Текст книги "Можайский — 5: Кирилов и другие (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

«Разве тут есть о чем тревожиться?»

«Как ты не понимаешь! – помню, я едва не сорвалась на крик. – Дело явно нечисто!»

«Да отчего же?»

«Да оттого же, – передразнила я сестру, – что никто не станет просто так платить пожарному крупное вознаграждение за то, что этот пожарный не сумел спасти дом!»

Клава призадумалась, но хватило ее ненадолго. Спустя мгновение-другое она вновь вернулась на круги своя:

«Наверное, ты что-нибудь перепутала», – заявила она и посмотрела на меня так простодушно, что у меня – грех это, но честно скажу – возникло желание чем-нибудь треснуть ее по голове и треснуть пребольно.

«Глупая! Ничего я не перепутала!»

Клава только вздохнула и снова занялась своими делами.

– А дальше?

«Дальше, – Анастасия тоже вздохнула, – потянулись часы ожидания. Вы, Митрофан Андреевич, возможно, знаете, как это бывает».

Я кивнул:

– Да, разумеется.

«Я переделала всё, что только могла, по дому: прибралась в комнатах и в гостиной, навела порядок в кухне, почистила столовые приборы…»

– Почистили? – удивленно перебил я. – Они что же у вас – серебряные?

Анастасия поднялась со стула, вышла из гостиной, а затем, вернувшись, протянула мне ложку. Это была чайная ложечка: с красивой, но незамысловатой гравировкой на ручке, и позолоченным черпалом. Однако, несмотря на внешнее богатство прибора, по-настоящему дорогим он не был. Я узнал в этой ложке часть из тех многочисленных наборов, которые средней руки рачительные хозяйки скупают в оптовых лавках: эти наборы изготавливаются в одной форме и никакой художественной ценности собой не представляют. Фактически, оплата происходит за металл по весу с прибавкой небольшой добавочной стоимости. Тем не менее, и это для квартиры нижнего пожарного чина было немного чересчур.

Анастасия правильно истолковала мое молчание: я – молча – вертел в пальцах поданную мне ложку, глядя то на нее, то на женщину:

«Вы правы, Митрофан Андреевич. Странный предмет для нашего дома. Но вот так мы и жили: представляете? И это – после отвратительных комнат на выселках!»

– Да уж.

«Значит, ждала я брата, – не забирая у меня ложку, вернулась к рассказу Анастасия, – а у самой в голове одна нехорошая мысль за другой появлялись. Время тянулось медленно, часы как будто растянулись намокшей бельевой веревкой. Но вот, наконец, начало смеркаться, а там и звонок из прихожей послышался».

Я открыла. На пороге стоял Василий: собственной персоной.

«Ну вот, сестренка, и я!» – сказал он и, приобняв, поцеловал меня в щечку. – «Тревоги не случилось, но я ненадолго. Угости меня чаем, да я и пойду!»

Мы прошли в гостиную. Клава уже была там: сидела за столом и улыбалась. На столе в приличном порядке были расставлены чайные приборы – на всех нас, – но не хватало сахарницы. Как обычно, Клава если не то, так это забывала.

«Привет, Клавушка!» – брат и ее, пригнувшись к ней, поцеловал, а затем и сам уселся на стул.

Я сходила в кухню и вернулась с сахаром и щипчиками.

Вася и Клава о чем-то весело болтали, чай дымился в их чашках, на середине стола лежали пачка ассигнаций и россыпь золота и серебра.

«Принес?» – спросила я, подавая сахар и кивнув на деньги.

«А как же!» – ответил Вася. – «Обещал – получи!»

– Минутку, – снова перебил я. – Что значит «получи»?

«Клава, – пояснила Анастасия, – к ведению наших семейных финансов отношения не имела. Я говорила уже, Митрофан Андреевич: полагаться на нее в таких вопросах было никак нельзя. Поэтому деньги Вася передавал мне, а я уже вела им счет и распределяла по нуждам».

– Ага, понятно!

«Сумма оказалась внушительной».

– Но вы же вот только что утверждали, что не назовете ее?

Анастасия ахнула:

«Что вы такое говорите?»

– Но…

«Митрофан Андреевич! – взгляд Анастасии снова наполнился злостью вперемешку с досадой. – Вы совсем меня не слушаете?»

