Текст книги "Ниссо"

Автор книги: Павел Лукницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

Слушая Кендыри, Мирзо-Хур пощипывал жесткую бороду и, хмуря угольно-черные брови, глядел на него исподлобья.

– Лучше нее, – говорил Кендыри, – я видел только девчонку в Хорасане, это было другое полукружие моей жизни. Я тогда был одет, как ференги, и ехал верхом в Нишапур к брату местного халифа. Хорошее путешествие было! На ночь остановился в каком-то саду. Выходит женщина, выносит мне вареные яйца, кислое молоко, а я посмотрел на нее, – знаешь, в гареме Властительного Повелителя нет таких женщин! Она думает: я – ференги, а я ей говорю: "Поедем со мной, женой моей будешь, в Мешхеде у меня дом..." Она ехать не хочет. Ночью я схватил ее, связал, положил на лошадь, три камня отъехал...

Кендыри долго рассказывал историю одного из своих похождений, похвалялся красотой хорасанки.

– Но и эта неплоха тоже. Как первая луна, самый расцвет!

– Почему же ты в дом не вошел?

Кендыри оскалил зубы в сдержанной, холодной улыбке.

– Дело, Мирзо, прежде всего! И разве хороший охотник стреляет издалека? Ничего, время придет, купец. Открой дверь немножко, платье ее посмотрим.

Мирзо-Хур толчком руки приоткрыл створку двери. Яркий луч упал на платье Ниссо. Разложив мокрые лохмотья на коленях, купец вглядывался в узор ткани.

– Это не Яхбар. Это Гармит, – сказал он. – Ты помнишь купца Мухибулло?

Кендыри прищурил глаза.

– За четвертым перевалом живет? У озера?

– Так... Еще, может быть, у Самандар-бека куплено. Но этот узор гармитский. Его делают только в трех селениях: в Дильшурча, в Наубадане, в Джуме. Там есть старухи, знают его. В других селениях забыли. Видишь: красная нитка с желтой, знаешь этот цветок? Хаспрох это, вырос из пота Аллаха. Зеленый этот – поперек ему – что? Э, Кендыри, скажи – что? Все-таки ты меньше моего знаешь. Никто не знает теперь, я знаю. "Об-и-себзи" называется этот цветок. Когда зеленое знамя ислама вступило в Лиловые Горы, шел кровавый дождь. Это воины доблестных войск Властительного Повелителя истребляли неверных огнепоклонников. Слава Аллаху, всех истребили, и там, где прошло зеленое знамя ислама, вырос зеленый цветок, – старые люди так говорят. Этот цветок здесь и вышит. Надо узнать, кто из Яхбара в эти три селения ходил. А вот это, смотри...

Тяжелый и неповоротливый Мирзо-Хур, сидя на ковре, толстыми, мясистыми пальцами, украшенными перстнями, перебирал одежду Ниссо. Увлекшись, он разобрал значение всего узора, обрамлявшего ворот рубахи. Потом небрежно швырнул ее на колени Кендыри.

– Пойдешь?

– Пойду, – сухо ответил Кендыри.

– К риссалядару сначала зайди и к Арбоб-Касиму... К Азиз-хону еще зайди, у них уши острые, может быть, раньше узнаешь, у кого пропала жена или дочь... А если не узнаешь, благословен путь твой да будет, иди в Гармит... Если найдешь хозяина, скажи: дорогое дело, но можно вернуть...

– Ты объяснишь тут: я за товарами ушел, – думая о чем-то своем, небрежно произнес Кендыри и, свернув платье Ниссо, вышел через заднюю дверь во двор.

5

Мирзо-Хур, отвалив большой камень, распахнул настежь двери лавки. На траве под тутовым деревом сидел оборванный Карашир. И хотя это только Карашир, не имеющий даже халата, самый бедный, самый захудалый факир, на котором едва держатся лохмотья грязной овчины, Мирзо-Хур с удовлетворением щурит глаза. Ведь Карашир – один из тех, кто работает у Шо-Пира, кто признал новую власть, повинуется каждому слову Бахтиора, нарушает Установленное, открыто смеется над ним... И если Карашир сидит здесь, покорный и терпеливый, значит, он, вероятно, долго боролся с собой и сюда его привела та слабость, о которой хорошо знает Мирзо-Хур... Конечно, он пришел просить опиума, и надо ему опиум дать, но сначала поговорить с ним...

