Текст книги "Можайский — 5: Кирилов и другие (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

«Вася!»

«Ну, хорошо, хорошо… Пять дней назад мы тушили особняк Грулье-Кожезухиной… слышала верно об этом пожаре?»

Я кивнула: как не слышать, когда о нем все газеты трубили?

«Мадам Грулье, – похоже, на этот раз брат рассмеялся совершенно искренне, – обещала нам огромное вознаграждение, если мы шпицев ее из огня спасем. Вот и…»

«Шпицев?» – перебила я.

«Ну да, шпицев! – Вася жестами подтвердил, что имел в виду маленьких таких собачек. – У нее их целый выводок. Ты не поверишь: тридцать шесть штук!»

«Тридцать шесть!»

«Именно!»

«Так вы их спасли?»

«Спасли? Спасли?!» – брат, уже вообще не сдерживаясь, захохотал.

Вокруг нас начали собираться другие чины. Некоторых из них я знала. Кто-то поинтересовался, что за веселье у нас такое.

«Ах, шпицы!» – воскликнул вопрошавший, услышав ответ, и тоже разразился смехом.

«Да что с вами?» – я начала терять терпение. – «Вася!»

Брат перестал смеяться, хотя по его щекам по-прежнему катились слезы. Он вытер их ладонью, размазывая смоченную слезами сажу:

«Мы только и делали, что этих шпицев спасали! Представь: пламя бушует, перекрытия рушатся, окна со звоном вылетают, а мы – всей командой – носимся в этом аду и покрикиваем: Адель! Фидель! Жизель! Рауль! Хватаем собачек на руки и выносим их наружу, словно детишек малых. А на улице… во дворе…»

Смех вновь начал разбирать брата.

«А во дворе стоят оба: супруг и супруга. Мосье Грулье и мадам Грулье-Кожезухина. Мадам подхватывает собачек, сажает их на поводки и привязывает, всякий раз пересчитывая, к ограде. Жизелечка! Аделечка! Миленькие! Испугались! У, противный пожар… у, мы его накажем! Двадцать! Только двадцать! Еще шестнадцать! Рауль! Фидель!..»

«А мосье, – подхватил кто-то из команды, – едва не плачет!»

«Да-да: чуть не рыдает!»

«Да почему, господи ты боже мой?»

«Да как же! – общий хохот. – Спасаем-то мы собачек, а не здание!»

Я прикусила губу.

«Мы собачек спасаем, а дом горит! И никто им не занимается: все за Фиделем с Раулем носятся!»

«Так тебе, – обратилась я к Васе, – за спасение Фиделя деньги обещали?»

И вот тут произошла еще одна странность: брат резко перестал смеяться и – даже, как мне показалось, с испугом каким-то – оглянулся на своих сослуживцев. Но они, заведенные воспоминанием, продолжали веселиться, а мой вопрос то ли не расслышали, то ли он их не заинтересовал. Причем я почему-то склонна была считать, что первое.

– Почему?

«Иначе с чего бы вдруг Вася начал с испугом оглядываться?»

– Гм…

«Я собралась уже повторить вопрос, но брат схватил меня за руку»:

«Подожди, подожди, не так громко!» – попросил он, уводя меня чуть в сторону от общей компании.

«Что-то не так?» – поинтересовалась я.

«Конечно, не так, – ответил он. – У нас не принято пересчитывать деньги в карманах друг друга».

«Но разве вы не одно вознаграждение на всех получили?»

«Так-то оно так, но…»

«Что?»

«Видишь ли, – брат заговорил совсем уж странно, – помимо общего вознаграждения, есть еще и частные награды…»

Я перебил:

– Но это, Анастасия Маркеловна, как раз и правда! Звучит, согласен, неправдоподобно, а все же имеет место быть. Некоторые домовладельцы особо отмечают понравившихся им в работе пожарных чинов, выдавая им – отдельно от остальных – те или иные вознаграждения. И понятно, что далеко не всегда об этом говорят во всеуслышание: как-никак, а зависть и чувство обиды – эмоции сильные. Они способны внести разлад в общее дело. Поэтому мы, классные чины, вообще не приветствуем такого рода награды, но так как помешать их выдаче не можем, рекомендуем хотя бы не очень распространяться о них.

Анастасия отрицательно мотнула головой:

«Нет, я не об этом».

– О чем же тогда?

«О том, что Вася дальше сказал».

– Что же он сказал?

