Текст книги "Происхождение фашизма"
Автор книги: Павел Рахшмир
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
Националистическую пропаганду вели также Союз сельских хозяев, Германское колониальное общество, Имперский союз против социал-демократии и т. д.
Энергично действовали итальянские националисты. В Италии крикливая националистическая риторика служила взбадривающим средством для слабого, но претенциозного «империализма бедняков» в сравнительно отсталой стране. Националисты стремились подтолкнуть итальянскую буржуазию к более активной борьбе за «место под солнцем», к решительным мерам против социалистов и либеральной демократии, привить ей вкус к «интенсивной», «героической» жизни. «Национальную пользу» они ставили выше социальной справедливости, а реальным воплощением нации объявляли государство, прочное изнутри, способное осуществлять широкую внешнюю экспансию. Сферой вожделений итальянской буржуазии была Адриатика, а также весь бассейн Средиземного моря.
Как и в Германии, национализму в Италии предназначалась роль связующего звена между господствующими классами и массовыми слоями населения. Идея классовой борьбы переносилась на международную арену, ей придавалась видимость борьбы между нациями «молодыми», «динамичными» и «старыми», «одряхлевшими». Причем первые – это нации «пролетарские», а вторые – «капиталистические», «плутократические». Внутри «пролетарской» нации якобы нет места классовым антагонизмам, общие национальные интересы должны объединять всех итальянцев. «Подобно тому как социализм разъяснил пролетариату значение классовой борьбы, мы должны разъяснить Италии значение международной борьбы. Но международная борьба – это же война? Ну что ж, пусть будет война и пусть национализм пробудит в Италии жажду победоносной войны», – заявлял в 1910 г. на первом конгрессе Итальянской националистической ассоциации ее лидер Э. Коррадини{25}.
Националисты иногда принимали позу борцов против капитализма, но отнюдь не своего, итальянского, а английского, французского, американского. Анализируя книгу Э. Коррадини «Итальянский национализм», В. И. Ленин с предельной ясностью выявил смысл этой, по его словам, «дрянной книжонки»: «Другие нации грабят много. Социализм» состоит в том, чтобы наша маленькая и бедная нация догнала или догоняла грабящих много, чтобы и она пограбила больше!»{26}.
Незадолго до первой мировой войны итальянским националистам удалось достичь известного идейно-организационного сплочения. В декабре 1910 г. оформилась Итальянская националистическая ассоциация. «Армию национализма… – отмечает итальянский историк-марксист П. Алатри, – составляла патриотствующая мелкая и средняя буржуазия, но генералами этой армии были крупные промышленники и аграрии»{27}. Программа националистов, нацеленная на внешнюю экспансию, требовала роста экономики, отказа от либерального принципа свободной торговли в пользу жесткого протекционизма. Она выражала интересы монополистического капитала, который стремился закрепить гегемонию внутри страны и утвердиться на международной арене. Уже для наблюдательных современников была очевидна связь национализма с интересами наиболее динамичных ломбардско-пьемонтских монополий. Однако монополисты и помещики предпочитали оставаться в тени, уступая авансцену специалистам по риторике из рядов буржуазной интеллигенции.
Во Франции националистические тенденции подогревались жаждой реванша за унизительное поражение во франко-прусской войне 1870–1871 гг. Французская реакция оперировала идеей «интегрального национализма». Главным ее пропагандистом была крайне правая группировка «Аксьон франсэз», сыгравшая существенную роль в генезисе не только французского, но и западноевропейского фашизма в целом. Как в недалеком будущем и фашисты, «интегральные националисты» манипулировали антикапиталистическими лозунгами, содержавшими противопоставление «созидательного» национального капитала «паразитическому» еврейскому и иностранному вообще.
Британский национализм, или джингоизм, основывался на прославлении подвигов создателей колониальной империи. Либеральный критик британского колониального империализма Д. Гобсон выделял то обстоятельство, что джингоистские страсти сознательно возбуждались в массах дельцами и политиками, заинтересованными в экспансии. У него вызывало обоснованную тревогу то, что «джингоизм становится душой особого рода патриотизма, который можно двинуть на какое угодно безумие или преступление»{28}.