Мирзо-Хур располагается посередине ковра. Карашир молчит. Может быть, он стесняется заговорить первым? А вдруг так и не заговорит, встанет, уйдет?

– Наверно, ко мне пришел, сел под моим деревом? – не вытерпев, с нарочитой грубостью говорит Мирзо-Хур.

– К тебе. Говорить пришел! – не вставая и не кланяясь, отвечает Карашир, сидя в той же позе, что и купец.

– Значит, благодарение покровителю, хочешь сказать: привет?

– Пожалуй, скажу: привет! – отвечает Карашир. – У тебя мука есть?

"Ах, вот как, мука! – с неудовольствием думает купец. – Это дело другое: значит, от советской власти муки не дождался. Но от меня тоже ее не получит!"

Опыт, однако, приучил Мирзо-Хура никогда не отвечать на вопрос сразу. И, испытующе взглянув на насупленного Карашира, он медленно произносит:

– Зачем через траву кричать будем? Иди, Карашир, сюда. Есть ковер для хорошего разговора.

Карашир неохотно проходит в лавку, – присаживается на ковер, глядит на купца надменно и важно, будто проситель не он, а купец. Молчит.

– Та-ак! – произносит купец. – Теперь разговор пойдет. Скажи, Карашир, зачем тебе мука?

– Урожай еще не собрал. Детей много. Полмешка муки дашь, соберу урожай, целый мешок отдам.

– Мешок мало. Три мешка дашь! – грубо заявляет купец и насмешливо глядит Караширу в глаза.

Карашир, уязвленный этим взглядом, отвечает резко:

– Большую пользу себе делаешь? Корыстно нажиться хочешь?

– Всякий человек делает себе пользу.

– Не всякий бесчестно.

– Честность – для маленьких. Для больших – нет честности, иначе не было бы больших людей.

– Есть и большие люди четные! – Карашир вызывающе глядит на Мирзо-Хура.

– Кто же? – купец язвителен, потому что уже знает ответ. – может быть, ты хочешь сказать – твой Шо-Пир?

– Что можешь плохого сказать о нем?

– Ха! Чужую женщину взял!

– Не знаю я этого... – Карашир небрежно почесывает голое колено.

Самоуверенность Карашира раздражает купца. Не такого он ждал разговора.

– Ты не знаешь – все знают. Тебя заставляет работать, обещает блага в этом мире... Когда ты есть захотел, ко мне посылает: "Бери у купца"! Честность!

– Неправда, – горячо возражает Карашир. – Он не посылал меня.

– Ха! Сам пришел! Против воли его?

– Против воли, вот, да! Против него я пошел! Мой стыд, а не его стыд. Жуликом он называет тебя, не велит ходить к жулику. Жулик ты и есть. Дурак я, пошел к тебе. Не надо от тебя ничего. Дела с тобой не имею.

Карашир порывисто встает, запахивает полы овчины, обдав купца ее кислым запахом.

Мирзо-Хур сразу соображает, что даже с таким должником расставаться в ссоре не следует, быстро протягивает руку к полке, загроможденной мелочными товарами, выхватывает маленький мешочек, молча сует его Караширу. В лице Карашира растерянность и борьба.

– Нет! Не возьму, не надо, – сдавленным голосом произносит он, соскакивает с порога и торопливо идет от дома.

– Погоди, Карашир! – кричит ему вслед купец. – Сегодня голодной будет душа, курить захочешь, ко мне придешь – не дам. Сейчас бери... На!

И брошенный купцом мешочек падает у ног Карашира. Карашир хочет гордо переступить его, но останавливается. Медлит раздумывая, быстро наклоняется, сует опиум за пазуху, прижимает его к груди и, виновато ссутулившись, уходит, не смея обернуться к победившему его и на этот раз Мирзо-Хуру. А купец с торжествующей насмешливостью глядит ему вслед, стараясь унять только теперь закипающий гнев...