«Что награду в индивидуальном порядке ему должен выплатить сам Грулье, а вовсе не его супруга, помешанная на своих собачках!»

Тогда и я удивился:

– Сам Грулье? Но за что? За то, что его дом выгорел дотла?

«Хороший вопрос, не так ли?»

Я задумался: Грулье, Грулье… дело-то и впрямь было громкое. Да вот и вы, Сушкин…

Митрофан Андреевич кивнул в мою сторону. Я навострил уши.

– Вот и вы, Сушкин, писали о нем.

– Верно. – Я тоже вспомнил эту историю. – Писал. Происшествие было странным и потому привлекло мое внимание. Но не из-за шпицев, хотя на них-то и сосредоточились мои коллеги, а из-за самих обстоятельств возникновения. Вы ведь помните их?

Митрофан Андреевич потер ладонями:

– Вот! О них-то, обстоятельствах этих, я и припомнил тогда: не без вашей, замечу, помощи.

Я благодарно поклонился.

– Да, – продолжил Митрофан Андреевич развивать свою мысль, – на память мне сразу пришли подмеченные вами странности, почему-то ускользнувшие от внимания других…

Я хмыкнул: саркастически. Митрофан Андреевич понял правильно:

– Ну да, ну да, Никита Аристархович: вы – лучший репортер столицы. Неоспоримо!

Я снова поклонился.

– Странностей и впрямь хватало. Взять хотя бы время возгорания. Независимо от сезона, наибольшее их количество неизменно приходится на вечерние часы: от семи до десяти вечера, а тут тревогу подняли в восьмом часу утра, когда обычно ничего не происходит. Нет, конечно, и в это время случаются происшествия, но очень редко, а главное – не в жилых, как правило, помещениях, а в фабричных, когда в пересменки ослабевает бдительность. В богатых же домах – а дом Грулье был, несомненно, именно таким – мы вообще, пожалуй, ничего подобного дотоле не регистрировали [25]25
  25 Рассказ Митрофана Андреевича полностью соответствует статистике.


[Закрыть].

– Верно.

– Далее. – Митрофан Андреевич бросил на меня взгляд. – Место возгорания. Как нам удалось установить, пожар возник не в кухне, чего еще можно было бы ждать, и не в дымоходах, что тоже еще было бы хоть как-то объяснимо [26]26
  26 Из-за сажи.


[Закрыть], а… в оранжерее!

– Точно!

– Представляете, господа? В оранжерее!

– Действительно странно! – Инихов.

– Но и это еще не все!

– Как!

– А вот так! Самое, пожалуй, поразительное заключалось в том, что вызов поступил не из дома Грулье, а совсем из другого места: из кладовой инструментальной лавки на Андреевском рынке, причем – уж не знаю, как Сушкин это выяснил – лавка была обворована!

– Обворована! – Инихов.

Я же пожал плечами:

– Да, обворована. Выяснил же я это просто. Едва я заприметил одни на другие накладывавшиеся странности, как «а» – отправился на телефонную станцию и побеседовал с той барышней, которая осуществила соединение абонента с пожарной частью… исходил я из того, господа, что такое соединение не сразу позабудешь… и «б» – узнав, что вызов поступил из лавки Кирилова…

– Кирилова?!

– Александра Ивановича, арендатора лавки.

Инихов улыбнулся:

– Вот так совпадение!

Я тоже улыбнулся, но скептически:

– Нет, не совпадение.

– Да что вы? – Инихов вытянулся вперед. – Не совпадение?

– Ни в коем случае. Это – глупый розыгрыш.

– Ах, вот как!

– Да.

– Что же: поджигатель… ведь, полагаю, речь идет о поджоге?

Мы с Митрофаном Андреевичем одновременно кивнули.

– Значит, поджигатель нарочно выбрал кладовую торговца с фамилией нашего уважаемого брант-майора?

– Именно.

– Но почему вы так решили?

– А вот почему… – я помассировал лоб и поправил прическу. – Придя в лавку, я застал в ней как самого Александра Ивановича, так и владельца помещения, Кёнига: Леопольд Леопольдович…

– Минутку! – Можайский. – Не тот ли это Леопольд Леопольдович, который однажды приходил ко мне с жалобой на… Лысоватый, плотный, нос картошкой?

Я подтвердил:

– Он самый.

Можайский склонил голову к плечу:

– Чудны дела Твои, Господи!

– А что такое?