Конкретные исторические факты свидетельствуют о верхушечном происхождении реакционного национализма в империалистических странах. Он органично вписывался в контекст политического курса верхов, получившего наименование социал-империализма. Этот курс предусматривал определенные подачки представителям господствующих наций за счет грабежа колониальных народов в сочетании с националистической пропагандой, культивированием чувства расового и национального превосходства.
Социал-империалистическая политика не была монополией главной колониальной державы – Англии; в тех или иных формах и масштабах ее проводили империалисты других стран.
Хотя внутри социал-империализма имелись определенные тактические различия (одни его поборники делали ставку на социальные реформы, другие рассчитывали главным образом на националистический психоз), в целом он представлял собой политику национальной интеграции на реакционной основе. Это роднит его с фашизмом, выполнявшим аналогичную миссию. Характерно, что американский ученый Б. Семмел видит в основателе Британского союза фашистов О. Мосли интеллектуального наследника экстремистского крыла английского социал-империализма{29}.
Родство между национализмом и фашизмом еще более близкое. Многие идеологические принципы и практические методы реакционного национализма были легко впитаны фашистскими движениями, а в некоторых странах, прежде всего в Италии и Германии, фашизм прямо и непосредственно интегрировал националистические организации в свои ряды. Но следует подчеркнуть, что с самого начала обнаружились те социальные пределы, за рамки которых национализм не смог сколько-нибудь эффективно просочиться. Американский историк Э. Тенненбаум в книге о предвоенном мире признает, что наименьший успех националистическая пропаганда имела среди рабочих{30}.
Процесс формирования социальных предпосылок фашизма охватывал преимущественно господствующие классы буржуазного общества и его промежуточные слои.
В основе этого процесса лежали объективно присущие империализму социально-экономические тенденции, их психологические последствия, а также целенаправленное манипулирование массовым сознанием со стороны правящих верхов.
ПОЛИТИЧЕСКИЕ ФАКТОРЫ
Ключ к пониманию политических предпосылок фашизма дают ленинские положения об основных типах буржуазной политики. В. И. Ленин указывал, что «буржуазия во всех странах неизбежно вырабатывает две системы управления, два метода борьбы за свои интересы и отстаивания своего господства, причем эти два метода то сменяют друг друга, то переплетаются вместе в различных сочетаниях»{31}. Один из них – метод насилия, грубого подавления рабочего движения определяет существо консервативной политики, другой, делающий ставку на уступки рабочему движению, лавирование и реформы, – существо либеральной политики.
Выявляя основные типы буржуазной политики, В. И. Ленин учитывал сложность политической эволюции, которую пережили как консерватизм, так и либерализм. Интересы этих первоначально противоборствующих идейно-политических течений, представлявших уходящий феодализм и развивающийся капитализм, в значительной мере сблизились в силу необходимости отстаивать господство правящих классов от революционного пролетариата.
Со второй половины XIX в. быстрыми темпами шел процесс социальной диффузии, в результате которого аристократия обуржуазивалась, а буржуазия аристократизировалась. В. И. Ленин подчеркивал, что к началу XX в. консервативная политика «все больше перестает быть в Западной Европе политикой землевладельческих классов, все больше становится одной из разновидностей общебуржуазной политики»{32}.
Вступление буржуазного мира в империалистическую стадию приближало его к эпохе социалистических революций. Хотя лидеры буржуазии, даже самые опытные и проницательные, были не в состоянии осознать глубинные закономерности общественного развития, но интуитивно они в известной мере ощущали глобальность масштаба надвигающейся угрозы их классовому господству. Чтобы предотвратить ее, они приступают к модернизации тактико-стратегического арсенала буржуазной политики.
Еще в годы, предшествовавшие первой мировой войне, В. И. Ленин обратил внимание на сдвиги внутри как либеральной, так и консервативной политики, вызванные развитием империализма, усилением рабочего и национально-освободительного движений. В связи с нарастанием империалистической реакции диапазон консервативной политики заметно раздвинулся вправо. «Европейская буржуазия, – отмечал В. И. Ленин, – судорожно цепляется за военщину и реакцию из страха перед рабочим движением»{33}. Империалисты Запада, по словам В. И. Ленина, были готовы «продать любому авантюристу всю свою «цивилизацию» за меры «строгости» против рабочих или за лишний пятак на рубль прибыли»{34}.