За большими камнями, там, где тропа свернула к селению, Карашира ожидает жена. Эту еще молодую, но уже иссохшую женщину недаром зовут Рыбья Кость. Дав ей такое прозвище, ущельцы давно позабыли ее настоящее имя, и даже сама Рыбья Кость редко вспоминает о нем. Удлиненное желтое лицо ее всегда печально и строго, темные узкие глаза смотрят вниз, – кажется, за всю свою жизнь она не взглянула на светлое небо. Ожидая Карашира, она сидит на камне так неподвижно, будто сама превратилась в камень. Черные растрепанные волосы спадают на плечи, засаленная длинная рубаха неряшливо распахнута. Скрещенные на коленях пальцы обтянуты такой сухой и сморщенной коричневой кожей, что, кажется, невозможно их разогнуть. Дома ее ждут восемь голодных, полуголых детей, и она думает, что правильно сделала, заставив Карашира пойти к купцу. Если он даст муки, – все равно, что будет потом, – только бы он дал Караширу муки! – она сделает сегодня лепешки и сама тоже будет их есть. Она не ела их уже целый год и, представляя себе их вкус, с нетерпением глядит на тот камень, из-за которого сейчас с мешком на плечах появится Карашир.

Но когда Карашир, наконец, появляется и Рыбья Кость хорошо видит, что за плечами его нет ничего, ее худое лицо искажает злоба. Карашир робко приближается зажимая мешочек с опиумом под мышкой: вот, в руках у него нет ничего, вообще нет ничего, пусть она даже распахнет овчину... Такая неудача, такая судьба: купец на дал ему ничего!

– Почему не дал? – вставая, хрипло спрашивает Рыбья Кость. – Что сказал?

– Сказал: кончилась для таких, как я. Ничего, зато я колючие слова бросил ему в лицо, пусть подавится ими.

Рыбья Кость молчит. Ведь вкус лепешки был уже у нее во рту... Нет, что-нибудь тут не так, дурак ее муж, и, конечно, он виноват.

– Просить не умеешь! – выкрикивает она. – Гордый очень! У русского гордости научился, веришь ему, а голодным надо забыть о гордости: хочешь, чтоб дети твои передохли? Иди домой, без тебя обойдусь, о себе только думаешь! Будет у нас мука!

И Карашир покорно побрел домой. Он думал о мешочке, зажатом у него под мышкой. Он думал о том, что, все в мире презрев, он будет видеть страну счастливых и жить в ней и весело болтать с женщинами, совсем не такими, как эта злая его жена!

А Рыбья Кость почти бегом миновала деревья на берегу перед лавкой купца и смело переступила порог.

Купец встретил ее таким холодным, презрительным взглядом, что смелость ее сразу исчезла. Она опустилась перед ним на ковер, скрестив босые ноги.

– Ну? Теперь ты пришла?

– Пришла!... Муж мой дурак, не умеет просить... Теперь я иначе прошу, почтенный. Ты давал нам раньше, теперь тоже дай, много не надо, дай, сколько велит тебе бог; сама буду я отдавать...

– Сейчас можешь отдать? – нагло глядя на нее, процедил купец.

– Что есть у меня сейчас?.. Ио, Али!.. Ты говоришь...

Но испуг Рыбьей Кости сразу же сменяется равнодушной покорностью.

– Пусть так... Твоя воля, достойный.

Она думает о детях и о вкусе горячих лепешек. Купец пренебрежительно оглядывает ее, лениво встает, проходит в темную половину лавки, выносит на свет две черствые гороховые лепешки, швыряет их под ноги женщине.

– Рыбья Кость!.. Обглоданные кости нужны собакам!.. Но я добр, иди! За эти прекрасные лепешки тебе ничего отдавать не придется.

И Рыбья Кость, пряча свое унижение, опустив голову так, что разметанные волосы упали на лицо, неуверенным шагом побрела прочь от лавки. Лепешки она прижала к груди и совсем не думала о еде.

Когда она скрылась за поворотом тропы, Кендыри. Собравшийся в дальний путь, вышел из глубины лавки.

