Текст книги "Можайский — 5: Кирилов и другие (СИ)"
Автор книги: Павел Саксонов
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Павел Саксонов-Лепше-фон-Штайн
Можайский – 5: Кирилов и другие
Сериал на бумаге
… Всё, чего я прошу, – не выносить мусор из моей избы!..
Кириловъ [1]1
Адресат неизвестен.
[Закрыть]
Из докладной записки ген.-л. Клейгельса Н.В.:
«С мнением Митрофана Андреевича нельзя не согласиться: обнародование настолько тревожащих данных о нечистоплотности пожарных чинов может грозить утерей доверия к пожарной службе в целом, в особенности учитывая то обстоятельство, что совсем еще недавнее и потому свежее в памяти горожан происшествие в доме Струбинского [2]2
2 См. примечания в основной части книги.
[Закрыть] и без этого нанесло серьезный урон ее репутации. Мы только-только начали восстанавливаться: новый скандал Градоначальству решительно не нужен».
«Ни в коей мере мои предложения не относятся к цензуре, пусть таковыми и кажутся на сторонний взгляд. Заявления иных из репортеров, будто бы я поступаю злонамеренно и преследую – с целью ее подавления – свободу подачи сведений о происшествиях, действительности не соответствуют. Я руководствуюсь исключительно соображениями целесообразности и общего блага, а также памятуя о том, что репортерам свойственны преувеличения и самые досадные искажения: те три или четыре негодяя, пойманные нами за руку на грязных делишках, неизбежно в газетных публикациях превратятся в десятки, а то и в полный состав столичной пожарной команды».
«Необходимо знать: мы проводим большую работу по реформированию и созданию наисовременнейшей пожарной команды – такой, какая была бы примером для всей Европы и лучших заокеанских государств. Вот о чем следует давать публикации: именно с этими нашими усилиями должны знакомиться жители столицы, должны обсуждать их, должны гордиться ими и, безусловно, всецело поддерживать. Пусть – прежде всего другого – редакторы периодических изданий печатают статьи и новости об этом, и только потом уже можно будет подумать о критике: но критике здоровой, а не огульной, как ее можно ждать прямо сейчас».
«Полагаю полезным довести до сведения:
работы по сокращению количества временных резервов с заменой их на резервы постоянные продолжается;
ежедневные учения по каждым из двух смежных частей введены в постоянную практику;
изменена система перевода чинов с низших окладов на высшие: по специальной программе экзаменов;
составлено ходатайство об устроении пожарного водопровода: с сильным напором и кранами, расположенными не далее как в 50 – 100 саженях один от другого, что позволило бы сократить количество бочек в командах и, как следствие, время прибытия на происшествия;
планомерно увеличивается количество паровых труб: к 1904 году мы планируем довести их число до одиннадцати;
при Московской, Нарвской, Спасской, Васильевской и Шлиссельбургской частях обустроены санитарные станции со всем необходимым для подачи неотложной медицинской помощи пострадавшим в пожарах;
чины команды – одними из первых в столице – снабжены ручными электрическими фонарями;
на зимнее время введены в эксплоатацию паровые обогреватели для отогревания замерзших рукавов;
все пожарные части оборудованы телефонами;
изменена система подачи тревоги: с колокольной вручную на электрическую;
на вооружение команд поставлены водораспылительные насосы «Победа» конструкции А.А. Сергеева;
в тесном сотрудничестве с г-ном Фрезе ведется работа по созданию пожарного автомобиля: наиболее вероятный срок начала производства – конец 1903 – начало 1904 года [3]3
3 Первый пожарный автомобиль (был поставлен на вооружение в Александро-Невскую часть) вышел из мастерской Фрезе 6 июля 1904 года.
[Закрыть];
не оставлены без внимания речные нужды [4]4
4 Вероятно, имеется в виду пожарный флот: пароход, катер, специальные шлюпки, а также оборудование собственного специального эллинга, позволившее сократить время обслуживания пожарных судов и повысить качество ремонтных работ.
[Закрыть] …»
«По моему глубокому личному убеждению, Митрофан Андреевич – в высшей степени тот человек, которому самою судьбой предначертано стать если и не основателем собственно столичной пожарной службы, то ее великим реформатором и основоположником тех стандартов и правил, которые останутся в службе непререкаемым авторитетом и сто, и двести лет спустя. Я не знаю другого человека, который лучше подходил бы на эту роль и более, чем Митрофан Андреевич, заслуживал уважения, восхищения и любви!»
«Если и нужно о чем-то писать, то вот о чем. И если и нужно что-то выставлять напоказ, то это. Усердие, добросовестность, одержимость стремлением к лучшему – вот то, что отличает современную пожарную команду Петербурга. А вовсе не что-то иное».
