Текст книги "Можайский — 5: Кирилов и другие (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

В следующий миг пламя вырвалось из камина и – по водяным дорожкам – начало растекаться по гостиной [56]56
  56 Тушить водой горящие нефтепродукты (бензин, керосин и т. п.) категорически нельзя. Все они легче воды и не смешиваются с ней. Если их попытаться залить водой, они всплывут и, растекаясь по поверхности водяного пятна, продолжат гореть.


[Закрыть]. Я схватился за голову.

– Я не хотел… – начал бормотать поручик.

– Олух царя небесного! – закричал на него Митрофан Андреевич.

И тут – на счастье, хотя, как вы, читатель, помните, непродолжительное – кто-то вырвал из рук поручика таз с остатками воды. Наш юный друг ойкнул, но таз выпустил. Я круто повернулся к новому действующему лицу: им оказался Инихов.

Сергей Ильич – молча, сосредоточенно – сунул в таз подобранную где-то с пола скатерть, еще какое-то время назад покрывавшую разломанный чуть позже стол, вымочил ее в воде и швырнул на огненные дорожки. Скатерти хватило на все: она покрыла их разом, и все они разом потухли.

Я с облегчением вздохнул.

– Вот так, вот так… – тогда и только проговорил Инихов и снова вернулся в свое кресло.

– Отличная работа! – взглядом знатока оценил поступок Инихова Митрофан Андреевич.

– Ну, Можайский!

Мы обернулись на Чулицкого.

Красный, с взъерошенными волосами, Михаил Фролович так и сверкал глазами:

– Ну, Можайский! Это слишком даже для тебя!

Его сиятельство виновато развел руками:

– Не думал, что так получится!

– О чем же ты вообще думал?

– Да вот… – Можайский кивнул в мою сторону.

Взгляды всех устремились на меня. Я топнул:

– Отлично, господа, превосходно! Мебель испорчена, обои оторваны, паркет разломан! Что-нибудь еще? Прошу вас, не стесняйтесь! Нужен пожар? А давайте!

Только что суровый на вид, Митрофан Андреевич неожиданно хмыкнул и расплылся в улыбке. Его слегка раскосые глаза заискрились смехом:

– А ну-ка, Сушкин! Что вы на это скажете?

– Чтобы я еще раз…

– Нет, Сушкин, – оборвал меня Митрофан Андреевич, – вы не поняли. Если бы пожар и впрямь случился, кто был бы виноват?

Злость улетучилась. Я задумался.

По всему выходило, что налицо – сначала злой умысел, а потом – несчастный случай. Сначала Можайский нарочно сунул бутылку в камин, а потом поручик вы – сам не понимая, что творит – выплеснул на пламя таз воды. Но… позвольте: а как же я? Ведь всё происходило ровнехонько на моих глазах! Выходит, устраниться от ответственности я тоже не могу? Выходит, не вмешайся Сергей Ильич, плакала бы моя страховка? А что там говорил Можайский насчет приходящей прислуги? Что он имел в виду? Уж не то ли, что, во-первых, она, прислуга эта, может сотворить любое бедствие – намеренно или по невнимательности: неважно, – и что ее, прислуги, действия не снимают ответственность с нанимателя? Ведь между служащим и работодателем заключен договор взаимного доверия! А значит, работодатель полностью разделяет ответственность за все, что натворит прислуга даже в его отсутствие!

– Ну, Сушкин, – поинтересовался Митрофан Андреевич, – придумали что-нибудь?

– Вы хотите сказать, что в этом пожаре был бы – в конечном итоге – виновен я?

– Разве не так?

– Получается, так: вы – мои гости, я за вас отвечаю.

– Плакала бы страховка?

– Очевидно.

– Несмотря на то, что осознанной вины ни в каких из ваших поступков не было?

– Да.

– Вот видите!

Я был вынужден согласиться:

– Действительно просто.

– Так же, как вы теперь понимаете, и в случае с аферами Кальберга.

– Понимаю!

Мы, оставив мокрую, но, тем не менее, местами прогоревшую скатерть валяться как была, отошли от камина. Митрофан Андреевич налил мне водки, налил и себе. Мы выпили, и еще вопрос, кто в этой водке нуждался больше: я или он. С одной стороны, я натерпелся страха, но с другой, что может быть ужасней для пожарного, чем соучастие в поджоге?

