Текст книги "Можайский — 5: Кирилов и другие (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Она прищурилась, нахмурилась, затем усмехнулась, а после и вовсе рассмеялась – злое выражение ушло с ее лица, взгляд смягчился:

«Ладно, пусть будет по-вашему: допустим, я всё понимаю и готова вас извинить. Но готовы ли и вы отнестись ко мне с бо́льшим сочувствием?»

Я кивнул несмотря на то, что ничего подобного не чувствовал, а только стыдился самого себя. Анастасия же приняла мой кивок за полное согласие и, похоже, примирилась со мной. Получилось так, что мы заключили нечто подобное пакту если и не о взаимном доверии, то хотя бы о взаимном ненападении. Или я заключил… не знаю. Сложно это всё, господа. И даже сейчас, пересказывая вам всё это, я и сам не всё до конца понимаю, и мне, как это ни странно, по-прежнему…

Митрофан Андреевич запнулся.

– …не по себе, – закончил он мысль.

Я захлопнул памятную книжку и зачем-то решил вмешаться:

– Хороший вы человек, Митрофан Андреевич, совестливый! В наше время…

Митрофан Андреевич посмотрел на меня сердито и не менее сердито возразил:

– Молчите, Сушкин! Пишите себе, но молча!

Я вспыхнул: отповедь показалась мне незаслуженной.

Митрофан Андреевич тоже решил, что перегнул палку и, подойдя ко мне, тронул за плечо:

– Сегодня решительно не мой день, Никита Аристархович. Решительно!

– Будем считать так, – ответил я холодно, но все же не отстранившись.

Тогда Митрофан Андреевич сам отошел и – похоже, вздыхать и впрямь вошло у него в привычку – шумно вздохнул:

– Вернемся к нашим баранам…

Послышался смешок.

Я быстро огляделся, но на лицах ни у кого из тех, кто находился в моей гостиной, не было ни смешинки. Все они казались серьезными и сосредоточенными. Пожалуй, даже слишком. Уж один-то из них точно только что хихикнул!

– Иван Пантелеймонович! – требовательно обратился я к можайскому вознице. – Над чем это вы смеетесь?

Однако моя догадка оказалась неверной, и от этого вышло только хуже.

Иван Пантелеймонович почесал свою лысую голову, затем покачал ею, затем сдвинул к переносице брови, затем…

– Цеп, побивающий других, бьет самое себя! – как-то особенно деликатно провозгласил он, что совсем не вязалось со смыслом им сказанного. – Вам, сударь, следует знать это… да вы и знаете, я полагаю! Вопрос лишь в том – и, между прочим, я на него ищу ответ аккуратно с нашей первой встречи, – кто сами вы есть: цеп или другие?

– Иван Пантелеймонович…

– Да, сударь! – Иван Пантелеймонович не дал мне высказаться. – Да! Кто вы?

Я растерялся:

– Но…

И вновь Иван Пантелеймонович меня перебил:

– Нет: вы не должны отвечать.

– Помилуй!

– Вам нужно решить. А уж что вы решите, пусть остается с вами: так надежней.

Можайский:

– Иван Пантелеймонович! Ты и меня пугаешь!

Иван Пантелеймонович сгреб в руку свою окладистую бороду и – хитро заблестевшими глазами – воззрился на его сиятельство:

– А и то ведь, батюшка: по месту и почет!

Эта загадочная фраза, никак, по-видимому, не связанная с предыдущими, положила конец препирательствам: кто-то недоуменно смотрел на Ивана Пантелеймоновича, кто-то – посообразительней, возможно – отвернулся, пряча улыбку, а кто-то – как я, например, и его сиятельство – пожал плечами.

Митрофан Андреевич так и вовсе махнул на Ивана Пантелеймоновича рукой:

– Ладно, пошутили и хватит!

– Хватит, хватит, – подхватили тогда мы все, – продолжайте, Митрофан Андреевич!

Кирилов продолжил:

– Как бы там ни было и какие бы чувства мы с Анастасией ни испытывали друг к другу, но на этот раз, похоже, нам удалось прийти к окончательному соглашению беседовать без утайки.

«Я правду вам говорю, – повторила Анастасия, – того, второго, человека я не только видела в первый раз в жизни, но и после никогда не встречала. Что же до его имени, то я, конечно, пыталась выспросить его у брата, но тот лишь отмахнулся: мол, никто и звать никак!»

– Хорошо, – поверил я. – Так что же вы увидели, стоя в саду?