– Ты видел? – усмехнулся купец. – Я не слишком жадный...

– Видел, – безразлично произнес Кендыри и даже не улыбнулся. – Я бы подавился такой... Видишь, на бедность свою жалуешься ты напрасно: свой товар отдаешь не только в кредит!

– Конечно. И пусть этот нищий дурак не думает, что, назвав меня жуликом, он дал мне это слово в подарок... Я тоже не бываю в долгу!..

6

Проведя день в безделье, Ниссо к вечеру забрела в дальний уголок сада и, ползая на корточках под тутовыми деревьями, собирала сладкие ягоды. Они были темно-синими, крупными, – таких крупных ягод в своем Дуобе Ниссо не видела никогда. В саду Азиз-хона было несколько деревьев с очень крупными ягодами, но те были желто-розовыми, и их приторно-пряный вкус не нравился Ниссо.

Ниссо потеряла поясок. Длинная рубаха старой Гюльриз волочилась по земле, мешала. Ниссо постепенно наполнила подол ягодами. Она и сама не знала, зачем и для кого собирает их.

Ей никуда не хотелось уходить из этого с ада. Она чувствовала себя в безопасности, не думала ни о чем.

Услышав мужские голоса, Ниссо притаилась за деревом. Она не испугалась и поняла, что, в сущности, весь день дожидалась возвращения этого непонятного, доброго человека. Вот он идет, мелькая за стволами деревьев, с тем, другим, которого зовут Бахтиор. Этот другой ничем не примечателен, – он такой же, как все; но русский...

Не выдавая своего присутствия, Ниссо прислушивается к спокойному голосу русского. Он сейчас не смеется, он говорит что-то очень решительно, как хозяин; Ниссо напрасно старается расслышать слова: сад шелестит листвою.

Пойти в дом? Девушке хочется поближе посмотреть на Шо-Пира, но все-таки лучше остаться здесь.

Ниссо садится на траву, лениво пересыпает собранные ягоды и, выбирая самые крупные, не спеша отправляет их в рот. По всему саду раздается громкий зов:

– Ниссо! Э-гей, Нис-со!.. Вздрогнув, Ниссо отпускает подол рубахи, ягоды сыплются на траву.

– Ниссо! Ну, иди же сюда. Где ты запряталась?

Надо, пожалуй, послушаться. Ниссо выходит навстречу Шо-Пиру.

Столкнувшись с нею лицом к лицу, Шо-Пир начинает неистово хохотать. Ниссо обижена, озадачена – стоит, смущенно улыбаясь.

– Хороша! Ох, хороша! – подбоченясь, выговаривает, наконец, Шо-Пир. Да ты посмотрела бы на себя! Ну просто чучело чучелом!

Тут только Ниссо замечает, что рубаха сверху донизу измазана, что к липким рукам пристала земля.

Она хочет убежать, но Шо-Пир удерживает ее.

– Идем, идем... Обедать пора.

И, шутливо подтолкнув Ниссо, ведет ее к дому.

– Что ты ей, нана, такую рубаху дала? Она в ней, как цыпленок в мешке?

– А не знаю, не знаю! – отвечает Гюльриз – Весь день не подходила ко мне... Ниссо, повернись! Где поясок? Потеряла? Какая богатая! Возьми теперь вот эту веревочку.

– Да пойди ты, умойся скорее! – говорит Шо-Пир, и Ниссо послушно уходит за угол дома.

Бахтиор выносит из кладовки пиалку с абрикосовой халвой. Шо-Пир знает: Гюльриз сварила эту халву, чтобы приберечь ее к Весеннему празднику.

– Что, Бахтиор, весна на душе у тебя?.. измазалась, как теленок, невеста твоя! Мыться ее послал.

Бахтиор, вспыхнув, прикрывает халву ладонью, но не относить же ее обратно в кладовку!

– Ты шутишь, Шо-Пир, кто-нибудь услышит, знаешь, какие разговоры пойдут? Председатель сельсовета чужих женщин крадет?

– Какая она женщина? Не успела еще на мир взглянуть, – женщина! Девчонка она!