В общем, мы выпили, а там уже и беседа вернулась в нормальное русло. Временами даже слышались шутки – преимущественно в адрес нашего юного друга, невольно чуть было не спалившего дом. Затем, когда общее напряжение рассеялось окончательно, разговор снова стал деловым, и мне опять пришлось браться за карандаш: нужно было записывать!

– К убийствам, – рассказывал Митрофан Андреевич, – Бочарова подвели не сразу, но все же подвели. Правда, сам он в них – непосредственно – участия не принимал: обязанности у него были другими. Но он о них знал, да и не мог не знать: с определенного времени все пожары, в которых он был задействован Кальбергом, были связаны с гибелью людей.

– Но разве мы не установили, – поручик, – что на самом деле в пожарах никто не погиб?

– Мы достоверно установили один такой случай, – Митрофан Андреевич, – и по аналогии распространили его на все остальные. Но даже если это и верно, вы явно забыли: в каждом пожаре находили трупы!

– Но, может быть, это так же, как и с Некрасовым-старшим? Умерший больничный пациент?

– Возможно.

– Но тогда…

– Но тогда, – перебил Митрофан Андреевич, – мы все равно имеем десятки трупов: тех несчастных, которых отравили смертельным уколом!

– Ах, черт!

– Вот именно.

Митрофан Андреевич выдержал паузу. Новых возражений ни от кого не последовало, и тогда он продолжил:

– Бочаров сделался полноправным членом шайки и к тому же – не последним в ней. Малый он был чрезвычайно смышленый, имел какое-никакое образование, в армии поднабрался манер и обтесался… в общем, настоящий был gentleman, как сказали бы наши друзья-англичане: если, разумеется, поближе не присматриваться! И это его «джентльменство», эта его осанистость, эта его выправка – всё это здорово ему помогало в выполнении возложенных на него обязанностей. Очень быстро он приобрел такой авторитет, что все остальные входившие в банду пожарные добровольно встали под его начало: вроде бы де юре и равные ему, а де факто – нет. Так и получилось, что даже сам Кальберг и сам Молжанинов оказались вынуждены считаться с ним. А это означало ни много – ни мало: огромные отчисления с прибыли. По сути, повторю, Бочаров в достаточно короткое время стал едва ли не полноправным вожаком: почти таким же, какими – до своей ссоры – были Кальберг и Молжанинов!

Можайский:

– Что-то не сходится, Митрофан Андреевич!

– Что именно?

– Вы говорите об огромных доходах, которые якобы имел Бочаров, но нам достоверно известно, что его сестра – эта самая Анастасия – отдала в эмеритальную кассу только семь тысяч рублей, причем эти семь тысяч составляли всё полученное ею наследство! Конечно, для нижнего чина пожарной команды и семь тысяч – деньги немалые, но для почти атамана преступной шайки? Нет, Митрофан Андреевич, что-то здесь не так!

Полковник выслушал Можайского и тут же – не смутившись и не задумавшись – ответил. Вероятно, он точно знал, о чем говорил:

– Всё верно, Юрий Михайлович. В кассу Анастасия внесла семь тысяч рублей, и ровно столько же составляло официальное наследство Бочарова. Но помимо официальной, так сказать, части, была и часть неофициальная. И не семь тысяч, а… вы крепко стоите на ногах?

– Говорите, я постараюсь не упасть!

– Двести с лишком тысяч.

Можайский был предупрежден, но его хвастливое заявление о крепости ног ему не помогло:

– Сколько? – воскликнул он и ухватился за спинку стула.

– Двести с лишком тысяч, – повторил Митрофан Андреевич, – но и это еще не все.

– Нет?

– Нет. К деньгам прилагалось очаровательное имение в Финляндском княжестве. А сверх того…

– Как! Еще что-то?

– Тот дом, в котором Бочаров снимал для сестер квартиру. Этот дом тоже оказался в его собственности!

Можайский потрясенно молчал. Впрочем, потрясенно молчали все. А Митрофан Андреевич добавил масла:

– То, что от вас, Юрий Михайлович, эти факты ускользнули, вполне простительно: и деньги, и поместье, и дом не были прямо оформлены на Бочарова. Легально, по закону то бишь, они находились в собственности небольшой управляющей компании, акционерного общества, львиная доля акций которого уже и была записана на проходимца. Причем общество это – иностранное, зарегистрировано во Франции, а здесь, в России вообще и в Петербурге в частности, оно работало по разрешительным документам, в которых директором числился некий мосье Каденак – бывший французский, а ныне – российский подданный. Но вот что интересно… знаете, как звали мосье Каденака?