– Сударыня…

«Я, – она начала буквально чеканить, – сказала только, что не назову всю сумму вознаграждения, полученного братом!»

Я, признаюсь, смутился: ведь правда!

– Прошу вас, Анастасия Маркеловна, – извинился я, – не подумайте дурного: я вас внимательно слушаю! Только мысли разбегаются: уж очень скверно всё!

Взгляд Анастасии немного смягчился:

«Хорошо, я понимаю».

– Так что там с суммой, лежавшей на столе? Она оказалась внушительной?

«Да, – повторила Анастасия, – внушительной. Четыреста рублей ассигнациями и еще пятьдесят – серебром и золотом».

Я едва не присвистнул: услышать о таких деньгах я не ожидал никак!

Анастасия заметила, насколько поразила меня, и зримо опечалилась:

«Вы, Митрофан Андреевич, – грустно произнесла она, – удивлены. А уж как я была удивлена! Что же это, – спросила я брата, – ты столько денег получил?»

«Больше, – с гордостью ответил он. – Но часть я поместил на сбережение!»

«Еще больше!» – воскликнула я и онемела в полной растерянности.

«Еще больше! – подтвердил брат и рассмеялся. – Не смотри на меня так, сестренка! Что же плохого в том, что я заработал столько денег?»

Вы понимаете, Митрофан Андреевич? Понимаете, насколько ненормально это было?

Лицо Анастасии пошло некрасивым пятнами, шея и уши побагровели.

– Понимаю, – согласился я и добавил: «Очень хорошо понимаю».

Мы помолчали немного, а затем Анастасия Маркеловна продолжила:

«Присутствие улыбавшейся Клавы сдерживало меня, связывало по рукам и ногам. В ее присутствии я не могла открыто потребовать у брата перестать смеяться и рассказать всё без утайки. Я только и смогла, что покачать головой и всем своим видом выразить недоверие. Вася смеяться перестал, но к откровениям это не привело: он нахохлился и, уткнувшись в чашку с чаем, более за вечер не обратился ко мне ни разу».

– А ваша сестра?

«Она, как это часто бывает с…»

Анастасия запнулась, а мне померещилось, что она едва не произнесла «с дурочками».

«…бывает с людьми тонкой душевной организации, что-то подметила, но это что-то наложилось на ее собственные чувства, и чувства эти перевесили. Клава – поначалу недоуменно – посмотрела на меня, на Васю, а потом за… щебетала», – Анастасия все-таки не удержалась, – «о чем-то своем: настолько возвышенном, что ни меня, ни брата ее слова не заинтересовали».

Я едва удержал усмешку, но вид сохранил серьезный. Впрочем, до смеху мне и впрямь не было:

– Продолжайте, – попросил я.

Анастасия вздохнула:

«Так мы и просидели до конца чаепития. Вася – уткнувшимся в чашку. Я – встревоженная происходившими непонятными вещами. Клава – витая в облаках. А потом Василий встал, попрощался и ушел».

– Но деньги остались у вас?

«Да, конечно».

– Дальше!

«Неоднократно на протяжении месяца я пыталась поговорить с Клавой, но всякий раз наталкивалась на непонимание или…»

– Или?

«Возможно, – с некоторым сомнением в голосе произнесла Анастасия, – это было не столько непонимание, сколько… сопротивление что ли: глухое, но осознанное. Во всяком случае, однажды – но только однажды! – я получила этому своему предположению косвенное подтверждение, хотя и некрасиво получилось. Однако…»

– А что случилось?

Анастасия поколебалась: рассказывать или нет? Но я настаивал, и она рассказала:

«Как-то утром я вышла пройтись по магазинам: у нас подходили к концу запасы чая, да и всякой другой всячины тоже не помешало бы прикупить. Вообще, больших концов я не совершаю: ни к чему, как мне кажется, тратить средства на поездки, если и по соседству имеется всё необходимое. Наш, Андреевский, рынок – место вполне приличное, а лавок в нем столько, что и на самый взыскательный вкус можно найти товары. Мы же – и вовсе публика простая…»

Я, по-прежнему удерживая в пальцах серебряную ложечку, подавил улыбку.

«…поэтому рынок – самое то, что нам необходимо. Ходьбы до него – да вы и сами это видите – минуты три-четыре. Много – пять. А если с корзиной [33]33
  33 Для продуктов.