– Этот Кёниг однажды получил престранное письмо. В нем некто, кого нам так и не удалось установить…

Я подхватил, перебивая:

– …писал о том, что в высшей степени неприлично сдавать в аренду рыночное помещение торговцу с фамилией Кирилов!

Можайский:

– Вот именно! Но ты-то как…

– Так я же и рассказываю!

Можайский жестом показал, что слушает. Все остальные тоже сгрудились вокруг меня.

– Значит, помимо Александра Ивановича, арендатора, застал я в лавке и ее владельца – Леопольда Леопольдовича. Леопольд Леопольдович, что называется, рвал и метал и поначалу вообще намеревался вытолкать меня взашей, едва услышав, что я – репортер. Но стоило мне представиться и объясниться, как он не просто даже гнев сменил на милость, а буквально втащил меня в помещение и засыпал информацией. Прежде всего, он показал мне – Александр Иванович следовал за нами этакой безмолвной тенью – развороченные и в хаосе валявшиеся товары: различный инструмент, скобяные принадлежности и прочее, чем вообще велась торговля в этой лавке.

«Вы видите! Вы видите!» – причитал он. – «Видите, в каком всё состоянии!»

– Но вам-то что за печаль? – поинтересовался я. – Вы же не владелец товара?

«Здесь и мой товар тоже!»

– А!

«Да, милостивый государь! И мой тоже!»

– Что-нибудь пропало?

«Да!»

– Что же?

Леопольд Леопольдович начал перечислять:

«Алмазные резаки…»

Я насторожился.

«…потайной фонарь…»

– Электрический?

«Нет: керосиновый!»

Я вздрогнул.

«…рычаг для взлома вышедших из строя замков…»

– Фомка?

Леопольд Леопольдович поморщился:

«Рычаг», – отрезал он.

– Что-то еще?

«Большой моток просмоленной бечевы…»

Картина стала совершенно ясной.

«…и пачка парафиновых свечей с борными фитилями [27]27
  27 С фитилями, пропитанными борной кислотой. Такие фитили горят долго и почти не дают нагара, способного потушить свечу. Однако в сочетании с парафином, который плавится при очень низких – сравнительно, разумеется – температурах, их применение приводит к чрезвычайно быстрому сгоранию самой свечи, что очень неудобно в обычном быту. Но если задача именно в том, чтобы свеча и не потухла, и сгорела быстро, то лучшего сочетания – парафина и борных фитилей – не найти.


[Закрыть]».

На фоне всего остального свечи были уже излишеством, но, видимо, обворовавший лавку человек отличался маниакальной предусмотрительностью. Непонятным мне оставалось одно: зачем вообще он сообщил о возгорании и почему это сделал из лавки. Отчасти – и сам того не подозревая – меня тут же просветил Леопольд Леопольдович:

«А еще вот это! Это! Какова наглость!» – воскликнул он, протягивая мне скомканный лист писчей бумаги.

Я принял лист и, расправив его, прочитал отпечатанный на ремингтоне [28]28
  28 Сушкин использует название «Ремингтон» в том же обобщенном и обезличенном смысле, как мы используем, например, название «Ксерокс». То есть речь просто о пишущей машинке, а не о конкретной модели или производителе.


[Закрыть]текст:

Непилично сдавть в аренду помещение человеку с фамилией Кирилов.

Именно так – с пропуском буквы «эр», что говорило о поспешности печати и о том, что человек, отпечатавший текст либо и не заметил пропуск вовсе, либо, заметив, не стал о том печалиться.

Сама пишущая машинка нашлась здесь же, в лавке: я лично сравнил шрифты и пришел к выводу, что печатали на ней.

– Кирилов, – протянул я и обернулся к Александру Ивановичу. – Ваша фамилия – «Кирилов»?

«Да», – подтвердил он.

– Именно так – с одной буквой «эль»?

«Да».

– Почему?

«Откуда мне знать?»

– Гм…

«Что такого особенного вы в этом нашли?» – спросил Леопольд Леопольдович, ничего не понимая.

– Ну, как же, – пояснил я, – ведь это – фамилия брант-майора, Митрофана Андреевича!

Леопольд Леопольдович онемел.

– Да, – продолжил я разоблачения, – а если учесть и то, что из лавки сообщили о возгорании…

«Каком еще возгорании?» – вскричал тогда Леопольд Леопольдович и мертвецки побледнел.

– В доме Грулье. Вы еще ничего не слышали?

«Нет».