– Только не говорите, – осенило Можайского, – что его имя – Базиль [57]57
  57 Василий на французский лад.


[Закрыть]!

– Совершенно верно: Базиль!

Можайский передернул плечами.

Митрофан Андреевич:

– Тем не менее, Юрий Михайлович, определенные справки вы все же могли навести! И если бы дали себе труд, то, как минимум, выяснили бы: вскоре после гибели брата и сестры Анастасия подавала в посольство Третьей Республики [58]58
  58 Неофициальное название Франции в период с 1870 года по 1940 год.


[Закрыть]ходатайство о признании ее законной наследницей AMF Société de gestion “Picard et compagnie” [59]59
  59 Управляющая компания «Пикар и компания». «AMF» – аббревиатура, означающая наличие разрешения на предоставление услуг по управлению в том числе и финансовыми активами.


[Закрыть]– той самой сосьетэ, директором которой числился Базиль Каденак и в собственности которой находился – помимо прочего – дом с квартирой самой Анастасии!

Можайский потупился.

– В утешение вам могу сказать, – голос Митрофана Андреевича немного смягчился, – что и мне… да и вот: господам Инихову и Чулицкому, по-видимому, тоже… ничего подобного и в голову не пришло! И если бы я не встретился с Анастасией Маркеловной и… гм… не произвел бы на нее должного впечатления…

– Не запугали бы, говоря проще!

Митрофан Андреевич повернулся в сторону Гесса:

– Да, Вадим Арнольдович: можно и так сказать. Но ведь важен результат, правда?

Гесс, как до него Можайский, потупился.

– Так вот, господа, всем нам в утешение: я тоже узнал об этом совершенно случайно… по большому счету, никакой особенной заслуги в этом у меня и нет!

Митрофан Андреевич замолчал.

– Каденак! – вдруг вырвалось у меня. – Но разве это не вино?

Полковник усмехнулся:

– Я всё ждал: когда же кто-нибудь сообразит! Поздравляю, Сушкин: вы – первый!

– Так он еще и любителем изысканных вин являлся – этот ваш Бочаров? Как еще объяснить такой странный выбор фамилии?

Митрофан Андреевич пояснил, причем на удивление – в такой ситуации – серьезно:

– Нет, дело не во вкусе к хорошему вину и даже не в вине вообще. Дело в одной легенде, которую Бочарову рассказал Кальберг.

– Что за легенда? – спросил я.

– Не знаю, нужно ли…

– Прошу вас!

Вы, читатель, понимаете, что всё это уже – полное отступление, а потому с легким сердцем можете следующую страницу пропустить. Я изложил на ней в литературном виде услышанный от Митрофана Андреевича рассказ. Быль по его уверении. А точнее – по уверению барона Кальберга, который за бутылкой вина поведал о ней Бочарову; тот – сестре, а уже сестра – полковнику.

Возвращение домой

Первый месяц весны. Туман с реки поднимается так, что днем из долины не виден склон горы – только вершина, призрачный снег которой сливается с таким же призрачным небом. Ночью звезды тускнеют на фоне далекого белого пятна. Утром идет дождь. Уходящая вверх тропинка теряется в пелене. Замок на окраине деревни служит последним ясным ориентиром. Запах сырой земли, уже неспособной впитывать воду. Тяжелая глина липнет на обувь. Кусты очнулись от зимней спячки, их гибкие, влажные, красноватые ветви бьют по рукам и цепляются за одежду, словно удерживая тех, кто спешит узреть невиданное чудо. Им ничего не известно о том, что увидел старик Жозеф на старом перевале.

Старик Жозеф – алкоголик. Но даже он в пьяном бреду не смог бы такое придумать. От мала до велика, во главе с Каденаком, вся деревня карабкается по склону горы, скользит по камням и глине, цепляется за кусты, прислушиваясь к шороху дождя и упиваясь непонятным, сказочным чувством – надеждой на чудо. Ведь всем известно, что чудес не бывает, и всем известно, что сердцу так дороги чудеса. Одногодки Жозефа ухитряются качать головами. Молодежь, как заклятием, перебрасывается странными словами: «Неужели старый барон вернулся?» Бледный Пьер Каденак, исцарапанный и перепачканный, лопатками чует на себе многочисленные взгляды. Его хромая нога в который раз срывается с тропинки, пальцы хватаются за колючие ветки, с языка слетает ругательство.