«Они беседовали. О чем – не знаю: как я уже сказала, от них меня отделяло метров десять и шумно было вокруг; слышать их разговор я не могла. Но вот что интересно: мало-помалу беседа превратилась в спор – настолько оживленный, что начала привлекать к себе внимание. Сначала – прохожих… прохожие и вовсе проявляли недовольство: брат, барон и тот, другой, стояли так, что занимали чуть ли не всю ширину тротуара. Вы ведь знаете, Митрофан Андреевич, тротуар в том месте и так неширок, а трое стоящих на нем людей – и вовсе изрядная помеха движению».

– Да, знаю. Очень неудачное место для болтовни – под эркером Девриена!

«Вот-вот. – Анастасия покивала головой. – Но если поначалу прохожие еще хоть как-то мирились, то после – когда все начала размахивать руками, топтаться и чуть ли не за грудки друг друга хватать…»

– Даже так?

«Именно!»

– И?

«Люди начали открыто выражать возмущение. Какой-то благообразный старичок – профессор, наверное…»

– Почему профессор?

«Козлиная бородка, очочки на шнурке…»

– Понятно!

«Профессор этот сердито оттолкнул наступившего ему на ногу барона – даром, что барон был вдвое против него – и, перехватив трость за середину, так затряс ею перед спорщиками, что те невольно попятились. Впрочем, барон практически тут же пришел в себя, приложил к груди шляпу и сделал что-то вроде полупоклона, явно прося прощения. Профессор смягчился – барон… я это позже узнала… умел быть очень любезным – и, тоже приподняв шляпу, ушел восвояси. А вот дальше спорщиками заинтересовался городовой!»

– Минуту! – Можайский.

– Что такое?

– Да ведь мне докладывали об этой стычке!

Митрофан Андреевич:

– Неужели?

– Да. День, конечно, точно не вспомню, но было сообщение на утреннем докладе околоточных. Ваша Анастасия Маркеловна…

– Наша, – мгновенно поправил Можайского Митрофан Андреевич.

– Наша, – не стал спорить Можайский, – Анастасия Маркеловна на удивление точно подметила детали, в том числе и по профессору. Профессора, кстати, даже искать не пришлось: он попал под телегу практически тут же – на Университетской набережной. Происшествие под эркером так его расстроило, что он, потеряв бдительность, вышел на набережной прямо на мостовую и сразу был сбит ломовиком. Оба происшествия в итоге объединили в одно, однако предъявлять обвинения было уже некому.

Митрофан Андреевич:

– Да, я знаю: всех троих забрали в участок…

Можайский:

– …но выпустили еще до уточнения обстоятельств ранения профессора.

– Я только одно не понимаю…

Устремленный на Можайского взгляд Митрофана Андреевича стал вопросительным.

– Почему не задержали позже?

– Вот именно! Согласитесь…

– Нет-нет, Митрофан Андреевич! – Можайский передернул плечами. – Нашей вины здесь нет: все трое, оказавшись в участке, представились чужими именами. Да так ловко, что беглая проверка подлог не обнаружила. А когда стали известны подробности происшествия с профессором, и мы, естественно, поставили в известность судебного следователя, выявилось: названные люди ни в чем не виноваты и вообще не находились где-нибудь поблизости от набережной или сада!

– Они что же, – удивился Митрофан Андреевич, – представились именами реально существующих людей?

– В том-то и дело! – Плечи Можайского снова дернулись. – Потому-то проверка и не выявила расхождений. Ловко придумано… Ведь что у нас есть для установления личности? Лишь карточки с записями. А записи показали, что все трое – почтенные обыватели, местные жители, ни в чем дурном или подозрительном не замешанные. Один – купец второй гильдии, другой, если память не изменяет, – булочник…

– Булочник?!

– Ну, да: булочник… А что в этом такого?

– Гм…

– Вам что-то кажется странным?

Митрофан Андреевич дернул себя за ус и едва приметно улыбнулся:

– Лично вы, Юрий Михайлович: кого из этой троицы вы согласны принять за булочника?

Можайский прищурился:

– Кальберга и Молжанинова я знаю: уж точно не их. Но Бочарова я в глаза никогда не видел…

– А как вообще выглядит пожарный, вы представляете?

– Если вы имеете в виду…

– Без формы опознать сможете?

Можайский задумался.