Клейгельсъ [5]5
5 Николай Васильевич добился своего. Спустя всего несколько лет (впрочем, сам Николай Васильевич тогда уже вышел в отставку), в одной из петербургских газет появился восторженный и при этом совершенно искренний отзыв о пожарной службе:
… видная сторона деятельности Митрофана Андреевича заключается в том, что он привлек к пожарной службе способных лиц, которые и в настоящее время приносят огромную пользу в этом деле. Назовем Н. П. Требезова, Г. Н. Ревского, А. А. Язвицкого и других, которые с таким рвением принялись за свои новые обязанности и так все у них пошло успешно, что даже старые служаки подтянулись.
Кому ранее приходилось случайно проходить мимо пожарной части, тот, наверно, помнит, как происходила закладка пожарного обоза: шум, крики, подчас ругань прислуги, и даже лошади вторили служителям и как-то особенно громко ржали. А теперь? Теперь вся команда при закладе точно в рот воды набрала. Все хранят должное молчание, каждый делает то, что ему приказано брандмейстером.
Но вот проходит две минуты, и пожарный обоз готов к выезду. Брандмейстер быстро идет к линейке, садится, командует: «Шагом марш, садись, рысью!» И в полном порядке «серые герои» следуют к месту пожара.
Прибыли на пожар – опять молчание; каждый служитель делает свое дело, и только слышно громкий голос брандмейстера, который отдает приказания.
Вот ставят механическую лестницу, тоже почти без слов, лишь слышны указания и команды старшего при ней.
Пожар потушен!
Служители устали; их не заставляют, как было раньше, идти домой пешком. Нет, это уже отошло в область предания, так как теперь приказано, что служителям нужно поскорее добраться домой, чтобы после трудной работы привести обоз в порядок и, отдохнув, со свежими силами быть снова готовыми к борьбе с огненной стихией.
Не можем еще умолчать об одной реформе, введенной М. А. Кириловым. Нет более диких криков верхового (которого принято у нас называть скачком), это заменено рожком; на пожарной линейке стоит трубач, который во все время следования пожарных к месту пожара играет кавалерийские сигналы, чем предупреждает прохожих, кучеров и извозчиков. Этот трубный звук далеко слышен, и обыватели поспешно дают дорогу для проезда пожарных!
[Закрыть]
Николай Васильевич эмоционален, но прав по существу. Ужас произошедшего не должен помешать становлению команды и не должен быть предан широкой огласке. Прошу Вас [6]6
6 Адресат обращения неизвестен.
[Закрыть]лично за этим проследить.
Ни(неразборчиво) [7]7
7 Николай (император)?
[Закрыть]
Сказанное Михаилом Фроловичем потрясло всех нас, но к обсуждению не привело: обсуждать было нечего. Никто из нас не знал, что могли бы значить загадочные намеки в предсмертной записке Ильи Борисовича, не говоря уже о том, как получилось, что адресована она была генералу Самойлову! Впрочем, одно-два соображения все же были высказаны, особенно Гессом: Вадим Арнольдович основывался на собственном опыте беседы с Молжаниновым. Но если Вы, любезный читатель, не возражаете, эти догадки, как и саму беседу, я помещу существенно ниже: вслед за рассказом Митрофана Андреевича. Возможно, это несколько расстроит последовательность изложения, но зато окажется ближе к тому, что на самом деле происходило в моей гостиной.
А происходило следующее.
Михаил Фролович, вполне насладившись произведенным эффектом, был, тем не менее, вынужден сделать очевидно унизительное признание:
– Вы, господа, понимаете: обнаружив такуюпредсмертную записку, я должен был ехать на Фонтанку [8]8
8 На Фонтанке, 57 находилось министерство внутренних дел.
[Закрыть], причем незамедлительно. Позвонив судебному следователю и оставив Висковатова в обществе прибежавшего на свист городового, я сел в уже приведенную надзирателем коляску, и мы покатили. Путь не сказать что был очень близким: времени поразмышлять у меня хватило. Но размышления эти как-то не слишком продвинули меня вперед. Поэтому к прибытию в Министерство я больше запасся вопросами, нежели имел ответов на них.
В Министерстве, однако, меня не приняли, направив в Канцелярию на Пантелеймоновской [9]9
9 Ныне улица Пестеля. По адресу Пантелеймоновская, 9 находились одновременно Канцелярия министра внутренних дел и Штаб отдельного корпуса жандармов.
[Закрыть]. Пришлось ехать туда. Но и там я только потерял время: после нескольких минут показной суеты мне рекомендовали отправиться в Департамент полиции [10]10
10 Фонтанка, 16.