[Закрыть]– уже обратно, – то, с передышками, максимум десять. На самом же рынке времени, конечно, уходит намного больше. Обычно…» – Анастасия быстро прикинула что-то в уме. – «Обычно не менее часа, а то и двух. Но в то утро поход за покупками как-то сразу не задался. Сначала на меня – слепой недотепа! – налетел Гришка Онищин: он тогда в младших помощниках нашего дворника ходил. Это сейчас он уже старшим заделался, а тогда… ну, да что там: мальчишка, что с него взять! Тащил, повернувшись к арке спиной, какую-то доску и меня не заметил. Доску он выронил, я едва не упала, он меня подхватил: своими ручищами в грязных перчатках! Измазал жакет: я его насилу потом очистила… Дальше – больше: за час, наверное, до того прошел дождь – настоящий потоп, – и вот, по мостовой текли целые реки, а движение было плотным. Какой-то ухарь в пролетке проехал по луже так, что меня и еще нескольких прохожих обдало грязью с ног до головы! Представляете?»

Я, разумеется, понял возмущение Анастасии и выразил сочувствие.

«Тут уж – ничего не поделать! – пришлось возвращаться: не идти же на виду у всех в таком виде!»

– Действительно!

«Я вернулась домой и оторопела: из моей спальни раздавалось бормотание. Приглушенное, такое, как будто два человека спорили между собой о чем-то важном и никак не могли прийти к соглашению. Но почему в моей спальне? И кто они вообще такие? Я шагнула вперед…»

– Неужели вы ничуть не испугались? – невольно восхитился я.

Анастасия возмутилась:

«Испугалась? А с какой, позвольте спросить, стати?»

Я не нашелся с ответом, только пробормотал:

– Ну, всякое ведь случается…

«Может, и так», – неожиданно мирно – по контрасту с давешним возмущением – согласилась Анастасия. – «Но в тот момент я как-то не подумала об этом».

– И?

«Шагнула вперед и распахнула дверь!»

– А там?

«Вы удивитесь!»

– Догадываюсь!

«Не было в моей спальне никаких споривших между собой людей!»

– Значит…

Я наклонился со стула вперед, уже и впрямь более или менее догадываясь, что сейчас услышу.

Анастасия тоже наклонилась – в направлении меня – и понизила голос почти до шепота:

«На кровати сидела Клава. Она держала в руках мою счетную книгу и, перелистывая страницы, говорила сама с собой!»

Я откинулся обратно на спинку стула, Анастасия проделал такой же маневр.

– Я понимаю так, что это стало для вас полной неожиданностью?

«Более или менее».

– И как же ваша сестра объяснила свое поведение?

«Сначала… – голос Анастасии стал нормальным, от шепота не осталось и следа. – Сначала она просто замолчала. Какое-то время мы вот так – молча – смотрели друг на друга, и в ее глазах явственно читалось удивление. А потом она просто спросила: «ты?» Я, разумеется, ничего не ответила на эту нелепость, и тогда сестра пояснила»:

«Не ожидала, что ты вернешься так рано!»

«Вернулась, как видишь», – хмыкнула я.

«Что-то не так?»

Она попыталась увести разговор в сторону, но я решительно ее оборвала:

«Что ты здесь делаешь?»

Прямо ответить на мой вопрос ей, очевидно, было совестно или просто неловко, поэтому она забормотала какую-то околесицу, от которой я так же, как и ранее, решительно отмахнулась:

«Прекрати! – потребовала я. – Я же вижу: ты рылась в моих вещах, достала книгу, смотрела ее и… говорила. Что же ты говорила? Я не расслышала!»

Клава отложила гроссбух и поднялась с кровати. Мы оказались лицом к лицу. Росту в нас было примерно одинаково, поэтому мы, стоя друг против друга, прямо смотрели друг другу в глаза. Если я поразилась, застав Клаву в моей спальне, то теперь мое удивление стало безмерным: никогда я не видела, чтобы у сестры был такой ясный, чистый, осмысленный взгляд! И это, признаюсь, произвело на меня очень гнетущее впечатление. Это было…

– Анастасия замолчала, подбирая выражение, а я, не отрываясь, смотрел на ее лицо. Лицо это сильно изменилось. Если вот только что оно было злым, хмурым и с кучей еще других оттенков, но ни разу – подавленным, то в это мгновение именно что подавленность вкупе с растерянностью и даже страхом царила на нем. Перемена была пугающей. Я понял, что эта женщина совсем не так сильна, как могло показаться. И понял то, что страх для нее – не просто неприятное ощущение, а сильный побудительный мотив: мотив к действиям быстрым, почти неосознанным и непременно опасным для окружающих. Практически тут же выяснилось, что я не ошибся. Анастасия подобрала, наконец, нужное выражение, а затем… Впрочем, всё по порядку.