Вопрос Митрофана Андреевича заинтересовал и всех остальных. Со всех сторон посыпались предположения, но ни одно из них Митрофана Андреевича не удовлетворило. Наконец, когда идеи стали совсем уж детски абсурдными, он – снисходительно к нашей недогадливости – пояснил:

– Пожарные каждый день возятся с углями, золой и прочим подобным. Да: делают они это в рукавицах, но даже рукавицы не в полной мере защищают от грязи: такая грязь вездесуща. Испачкавшись раз, отмыться можно. И дважды, и трижды. Но не когда имеешь дело с этой грязью каждый божий день! В этом смысле пожарные подобны шахтерам-углекопам: пока не выйдут в отставку, вынуждены мириться с въевшейся в кожу и под ногти сажей. А где вы, господа, видели булочников с такими руками?

Можайский остолбенел.

– Вот и получается, что вы, Юрий Михайлович, прошляпили… да: прошляпили, уж извините за выражение, очевидный подлог! Ведь ясно же: если никто из представившихся булочником быть им никак не может, то и другие лгут не менее нагло! Как же вас так угораздило?

Мне показалось, что «нашего князя» удар от такого промаха хватит, и я поспешил ему на выручку – благо, и он не раз приходил на выручку мне:

– Разве ты видел их?

Однако Можайский только поморщился:

– Причем тут это?

– Но если ты никого из них не видел, когда их доставили в участок…

– Брось, Никита: это неважно! Митрофан Андреевич прав: непростительный промах!

– Но…

– Никаких «но»! Моя вина: я не только сам не додумался до такой очевидной вещи, но и своим подчиненным не разъяснил!

– Да не Шерлок же ты Холмс, в самом деле!

– Глупости: не нужно быть этим fictional character [38]38
  38 Вымышленным персонажем.


[Закрыть], чтобы дойти до таких прописных истин!

Я отступился.

– Как же так… – пробормотал Можайский и взялся за стакан. – Как же так?

Удивительное дело, но тот же Чулицкий, настолько охотно пинавший «нашего князя» при всяком удобном и не слишком случае, ситуацией не воспользовался. Напротив: Михаил Фролович был бледен, на его лице красовалось выражение досады, а сам он, не говоря ни слова, присоединился к Можайскому: взял другой стакан и тоже плеснул себе водки.

Полицейские, сплоченные, очевидно, общим промахом и солидарные в том, что личное их отсутствие при его совершении ничуть этот промах не умаляло, тихонько чокнулись и выпили, напоминая явившихся на кладбище плакальщиков.

К Чулицкому и Можайскому присоединился Инихов. Сергей Ильич сунул в карман нераскуренную сигару и попросил стакан и для себя. Я подал.

– Вот, молодые люди, – сказал Инихов, обращаясь к оробевшим поручику и штабс-ротмистру, – запоминайте, учитесь на наших ошибках, не повторяйте наши промахи! Иначе и вам когда-нибудь придется испытать такой позор!

Любимов и Монтинин воздержались от замечаний.

Гесс же, как-то особенно вжавшись в спинку стула, испустил вздох и поразил всех нас признанием:

– У вас, господа, хоть какое-то извинение имеется. У меня же и такого нет! Ведь это я оформлял показания…

– Вы? – Митрофан Андреевич повернулся к Гессу. – Вы?

Гесс печально кивнул головой и подтвердил:

– Да, я. Отчетливо припоминаю этот случай. Дежурным офицером по участку был именно я. За безобразную склоку на улице доставили весьма колоритную троицу…

– Но как же вы, – перебил Гесса Митрофан Андреевич, – Кальберга не узнали?

Еще один покаянный вздох:

– Я и не мог его узнать, потому что…

– Потому что?

– …я не видел его!

Теперь уже не только Митрофан Андреевич, но и все мы изумленно уставились – в буквальном смысле этого слова – на Гесса. А Чулицкий так и вовсе брякнул откровенно:

– Пьяны вы были что ли?

Гесс покачал головой:

– Нет, не пьян. Хуже.

– Да что же может быть хуже?

– Я не дал себе труд затребовать Кальберга в приемную!

– Как так?

– Вот так.

– Ничего не понимаю! – лоб Михаила Фроловича сморщился. – Их – всех троих – привели в участок?

– Да.

– И вы занимались оформлением происшествия?

– Да.

– Но при этом Кальберга в участке не было?

– Не было.

– Да как такое возможно?!

Третий покаянный вздох:

– И не только Кальберга, но и Молжанинова тоже.

– ***?!

– Всё просто.

– Да объясните же, наконец!

Побивая рекорд Митрофана Андреевича, Гесс вздохнул в четвертый раз:

– Торопился я очень. Мое дежурство подходило к концу и… и… я пораньше хотел уйти: встреча у меня была назначена.