[Закрыть], где, по словам канцеляристов, и находились нужные мне люди. Хорошо еще, лишь через двор и пришлось перейти! И что же вы думаете?
– Опять развернули?
– Именно, Митрофан Андреевич! Именно!
– Куда же на этот раз?
– На Фурштатскую [11]11
11 Фурштатская, 40.
[Закрыть], в Главное Управление отдельного корпуса жандармов!
– Это еще вполне логично.
– Может быть. Но я уже устал от беготни. Как-никак, а у меня и ночь была бессонной… – Чулицкий покосился на Можайского, – и с самого утра я только и делал, что носился туда-сюда, туда-сюда…
– Сочувствую! – Кирилов погладил усы.
Мне показалось, что этим движением Митрофан Андреевич прикрыл невольную улыбку. Так, вероятно, показалось и Чулицкому, потому что он, перестав коситься на Можайского, с подозрением воззрился прямо на брант-майора.
Однако выражение лица Митрофана Андреевича было уже совершенно серьезно:
– Так что же на Фурштатской? – спросил он, бестрепетно глядя на хмурого Чулицкого.
– О, – воскликнул тогда Михаил Фролович и даже побагровел от неприятного воспоминания, – если раньше я думал, что унижение – это когда тебя, подобно волану для бадминтона, переадресовывают из одного кабинета в другой, из здания в здание, то теперь я понял, что был глубоко неправ.
– Вы меня пугаете!
– А вы послушайте!
– Да?
Михаил Фролович прищурился:
– Вышел ко мне этакий ухарь в чине поручика… морда – во! Глазки пустые, на губах ухмылочка, руки едва ли не за ремень заложены.
«Что вам?» – спросил он без всяких «здравия желаю», «ваше высокородие», отдания чести и прочих подобных политесов. Вот так: «что вам?» И чуть ли не сплюнул, собака!
Я, понятное дело, дал хаму укорот, да куда там! Он только шире ухмыльнулся и повторил вопрос: чего, мол, мне нужно… «Откуда же тебя поперли, дорогуша? [12]12
12 Михаил Фролович намекает на негласные обстоятельства формирования жандармских корпусов: из переведенных – часто по неблаговидным причинам – офицеров гвардии.
[Закрыть]» – подумал я и вынужден был смириться.
– К Самойлову!
«Не положено!»
– Чулицкий! – рявкнул я. – Начальник Сыскной полиции!
«Да хоть черта подземной канцелярии! Не положено и всё тут!»
И улыбается, и улыбается…
«Ах, вот ты как…» – мысленно произнес я и схватил наглеца за портупею, дернув на себя так, что он мигом оказался в моих объятьях:
– Смирно стоять! Кругом! Под трибунал! Распустились!
Но гад мгновенно вырвался, отскочил на шаг, поправил ремни и… припустился прочь.
– Куда?! – закричал я вслед, но молодчик уже скрылся в одном из кабинетов.
Тогда я пошел наугад. Но уже через минуту меня окружили высыпавшие невесть откуда жандармы. Они оттеснили меня к стене, причем поручик тот, тоже оказавшийся среди них, размахивал – ни много, ни мало! – внушительных размеров револьвером и громче всех требовал свалить меня с ног, связать и сволочь в камеру: камеры ведь тут же, под боком, находились!
Честно признаюсь: я струхнул. Вот ведь какая штука: сколько раз на бандитов ходил, сколько в опасных засадах бывать доводилось, сколько смерти на своем веку перевидал, а к такому повороту событий не оказался подготовлен! Да и как к такому подготовиться можно? Разбой средь белого дня – и тот не ошеломил бы меня больше!
– Господа, господа! – залепетал я. – Вы что: умами тронулись?
«Молчать! Смирно стоять!» – явно передразнивая меня, процедил поручик и принялся меня обшаривать: самым натуральным образом!
– Что вы делаете?
«Молчать!»
Из моих карманов извлекли портсигар, бумажник, мой собственный револьвер и, наконец, адресованную Самойлову записку.
«Так-так-так… что это у нас тут?» – поручик увидел адрес и явно заинтересовался.
В собственные руки… Его превосходительству… Заварушка…
«Откуда это?»
Я не ответил.
«Где взял?»
Негодяй перешел на «ты», но и это я проигнорировал, решив, раз уж мир сошел с ума, принять сие прискорбное обстоятельство молча.
«Не советую запираться!»
Мерзавец чуть отступил и замахнулся…
– Замахнулся?! – одновременно вскричали все мы: получилось хором и громко.
– Клянусь, господа! – Михаил Фролович вскинул правую руку к сердцу. – Клянусь! Еще мгновение, и он бы меня ударил!
– Невероятно!