«Это было, – повторила она, – как если бы в домашней кошечке внезапно обнаружилась коварная и смертельно опасная рысь. Дикая, исполненная потаенных желаний и мило мурлычущая только до той поры, пока желания эти совпадают с поступками приютившего ее человека. Я испугалась и отступила на шаг. Но если я полагала избавиться так от прямой угрозы – а угроза буквально лилась из Клавы, – то я ошиблась. Едва я сделала шаг назад, как Клава настолько же вновь приблизилась ко мне. Я еще отступила. И снова Клава шагнула ко мне. Со следующим шагом я оказалась в коридоре, а Клава – прямо в дверном проеме. Она – освещенная лившимся на нее со спины дневным светом – казалась мне из полусумрака коридора каким-то демоном… Демоницей, – поправилась Анастасия, – готовой ринуться на меня и растерзать в клочья! И тогда… тогда…»

– Что – тогда?

«Тогда я ринулась первой!»

Я уточнил:

– Вы что же – напали на свою сестру?

Анастасия на мгновение замялась, но вынуждена была ответить утвердительно:

«Да. Но поймите меня правильно…»

– Я понимаю, не сомневайтесь!

Мои слова прозвучали двусмысленно. Анастасия сочла необходимым пояснить:

«Я защищалась!»

– Да, конечно, – кивнул я, но и эти мои слова и знак согласия Анастасию не удовлетворили.

«Я говорю правду!» – требовательно воскликнула она.

Я сдался:

– Анастасия Маркеловна! – по моей спине бежали мурашки, сердце тревожно стучало, но голос был ровен. Я даже постарался придать ему оттенок сочувствия, но не уверен, что именно это у меня получилось. – Анастасия Маркеловна! Я верю вам, успокойтесь. Рассказывайте, что было дальше!

Взгляд Анастасии стал оценивающим. Очевидно, оценка оказалась удовлетворительной, потому что напряжение, буквально витавшее в воздухе, вдруг спало: как-то внезапно, само собой, исчезло бе следа.

«Я, – продолжила рассказ Анастасия, – набросилась на сестру и, схватив ее за волосы, поволокла обратно в комнату. Клава… не сопротивлялась: только повизгивала. В комнате я бросила ее обратно на постель, нависла над ней и перехватила руки с волос на горло…»

Я вздрогнул, но сделал вид, что просто зябко повел плечами: в гостиной действительно было не жарко, пальто я расстегнул еще в прихожей, а шарф и вовсе снял, перебросив его через руку.

«…она захрипела и только тогда стала вырываться. Билась ногами, царапалась ногтями, а ногти у нее были изрядными: не то что у меня!»

Анастасия вытянула вперед руки: так, чтобы я мог взглянуть на ее ногти. Они и впрямь оказались коротко стрижеными, что прямо свидетельствовало о склонности хозяйки заниматься работами по дому самостоятельно.

«Клава никогда не работала, даже в самые тяжелые для нашей семьи дни. Когда еще были живы родители, на ее защиту неизменно вставали они, заверяя нас с братом в том, что грех это – пристраивать к работам такого светлого человека. Мол, душевная организация Клавы такова, что ей в инокини было бы лучше податься, в старицы, да только не по возрасту еще и не по чину: не так-то просто теперь попасть в монастырь мещанской девчушке!»

– Смотря в какой, но в целом, – поддакнул я, – да, непросто. Монастырским хозяйствам отчаянно не хватает средств, поэтому и принимать они стараются с пожертвованиями, с этакими членскими взносами за право состоять в клубе.

«Вот-вот! – Анастасия улыбнулась, причем впервые – благодарно. – То же самое говорили и папа с мамой, а мы тогда уже бедствовали: перебивались, что называется, с хлеба на воду».

– Значит, ни в монастырь отдать вы Клаву не могли, ни к работам не приучали?