Отец Лермит, приходской священник, сохраняет достоинство даже в подобранной к поясу сутане, с грязным воротничком и с постоянно съезжающими на кончик носа очками. Он лезет в гору сразу за Каденаком. Иногда он подталкивает его плечом, тот оборачивается, но, увидев священника, сдерживает брань. Отец Лермит улыбается. Мокрые губы шепчут: «Mea culpa». Его сердце едва не рвется на части в предвкушении чуда. А сзади напирает мясник, за ним – жена зеленщика, а там – и сам зеленщик, маленький, круглый, запыхавшийся. Школьный учитель – от головы процессии его не видно в тумане – как пастырь подгоняет толпу, замыкая ее своей широченной грудью и как бы обхватывая длиннющими руками. Из всех только старик Жозеф остался в деревне: проковыляв от дома к дому, устроив страшный переполох, он припал к горлышку водочной бутылки и свалился без чувств на ступенях церкви.

Старый перевал. Тропинка уходит вправо и предательски обрывается в пропасть. Отец Лермит едва не спихивает в нее Каденака, тот отшатывается, толпа замирает. Те, кому ничего не видно поверх голов, вытягиваются на цыпочках, а в первых рядах замешательство: чуть выше и чуть левее, на ложе истекающего ручьями снега покоятся три тела – молодого мужчины, собаки и лошади. Мужчина – в войлочной куртке с короткими рукавами, надетой на почти нетронутую ржавчиной кольчужную рубаху. Голова собаки лежит у него на коленях, а лошадь смотрит куда-то вверх и тянет повод из бесчувственных пальцев. На безымянном пальце – серебряное кольцо.

Осторожно, чтобы не сорваться в пропасть, встав на четвереньки, Каденак подбирается к холодной руке и, повертев ее так и сяк, снимает с пальца кольцо. На внутренней стороне – надпись: "Petrus dominus Cadenacaensis [60]60
  60 Пьер, сеньор де Каденак (буквально: «Пётр, господин Каденака»).


[Закрыть] ". Толпа радостно вздыхает: чудо свершилось. Старый барон вернулся домой из крестового похода.

А девятьсот лет и три месяца тому назад Пьер Каденак спешился на старом перевале, сел на согретый солнцем валун, увидел у себя под ногами – в долине – гордую башню замка и был засыпан сошедшей лавиной. Двадцать лет спустя далекий предшественник отца Лермита велел выбить на камне пустой гробницы: «В год, когда Каденак вернется домой, урожай винограда будет особенно обильным».

– М-да… – Можайский потер подбородок. – А он – романтик!

– Кто? – не понял Митрофан Андреевич. – Кальберг или Бочаров?

– Оба.

Наступило непродолжительное молчание: все мы пытались переварить, осмыслить такое странное сочетание в этих людях – злодейство и романтизм. Но, повторю, общее молчание продолжалось недолго: вскоре Митрофан Андреевич вернулся к сути.

– Сотрудничество, – заговорил он, – было успешным и достаточно продолжительным, чтобы компаньоны – если их так позволительно назвать – составили себе вполне приличные капиталы. Но одна загадка меж ними оставалась. Как – уже позже, не во время того разговора напротив пожарной части – Бочаров признался Анастасии, он никак не мог сообразить: для чего вообще Кальбергу и Молжанинову понадобились эти аферы, в конце концов, отягощенные и убийствами! Ладно – он, сам Бочаров: бедняк от рождения, но с амбициями. Но более чем состоятельные Кальберг и Молжанинов? Им-то это зачем?

Однажды он попытался задать каждому из них прямой вопрос, но оба они только отшутились. Кальберг заявил что-то о врожденной тяге к опасностям: а что, мол, может быть опаснее преступлений? Молжанинов – о скуке общественной жизни и о том, какое это приятное чувство: знать, что тебя никто не знает.

Звучало вполне убедительно, но… не для Бочарова! Бочаров, уже немало поработавший с обоими и к обоим присмотревшийся, сразу понял: оба ему лгут. Причем, что самое любопытное, причины для лжи у обоих отнюдь не одинаковы. И тогда он решил заняться чем-то вроде собственного расследования.