– Дом Грулье полыхает. Прямо сейчас. А вызвали команду отсюда.

Леопольд Леопольдович схватился за голову:

«Не может быть!»

– Еще как может!

«Катастрофа!»

– Не думаю.

«Я пропал!»

– Да нет же!

«Всё кончено!»

– Успокойтесь! – Я взял Леопольда Леопольдовича под руку и вывел на свежий воздух. – Налицо – заговор и злая шутка. Но не против вас и не над вами. Я даже догадываюсь, кто этот наш остроумец…

«Кто?»

– Вот что, – сказал, не отвечая, я. – Ступайте-ка вы с этой бумажкой к Можайскому…

«Приставу?»

– К нему… и расскажите всё, как есть.

– Так это ты направил его ко мне!

Можайский смотрел на меня своим страшным улыбающимся взглядом, и в кои-то веки я немного смутился:

– Ну…

– А почему не сам пришел?

Я отвел собственный взгляд и помялся:

– Работы много было и вообще…

– Ну, ты и жук!

Чулицкий, Инихов и Кирилов одновременно хихикнули.

– Не смейтесь, господа! – Можайский продолжал смотреть на меня с леденившей кровь улыбкой в глазах. – Я с ног тогда сбился, чтобы понять, что к чему. А разгадка – вот она, всегда под носом была!

– Так Кёниг, – Чулицкий, – о пожаре тебе не рассказал?

– Рассказать-то рассказал, да что толку!

Все снова – взглядами – сошлись на мне:

– Ну, – Кирилов, – так кем же был мой тайный обожатель?

Мое смущение прошло. Ответил я просто, но гордо:

– Грулье, разумеется. Кто же еще?

– Грулье!

– Конечно. Именно он и лавку обворовал, и записку напечатал, и поджог в собственном доме устроил. Потому-то он и пожарных из лавки вызвал: не мог он сделать это от себя.

– Но почему?

– Да где же вы видели рыщущего по дому в семь утра богатого обывателя? Уж слишком много к нему возникло бы вопросов!

– Но зачем тогда, – не сдавался Кирилов, – он вообще вызвал команду? Зачем устроил поджог? Зачем записку эту нелепую оставил? И зачем в лавку забрался, а не купил потребное для своего злодейства?

Я усмехнулся:

– Из наведенных справок мне стало известно вот что. Во-первых, Грулье изрядно промотался. В последние перед пожаром месяцы у него начались серьезные финансовые затруднения. Вплоть до того, что ему угрожали конфискацией дома…

– Так прозаично?

– Так ведь всё обычно очень прозаично…

Я тоже усмехнулся, поняв, что заговорил стихами.

– Хорошо: с поджогом понятно – страховка…

– Разумеется.

– Но всё остальное?

– И с остальным всё так же просто. Из тех же источников я узнал, во-вторых, и то, что этот жулик, как ни странно, был без ума от своей жены…

– Мадам Кожезухиной?

– О других его женах, – буркнул я, – мне ничего не известно!

– Извините, Сушкин! Ну?

– Так вот. Будучи без ума от своей жены, он никак не мог подвергнуть совсем уж неумеренному риску ни ее, ни… ее собачек!

Усы Кирилова вздыбились:

– Да вы с ума сошли!

Митрофан Андреевич даже отшатнулся от меня, решив, что я над ним издевался, но я успел схватить его за рукав и поспешил заверить:

– Кроме шуток, Митрофан Андреевич!

Кирилов смягчился:

– Ну и ну! – оторопело выговорил он, однако уже без обиды.

– Его расчет, – тогда продолжил я, – был великолепно прост. Устроив поджог в оранжерее, он получил время сбегать обратно в лавку – она по-прежнему оставалась незапертой – и вызвать пожарную команду. И вот за это-то время пожар уже должен был перекинуться и на дом – это гарантировало нормальный, если можно так выразиться, ущерб, – и при этом не быть еще таким, чтобы жена могла в нем пострадать. То же справедливо и для собачек. А дальше собачкам отводилась роль препятствия: мошенник знал, что жена скорее позволит дому выгореть дотла, чем погибнуть своим питомцам. Его расчет целиком и полностью оправдался: не успела команда прибыть по вызову, как мадам Кожезухина назначила щедрое вознаграждение за спасение шпицев. Это, как вы знаете, обрекло дом, но позволило избежать жертв среди населявших его животных. Таким образом, довольными остались все, кроме страхового общества!