«Именно, Митрофан Андреевич! Именно. Когда родители умерли – а случилось это как-то вдруг, и ушли они друг за другом с коротким промежутком, – мы остались втроем: Вася, Клава и я. Вася работал как проклятый. Я тоже работала, как могла: шила, стирала, но разве швеей и прачкой много заработаешь? А Клава – нет. Клава по-прежнему порхала в горних высях и даже по дому – по нашим скромным углам – ничего не делала. А ведь возьмись она хотя бы за это, хотя бы за домашнюю работу, нам с братом всё было бы легче!»

– Но она не бралась…

«Нет».

– А вы не пробовали ее заставить?

Анастасия посмотрела на меня с печалью:

«Нет, что вы! Родители настолько приучили нас к мысли, что Клаве работать нельзя, что грех заставлять ее работать… Мы настолько с ней, с мыслью этой, сжились, что и речь не заводили о чем-то подобном. Только умилялись: вот, мол, и в нашей семье своя святая душа имеется!»

– Хороша душа, нечего сказать… – пробормотал я скорее себе, нежели Анастасии.

«Да, – кивнула, услышав, она, – всё так. Но понимание того, что всё это никуда не годится, к нам не приходило. Может быть, только раз-другой я, умаявшись больше обычного, подступала к Клаве с упреками, но она так смотрела на меня и так невинно и радостно улыбалась… Да и Вася тут же спешил меня успокоить, и ему это удавалось!»

– Гм…

«А потом стало еще хуже».

– Еще? Куда уж больше?

«Брата забрали в армию».

– Ах, да! – воскликнул я. – Конечно! Но как же так получилось? Разве он не мог выправить льготы?

«Помилуйте, Митрофан Андреевич, – Анастасия покачала головой, – какие льготы?»

– Да как же! – изумился я. – По семейному положению хотя бы!

Анастасия удивилась не меньше:

«Как это – по семейному положению?»

– Помилуйте: разве вам неизвестен закон о правилах воинской повинности?

«Впервые слышу!»

– Невероятно…

Я во все глаза смотрел на Анастасию. Так вот оно что! – забрезжило у меня в голове. Бочаров-то, похоже, просто сбежал: настолько ему опостылела жизнь со своими сестрами, одна из которых – блаженная! Даже армия показалась ему райским местечком…

«Митрофан Андреевич!» – Анастасия окликнула меня так, словно я выпал из реальности. – «Что с вами?»

– Нет-нет, ничего, – поспешил заверить я, а сам мысленно прибавил: «все-то тебя норовят обмануть, голубушка… почему так?»

«Вы говорили о льготах!»

– Да, о льготах…

«Так что же с ними?»

– Вашему брату, Анастасия Маркеловна, полагалась, как я уже пояснил, льгота по семейному положению. Согласно закону, освобождаются от действительной службы единственные братья при сестрах-сиротах.

«Это правда?»

– Конечно. Есть еще разного рода отсрочки: по образованию, по имущественному положению, но…

«Это неважно!» – перебила меня Анастасия. – «Значит», – повторила она за мной, – «единственный брат при сестрах-сиротах?»

– Да, – еще раз подтвердил я и отвел взгляд.

«Какой негодяй!» – констатировала тогда Анастасия, но куда спокойнее, нежели я ожидал. – «Смылся! Бросил меня одну со святой нахлебницей на руках! Вот ведь…»

Далее последовало красочное, но непечатное определение, которое я, с вашего общего позволения, пропущу. Впрочем, и это определение было высказано Анастасией на удивление спокойно: без истерики женщины, узнавшей вдруг, что ее нагло и жестоко обманули.

– Получается, так.

«Пять лет [34]34
  34 Не совсем понятно, почему пять лет. Столько на действительной службе находились призывники, а Бочаров, судя по всему, должен был поступить на службу вольноопределяющимся. Даже если он имел за плечами только реальное училище, служить он должен был два года. Получается, что еще три года этот человек занимался неизвестно чем. Странно, что Митрофан Андреевич не обратил на это обстоятельство никакого внимания.


[Закрыть]! – подвела итог Анастасия. – Пять лет, пока он прохлаждался в войсках, я в одиночку тянула лямку!»

– Прохлаждался, – машинально поправил я, – это, пожалуй, сильно сказано: все-таки служба в армии – не отдых на пикнике!