– Это еще мягко сказано… я сам не поверил своим глазам!
– И?
– Обошлось.
Чулицкий вздохнул.
– Одумался?
– Вот еще! Просто, – еще один вздох, – на мое, по-видимому, счастье за спинами этих молодчиков раздался требовательный голос:
«Что здесь происходит?» – вопросил некто, невидимый мне.
Жандармы, как один, обернулись и расступились. Перед нами – собственной своею персоной – стоял Самойлов.
«Что здесь происходит?» – повторил он.
«Взяли злоумышленника!» – отрапортовал поручик. – «Проник с оружием…»
Подлец вытянул ладонь, удерживая на ней мой собственный револьвер.
«…угрожал! Требовал вас, ваше высокопревосходительство! Божился, что тотчас застрелит!»
– Вы лжете! – закричал я.
Самойлов перевел взгляд с поручика на меня и, нужно хоть в этом отдать ему должное, побледнел от гнева:
«Ополоумел? Какой злоумышленник?! Это же Чулицкий!»
Поручик нагло окинул меня взглядом и отчеканил:
«Не могу знать, ваше высокопревосходительство! Вломился. Лично мне нанес побои. Оборвал портупею. Едва не завладел моим табельным оружием…»
Самойлов побледнел еще больше, велев страшным, придушенным шепотом:
«Да ты никак пьян? А ну – дыхни!»
Поручик дыхнул.
Тогда Самойлов с полной растерянностью уставился уже на меня:
«Трезвый… что здесь происходит? Зачем вы напали на моих людей?»
У меня голова пошла кругом. Ноги подкосились. Если бы меня не подхватили под руки, я, вероятно, опустился бы на пол.
«Ну?» – тон Самойлова снова стал требовательным, но теперь уже не в отношении его спятивших от безнаказанности людей, а ко мне самому. – «Немедленно объяснитесь!»
– Александр Александрович!
«Ваше высоко…»
– Александр Александрович! – перебил я Самойлова. – Да что же это! Дело у меня до вас! Илью Борисовича Некрасова знаете?
Самойлов вздрогнул и как-то воровато оглянулся вокруг.
«Ну! Причем тут Некрасов?» – быстро подступил он ко мне вплотную, отстранив поручика и понизив голос.
– Убили его. Зарезали!
«Как – зарезали! Когда?»
– Минувшей ночью.
«Где?»
– В гимназии Видемана.
Самойлов нахмурился, что-то соображая. Затем он вновь отступил от меня:
«Зачем же вы ко мне явились?»
– Но…
«Зачем, я вас спрашиваю? Какое это ко мне имеет отношение?»
Поручик кашлянул, привлекая к себе внимание:
«Ваше высокопревосходительство…»
«Чего тебе?» – Самойлов недовольно посмотрел на поручика.
«Записка… вот».
Подлец протянул генералу отобранную у меня записку. Тот развернул ее, быстро прочитал, опять побледнел, превратившись лицом в подобие бледной немочи, сунул записку в карман и, схватив меня за рукав, стремительно вытащил из окружения жандармов:
«Разойтись!» – приказал он.
Жандармы повиновались.
«Следуйте за мной! Живо!»
И мы пошли по коридорам, минуя один кабинет за другим, пока, наконец, не пришли к собственному кабинету Самойлова и не заперлись в нем.
«Садитесь», – кивок на стул подле стола.
Я сел.
«Рассказывайте!»
Я рассказал.
Самойлов выслушал, не перебивая, но становясь все более мрачным буквально на глазах. Едва я закончил, он взялся за телефон.
«Наконец-то, – подумал я, – хоть что-то прояснится!»
Но не тут-то было!
Самойлов, заметив, что я внимательно за ним наблюдаю, поместил трубку обратно на рычаг, так и не совершив вызов:
«Вы можете быть свободны, господин Чулицкий!» – бросил он мне, глядя на меня с недобрым прищуром.
– Но Александр Александрович! – потребовал было я.
Самойлов тихонько стукнул кулаком по крышке стола и повторил:
«Вы можете быть свободны, господин Чулицкий».
Я не тронулся с места.
«Ступайте!»
Рука Самойлова потянулась к кнопке звонка.
Я, сообразив, что в следующий миг заместитель шефа вызовет жандармов, поднялся со стула и двинулся к двери.
– Напрасно вы так, Александр Александрович!
И вдруг – уж и не знаю: не показалось ли мне – по лицу Самойлова скользнула тень сомнения и чего-то, что я принял за выражение раскаяния.
Раскаяние – не раскаяние, но генерал тоже поднялся:
«Ступайте, ступайте, Михаил Фролович», – произнес, уже не приказывая, он. – «Поверьте: вам здесь больше нечего делать!»