– Только не говорите, что страховым обществом была «Неопалимая Пальмира» Кальберга!

– Нет-нет, – я решительно отмахнулся от такой догадки, – ни Кальберг, ни его «Пальмира» тут совершенно ни при чем!

Удивительно, но вокруг меня послышались облегченные вздохи: Кальберг, очевидно, мерещился повсюду.

– Ладно, – тогда продолжил «допрос» Митрофан Андреевич, – а лавка и записка?

– Что касается лавки, то здесь сработал врожденный инстинкт: Грулье оказался не только маниакально запасливым поджигателем, но и невероятно дотошным следователем. Прежде чем окончательно решиться на преступление, он просчитал все возможные варианты, буквально вжился в шкуру гипотетических судейского или сыскного [29]29
  29 То есть судебного следователя или служащего Сыскной полиции.


[Закрыть]. Он полностью реконструировал последствия пожара, прикинул, что можно будет, а что нельзя найти в пепелище. Кроме того, он шаг за шагом проследил сам за собой и понял, что выявить его по его же покупкам особенного труда не составит. Конечно, тут он перестарался: в столице ежедневно продается огромное количество фонарей, керосина, бечевы и свечей, так что искать неизвестного покупателя – что иголку в стоге сена. Хотя, возможно, он рассуждал и так: если следствие сразу же станет исходить из версии поджога, то первым, кто неизбежно окажется под подозрением, будет именно он, Грулье. Ведь именно он, Грулье, является основным – да что там: единственным! – выгодополучателем от пожара. А коли так, то следствие отнюдь не неизвестного начнет искать, а попросту вооружится его же, Грулье, фотографией. И это – конец. Кроме того, большинство лавок, где можно приобрести фонарь, керосин и прочее, – заведения мелкие, круг клиентов – сложившийся и более или менее постоянный, владельцы этих лавок и служащие скорее всего запомнят стороннего покупателя и поэтому легко опознают его по фотографической карточке. В крупных же магазинах, коих, как это ни удивительно, у нас наперечет, Грулье и без того хорошо известен: как-никак, а именно в крупных магазинах он и является завсегдатаем. Отсюда-то и растут ноги: что оставалось делать? Вариантов лишь два. Первый – подворовывать потихоньку в собственном доме и, таким образом, сделать запас всего, что необходимо для поджога. Вряд ли жена, не интересовавшаяся ничем кроме своих собачек, или горничная, которая, готов поклясться, и сама не была безгрешной, заметили бы пропажу и, заметив, подняли бы скандал. Но все же, такой вариант исключить до конца было никак нельзя: у женщин, как известно, семь пятниц на неделе, и то, что шесть из них проходят в безмятежной невнимательности, ничуть не означает, что и в седьмую будет так же! Второй вариант – обворовать магазин. Или лавку на том же рынке: еще проще. Правда, тут Грулье по отчаянной неопытности не учел один очень существенный момент: пусть даже в рыночную лавку вломиться проще, нежели в магазин, но лавок на рынке много, а значит, существует немалый риск того, что даже ночью в каких-то из них окажутся люди. Проще говоря, свидетели. А если учесть и то, что в лавку ему необходимо было не только вломиться, но затем и вернуться, чтобы вызвать пожарных, риск оказаться замеченным возрастал многократно. Впрочем, возможно и так, что всё это Грулье отлично понимал и принял в расчет, но вынужден был поступить именно так, исходя из соображений времени. Все-таки бегать куда-то уж слишком далеко он не мог. Я, господа, чуть позже проверил: помимо нескольких лавок подходящей направленности на Андреевском рынке, в относительной близости от особняка Грулье находились еще три – отдельными магазинами. Но одна из них отпадала сразу: она помещалась в прямом соседстве – дверь в дверь – с кондитерским магазином, работа в котором шла круглосуточно. В этом магазине не только торговали навынос – днем, но и готовили различные сладости на заказ – как правило, по ночам. Обворовать вторую было бы проще, но и с ней могли возникнуть затруднения: рядом с входом в нее – так уж получилось – помещалась дворницкая домовладения, а значит, в любой момент мог появиться кто-то из ее обитателей, не говоря уже о том, что оба входа – в дворницкую и в лавку – неплохо просматривались с поста наблюдения [30]30
  30 C того места, где несли ночное дежурство дворники.