Процесс монополизации усугублял тягу капиталистов к «твердому порядку», так как при огромных масштабах производства забастовки и другие формы борьбы рабочего класса причиняли им все больший ущерб. По сравнению со сложным механизмом буржуазно-демократического контроля над обществом и производством многим из них авторитарная организация власти представлялась более простой и надежной.
В то же время среди правящих верхов имелись влиятельные фракции, не утратившие веру в эффективность гибкой либеральной тактики. Но в условиях напряженной борьбы с постоянно усиливающимся классовым противником сторонники такого курса начинают осознавать необходимость серьезного обновления традиционных либеральных методов. Наиболее дальновидные из них делают ставку на буржуазное реформаторство, суть которого с предельной ясностью раскрыл В. И. Ленин: «….реформы против революции, частичное штопанье гибнущего режима в интересах разделения и ослабления рабочего класса, в интересах удержания власти буржуазии, против революционного ниспровержения этой власти»{35}.
Таким образом, расширяется диапазон и либеральной политики: «…буржуазия Европы и Америки, в лице своих идеологов и политических деятелей, все чаще выступает с защитой так называемых социальных реформ против идеи социальной революции. Не либерализм против социализма, а реформизм против социалистической революции – вот формула современной «передовой», образованной буржуазии»{36}. Сторонники такого курса обычно рассчитывали вовлечь в его орбиту социал-реформистское крыло рабочего движения.
Либерально-реформистский вариант буржуазной политики, рассчитанный на интеграцию рабочего класса в капиталистическую систему с помощью социального лавирования и определенных уступок, еще более усиливал ультраконсервативные, экстремистские тенденции в среде наиболее реакционных фракций господствующих классов. В отличие от традиционных консерваторов, которые обычно не идут на коренные изменения политической надстройки, видят в ней фактор стабильности системы, консерваторы нового, экстремистского типа ищут путь к спасению системы своего классового господства в крутой ломке политических структур. Такой консерватизм до первой мировой войны еще не успел оторваться от пуповины консерватизма традиционного, однако существенные различия между ними уже наметились, и не только в стратегических установках, но и в тактике и методах политической борьбы.
Обусловленный империалистической эпохой поворот к реакции отнюдь не мог предотвратить расширение участия масс в политической жизни, дальнейшее развитие буржуазно-демократических институтов, которыми рабочий класс научился эффективно пользоваться для защиты своих интересов (империалистическая реакция, о чем уже говорилось, была в известной мере ответом на растущее влияние масс). Буржуазия не могла игнорировать это обстоятельство. «Без масс не обойтись, – подчеркивал В. И. Ленин, – а массы в эпоху книгопечатания и парламентаризма нельзя вести за собой без широко разветвленной, систематически проведенной, прочно оборудованной системы лести, лжи, мошенничества, жонглерства модными и популярными словечками, обещания направо и налево любых реформ и любых благ рабочим лишь бы они отказались от революционной борьбы за свержение буржуазии»{37}.
Подобную систему манипулирования массовым сознанием В. И. Ленин связывал прежде всего с именем искуснейшего английского либерального политика Д. Ллойд Джорджа. Естественно, именно либералы поднаторели в политическом манипулировании, которое в то время уже могло опираться на эффективные средства массовой пропаганды, и в первую очередь на дешевую прессу с ее многомиллионными тиражами.
Возможности манипулирования использовали и консервативные фракции верхов. Подспорьем служил опыт политики бонапартистского типа (Луи Бонапарта, Бисмарка). Проблема вовлечения масс в фарватер реакционной политики особенно занимала сторонников экстремистского консервативного курса, от политики которых до политики собственно фашистского типа не такая уж большая дистанция. Они, в частности, пополняли свой тактический арсенал формами и приемами массовой работы, заимствованными у противников слева: демонстрации, митинги, фестивали и т. д. Оружие манипулирования массовым сознанием оттачивалось в практике проведения социал-империалистического курса, в шумной националистической пропаганде.