– Никак – с девицей?

Гесс покраснел.

– Ну, дальше?

– У нас порядком так заведено: по одному опрашивать, если компания поступила. Вот и ввели в приемную одного: Бочарова. То есть, – поправился Гесс, – это теперь я знаю, что доставленный был Бочаровым, а тогда он представился Андриановым Михаилом Ивановичем, булочником с восемнадцатой линии. Я проверил: есть такой. Записал показания… Андрианов, то есть Бочаров, рассказал, что спор у него из сущего пустяка с приятелями вышел: не верили они, что если на Николаевском мосту встать лицом к дому Рубана [39]39
  39 Университетская набережная, 25/6 линия ВО, 1.


[Закрыть], можно увидеть крест Андрея Первозванного [40]40
  40 Крест на колокольне собора св. Андрея Первозванного (Большой проспект ВО, 21/6 линия, 11).


[Закрыть]! Представляете? И впрямь ведь вздор какой! Сделал я предписание в мировой участок [41]41
  41 Для вынесения решения о наложении штрафа или иного взыскания.


[Закрыть], да и выпустил с богом этого Андрианова…

Гесс испустил пятый вздох.

Мы переглянулись.

– …и двух других тоже, даже не затребовав их в приемную. Велел Андрианову, чтобы он передал им: на каждого протокол в мировой участок поступит, пусть ждут. А до тех пор – свободны!

– М-да…

– Увы! – Гесс чуть не плакал. – Я даже не посмотрел на них! Составил по шаблону еще два протокола и сам ушел! И руки! Эти грязные руки! Ну почему они-то не привлекли моего внимания?!

Можайский, отставив стакан, подошел к стулу, на котором сидел совершенно убитый Вадим Арнольдович, и похлопал своего помощника по плечу:

– Ну, будет, будет…

Гесс и впрямь всхлипнул, но тут же мотнул головой и взял себя в руки.

Митрофан Андреевич кашлянул:

– Кхм… кхм… Анастасия… э?

– Да-да, Митрофан Андреевич, – поворотился к нему «наш князь», – продолжайте что ли…

Полковник еще раз кашлянул.

– Ну, значит… поначалу только прохожие выражали недовольство нашей троицей, но после, когда, как, повторю, сказала Анастасия, в ход пошло настоящее насилие, вмешался и городовой. Сценка с полицейским оказалась довольно бурной, но непродолжительной: спорщики, оставив собственные разногласия, попытались было что-то ему втолковать, но тот, послушав мгновение-другое, выхватил свисток и засвистел. Так всех и замели. Впрочем, сопротивления они не оказали и поэтому… как видите Вадим Арнольдович, не так уж вы и виноваты… в участок их доставили без насилия и даже с известным почетом. Как показалось Анастасии, в момент задержания Кальберг сунул в руку полицейскому деньги. А Молжанинов – неизвестный Анастасии вальяжный господин – проделал то же самое, но почему-то украдкой!

Можайский поморщился:

– Взяточники! Впрочем, господа… ну да ладно [42]42
  42 Без взяток в полиции не обходилось. Какими бы благородными идеями ни был преисполнен Юрий Михайлович, искоренить взяточничество в отдельно вверенном ему участке было ему не по силам. Впрочем, едва ли он и пытался делать что-то подобное: коррупция и взяточничество были всепроникающими, и сам он тоже имел с такого положения определенные выгоды. Чтобы сохранить лицо, полицейскому офицеру того времени требовалось поступать по совести в целом, а взятки, как известно, и доходы с них у нас никогда не считались чем-то бессовестным и как-то особенно порочащим.


[Закрыть]!

Митрофан Андреевич покачал головой:

– Вы не поняли, Юрий Михайлович: деньги, причем не стесняясь, дал Кальберг. А Молжанинов сделал то же, но… украдкой!

– И что с того?

– А то, – Митрофан Андреевич улыбнулся, – что никакие это были не деньги!

Можайский застыл. Чулицкий схватил полковника за руку:

– Не деньги? А что тогда?

– А вот что, господа!

С лицом серьезным, но все же не без выражения удовольствия произведенным эффектом, Митрофан Андреевич вынул из кармана небольшой листок. Чулицкий тут же выхватил его из пальцев полковника:

– Ну-ка, что здесь?

Листок оказался короткой запиской, составленной, вероятно, много заранее – еще до встречи под эркером, – и был он вырван из карманной записной книжки. Вот вырван – наспех, вслепую: край у него был неровным, с недостатком большого – очевидно, не пошедшего из скрепы – куска.