Я – ошеломленный даже больше, чем давешним нападением на меня – кивнул и вышел восвояси.
Что делать дальше, лично мне – скажу откровенно – было неясно. Я вернулся к себе на Офицерскую и попытался дозвониться до Можайского… – Чулицкий вновь покосился на его сиятельство, но тот никак на взгляд не отреагировал. – В конце концов, мы вместе разрабатывали план, и вот – буквально на глазах – весь этот план летел в Тартарары, тем более что мне донесли и о выходке Вадима Арнольдовича…
Теперь Чулицкий посмотрел на Гесса. Вадим Арнольдович понурился.
– …в результате которой мы получили еще один труп совершенно непонятной природы и задержанного явно до времени Молжанинова.
– Не до времени, – Гесс.
– Теперь-то мы знаем это, – кивнул Чулицкий, – но тогда… Что мне оставалось? Я, что называется, рвал и метал! Можайского на месте не было… Впрочем, разумом я понимал, что он – исходя из нашего же плана – и не должен был прохлаждаться в участке, но… Вы понимаете! То обстоятельство, что я буквально оказался отрезан от всех и не имел ни малейшего представления о том, кто и где находился и чем занимался, бесило меня так, что один из моих чиновников для поручений – вы его знаете, господа, Лукащук…
Я припомнил: хитроватый малоросс, порою бесивший своей навязчивостью.
– …перепуганный моими припадками, послал в аптеку за каплями и чуть ли не силой заставил меня проглотить половину флакончика!
Чулицкий – едва-едва, бледной тенью – улыбнулся.
– Снадобье меня немного успокоило. А может, просто оглушило. Но ненадолго. Вскоре появился Сергей Ильич…
Инихов тоже улыбнулся.
– …и рассказал мне такое, что я снова взбесился!
– Немудрено! – Инихов развел руками. – Если бы я знал о том приеме в жандармерии, который… В общем, если бы я знал, не стал бы рассказывать о собственных злоключениях. Но я не знал и рассказал.
– Да.
Инихов и Чулицкий – вдвоем, не сговариваясь – воззрились на Митрофана Андреевича. Брант-майор покраснел.
– Да. – Повторил Чулицкий. – Рассказал. И это стало последней каплей!
– Господа, господа…
Митрофан Андреевич смущенно погладил усы. Чулицкий, однако, только рукой махнул:
– Полно! Теперь-то уже что? А в ту минуту я взвился с навязчивой мыслью: «Что, – билась эта мысль в моей голове, – все эти люди о себе возомнили? Кто дал им право издеваться над сыском?»
– Михаил Фролович страшно ругался! – подтвердил Инихов. – Я, как и Лукащук до меня, уж испугался: всё, удар сейчас Михаила Фроловича хватит! Спасать человека нужно! И заставил его принять еще капель сорок аптечного снадобья.
– Я не хотел, – мимолетная улыбка, – даже вырывался и фыркал водой из стакана, но разве с Сергеем Ильичом, когда он разойдется, совладаешь! Заставил меня, шельмец, проглотить настойку!
Инихов хихикнул:
– Если честно, понятия не имел, что капли возымеют такое действие!
– Какое? – заинтригованно спросил я.
Чулицкий посмотрел на меня, на мою памятную книжку, на карандаш в моих пальцах, но, пожав плечами – какая, мол, разница? – пояснил, понимая, что поясняет на публику [13]13
13 Никита Аристархович не знал, что его отчет не пройдет цензуру и для широкой публики останется недоступным.
[Закрыть]:
– Если первая доза на какое-то время просто оглушила меня, то вторая как будто влетела в голову артиллерийским снарядом, разорвалась в ней и выбила всё, что в наших мозгах отвечает за координацию: движений, речи… всякую вообще координацию. Ноги мои удлинились: я с удивлением смотрел, как пол кабинета покачивался где-то в отдалении. Руки приобрели поразительную, но совершенно неконтролируемую гибкость: за что бы я ни пытался взяться, непременно промахивался мимо; зато ухватывал и то, до чего в здравом состоянии и не помышлял бы дотянуться! В голове поселилась удивительная ясность: отстраненная от мгновения бытия, словно и не моя вовсе. Язык же едва шевелился: со стороны, полагаю, мою речь можно было принять за нечленораздельное мычание пьяного!
Инихов подтвердил:
– Да, так и казалось.
Чулицкий:
– Возможно, такое общее действие было вызвано не только передозировкой, но и чрезмерными возлияниями ночью, но факт оставался фактом: говоря непредвзято, я более ни на что не годился!