«Пусть так. А все же…»

Анастасия замолчала.

Я тоже молчал, решив не поторапливать ее.

Наконец, она заговорила:

«Вот так жизнь у меня получилась… Кругом – обман. Одно утешение: брат, как-никак, но вспомнил о нас и вернулся. Теперь я даже не могу понять: зачем?»

Я призадумался: а ведь и правда – зачем? Не совесть же его, в самом деле, замучила?

– А вы сами как думаете? – поинтересовался я, полагая, что ей хоть что-нибудь подскажет свойственная женщинам интуиция. Или, возможно, знание чего-то, о чем она до сих пор не задумывалась.

Но Анастасия только пожала плечами:

«Не знаю. Ничего в голову не идет».

– Хорошо, – вздохнул я. – Оставим это… так что там было с вашей сестрой?

«А!» – как бы встряхнулась, возвращаясь к томувоспоминанию, она. – «Что было? Да ничего и не было. Душить-то я ее начала, но так и не придушила. И ведь, что самое удивительное, не потому что она – сестра мне, а потому что она изменилась так же внезапно, как и до этого».

– То есть?

«В какой-то момент она перестала сопротивляться, обмякла, взгляд ее затуманился обычным для нее образом. А из уст потекли странные слова… как сейчас их помню: раз барашек, два барашек, третий облачко толкает… блеет что-то – не пойму: то ли к богу он взывает, то ли песнь поет кому… раз барашек, два барашек, третий бьет копытцем воду: кап на землю, кап другую – гонит засуху он злую!»

Я разжала руки и отпрянула.

– А она что?

«Она приподнялась, спустила с кровати ноги и снова взяла в руки мою счетную книгу. Начала пролистывать ее. И улыбалась!»

Лицо Анастасии исказилось гримасой отвращения.

– Что же вы сделали?

«Ничего».

– Совсем ничего?

«Совсем».

Мой взгляд невольно устремился на ее руки, и она подметила это:

«Ах, ну да, конечно!» – сказала она тогда. – «Я вышла из спальни и отправилась в кухню, где в шкафчике у нас хранилась карболка [35]35
  35 Карболовая кислота. Широко применялась в качестве антисептика.


[Закрыть]: мои руки были исцарапаны, их следовало обработать. Этим я и занялась, провозившись с царапинами минут, наверное, десять. А потом перешла в гостиную. Сестра уже сидела там, за столом и как ни в чем не бывало. Ни о чем расспрашивать ее я больше не рискнула, а она сделала вид, что ничего и не было: не было ее просветления, не было угрозы, с какой она преследовала меня по спальне, не было схватки, когда я едва не задушила ее… к чертовой матери!»

Я сделал вид, что не расслышал: Анастасия явно не сдержалась, потому что, едва малопристойное восклицание это вырвалось из нее, она покраснела и стрельнула в меня настороженным взглядом.

– И с тех пор…

«Да, – подтвердила она. – С тех пор мы к этой теме не возвращались ни разу. Жизнь продолжалась в прежнем русле».

– Значит, и подозрениями насчет брата вы больше не пытались делиться с ней?

«Наоборот», – Анастасия даже усмехнулась, – «делилась еще несколько раз. Говорю же: всё продолжилось как прежде, а значит и в этом смысле тоже!»

– Ах, вот как!

«Да. Но она все так же делала вид, что ничего не понимает или просто не разделяет мои опасения. Однажды мы даже крупно поговорили на этот счет, причем Клава привела немало разумных доводов, почему не стоит домогаться правды, даже если – паче чаяния – какая-то нехорошая правда и существует».

Я насторожился:

– Что за доводы?

«Как будто вы не понимаете, Митрофан Андреевич!»

– Не понимаю.

«Подумайте: какие доводы могут быть у женщины, привыкшей жить в безделье, а в последнее время еще и в комфорте?»

– Вот так прямо и корыстно?

«Нет, конечно: не настолько прямо. Но истинный смысл сводился именно к этому».

– Ну что же… – кажется, вздыхать становилось моей второй натурой, потому что я опять вздохнул. – С этим мы более или менее разобрались. Теперь давайте вернемся непосредственно к вашему брату, а также к тому, что вообще происходило в течение всего этого времени.

«Давайте», – согласилась Анастасия. – «Спрашивайте: я буду отвечать».