Все кончено: меж нами связи нет…

Пушкин?

– Что за чертовщина? – воскликнул Чулицкий.

– Шифр, я полагаю.

– Но кому записка адресована?

– Этого, боюсь, мы не узнаем уже никогда. Если только не спросим у самого Молжанинова!

Можайский:

– Но как она у вас оказалась?

Митрофан Андреевич:

– Забрал у Анастасии.

– А к ней она как попала?

– Проще простого! – Митрофан Андреевич усмехнулся. – Сунуть-то ее Молжанинов полицейскому сунул, да тот растеряхой оказался: выпала записка у него из кармана! Анастасия – когда нашу троицу замели, бросившаяся вслед за всеми – ее подобрала и сохранила.

– Позволите?

Можайский принял от Чулицкого записку и перечитал ее:

–  Все кончено: меж нами связи нет… Пушкин?

– Вы что-то придумали? – Митрофан Андреевич.

– Записка, – Можайский вернул листок Чулицкому, – явно составлена так, чтобы никого не скомпрометировать, попади она в руки не по назначению. В том числе – а возможно, и в первую очередь! – самого автора, то бишь – Молжанинова. Написана она явно загодя, а значит, является условным сигналом: не призывом на помощь, не сообщением каких-то сведений и не чем-то подобным еще. Нет: это – просто сигнал. И, полагаю, смысл его очевиден: всё кончено. Не больше и не меньше. Но не просто кончено, как могла бы закончиться выполненная работа, а кончено насильственно, то есть провалом. Меж нами связи нет… Понимаете? Возможно, конечно, и то, что речь не о провале, а вообще о прекращении отношений: в виду возросшего риска или других подобных обстоятельств. Но лично я…

Можайский на мгновение прикусил свою пухлую нижнюю губу.

– …лично я склонен думать, что это все же – сигнал о провале.

– Записка Некрасова! – вскричал Чулицкий.

– Точно! – кивнул Можайский.

– А Молжанинов…

– …там тоже промелькнул.

– Значит…

– Сигнал адресован одному из двух: директору Департамента полиции или… шефу жандармов!

– Зволянскому или Самойлову!

– Но ни тот, ни другой его так и не получили!

– Более того: сигнал оказался ложным. Очевидно, Молжанинов чего-то испугался во время задержания и… Но после-то он, получается, какие-то контакты с ними поддерживал: или с одним из них, или с обоими разом.

– Нет: точно чертовщина какая-то!

– А если еще и вспомнить о биографии Кальберга…

– Вы эту его… афганскую эскападу имеете в виду?

– Да.

– Гм…

– И эти еще бумаги…

– Фальшивые?

– Да.

– Гм…

– А убийство Брута!

– Секретаря!

– Да.

– Вы же не хотите сказать…

Усы Митрофана Андреевича приняли параллельное полу положение. Раскосые глаза сузились еще больше. Лицо побагровело.

Можайский:

– Похоже, господа… – голос его сиятельства был тих, но не так, как шепот, а словно дуновение холодного ветерка в жаркий день. – Похоже, вся наша история – мешанина уголовщины и политического! Влипли мы с вами, господа.

Чулицкий:

– И Самойлов вытолкал меня взашей…

Можайский:

– А Молжанинов завтра уезжает… кстати, куда?

– За границу.

– Да, – Можайский нетерпеливо взмахнул рукой, – но куда именно?

Чулицкий ойкнул:

– Италия! Италия!

– Италия… – как эхо, повторил Можайский.

– Италия! – воскликнул Инихов.

– Венеция! – не удержался и я.

– Сан-Галло! – Гесс.

– Пропавшие жертвы! – Любимов.

– Или не жертвы? – Монтинин.

– Я вообще уже ничего не понимаю!

Мы разом обернулись на этот голос: говорил Саевич.

Григорий Александрович, о присутствии которого мы, признаюсь, уже и позабыли, выглядел странно: необъяснимо растерянно, растерянно, так сказать, без всякой нужды. Если только и он принял невероятные повороты следствия так же близко к сердцу, как и господа полицейские и как, например, я – официальный историограф процесса? Но, позвольте спросить, с чего бы это?

Вопрос напрашивался сам собой и, разумеется, был задан.

Чулицкий:

– Вы что-то от нас утаили?

Саевич растерялся еще больше:

– Нет, ничего, но…

– Что – «но»?

– Я тут припомнил кое-что…

– Говорите!