– Отчаянный малый!

– Да. Отчаянный.

– И что же он выяснил?

– Практически ничего. – Митрофан Андреевич, слегка взъерошивая их, провел рукой по усам. – Не успел.

– А!

– Нет, Юрий Михайлович: вы неверно поняли.

– Гибель Бочарова – случайность?

– Да.

– Странно: в свете-то новых обстоятельств…

– Я тоже так подумал, но всё оказалось намного проще.

– Вот как?

Митрофан Андреевич кивнул:

– Да.

Можайский, гася улыбку в своих глазах, прищурился:

– Подождите: а что с той дракой? Из-за которой все трое угодили в участок?

– Ах, да! – спохватился Митрофан Андреевич. – Чуть не забыл! Но это понятно: повод для драки был и впрямь ничтожный. Вы, господа, – Митрофан Андреевич обратился уже ко всем, – будете смеяться, но Бочаров сказал Вадиму Арнольдовичу чистую правду: они всего лишь поспорили о том, можно ли с моста увидеть крест Андрея Первозванного!

– Да что вы!

– Смешно, да. Но – правда.

Можайский пожал плечами. Инихов, окутав себя клубами сигарного дыма, пробормотал:

– И чего только, оказывается, ни бывает…

Чулицкий, как и Можайский, пожал плечами:

– В конце концов, это неважно.

– Пожалуй, – согласился Митрофан Андреевич. – А что до гибели Бочарова, то она действительно оказалась не только случайной – никак не связанной с затеянным им расследованием, – но и вышла полной неожиданностью для Кальберга и Молжанинова, нанеся им существенный урон. Каждому из них по-разному, но каждому – ощутимый. Оставшись без своего лучшего подручного, они быстро перессорились, их люди разделились на два лагеря, дела пошли вкривь и вкось, а тут и мы подоспели!

– Интересно…

– К сожалению, – Митрофан Андреевич опять взъерошил усы: похоже, это было его привычкой, когда он находился в состоянии, близком к замешательству. – К сожалению, я практически ничего не могу добавить ни о том, что Бочарову удалось узнать о тайнах Кальберга и Молжанинова, ни о том, что послужило основной причиной их ссоры. Скажу только, что как-то вечером Бочаров пришел к сестрам в сильном расстройстве и сильно навеселе – уж извините за такой подбор выражений.

Клавдия сделала вид, что ничего не заметила, но Анастасия, дождавшись, когда «ангелочек», напившись чаю, выпорхнула из гостиной, подступила к брату с расспросами, и тот признался ей, что напал на какое-то страшное обстоятельство. Но что это было за обстоятельство, он не пояснил: сказал, что оно нуждается в проверке, а до того, мол, говорить о нем – напрасно кликать на свою голову беду. Единственное, что можно было принять хоть за какой-то намек с его стороны, это – брошенная им фраза:

«Всё не так, всё не так оказалось… Ну, Кальберг! Ну и гад!»

Анастасия, по ее признанию, мучила брата целый час, но Бочаров в тот раз оказался крепче камня: он ловко уходил от ответов, а потом – когда часы пробили десять – передал сестре очередную порцию денег и ушел.

Несколько дней от него не было никаких известий. А на пятый день случился тот самый пожар на фабрике Штольца, в ходе тушения которого он и погиб.

– И вы по-прежнему стоите на том, что это – случайность?

– Да: слушайте дальше!

– Гм…

– Известие о гибели брата сестры получили почти сразу после трагедии. Как говорится, еще не успели осесть последние клубы дыма, а я – лично – уже отправил нарочного, чтобы сообщить несчастным о приключившейся трагедии. Сам я не видел, как они приняли это известие, но нарочный рассказал мне позже, что не было ни слез, ни причитаний: только покорность судьбе и… страх. Представляете? Страх! Одна из сестер – какая именно, посланец не уточнил – перепугалась за то, что брат не успел выработать стаж на пенсию… или за то, что пенсия окажется настолько незначительной, что придется покинуть квартиру и вновь переселиться в убогие комнатушки…

– Анастасия!