Консервативные тенденции были особенно сильны в политике господствующих классов кайзеровской Германии. Здесь буржуазия не имела за плечами опыта победоносной буржуазной революции, из страха перед пролетариатом она пошла на союз с землевладельческой аристократией, уступив ей ведущие позиции, приняв в значительной мере ее политические идеалы. Именно этому обстоятельству огромное значение придавал В. И. Ленин: «В Пруссии, и в Германии вообще, помещик не выпускал из своих рук гегемонии во все время буржуазных революций и он «воспитал» буржуазию по образу и подобию своему»{38}. «В конечном результате, – признавал немецкий экономист В. Зомбарт, – у нас так и не создался другой идеал господствующего класса, кроме идеала помещика-дворянина. И высшей целью нашей буржуазии осталось по-прежнему стать юнкером…»{39}.
Следствием этого, по мнению видного буржуазного ученого М. Вебера, явилась политическая ущербность германской буржуазии. Она выросла под крылом аграрной аристократии, а когда та пришла в упадок, не смогла выдвинуть из своей среды новый руководящий слой, который справился бы с решением сложных и достаточно масштабных политических задач{40}. Не случайна Ф. Энгельс называл политическую структуру бисмарковского рейха мешаниной из полуфеодализма и бонапартизма. Государственный аппарат в Германии обрел высокую степень относительной самостоятельности, так как буржуазия охотно предоставила ему свободу социально-политического маневрирования в благодарность за обеспечение благоприятных условий для наживы.
В сферу взаимоотношений с рабочим классом германские капиталисты стремились привнести тип патриархальных отношений, характерных для юнкерских поместий. Они руководствовались принципом «предприниматель – хозяин в доме», т. е. между ним и рабочими не должно быть посредников в виде классовых профсоюзов– он должен определять производственную и социальную жизнь предприятия. Как и юнкеры, капиталисты пытались насаждать в своих владениях элементы милитаризма, казарменной муштры: «Если предприятие желает процветать, то его следует организовать на военный, а не на парламентский лад»{41}. Это изречение саарского промышленника Штумма отражало взгляды значительной части германских буржуа.
Рабочему классу капиталисты и их агентура внушали сословно-корпоративистские идеи, убеждали в том, что противоречия между капиталистами и рабочими имеют не классовый, а сословный характер и легко могут быть урегулированы в рамках корпоративной организации – такой, в которую входят представители обеих конфликтующих сторон.
Предприниматели всячески стимулировали создание различных «желтых» профсоюзов рабочих и служащих, видя в них противовес профсоюзам, возникшим по инициативе самих трудящихся.
Успехи социал-демократической партии, профсоюзного движения настолько напугали промышленников, что они не смогли по достоинству оценить те перспективы, которые открывались для них вследствие роста ревизионистских тенденций внутри рабочих организаций. Руководство Центрального союза германских промышленников считало положения программы Э. Бернштейна весьма опасными и не видело повода менять свою прежнюю политику в связи с открытым выступлением ревизионистских элементов в социал-демократической партии.
Крайне консервативные фракции германской буржуазии, выступая вместе с юнкерством, препятствовали либеральным и умеренно консервативным группировкам в их попытках более гибкого социального маневрирования. Западногерманский леволиберальный историк Д. Штегман пишет о «социально-политическом едином фронте» магнатов тяжелой индустрии и консервативных партий и организаций. Причем особая жесткость социально-политического курса отличала магнатов металлургической и угольной отраслей промышленности. Прочное партнерство сложилось между Центральным союзом германских промышленников и Союзом сельских хозяев – политическим инструментом юнкерства.
С точки зрения этих кругов парламентские методы политической борьбы представляли собой чисто механическую, «не немецкую, кухонную возню»{42}. Им было тесно в рамках традиционного консерватизма, его идей и тактических принципов. В их пропаганде центральное место занимали такие категории, как «народная общность», «борьба за существование», отражавшие социал-империалистический характер проводимого ими политического курса. Интересно, что пропагандистский аппарат Союза сельских хозяев работал с учетом последних достижений в области массовой психологии, использовал новейшие технические средства, с помощью которых новинки теории немедленно становились достоянием практики. Аристократы-аграрии активно апеллировали к массам, организовывали всякого рода массовые сборища, пропагандистские шествия и т. п.