Саевич оглядел нас одного за другим и вдруг огорошил:

– О Сан-Галло говорил и Кальберг!

Чулицкий так и подскочил:

– Что же вы молчали? Когда?

– Я только что вспомнил: еще при первой нашей встрече… понимаете, совсем из головы вылетело!

– Ну? Что он говорил?

– Мимоходом это было…

– Да говорите же!

– Мы уже в «Аквариуме» были…

– Да к дьяволу, где вы были! Что Кальберг говорил?

Саевич тут же зачастил:

– Я пожаловался на вечную промозглость Петербурга и на то, как мне хотелось бы хоть раз побывать в Италии. Под ее, как уверяют, вечно синим небом и даже зимою жарким солнцем…

Чулицкий погрозил Саевичу кулаком.

– Да-да, Михаил Фролович, понимаю… так вот: Кальберг тогда пожал плечами и заявил, что не знает в мире более мерзкий город, нежели Венеция. А уж ее отели, стоящие на каналах, и вовсе, мол, кошмар для чувствительных – особенно к ревматизму – людей.

«Однажды, – это он так сказал, – довелось мне на мою голову остановиться в Сан-Галло: вот, доложу я вам, местечко! Думал, вечный насморк мне обеспечен! Но хуже то, что в эту проклятую гостиницу мне и поныне иногда возвращаться приходится!»

– Но зачем, – спросил его я. – Разве в Венеции нет других отелей?

«Есть, конечно. Но… дела того требуют. Я ведь, Григорий Александрович, жизнь, увы, провожу не праздную. Хотелось бы, конечно, но… то да сё, так или иначе, а увлечения мои большой суеты требуют. Спортивные мероприятия, если только хочешь быть среди первых, – штука не только затратная, но и хлопотная!»

– Но причем тут отель?

«А в нем, – вздохнул барон, – регулярные встречи мотористов проходят. Вот мне и приходится на них присутствовать. Выведывать, так сказать, секреты и секретики. Ведь я почему рекорд на трассе Петербург – Москва установил? Как думаете?»

– Не знаю, – признался я.

«Да потому, Григорий Александрович, что раздобыл чертеж масленки! Стоило мне это счета за несколько бочек превосходного вина и… недельной пневмонии».

Саевич замолчал.

Чулицкий:

– И это всё?

– Да.

Чулицкий немного помедлил, а потом, отвернувшись от Саевича, уныло произнес:

– М-да… Недалеко же мы продвинулись!

Немедленно раздался хор голосов: сначала стройный, а затем разделившийся. Одни соглашались с Михаилом Фроловичем, другие, напротив, спорили с ним, доказывая, что знаний получено немало.

– В любом случае, – говорил, например, Монтинин, – это уже кое-что!

– Да, – вторил Монтинину поручик, – нужно изменить телеграмму, отправить новую!

– Господа, господа! – тут же осаживал наших юных друзей Инихов. – Что именно вы предлагаете? Чтонаписать в телеграмме?

Монтинин и Любимов пожимали плечами, трясли головами, размахивали руками, но все их предложения сводились к одному: дать запрос на предмет наличия в Сан-Галло поименно всех, кто проходит по делу о пожарах.

– Это понятно! – возражал Инихов. – А дальше то что?

– Ну…

– Ну…

Так и шла вся эта сумятица какое-то время. А потом решительно вмешался Можайский:

– Хватит! – заявил он. – Подведем итоги позже. А до тех пор – во всяком случае, прямо сейчас – понятно одно: в наших силах совсем немногое. И это немногое – собрать все вообще детали, какие каждому из нас известны.

Его сиятельство повелительным жестом велел замолчать поручику, открывшему было рот для новых возражений. Мельком посмотрел на Чулицкого, Гесса и Саевича. Задержался взглядом на Митрофане Андреевиче.

– Вас, господа, – сказал он Саевичу и Чулицкому, – мы уже выслушали. Очередь Вадима Арнольдовича еще не пришла. А у вас, Митрофан Андреевич, есть еще что-то?

Хор голосов умолк. Все мы – в молчании – сосредоточились взглядами на Митрофане Андреевиче.

Полковник погладил усы, пожевал губами и на наши взгляды ответил почему-то ставшим вдруг вялым взглядом своих слегка раскосых глаз.

Мы ждали, полковник не торопился с ответом.