Дыша отнюдь не тяжело, я повалился в кресло и вдруг осознал: да что же это? Ведь есть, есть еще дело! И даже не одно. О чем мы договаривались с Можайским? Что я задержу и допрошу не одного, а нескольких подозреваемых из числа получивших наследство родственников! А я, завозившись с Некрасовым и странным воскрешением его дядюшки, напрочь обо всем этом забыл…
«Инихов!» – закричал тогда я…
– Попытались закричать, – поправил Сергей Ильич.
– Да, – согласился Чулицкий, – попытался…
«Инихов!» – попытался закричать я. – «Вели заложить коляску! Мы отправляемся!»
«Куда?»
«Подай список!»
– Я, – пояснил Сергей Ильич, – сразу же понял, что речь о погибших в пожарах и наследовавших им родственниках, взял список со стола и подал Михаилу Фроловичу.
– А я, – Чулицкий, – начал перелистывать его непослушными пальцами.
«Вот! – я, наконец, выбрал фамилию. – Это неподалеку. Едем!»
– Мы, – Инихов, – действительно поехали, хотя и немалого труда мне стоило сопроводить Михаила Фроловича по лестнице. И еще большего – подсадить в коляску!
– Да. – Чулицкий – Но мы поехали.
– И зря.
– Как так? – Можайский.
– А вот так. – Больше Чулицкий не улыбался. – В адресе нужного нам человека не оказалось: выбыл.
– Тогда, – Инихов, – мы поехали в другой адрес.
– И тоже зря.
– Ну-ка, – Можайский, – ну-ка!
– Выбыл!
– Дай-ка догадаюсь: вы поехали в третий адрес…
– И тоже напрасно!
– Выбыл?
– Как чертом унесло!
– И в четвертом?
– И в нем!
– И далее по списку?
– Почти.
– Значит, кого-то взяли?
– Нет, но…
– Что?
– В одном из адресов мы обнаружили вот это… – Чулицкий достал из кармана обрывок телеграммы.
Можайский выхватил обрывок у него из рук и вслух прочитал остававшиеся на бланке слова:
… Gallo… conferma tra i… treno da… stazione…
– Это на итальянском!
Чулицкий иронично хмыкнул:
– Уж догадались!
– Я знаю, откуда телеграмма!
– Из Венеции.
Его сиятельство оторопел: он явно не ожидал такой ретивости от Михаила Фроловича.
– Как вы…
Чулицкий принял бланк обратно в свои руки:
– На почте сказали. Не каждый все-таки день иностранные телеграммы в затрапезную меблирашку доставляют!
– Ах, вот оно что! – в голосе Можайского послышался намек на злорадство. – А я-то уж было вообразил…
– Отель Сан-Галло, – отмахнулся Чулицкий. – Мы уже отправили запрос, но подтверждения ранее чем завтра ждать не приходится.
– Понятно…
– Зато мне ничего не понятно! – я. – Кто уехал в Венецию? Куда исчезли все родственники? Разве они, как мы установили, не такие же жертвы – вроде Некрасова?
Чулицкий, Инихов и Можайский переглянулись. Ответил Чулицкий:
– Я сам ничего не понимаю. Но если славящийся своей сообразительностью князь…
Можайский замахал руками:
– Тут я пас!
– Я тоже, – в ответ на мой безмолвный вопрос заявил и Сергей Ильич.
Я захлопнул памятную книжку:
– Это что же получается? Ерунда какая-то! А Некрасов? Он-то почему не исчез? Не может ли быть так, господа…
– Предлагаю, – перебил меня Чулицкий, – не делать теперь поспешные выводы. Давайте дождемся ответа из Венеции!
– Завтра, говорите?
– Должен быть завтра.
– Гм…
Если бы я знал, что уже через час или около того мою гостиную охватит пламя, а еще спустя несколько часов целый квартал выгорит дотла, я бы, несомненно, проявил большую настойчивость. Но я не знал. Никто из нас не знал. И мы, даже в мыслях не имея подобное развитие событий, уже в третий, если я не сбился со счета, раз за это совещание упустили возможность предотвратить великое бедствие!
– Хорошо, – согласился я, – завтра так завтра.
– Значит, засим, – улыбнулся – опять мимолетно! – Чулицкий, – я завершаю рассказ: осталось добавить немногое. Наездившись по адресам, найдя в одном из них обрывок телеграфного бланка и установив отправителя, мы с Сергеем Ильичом наскоро перекусили – меня при этом, извините за подробность, вывернуло…
– Лекарство!
– Да: отравился я все же… так вот: мы наскоро перекусили и поспешили сюда. К вам, Сушкин! И вот мы здесь.
– За что большое вам человеческое спасибо!