О крайнем консерватизме аграрно-монополистического блока свидетельствует его оппозиция умеренно-консервативным правительствам Б. Бюлова и Т. Бетман-Гольвега. Кабинет канцлера Бетман-Гольвега (1909–1914), на взгляд ультраконсерваторов, был недостаточно «боевым», слишком либеральным. Даже кайзеру Вильгельму II они приписывали «либеральный мир идей», чуждый консерваторам{43}. По отношению к социал-демократии ультраконсерваторы признавали только политику репрессий. Известный германский экономист, сторонник Бетман-Гольвега Г. Шмоллер в апреле 1912 г. с осуждением высказывался о надеждах ультраконсерваторов на сильного человека, который «смог бы с помощью чрезвычайных законов, государственного переворота и насилия устранить всю современную социал-демократию»{44}.
В том же 1912 г. вышла книга главаря националистического Пангерманского союза Г. Класса под многозначительным названием «Если бы я был кайзером…» (с весны 1912 по весну 1914 г. появилось пять ее изданий). Она вполне соответствовала устремлениям лидеров ультраконсервативного течения. Автор предлагал ввести по всей Германии взамен всеобщего избирательного права либо мажоритарную систему, которая, как известно, носит реакционный характер, либо избирательное право по прусскому образцу[1], только избирателей разделить не на ’три класса, а на пять. Социал-демократию Класс рекомендовал исключить из политической жизни совсем на основе закона, напоминавшего бисмарковский закон против социалистов[2]. Удобнее всего, указывал автор, осуществить эти мероприятия после победоносной войны, которая, по его словам, является «возбудителем всех добрых, здоровых, могучих сил в народе»{45}.
Отвоевать массы у социал-демократов Класс рассчитывал не с помощью социальных уступок, а с помощью пропаганды расизма и антисемитизма. Многие положения его книги предвосхищают соответствующие пункты нацистской программы. Гитлер был среди самых внимательных читателей книги Класса. При встрече с лидером пангерманцев в 1920 г. он признал себя его прямым учеником.
Впоследствии граф Вестарп, игравший тогда заметную роль в лагере ультраконсерваторов, вспоминал, что книга Класса воспринималась как «деловой план реформ… Она была очень серьезной и выдвигала широко распространенные тогда идеи»{46}. Единственной причиной определенной сдержанности финансово-промышленного мира в оценке планов Класса, являлось убеждение, что для их осуществления, нужен «прирожденный вождь». Ни в самом Классе, ни в других реакционных политиках и идеологах он не угадывался.
Очередное поражение реакционных сил на выборах 1912 г. подстегнуло ультраконсервативный лагерь к организационному сплочению на основе выступлений против демократии и социализма. Глава Союза сельских хозяев барон фон Вангенхейм писал Классу летом 1913 г. о необходимости борьбы «против демократии всех оттенков»{47}. Реальным результатом объединительных усилий реакции стал основанный в августе 1913 г. в Лейпциге Картель производительных сословий. В него вошли Центральный союз германских промышленников, Союз сельских хозяев, Имперско-германский союз среднего сословия. Один из главных пунктов программы лейпцигского картеля гласил: «Отпор социал-демократам и социалистическому лжеучению». Антисоциализм тесно сплетался с националистической пропагандой в пангерманском стиле. Тем более что Пангерманский союз превратился фактически во вспомогательную организацию картеля. Взывая к многочисленным слоям мелкой буржуазии, германская реакция, по словам Д. Штегмана, «пыталась создать широкий базис для антидемократической консервативной политики»{48}. Другой западногерманский леволиберальный историк – Г. Ю. Пуле приходит к обоснованному выводу о том, что с 90-х годов XIX в. внутри консервативного лагеря формируется широкий фронт, «который можно охарактеризовать как германский предфашизм»{49}.