– В принципе, – ответил он наконец, – всё остальное – мелочи, простое течение событий, касающееся больше моих людей, чем нашего дела в целом. Если только смерть сестры Анастасии и Бочарова… да и в ней, как я уже говорил, нет ничего, что могло бы заинтересовать полицию и следствие. Даже не знаю… не уверен: стоит ли тратить на это время?

Тишина.

– Может, лучше сразу предоставить слово Вадиму Арнольдовичу?

Гесс начал подниматься со стула, но Можайский его остановил:

– Подождите, – сказал он своему помощнику.

Гесс снова уселся.

– Рассказывайте, Митрофан Андреевич. – Его сиятельство кивнул куда-то или на кого-то: неопределенно. – Видите, как всё получается? Что ни оратор, то открытия, и чаще всего – неожиданные. Откуда нам знать, что у вас в голове и на какую дорожку выведут кажущиеся вам незначительными мелочи?

Не сказать, что полковник обрадовался предложению Можайского, но веских причин возражать у него не нашлось:

– Хорошо, – был вынужден согласиться он, – будь по-вашему.

– Вот и славно! – подытожил Можайский. – Рассаживайтесь, господа, рассаживайтесь… – это уже ко всем нам. – Незачем толпиться! А ты, – ко мне, – записывай всё, что можно. Есть у меня подозрение, что с твоими записями нам еще предстоит повозиться!

– Да, конечно, – подтвердил я готовность продолжить писать. – Только одно мгновение!

Я вышел из гостиной и, пройдя в кабинет, наскоро очинил карандаш и взял новый блокнот: прежний уже заполнился.

Какое счастье, что я тогда не оставил заполненный блокнот в кабинете! А ведь такая мысль у меня была. Я даже бросил его на стол, но тут же передумал и сунул его в карман: вдруг пригодится для справок? Только это – случайное, в общем – обстоятельство и спасло мои записи от гибели в огне. Кому могло прийти в голову, что уже вот-вот негодяй совершит поджог, и вся моя квартира выгорит дотла?

Итак, заполненный блокнот я сунул в карман пиджака, очинил карандаш и вернулся в гостиную.

– Готов? – спросил меня Можайский?

– Готов! – ответил я.

– Тогда, – Можайский повернулся к Митрофану Андреевичу, – прошу вас.

Митрофан Андреевич дождался, чтобы его сиятельство устроился в кресле и, сам продолжая стоять, вернулся к своему рассказу.

– Когда всю нашу троицу забрали в участок, Анастасия бросилась следом, стараясь, однако, не привлекать к себе внимание. У рынка [43]43
  43 Вероятно, Андреевского.


[Закрыть]она осмотрелась и очень вовремя: оба господина – Кальберг и Молжанинов – стояли в компании полицейского чина неподалеку и явно никуда не собирались. Бочарова с ними не было. Но так как участок – вот он – был, что называется, здесь же, Анастасия сообразила, что произошло: первым на беседу с дежурным отвели ее брата, а двум другим дебоширам – одетым с претензией и явно относившимся к более высокой прослойке общества – позволили дожидаться снаружи. Анастасия притаилась у городских лавок [44]44
  44 То есть у лавок, принадлежавших непосредственно городу, а не частным владельцам. Эти лавки также сдавались арендаторам, как и частные, но доход с аренды поступал в городскую казну. Находились они как внутри рынка (почти весь ряд вдоль 6 линии), так и снаружи: без малого три десятка лавок вдоль Большого проспекта.


[Закрыть].

События развивались неспешно, но и не медленно. Несколько минут спустя из участка вышел Бочаров. Он подошел к Кальбергу, Молжанинову и полицейскому, что-то сказал последнему, и тот, привычным жестом отдав честь, удалился. Троица осталась предоставленной самой себе, что означало явное освобождение от ареста, задержания или чего уж там вообразила себе Анастасия. Впрочем, еще минуту спустя произошло волнующее событие, но и оно осталось без последствий…

Митрофан Андреевич бросил взгляд на Гесса. Тот уловил его и вздрогнул.

– Из участка вышел полицейский чиновник в чине коллежского асессора и было направился прямиком к Молжанинову, Кальбергу и Бочарову, все еще остававшимся на месте, но затем круто изменил направление своего движения и, перебежав через проспект, скрылся в Волжском переулке.

Гесс покраснел:

– Я торопился… не заметил…

– Да, мы уже слышали это!

– Я просто… просто решил сократить дорогу: через дворы гутхейлевской фабрики!

– Бывает…

– Довольно, господа!

И Гесс, и даже Митрофан Андреевич – даром, что и чином был выше – всполошились от окрика: один с облегчением, другой – с виноватой полуулыбкой.