– Вы говорили, что у вас имелись еще какие-то подозрения?

«Да. И немало. Но самое, пожалуй, серьезное – помимо странно и неожиданно крупных сумм вознаграждений – было рождено совсем уж непонятным происшествием. Приключилось оно месяца через четыре после пожара Грулье, а может – пять или даже шесть: точно не вспомню. Скажу только, что был прекрасный солнечный день: вот это врезалось в мою память».

– Продолжайте.

«Я возвращалась от… впрочем, неважно: к делу это отношения не имеет. День, как я уже сказала, был солнечный, погода вообще была не по-городски прекрасной, из головы ушли тревоги, настроение было приподнятым: я даже напевала что-то себе под нос, вызывая, подозреваю, не самые одобрительные взгляды шедших мне навстречу людей. И вдруг – как отрезало! На перекрестке Румянцевской площади и третьей линии, под самым эркером дома Девриена, стояли мой брат и два еще каких-то человека: оба на вид чрезвычайно респектабельные, но один – благообразный, а другой – на удивление уродливый…»

Я встрепенулся:

– Уродливый? Опишите его!

Анастасия без труда описала человека, в котором, господа, и я без всякого труда опознал барона Кальберга:

«Высокий, мощный, совершенно безволосый…»

– Он был без шляпы?

«Шляпу он держал в руке».

– Дальше!

«Понимаете, Митрофан Андреевич, – Анастасия передернула плечами: очевидно, Кальберг произвел на нее очень неприятное впечатление, – бывают лысые люди. Да что там: лысых сколько угодно! Но чтобы у человека волос не было вообще… Странное и жуткое впечатление: ни бровей, ни ресниц, ни баков, ни бороды… как будто незаконченная кукла с почему-то ожившим лицом!»

– Кальберг! – воскликнул я.

«Да, – неожиданно для меня подтвердила Анастасия, – Иван Казимирович».

– Вы что же – знакомы?

Анастасия сделала неопределенный жест рукой: мол, понимайте, как знаете. Но я настаивал, и ей пришлось ответить:

«И да, и нет, Митрофан Андреевич. В тот день, о котором речь, я еще не знала Ивана Казимировича. Мы позже познакомились».

– Позже! Когда?

«Существенно позже».

– Точнее!

«Значит, случившееся в тот, о котором я начала рассказывать, день вас больше не интересует?»

Я задумался: а так ли уж важны все эти происшествия, частные мелочи и прочее, что происходило в жизни Бочарова и его сестер? Что дает знание о них: и мне лично, и моим людям, и следствию? Ответ напрашивался сам собой: пожалуй, что ничего. Во всяком случае, ничего такого, что могло бы изменить к лучшему то положение, в котором оказалась моя команда: всё равно, как ни крути и что ни узнавай, предстояло тяжелое разбирательство с не менее тяжелыми последствиями! Но с другой стороны, – это мне тоже пришло на ум и засело в нем острой занозой, – можно ли подходить к вопросу с настолько эгоистической точки зрения? Разве мои проблемы и проблемы моих подчиненных – всё, на чем свет сошелся клином? А ну как если именно в тех частностях и деталях промелькнет что-то, что сможет помочь следствию в целом? Правда, неясно, как именно я опознаю важное и отличу нужное от ненужного, но… В общем, поколебавшись, я принял решение: пусть обременительное для меня, но хотя бы успокаивавшее мою совесть.

– Нет-нет, подождите, – пошел я на попятную. – Давайте все же по порядку. Бог с ним, с Кальбергом: к нему мы вернемся в нужную очередь!

Анастасия кивнула:

«Хорошо».

– Говорите!

«Значит, увидела я брата в компании двух этих респектабельных господ и очень удивилась. Настолько, что, сначала импульсивно решив к ним подойти, я это решение переменила и, быстро перейдя через улицу, юркнула в сад – случайно или нет, в калитке не было кассира [36]36
  36 Вход в Румянцевский сад во время описываемых событий был платным.


[Закрыть], – пробежала по аллее и спряталась за деревом. Разумеется, слышать я ничего не могла – от брата и его собеседников меня отделяли метров десять, по линиям катились экипажи, а звон из музыкального павильона на стороне Румянцевского спуска был слышен даже здесь, – зато я всё отлично видела, и то, что я видела, не укладывалось в моей голове!»

– Что же вы видели?