– А вот и нет! – Митрофан Андреевич покачал головой. – Анастасия рассказала мне, что это была не она, а Клавдия. Сама-то она уже знала, что наследство окажется приличным, и не видела причин для беспокойства. А вот Клавдия… та удивила сестру совершенно! Впрочем, Анастасия сразу же припомнила случай с бухгалтерской книгой, и ее удивление прошло. Клавдия явно была в курсе всех финансовых дел, но только тех, которые проходили явно. Эти дела ее – не привыкшую ни к какой работе, а главное, и не желавшую ни к какой работе привыкать – устраивали целиком и полностью: наличные поступления были приличными, денег, в принципе, хватало и даже с определенным избытком. Но теперь, когда брата не стало… теперь начала маячить совсем иная перспектива! Сбережений у сестер не было практически никаких, о тайных аферах брата Клавдия не знала ничего, и поэтому ее страх был объясним и понятен. Согласитесь, быть ангелом во плоти куда удобнее в обстановке комфорта, а не отчаянной бедности!

– Да уж!

– Но вообще-то я хотел сказать не об этом. Дело в том, что сразу же после моего курьера к сестрам явился посланец барона, а вслед за ним – и сам барон, собственной своею персоной. Зачем понадобились такие сложности, спросите вы? Отвечу: посланец принес записку, в которой Кальберг выражал настояние поговорить с Анастасией с глазу на глаз: без участия в беседе второй сестры. Выставить это условие лично в присутствии Клавдии он не мог.

Получив записку, Анастасия сразу сообразила, что речь пойдет не просто о вещах серьезных, а о таких, какие могут угрожать ее собственному благополучию. Кто таков наш знаменитый спортсмен она уже была хорошо наслышана! Поэтому, решив барону не перечить, она и приняла поставленное ей условие. Однако удалить сестру из квартиры не было никакой возможности, поэтому, когда барон объявился, Анастасия увела его прочь, сказав Клавдии, будто Кальберг – старый друг, которого она, Клавдия, не знает в силу своего домоседства.

«Иван Казимирович нас обеих пригласил, но, думаю, тебе будет лучше остаться: помолись за нас обеих за бедного Васю!»

Возможно, Клавдия и была не прочь навязаться в компанию: ее страх остаться ни с чем должен был ее к этому подталкивать. Но образ ангельского человека не от мира сего тоже обязывал, а уж просьба о молитве – подавно. Вот так и получилось, что Кальберг и Анастасия, выйдя из дому, остались наедине.

Просто гулять по улицам им было не с руки. Кроме того, Анастасия, понимая, что ей, возможно, придется выдержать настоящий бой с по-настоящему страшным человеком, решила – уж такова она! – Митрофан Андреевич невольно и не без восхищения улыбнулся.

Я педантично занес это в блокнот, но потом вычеркнул. Зачем теперь я это обстоятельство восстановил – и сам не понимаю!

– …решила, – продолжил, улыбнувшись, Митрофан Андреевич, – напасть первой и сделать это на такой территории, на которой удобно будет ей, а не ее противнику! И что бы вы думали? Куда она повела барона?

Митрофан Андреевич обвел нас взглядом, но, не дождавшись никаких предположений, сам же ответил на свой вопрос:

– В пассаж на Невском, а там – в модные дамские магазины! Представляете?

Поручик и Монтинин, как и подобало добропорядочным молодым людям, немного смутились. Чулицкий, как будто услышав непристойность, нахмурился. Инихов усмехнулся. Как отреагировали другие, я не заметил: мое внимание почему-то сосредоточилось только на этих господах; возможно, потому что именно они находились в поле моего зрения в тот конкретный момент.

Лично я – усмехнулся:

– Отличный выбор!

Митрофан Андреевич тут же меня поддержал:

– И не говорите! Я тоже, услышав об этом от Анастасии, только и смог, что рассмеяться! Бедный Кальберг! На какое-то мгновение мне даже стало его немного жаль…

Мы с Митрофаном Андреевичем обменялись понимающими взглядами.

– Еще не подозревая, куда его направляют, Кальберг покорно сел в коляску – и не в свою, заметьте, оставшуюся у дома, а в наемную – и позволил Анастасии командовать. Очевидно, он настолько ощущал себя в превосходном положении, что решил не перечить женщине в положении незавидном. Анастасия же, отступив от своих обычных принципов не делать дальние концы, велела кучеру гнать на Невский: точный адрес, мол, она уже ближе к делу подскажет!