[Закрыть]. Нужно было иметь недюжинный опыт взломщика, чтобы тенью промелькнуть мимо дежурного, ломая дверь, а затем – убраться восвояси, снова вернуться и снова сбежать! Что же до третьей, то, на первый взгляд, она подходила идеально. Я, помнится, даже удивился, почему не ее, а лавку на рынке выбрал Грулье. Но, как это обычно бывает, разгадка оказалась чрезвычайно проста. В доме напротив квартиру во втором этаже занимала бессонная старушка – большая любительница подолгу – что днем, что ночью – коротать часы у окна. Несомненно, она бы увидела всё и даже смогла бы во взломщике опознать самого Грулье. Я побеседовал с ней и выяснил: нашего поджигателя она знала – по внешности – очень даже неплохо. Очевидно, что и Грулье знал об этом стеснительном обстоятельстве и потому-то обошел лавку стороной. Итак, у него – учитывая, повторю, временны́е ограничения – выбор оставался нехитрым: рынок. На самом же рынке лавок тоже было несколько: было из чего выбирать. Но… арендатор одной из них – той, что за номером тридцать девять по Бугскому переулку – носил поразительную фамилию: Кирилов! И это случайное совпадение решило дело.

– Но подождите! – перебил меня Митрофан Андреевич. – Как это вяжется с такой… такой предусмотрительностью? Если Грулье предусмотрел буквально всё для того, чтобы остаться не пойманным, зачем же он выбрал именно эту лавку, да еще и записку оставил?

Я улыбнулся:

– А вот тут уже свою роль сыграло другое врожденное качество: склонность к шарадам, веселью, розыгрышам. На самом-то деле Грулье – человек совсем неплохой. Не окажись он в настолько затруднительных обстоятельствах, мысли о преступлении ему бы и в голову не пришли! Мне удалось узнать, что в среде своих знакомых этот человек имел репутацию записного весельчака, которого хлебом не корми – дай совершить какую-нибудь забавную проделку! Как видим, не смог он удержаться и в новом для себя положении – вора и поджигателя. Представляю, как бедолага…

– Бедолага?!

– Поставьте себя на его место…

Лицо Митрофана Андреевича пошло пятнами:

– Нет уж, увольте!

– Ну, как пожелаете… – я вновь улыбнулся, а Митрофан Андреевич фыркнул. – Так вот: представляю, как этот… э… господин мучился и терзался! С одной стороны, необходимость сделать всё так, чтобы комар и носа не подточил. А с другой, такая исключительная возможность великолепно подшутить! Да, господа! Девяносто девять человек из ста, окажись они в подобном же положении, выбрали бы, несомненно, первое. Но Грулье оказался одним на сотню и выбрал второе.

– Псих! Натуральный псих!

– Да полно… итак, явился он в лавку, нашарил нужные ему вещи, не побоялся засветить огонь, чтобы тут же, на свободно стоявшей машинке, отпечатать загадочное послание владельцу, бросился к оранжерее, устроил поджог, вернулся в лавку, вызвал по телефону пожарную команду, снова побежал домой… И ведь заметьте: его план, несмотря ни на что, сработал. Возникли, правда, определенные трудности с получением страхового возмещения: с подачи Митрофана Андреевича, рассказавшего страховщикам о подмеченных странностях, общество долго вело расследование. Но, тем не менее, прямых улик против Грулье не обнаружилось, и возмещение ему все-таки выдали.

Я закончил рассказ.

– Но почему же ты, – Можайский, – не сообщил обо всем этом раньше?

На этот раз я не смутился:

– Видишь ли, по мере того, как я проводил собственное расследование, этот Грулье нравился мне все больше и больше. Он, как я уже говорил, и человеком-то оказался совсем неплохим – просто попавшим в отчаянное положение. И устроил все так, чтобы никто – даже собачки! – не пострадал. А ведь чего было проще, как взять и запалить без всяких затей? Наконец, я не видел достаточно веской причины идти в полицию со своими разоблачениями. Свой долг честного обывателя я выполнил: направил к тебе Кёнига с запиской, а также напечатал в газете отчет. В этом моем отчете было достаточно деталей для того, чтобы понять, кто именно виновен в поджоге. Достаточно деталей для того, чтобы, поняв, шаг за шагом провести точно такое же расследование, какое провел я сам, и установить все те же самые факты. Я ли виноват, что никто ничего подобного не сделал?

Можайский покачал головой.

Чулицкий издал какой-то подозрительный звук – что-то вроде покашливания – и обратился к Инихову:

– Гм… гм-гм… Мне послышалось или Сушкин и впрямь о чем-то говорил?