«Все трое – брат, барон, хоть я тогда и не знала, что это – барон, и другой, вальяжный, господин вели себя не просто как давние знакомцы, но даже чуть ли не как друзья! Представляете? Кто – брат, а кто – они? Пожарный в нижних чинах и явные денежные мешки? Пусть даже в этом есть какое-то преувеличение: скажем, не по-дружески, а по-приятельски они себя вели, но разве суть от этого меняется? Что скажете, Митрофан Андреевич?»

Я согласился:

– Действительно странно!

«Вот и мне так показалось!»

– Но почему вы вообще решили, что Кальберг, Мо… – я спохватился и оборвал себя на полуслове.

Вы понимаете, господа: во втором участнике встречи – в этом, со слов Анастасии, вальяжном господине, – лично я сразу заподозрил Молжанинова. Кем еще мог быть этот господин, если не усложнять и не плодить лишние сущности? Вот потому-то я едва и не произнес его фамилию. Однако тут же сообразил: если с Кальбергом уже всё прояснилось, то с Молжаниновым – нет. Не будет ли лучше подождать и, не называя имени, послушать, что скажет Анастасия?

Возможно, вы сочтете это совсем уж за quelqu’une aliénation mentale [37]37
  37 Психическое расстройство.


[Закрыть], но именно так я себя и повел. Впрочем, это-то и вскрыло сразу же то обстоятельство, что, в отличие от Кальберга, Молжанинова Анастасия не знала.

«Вы что-то сказали, Митрофан Андреевич?» – спросила Анастасия, едва я оборвал себя на полуслове.

– Нет, ничего, – быстро ответил я.

Анастасия, однако, уже в свою очередь проявила настойчивость – прямо как давеча я насчет Кальберга:

«Мне показалось, вы произнесли какую-то фамилию!»

– Вот именно, – возразил я, – вам показалось!

«Разве не вы предложили быть откровенными?»

Я слегка покраснел:

– В чем же вы меня упрекаете?

«Вы знаете, кем был тот, третий, человек, но почему-то не хотите сказать!»

– Помилуйте, Анастасия Маркеловна! Да с чего бы вдруг я стану проявлять такую скрытность? Этот человек настолько важен?

Так же, как прежде задумался я, задумалась Анастасия. О чем она думала, я, понятное дело, знать не мог, но, похоже, она просто перебирала в памяти события и впечатления от них, потому что буквально несколько мгновений спустя она ответила с изрядной долей сомнения в голосе:

«Нет. Пожалуй, неважен».

Я было хотел спросить, уверена ли она в этом, но правила моей же собственной конспирологии это запрещали, и вместо того, чтобы задать вопрос, я просто воскликнул:

– Вот видите!

Но Анастасия не сдалась:

«И все же, вы его знаете!»

– Что вы! – упрямо возразил я.

«Не отрицайте!»

– Анастасия Маркеловна, – тогда ушел от прямого ответа я, – но ведь это вы должны назвать мне его имя!

От такого Анастасия даже руками всплеснула:

«Но я-то, я – не знаю его!»

– Анастасия Маркеловна!

«Я правду говорю!» – буквально вздыбилась она, а ее взгляд снова наполнился злобой.

– Почему я должен вам верить?

Это было совсем невежливо, но что мне оставалось?

Анастасия онемела на мгновение, а затем, наклонившись ко мне, схватила меня за руку:

«А вы послушайте!»

Мне стало неловко. Я понимал, почему, пусть даже эта женщина и становилась мне с каждой минутой все менее симпатичной.

– Слушаю, – буркнул я и отнял руку.

Анастасия откинулась обратно на спинку стула:

«Вижу, вы ко мне несправедливы, Митрофан Андреевич. Отчего же?»

Я покраснел еще сильнее:

– Вы не даете мне повода, Анастасия Маркеловна. Что ни слово, то… ложь!»

«Ложь?»

– Конечно.

«Не понимаю».

Казалось, она была искренна. Собственно, это было именно то, чего я и добивался, но средства явно были нехороши. Совесть кольнула меня раз, другой, а потом и вовсе встала на дыбы. Я не выдержал и извинился:

– Прошу вас, Анастасия Маркеловна, – сказал я, – не берите в голову и не принимайте близко к сердцу: извините служаку! Язык мой – враг мой и всякое такое… вы понимаете?