Когда коляска вырвалась на Невский и покатила к Пассажу, Кальберг впервые запротестовал:

«Анастасия Маркеловна, – попытался он образумить свою противницу, – разговор нам предстоит серьезный, обстоятельный, если позволите, дело ли это – вести его в магазинах?»

Анастасия, однако, была непреклонна, и тогда Кальберг пошел на решительное вмешательство: ткнув кучера в спину, он велел остановить коляску подле «Доминика» [61]61
  61 Невский, 24. Старейшее в России кафе.


[Закрыть], что кучер немедленно и сделал. Кальберг быстро выскочил на панель и подал руку:

«Прошу вас!»

Но Анастасия, как ни в чем не бывало, продолжала сидеть. Кучер, почти не таясь, усмехался.

Кальберг начал терять терпение. Его и без всяких дополнительных эффектов жутковатое лицо пошло пятнами. Голос сорвался на хриплый полушепот… Как мне призналась сама Анастасия, перепугало это ее изрядно, но, быстро осмотревшись по сторонам, она более или менее успокоилась: все-таки был белый день, Невский как обычно бурлил, жизни вокруг было столько, что никакому злодею и в голову не пришло бы решиться на преступление именно там! И все же, повторю, Анастасии оставалось не по себе. Она, пожалуй, лишь раз до этого видела Кальберга живьем – под эркером у Румянцевского сада, – но и прошлое впечатление оказалось достаточно сильным. Теперешнее же еще больше уверило ее: барон – человек чрезвычайно опасный!

Тем не менее, Анастасия решила не сдаваться. В ее планы ничуть не входило оказаться в многолюдном кафе, посетители которого – преимущественно мужчины. Ее рассуждение было справедливо: у «Доминика» не Кальберг, а именно она стала бы объектом пристального внимания, и именно она, а не Кальберг, чувствуя на себе множество любопытных взглядов, вступила бы в бой на малопригодной для себя территории!

«Вы решили купить пирожных?» – Анастасия решила сыграть в наивную дурочку. – «Ступайте, я подожду!»

Кальберг не обманулся и рассвирепел:

«Вот что, дамочка! – отбросив всякую вежливость, заявил он. – Или вы немедленно идете со мной, или разговор не состоится!»

Тогда и Анастасия отбросила притворство:

«Вот что, господин хороший! – отбила подачу она. – Или вы немедленно садитесь обратно в коляску и сопровождаете меня в Пассаж, или разговор и в самом деле не состоится!»

Кальберг опешил: такого сопротивления он не ожидал, и оно, сопротивление это, его, как опытного игрока, насторожило:

«Что вы имеете в виду?» – осторожно спросил он.

Анастасия ответила недвусмысленно:

«Это вам нужно со мной поговорить, а не мне с вами. Мне-то, милостивый государь, разговаривать с вами в сущности не о чем!»

«Ошибаетесь!» – сказал тогда Кальберг. – «То, что я собираюсь сказать, вас касается куда больше, нежели меня!»

«Да что вы!» – снова отбила подачу Анастасия. – «Уж не думаете ли вы, что я не знаю, о чем пойдет речь?»

Кальберг недобро прищурился. Одну руку он положил на борт коляски, а другой снял шляпу и обмахнул ею свое лицо. Это почти театральное представление, явно призванное произвести нешуточное впечатление, вызвало, однако, обратный эффект:

«Садитесь уж!» – бросила Кальбергу Анастасия, подбирая юбку и чуть сдвигаясь на сиденье. – «Мы только напрасно теряем время!»

«Нет, моя дорога всезнайка! Это вы спускайтесь сюда!»

«Еще одно слово, и я поеду в полицию…» – Анастасия тронула кучера, тот обернулся. – «Здесь ведь недалеко?»

«Быстрее ветра домчим: хоть на Мойку [62]62
  62 Набережная Мойки, 10 – управление 1-го участка Казанской полицейской части.


[Закрыть], хоть на Кирпичный [63]63
  63 Кирпичный переулок, 1–4 – управление 1-го участка Адмиралтейской полицейской части.


[Закрыть]!»

«Я тебе домчу!» – Кальберг схватился за вожжи. – «Анастасия Маркеловна!»

«Вот как! Я вновь – Анастасия Маркеловна?»

Анастасия усмехнулась, Кальберг побледнел.