Инихов:

– Послышалось, Михаил Фролович: Сушкин все эти десять минут был нем, как рыба!

– М…да. Староват я стал. Туговат на уши…

Митрофан Андреевич посмотрел на одного, на другого, переступил с ноги на ноги и выпалил:

– Да чтоб вам!

– А что такое, Митрофан Андреевич?

Брант-майор рассердился не на шутку:

– Я все понимаю, господа, сам, в конце концов, жалостлив до невозможности, но нельзя же так! Хотим мы того или нет, поджог – преступление. Я…

– Вам жаль тех денег, которые получил Грулье?

– Да причем здесь деньги! – Митрофан Андреевич топнул так, что вибрация прошла по всей гостиной. – Пожар – не шутка! Пожар – опаснейшее бедствие…

– Но ведь никто не пострадал?

– А как же мои люди? Вы отдаете себе отчет в том, что на каждом пожаре мои люди рискуют жизнью?

Мы – все – переглянулись: в словах Митрофана Андреевича было разумное зерно. По всему и впрямь выходило так, что если о жене и собачках Грулье подумал, то служащих пожарной команды в расчет не принял никак. А ведь любой из них мог, выполняя то ли свой долг, то ли пожелание мадам Грулье-Кожезухиной, получить увечья и даже погибнуть!

Этическая дилемма, которой, как мне прежде казалось, не существовало, замаячила перед нами в полный рост.

– Вот то-то и оно, господа! – продолжал кипятиться Митрофан Андреевич. – Если каждый хороший человек в этом городе начнет решать свои проблемы при помощи поджогов, то неизбежно будут и жертвы. Не завтра, так послезавтра. Не послезавтра, так через год. Но будут! Вы понимаете это?

Пришлось согласиться.

– А это значит, – развил мысль Митрофан Андреевич, – что всем таким хорошим людям нужно давать по рукам! И очень больно! И начать необходимо с этого вашего Грулье!

– Почему с него?

– Да потому что вот он!

Я вздохнул:

– При всем уважении, Митрофан Андреевич, но я показаний не дам.

Кирилов вперил в меня наполнившийся озлобленностью взгляд:

– Это еще почему? Вы же согласились с тем, что такое поведение недопустимо!

– Согласиться-то согласился, – я снова вздохнул, – но любой из этих господ…

Я поочередно указал на Можайского, Чулицкого, Инихова, Гесса, Любимова, Монтинина:

– …любой из этих господ-полицейских скажет вам, что законы обратной силы не имеют. И то, что решено сегодня, не может распространяться на вчера.

Митрофан Андреевич оторопел:

– Что? – растерянно спросил он. И повторил: «Что?»

На выручку мне подоспел Можайский:

– Я и сам, Митрофан Андреевич, – потерпевшая сторона. Сушкин и меня обвел вокруг пальца. Заставил, можно сказать, побегать без всякой пользы… А все же зла на него держать невозможно. И в этой конкретной ситуации он верно говорит: что было – прошло. Или, если угодно, кто старое помянет, тому глаз вон. Можно еще и вот что припомнить: однажды к старому, уже на смертном одре лежавшему, фараону пришли будущие министры его готовившегося вступить на престол сына…

Митрофан Андреевич не сдержался:

– Какой фараон? Что вы несете?

Можайский:

– Тот, который, умирая, завещал [31]31
  31 Юрий Михайлович, несомненно, всю присказку выдумал от начала и до конца, пусть даже в ней и прослеживается определенный намек на бытовавший в истории рассказ: только не о египетском фараоне, а о персидском царе, который запретил отменять однажды принятые законы, что привело в итоге к немалым затруднениям. А впрочем, в словах Юрия Михайловича сам черт ногу сломит: настолько они темны и невразумительны.


[Закрыть]: крепко царство памятью и законами. Законами – потому что без них всё погружается в хаос. А памятью – потому что она хранит и произвол.

Митрофан Андреевич:

– Вы в своем уме? Какие законы? Какая память? Вы о чем вообще?

Можайский:

– О том, что даже фараон – варвар, несомненно: достаточно вспомнить, как его порода удерживала в рабстве целый народ [32]32
  32 Очевидно, евреев.


[Закрыть]– понимал: котлеты необходимо беречь от мух. А именно: память – памятью, а законы – законами. Память подсказывает, какие законы принимать и хранить, а законы, в свою очередь, ограждают от памятного произвола. Но, ограждая теперь, не простираются на то, что уже миновало. Иначе неизбежен конфликт.