Чулицкий ухмыльнулся:
– «Спасибо» на хлеб не намажешь, но раз уж мы с вами такие давние и… гм… добрые знакомцы… и раз уж… э… Можайский попросил… то отчего же нет? А есть ведь и еще один момент…
– Какой? – с понятным подозрением осведомился я.
– Говорят, вам голову минувшей ночью собирались проломить, да вот беда: с дворником перепутали!
Я нахмурился:
– Хорош предмет для шуток, нечего сказать!
– А я и не шучу, – парировал, снова став серьезным, Чулицкий. – Это происшествие, как мне кажется, чрезвычайно важно, и мы напрасно не уделили ему должного внимания. А уж настойчивость, с какой на вас устраиваются покушения [14]14
14 См. ранее: засаду около дома Никиты Аристарховича, задержание всех подозрительных лиц, появление, как полагали, барона Кальберга, якобы ускользнувшего прямо из участка.
[Закрыть], и вовсе заслуживает отдельного обсуждения. Вы явно играете в происходящем какую-то особенно важную роль, пусть даже ни мы, ни вы сами о ней – о роли этой – ничего и не знаем.
Я пренебрежительно пожал плечами:
– Скорее всего, просто месть за участие. С репортерами такое случается.
Чулицкий покачал головой:
– Не думаю. В общую канву обычная месть никак не укладывается.
– Тогда что же?
– Не знаю.
– Я, – Можайский, – согласен с Михаилом Фроловичем. Мы явно имеем дело с чем-то… необычным. И лично я не удивлюсь, если даже теперь, когда все основные фигуранты объявлены в розыск либо задержаны, покушения не прекратятся. Более того: я не удивлюсь, если именнотеперь они станут еще решительней!
Я посмотрел на его сиятельство с испугом – уже второй раз за сутки он проявлял настойчивость в предостережениях на мой счет; мое пренебрежение как ветром сдуло:
– Ты же не хочешь сказать…
– Не знаю.
Как и Чулицкий ранее, Можайский более не добавил ничего.
Мне стало совсем не по себе.
– Кхм… – покашлял Митрофан Андреевич. – Что-то мы совсем в за упокой ударились! А между тем, работа проделана быстрая и немалая, и результаты этой работы скорее впечатляют, нежели внушают пессимизм. Разве не так?
Это замечание разом изменило ход беседы, и мы вновь, как это ни грустно, лишились возможности прояснить некоторые из тех лежавших на поверхности мотивов, знание которых могло бы предотвратить серьезные бедствия.
Как бы там ни было, но теперь уже ничего не попишешь. Мне остается только, придерживаясь реальной последовательности, поведать о происходившем далее в моей гостиной: передать рассказ Митрофана Андреевича и рассказ Вадима Арнольдовича. Впрочем, о «приключениях» Вадима Арнольдовича – позже.
Итак, Митрофан Андреевич сказал:
– Не вижу оснований для пессимизма. Общими усилиями мы раскрыли масштабное преступление, даже, если можно так выразиться, целую вереницу преступлений. Очистили ряды нашей службы – в первую очередь, я свою имею в виду – от затесавшихся в нее проходимцев и негодяев. Этого ли мало? Лично я так не считаю. Неужели так считаете вы?
Мы переглянулись.
– Пожалуй, нет, – Чулицкий.
– Согласен, – Можайский.
– Есть в ваших словах сермяжная правда, – Инихов.
Любимов и Монтинин тоже утвердительно кивнули.
Саевич не проронил ни слова, но к нему сказанное Митрофаном Андреевичем уж точно не относилось.
На лице Вадима Арнольдовича – на какой-то миг – появилось сомнение, но и он в итоге согласился:
– Мы, конечно, все не так себе представляли, но… результат есть результат. С этим не поспоришь.
Иван Пантелеймонович:
– История недавно была: караульный застрелил пьяного…
– Иван Пантелеймонович!
– …который полез к нему обниматься. А потом выяснилось, что пьяный и пьяным-то не был, просто прикинулся. Винтовку хотел отобрать. Караульному поначалу влетело, но потом…
– Знаю, знаю, – Чулицкий с улыбкой. – Его медалью поощрили.
– Точно!
– Предотвращенное преступление в результате ошибки. Да: наш случай, очень похоже!
– Вот и я говорю: благие намерения мостят дорогу не только в ад!
Мы все невольно усмехнулись.
Я уже позабыл о собственных тревогах и тоже присоединился к общей похвальбе:
– Кому как, а мне-то верно барыши привалили. Ошибка или нет, но материал я выдам такой, что все от зависти полопаются! Редкая удача!
Все заулыбались и мне: удивительно, но наивная радость нежданной выгоде почему-то не озлобляет, а веселит людей.