Итак, накануне первой мировой войны в Германии сложилось довольно широкое внепарламентское движение, ставившее перед собой далеко идущие цели: либо заставить правительство проводить крайне консервативный курс, либо свергнуть его посредством государственного переворота (предполагалось заменить Бетман-Гольвега адмиралом Тирпицем или каким-нибудь генералом). И в программных положениях, и в тактике лейпцигского картеля и стоявших за ним политических сил нетрудно разглядеть черты, во многом предвосхищающие нацистское будущее.
В политическом развитии Италии было много общего с политическим развитием Германии. Обе страны синхронно достигли политического единства, причем лишь к последней трети XIX в., т. е. с большим запозданием по сравнению со своими соседями. И в том и в другом случае объединение осуществлялось сверху. И в Италии и в Германии буржуазия не была заинтересована в значительном продвижении вперед по буржуазно-демократическому пути, не без основания опасаясь, что это окажется на руку пролетариату. В Италии она делила власть с могущественными аграриями, там сложился блок капиталистов Севера с латифундистами Юга. Вследствие запоздалого выхода на политическую сцену и германская и итальянская буржуазия не успела овладеть навыками политического искусства в такой мере, как буржуазия Англии, Франции и некоторых других западноевропейских стран, гораздо раньше вступивших на путь капиталистического развития.
Но при всех бросающихся в глаза чертах сходства политическому развитию Италии и Германии присущи также и существенные различия, которые не дают оснований связывать возникновение фашизма и приход его к власти в этих двух странах главным образом с общностью их исторических судеб.
Английский ученый А. Литтлтон обращает внимание на тот факт, что в процессе объединения Германии «авторитарный Восток», т. е. Пруссия, доминировал над либеральными Югом и Западом, а в Италии объединение стало делом самого передового на полуострове государства – Пьемонта. Кроме того, поскольку Пьемонтская монархия не снискала себе военной славы и потерпела поражение в схватке с парламентом, возник режим достаточно либеральный{50}.
Хотя объединение Италии произошло сверху, в Италии был Гарибальди. Да и граф Кавур существенно отличался от Бисмарка. Его политический курс отражал спектр позиций итальянской буржуазии от умеренного консерватизма до умеренного либерализма. Все существовавшие группировки он стремился слить воедино в широком партийно-политическом блоке. Идеалом Кавура являлась двухпартийная система на английский лад (ввести ее в итальянских условиях оказалось немыслимым делом, так как господствующие классы еще не успели консолидироваться и буржуазия отличалась крайней разобщенностью).
Наряду с особенностями, возникшими в результате процесса объединения Италии (раскол на сторонников «либеральной» монархии, республиканцев и клерикалов), следует отметить также вообще свойственный итальянским господствующим классам дух приспособленчества и вульгарного макиавеллизма – порождение долгих лет раздробленности и чужеземного владычества, когда верхушке итальянских государств приходилось плести замысловатые кружева интриг ради достижения ничтожных местнических интересов.
Определенный провинциализм, узость политического кругозора, отсутствие масштабного подхода к коренным политическим проблемам, низведение политики до уровня политиканства создавали почву для самых беспринципных политических комбинаций, которые затрудняли формирование партийно-политической структуры.
В Италии после объединения не сложились буржуазные политические партии с более или менее четко выраженными признаками партийной организации. Их роль выполняли региональные и персональные группировки, в задачу которых входила мобилизация весьма немногочисленных (до 1912 г.) избирателей. Политический облик этих организаций был очень расплывчатым – все их члены именовали себя либералами. Деление на «правых» и «левых» являлось достаточно условным, так как «левые», придя к власти, заимствовали в основном политический курс у «правых».
Знаток и активный участник итальянской политической жизни Г. Де Руджиеро говорил о «нивелировке и смешении партий, результатом чего явилось формирование аморфной, в сущности аполитичной, массы, представлявшей собой великолепный материал для способного алхимика из числа тех немногих людей, которые сменяли друг друга у власти. Эта масса сохраняла название либералов точно так же, как обычно сохраняли дворянские титулы находившиеся в упадке родовитые семейства». Далее он констатирует: «Любое различие между той или другой партией не могло сохраниться при наличии практики трансформизма…»{51}.