– Довольно! – повторил Можайский и вновь откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.

Митрофан Андреевич без всяких переходов продолжил:

– Появление чиновника вызвало переполох. Кальберг стремительно поднял воротник пальто и, нахлобучив на голову шляпу, отвернулся. Молжанинов встал бочком и прикрылся Бочаровым. Тревога, однако, оказалась ложной, и как только чиновник бросился бежать через проспект, Кальберг и Молжанинов заулыбались, а Молжанинов даже похлопал Бочарова по спине. Дальше все трое стронулись, наконец-то, с места и пошли в противоположную сторону: прямо вдоль проспекта и словно бы к пожарной части. Так оно и оказалось, только Молжанинов и Кальберг, не доходя до перехода к части, распрощались с Бочаровым и, взяв извозчика, укатили восвояси. Бочаров же остался стоять, причем на его лице Анастасия ясно читала большое удовольствие.

«Братец!» – вкрадчиво начала она, буквально подкравшись.

Бочаров так и подскочил:

«Ты?» – воскликнул он с искренним изумлением и не менее искренним неудовольствием, которое тут же сменило на его лице то выражение чуть ли не счастья, только что виденное на нем Анастасией. – «Что ты здесь делаешь?»

«Да вот…»

«Ты что же, следишь за мной?»

«Выходит, так!»

Теперь на лице Бочарова появилось выражение испуга:

«Давно?» – поспешно спросил он и почему-то сунул руку в карман.

«От Румянцевского сада», – ответила Анастасия и напряглась: что-то в брате ее испугало.

Бочаров же вынул руку из кармана. К своему не то удивлению, не то ужасу Анастасия увидела целый ворох зажатых в ней ассигнаций [45]45
  45 Речь, как, впрочем, и везде ранее по тексту, не об ассигнациях как таковых, а о кредитных билетах, сменивших ассигнации в ходе денежных реформ. В «просторечии» – просто о бумажных деньгах, как бы они ни назывались официально: ассигнациями, кредитными билетами, банкнотами и т. д.


[Закрыть]самого разного, но преимущественно крупного достоинства. Определить на глаз общую сумму не представлялось возможным, но навскидку денег было едва ли не на две-три тысячи: купюрами по пятьдесят и сто рублей.

«Что это?» – воскликнула, попятившись, Анастасия.

«Вот, возьми», – вместо ответа сказал Бочаров и, поделив ворох примерно пополам, протянул сестре деньги. – «Я не скоро еще приду, это – на хозяйство!»

Остальное он сунул обратно в карман.

Анастасия деньги взяла, но вопросов у нее меньше не стало:

«Откуда они? Тебе их те люди дали?»

«Какие люди?» – попытался извернуться Бочаров.

«С которыми ты чуть не подрался у сада!»

«Я? Подрался?»

«Престань!» – Анастасия вполне уже оправилась от непонятного испуга и налетела на брата со всей решимостью… гм…

Митрофан Андреевич усмехнулся:

– Со всей решимостью опытной скандалистки.

«Я же всё видела! И как ты разговаривал с ними, и как вы чуть не подрались, и как вас в полицию забрали! Кто они? Отвечай!»

Теперь уже Бочаров начал пятиться, отступая от взбеленившейся сестры на проезжую часть проспекта. Послышался грубый окрик. Бочаров отскочил, вынырнув буквально из-под копыт шарахнувшейся в оглоблях ломовой лошади. Анастасия мертвой хваткой вцепилась ему в рукав:

«Сбежать решил?»

«Как – сбежать? Почему сбежать? Куда?» – заголосил Бочаров. – «Вот ведь чума! Да пусти ты меня!»

Он рванулся. Анастасия выпустила рукав.

«Чего тебе нужно?»

«Отвечай! Кто эти люди?»

Бочаров, как показалось Анастасии, сдался:

«Страховщики», – заявил он.

«Какие еще страховщики?»

«Какие-какие… обычные! Тот, что амбал… ну, лысый такой, здоровый…»

«Я поняла!»

«Он, – закивал Бочаров, – из страхового от огня…»

«Только не ври! Проверю!»

«Да не вру я!»

«Ну!»

«Из Пальмиры он!»

Анастасия припомнила название: действительно, такое общество существовало.

«А второй?» – тогда спросила она.

«Из…»

Бочаров запнулся. Анастасия подумала, что брат просто не успел придумать, и снова набросилась на него, опять вцепившись ему в рукав:

«Значит, все-таки врешь!» – рявкнула она.