– И кстати о материале: Митрофан Андреевич!
– Да?
– Ваша очередь пополнить мою памятную книжку!
Я помахал блокнотом, уже почти заполненным, но все еще готовым принять новые откровения. На худой конец, в моем кабинете было немало еще таких же блокнотов – в полной боевой готовности.
Митрофан Андреевич погладил усы и – при всеобщем внимании – приступил к рассказу.
– Прежде всего, господа, я должен еще раз извиниться: перед вами, Сергей Ильич, и перед вами, мой юный друг…
Инихов сморщил лицо в благодушной гримасе, Любимов слегка покраснел.
– Признаю: мое поведение было… э… некрасивым. Я нагрубил вам и даже оскорбил вас, причем, что самое скверное, – взгляд в сторону поручика, – налицо безответность младшего перед старшим: не только по возрасту, но и по чину. Впрочем, вы-то, поручик… но ладно!
– Вы меня тоже извините, Митрофан Андреевич: не сдержался!
– Забудем.
Я уже говорил в самом начале этих моих записок, что столкновение между Кириловым и Любимовым носило характер столь бурный и было настолько нелицеприятным, что вряд ли оба они – брант-майор и младший офицер полиции – смогли бы когда-нибудь о нем позабыть. Говорил я и то, что наш юный друг явно затаил серьезную обиду, и в его лице Митрофан Андреевич приобрел врага. Поэтому новые взаимные извинения и новые заверения в том, что они приняты, меня не обманули: я видел ясно и несомненно – и старший, и младший не примирились друг с другом, а лишь отстранились от новых выяснений отношений, от явной враждебности в отношении друг друга перейдя к вежливому отчуждению.
Меня это огорчало: оба они были хороши – каждый по-своему. Хороши не в смысле виновности, а в самом прямом смысле: как люди и как работники. Каждый был честен той совестливой честностью, какая единственно и отличает людей без всяких скидок благородных от людей со скидками. И каждый из них двоих в работе видел свой долг перед обществом, а не вереницу наполненных скучными и обременительными обязанностями дней.
Жаль, но я ничего не мог поделать для того, чтобы эти люди смогли примириться искренно. Меня, повторю, это огорчало, и это огорчение как раз и вынудило меня написать эти строки.
– Когда Сергей Ильич и поручик ушли из моего кабинета, – продолжил, между тем, Кирилов, – я еще какое-то время в бешенстве метался от стола к окну и обратно. Список нечистых на руку чинов пожарной команды оскорблял меня до глубины души – самим своим наличием. Ну, кто бы мог подумать! Сколько сил, сколько энергии, сколько времени я вкладывал изо дня в день: в обустройство моих подчиненных, в образование, в расширение кругозора! Сколько ходатайствовал о прибавках к жалованию и ведь добивался прибавок! Мне удалось даже то, на чем не смогли настоять мои предшественники: существенное увеличение штата, что снизило напряженность и нагрузку на каждого из чинов по отдельности! И вот – благодарность: темные делишки, явные вымогательства, воровство, преступный сговор… участие в убийствах.
Усы Митрофана Андреевича встопорщились.
– В убийствах! – с каким-то остервенением повторил он. – Люди, долг которых – защита и спасение, оказываются убийцами! Да слыханно ли такое? Осерчал я сильно. Да что там – сильно… правильнее сказать, разум мой помутился от нанесенного мне оскорбления! Нет, господа, не моему самолюбию, как можно подумать, а моей… моей… – Митрофан Андреевич никак не мог подобрать нужное слово и от этого пришел в еще большее волнение. – Моей вере в человека!
Прозвучало это напыщенно, но, очевидно, правильно отражало суть.
– Успокоиться было нелегко. Да я и не успокоился, если честно. Просто мало-помалу напряжение – апоплексическое, если позволите – спало, и я, побуждаемый гневом без лишней экспрессии, начал действовать. Прежде всего, я еще раз, более внимательно, просмотрел доставленный список и систематизировал его. Поручик… – кивок в сторону нашего юного друга, – потрудился на славу, но все же кое-что упустил. Это не в упрек, а просто констатация: нужно быть знатоком пожарного дела, чтобы суметь уловить определенные тонкости и дефиниции. Во-первых, это касается системы поощрений. Во-вторых, распорядка дня. Знание деталей позволило мне, с одной стороны, исключить из списка несколько человек, а с другой – напротив, пополнить список теми, кого поручик упустил из виду. Но, повторю, именно работа Николая Вячеславовича позволила мне быстро и без лишних отвлечений проделать и свою собственную работу: основы были заложены, фундамент крепок, оставалось только навести лоск.
– Вы уверены, что исключили тех, кого нужно? – Можайский.