Митрофан Андреевич нахмурился:

– Вы предлагаете мне помнить и в то же время забыть?

Можайский согласно кивнул:

– Вот именно. Помните о том, что было. Имейте это в виду, принимая решения в настоящем и в будущем, но забудьте о конкретных персоналиях: они уже в прошлом. Власть ваших решений на них не должна распространяться!

Митрофан Андреевич повернулся ко мне:

– Ну, Сушкин! Я этого вам никогда не забуду! Уж лучше бы вы ничего не говорили!

Я – искренне, обескуражено – развел руками:

– Теперь-то и я понимаю, что своим рассказом поставил вас в неловкое положение. Но…

– Уж очень захотелось похвастать!

– Не без того.

Я вновь смутился и так – в смущении – робко улыбнулся.

Митрофан Андреевич смотрел на меня холодно, но постепенно холод и та, возникшая было, озлобленность, которой еще минуту назад наполнился его взгляд, начали отступать. Наконец, лицо нашего справедливого во всем брант-майора дернулось в насмешливой гримасе, и Митрофан Андреевич произнес:

– Черт с вами, Сушкин. Забыть, так забыть. Но учтите: с этой минуты я глаз не спущу с ваших похождений. И если в будущем я на мгновение хотя бы заподозрю, что вы опять покрываете какого-нибудь хорошего человека, я немедленно призову вас к ответу. И вы – даже не спорьте! – расскажете мне все и сразу же!

– Договорились. Но должен признаться, ваше условие достаточно тяжело.

Митрофан Андреевич пожал плечами:

– Это вам в качестве гонорара.

– Поменьше бы таких гонораров! – вырвалось у меня, но от спора по существу я воздержался.

Чулицкий:

– Вернемся к Анастасии Маркеловне?

Митрофан Андреевич хлопнул себя по лбу:

– Совсем мне голову заморочили! На чем я остановился?

Посыпались подсказки.

Митрофан Андреевич повертелся от одного к другому, покивал головой и продолжил прерванный этим, приведенным выше, внезапным отступлением рассказ:

– Значит, – переспросил я Анастасию Маркеловну, – ваш брат заявил, будто вознаграждение предложил ему Грулье?

«Да», – еще раз подтвердила она. – «И это показалось мне совсем уж неправдоподобным!»

– Понимаю, – согласился я.

«Получалось, человек дал денег за бездействие. За то, что дом его сгорел. Но позже меня осенило: а почему, собственно, и нет?»

– То есть?

«Я, – пояснила Анастасия, – вот что подумала: допустим, обстоятельства сложились так, что у этого Грулье возникла необходимость в деньгах. Тогда пожар – настоящий подарок, ведь дом наверняка был застрахован! Но если это правда, то и деньги, предложенные пожарным, – не такая уж и бессмыслица. Просто…»

– Что?

«Просто вопрос в соотношении нужды, уплаченных сумм и страхового возмещения!»

Я, господа, не стал вдаваться в подробности: вы понимаете, меня интересовало другое. Поэтому я оставил в стороне связанные с Грулье вопросы и поинтересовался размером якобы полученного Бочаровым вознаграждения.

Анастасия подумала и ответила нерешительно:

«Точную сумму, конечно, я назвать не сумею. Могу лишь сказать, что была она достаточно приличной».

– Но хоть какой-то порядок?

«Я о порядке и говорю».

– Простите, не понял?

Анастасия взглянула на меня уже не просто озлобленно. К ее озлобленности прибавилась досада:

«Мы договорились, что деньги на квартирную плату Вася или сам принесет вечером – если не будет тревог, – или с кем-нибудь передаст: мол, только к вечеру Грулье, на время перебравшийся за город, приедет в Петербург. Встреча с ним была назначена на пять: тут же, неподалеку; буквально за углом от пожарной части. В день пожара этот господин наличности не имел – вся она была растрачена его супругой, раздававшей деньги направо и налево за спасение собачек, поэтому уговор с Виталием вышел таким: немного подождать, зато и получить побольше».

«Я вернулась домой. Клава, сестра, по своему обыкновению занималась чем-то воздушным: чем именно, не вспомню. Кажется, вышивала какой-то узор. Но даже она почти с порога приметила мое беспокойство».

«Что с тобой?» – спросила она.

Я рассказала о странном разговоре с братом.