«Что вы такое говорите? Какая полиция?»

«Но ведь должна же я заявить права на наследство!»

«Помилуйте! Какое наследство?»

«От брата, разумеется!»

Теперь уже Кальберг усмехнулся:

«Стоит ли возиться из-за таких мелочей! Я…»

«Не знаю, что вы, – перебила Кальберга Анастасия, – но я повозиться намерена. Видите ли, дорогой барон, четверть миллиона рублей и…»

Кальберг вскочил в коляску:

«Какие еще четверть миллиона?» – прошипел он.

«Хотите об этом поговорить?»

В следующее мгновение коляска снова катилась по Невскому.

В Пассаже Кальберг безропотно – внешне, по крайней мере – брел за Анастасией из магазина в магазин. Анастасия же – по собственному ее признанию – буквально наслаждалась ситуацией. Она посетила Эмму Ваниянц, заглянула в «Кокетку», на добрых полчаса задержалась у «Аннет», но больше всего времени провела в «О бон гу» Михайловой и Гурьева, в «О бон марше» Романова и у старшего Боне [64]64
  64 Митрофан Андреевич перечислил «модные» и «шляпные» магазины. «Кокетка» – «A la coquette»; «Аннет» – «Maison Annette»; «О бон гу» – «Au bon goût»; «О бон марше» – «Au bon Marché».


[Закрыть]. У последнего она по самую макушку напиталась новостями парижской моды и перемерила столько шляпок, насколько у нее хватило сил!

Можете себе представить, господа, насколько был деморализован Кальберг к тому моменту, когда Анастасия соизволила, наконец, снизойти до разговора! А уж то, как она его начала, и вовсе повергло барона в прах, да так, что он уже перед этой женщиной не оправился!

«Окажите любезность, барон, – попросила Анастасия, кося на Кальберга кокетливым взглядом, – оплатите вот эту!»

«Вот этой» была высокая шляпа из белого бархата, шелкового атласа, с кружевом – бежевым с шоколадно-коричневой оторочкой, синелью и брошью хорошего золота и настоящим жемчугом.

«Отличный выбор, мадам!» – расхвалила Анастасию услужливая девушка.

Выбор и впрямь был сделан со вкусом, но Кальберг побагровел. Вряд ли его взволновала цена: денег у него было достаточно. А вот что его действительно могло возмутить, это – бесцеремонность, с какой Анастасия – ни много, ни мало – выставила себя… гм…

Митрофан Андреевич запнулся.

– Любовницей! – подсказал я.

– Сам знаю! – буркнул, краснея, Митрофан Андреевич. – Да, – продолжил он, – любовницей барона. Это его добило. С одной стороны, конечно, в таком предположении был и определенный лестный момент, но с другой – Анастасия как пара не очень-то ему подходила: женщина она приятная, но простоватая. Да и одета она была пусть и с определенным для своего круга шиком, но… вы понимаете?

Я кивнул:

– D’une manière vulgaire [65]65
  65 Вульгарным образом.


[Закрыть].

– Вот-вот! – подхватил Митрофан Андреевич. – Точно подмечено!

– И?

– Барышня из магазина смотрела на них – Анастасию и Кальберга – с нескрываемыми чувствами: с завистью в отношении Анастасии и с пренебрежением к барону, опустившемуся до такой странной для него спутницы. И это, как я уже сказал, добило барона окончательно. Швырнув деньги чуть ли не в лицо злополучной продавщице, он выскочил из магазина и стал дожидаться снаружи. А ждать ему пришлось немало: шляпу предстояло упаковать в коробку – со всеми тщанием и предосторожностями!

Когда, наконец, Анастасия вышла из магазина, держа в руке нарядную коробку, Кальберг уже находился в том помрачении рассудка, когда и лучший из игроков мало на что годится.

«Теперь мы можем поговорить». – милостиво предложила Анастасия.

«Но не здесь же!» – взмолился барон.

«Пойдемте».

Они вышли из Пассажа. Анастасия взяла барона под руку – Кальберг было, сопротивляясь, дернулся, но ему пришлось подчиниться и этой выходке – и повлекла его по Садовой.

«Вы ведь ничего не имеет против прогулки по Михайловскому саду?»

«Нет», – огрызнулся барон.

И, верите ли, господа, мне так и хочется добавить – «несчастный»!