Трансформизм – специфически итальянское явление. Под ним подразумевается идейно-политическая трансформация левых буржуазных группировок, постепенно отказывающихся от демократических принципов и сползающих вправо, на консервативные позиции. Глубинной причиной этого процесса явилось создание реакционного блока крупных помещиков и капиталистов, приводившего политику различных верхушечных группировок к единому консервативному знаменателю. Амплитуда колебаний политического маятника в Италии ограничивалась рамками трансформизма.
Однако консервативная политика принимала в Италии резкие формы и доминировала на протяжении длительных периодов. Достаточно вспомнить последнее десятилетие XIX в., отмеченное не прекращавшимися репрессиями властей против рабочего движения. В 1894 г. Ф. Энгельс писал, что «из всех европейских государств Италия является страной, где все политические болезни протекают в наиболее острой форме: с одной стороны, прямой бунт, с другой – необузданная, свирепая реакция»{52}.
К началу XX в. стало ясно, что консервативная линия 90-х годов не принесла успехов ни внутри страны, ни за ее пределами. Еще более обострились социальные противоречия, еще более широкие масштабы приобрела борьба трудящихся масс за свои права. Поражение, которое войска эфиопского императора Менелика нанесли итальянцам под Адуа в 1896 г., поставило под сомнение честолюбивые экспансионистские планы итальянского империализма. «После кровавого десятилетия 1890–1900 годов, – писал А. Грамши, – буржуазия была вынуждена отказаться от диктатуры чересчур неограниченной, чересчур насильственной, чересчур прямой…»{53}. Настала «эра Джолитти».
Именно Джолитти – ловкому и хитроумному политику – выпала историческая миссия создания итальянского варианта либеральной буржуазной политики. А. Грамши писал, что суть джолиттианского курса – «промышленный блок капиталистов и рабочих без всеобщего избирательного права». Джолитти ратовал «за таможенный протекционизм, за сохранение государственной централизации, в которой выражается господство буржуазии над крестьянами, особенно крестьянами Юга и островов, за реформистскую политику в области заработной платы и профсоюзных свобод»{54}. Центральная идея курса Джолитти – интеграция рабочего класса в существующую систему с помощью реформистского крыла Социалистической партии (однако в реформистах он видел не равноправных партнеров, а всего лишь инструмент собственной политики).
Деятельность Джолитти, бесспорно крупнейшего буржуазного политика своего времени, с особой выразительностью продемонстрировала ущербность итальянского либерализма. Эффект проведенных Джолитти реформ, прежде всего в области социального законодательства, в значительной степени был ослаблен цинизмом его политических методов. Коррупция, шантаж, административное принуждение – все эти приемы энергично использовались им в сложной политической игре. В его политической практике элементы либерализма смешивались с изрядной дозой консерватизма. Он оставался в русле трансформизма, заняв в его рамках «левую» позицию.
Либеральная политика Джолитти не дала задуманного эффекта как вследствие внутренней противоречивости, так и по той причине, что реформистское крыло Социалистической партии, склонное к сотрудничеству, потерпело в 1912 г. жестокое поражение. Провал либерального эксперимента Джолитти вызвал новое оживление консервативных тенденций в правящих верхах, укрепил их убеждение в том, что насилие – более падежное средство, чем социальное маневрирование.
Энергичными поборниками насильственного курса были националисты. Отсутствие собственно консервативной партии позволяло им привлекать сторонников правоэкстремистского курса, которых не удовлетворял либеральный курс. Вместе с тем националисты сохраняли известную свободу для маневра влево, пытаясь заразить национализмом рабочее движение. Близко подошел к пониманию подлинной роли националистов итальянский исследователь Л. Сальваторелли, который писал о «динамичном» консерватизме как о характерной черте итальянских националистов. Основная цель такого рода консерватизма – решительное изменение ситуации в противовес левым силам, его характерная черта – тяга к экстремистским методам политической борьбы{55}. Например, в июньские дни 1914 г. во время знаменитой «красной недели»[3] националисты пытались дать бастующим пролетариям сражения на улицах крупных городов, собирая под свои знамена мелкую буржуазию и люмпен-пролетариат, особенно многочисленный в столице.