– Нет, не девчонка! – убежденно произносит Бахтиор. – Женщина.

– И тебе, наверное, нравится? Скажи, нравится?

Бахтиор никак не может привыкнуть к подтруниваниям Шо-Пира. Он готов обидеться, а Шо-Пир продолжает:

– Впрочем, почему бы в самом деле тебе на ней не жениться? Конечно, по советскому закону. Ведь можешь же ты ей понравиться? Тебе двадцать есть уже?.. Ну вот, поживет она у нас, подрастет, полюбит тебя. Ростом не вышел немножко, но зато весел и горяч – во!

Гюльриз выносит из дома котелок гороховой каши.

– Сходи за девчонкой, нана! Что она там пропала?

– Рубашку стирает... – возвращаясь, говорит старуха. – Очень ты ее, Шо-Пир, напугал.

– Да подай ей другую. Вот, в самом деле, коза!..

Когда, наконец, чистую, свежую, с заплетенными косами Ниссо удалось усадить за стол, она заявила, что наелась тутовых ягод. Шо-Пир не стал ее уговаривать, но велел ей сидеть со всеми.

Он с удовлетворением заметил, что Ниссо меньше дичится, на вопросы отвечает охотно, хотя и сдержанно. Она уже запросто разговаривала с Бахтиором, и он смущался, удивляя этим Шо-Пира, который не узнавал в нем всегда решительного и смелого парня.

Энергия и решительность Бахтиора понравились Шо-Пиру в первый же год его жизни в Сиатанге. Именно потому он и добился избрания Бахтиора председателем сельсовета; самого же Шо-Пира ущельцы выбрали заместителем Бахтиора.

В то время Бахтиору было семнадцать лет. Придя в Сиатанг, Шо-Пир, тогда еще вовсе не Шо-Пир, а демобилизованный красноармеец Александр Медведев, – зашел в первый же тутовый сад, где вода канала была почище, а деревья давали плотную тень. Снял с себя вещевой мешок, двустволку и брезентовую полевую сумку, скинул с плеч скатку шинели и устало опустился на сочную траву.

Жители селения рассаживались вокруг на траве, беззастенчиво разглядывая незнакомца, с наивным любопытством ощупывали его одежду и вещи... И завели между собой ожесточенный спор. Особенно горячился молодой черноглазый ущелец, – он чуть не подрался с двумя стариками, утверждавшими что-то повелительным, гневным тоном. Александр еще не понимал тогда языка сиатангцев, но позже узнал: старики хотели его прогнать, и только факирская молодежь, решив, что пришел он "от настоящей советской власти", отстояла его.

Парнем, возглавившим местную молодежь, был Бахтиор. С того самого дня и подружился с ним Шо-Пир. Скоро Александру стало известно, что советская власть в Сиатанге только называется советской властью, ибо она в руках двоюродного брата Бобо-Калона, самого богатого, фанатичного и знатного сеида – старого Сафар-Али-Иззет-бека. Когда в Волости установилась советская власть, этот старик, выполняя тайное решение сиатангской знати, запретил факирам ходить по тропе, сообщавшей Сиатанг с Волостью: "Кто ступит на тропу неверных, погибнет для жизни в раю, прокляты будут и он, и дом его, и жена, и дети, и весь род его!" Но на случай прихода из Волости кого-либо от новой власти Сафар-Али-Иззет-бек себя самого именовал "председателем ревкома, сельсовета и большевиков". Сеиды и миры, изредка посещавшие Волость, не забывали, зайдя в волисполком, произнести славословие "избраннику своего народа, делающему жизнь бедных людей Сиатанга благословенной".

Волость в ту пору еще не могла направлять своих людей в глухие, почти не исследованные ущелья Высоких Гор, – пришельцам из Сиатанга верили на слово и удовлетворялись сведениями о том, что там, как и везде, установилась советская власть и что никто на нее не посягает. По существу же, Сафар-Али-Иззет-бек – ставленник сеидов и миров – ничем не отличался от хана, ибо весь Сиатанг задыхался под его властью, не смея и думать о каких бы то ни было переменах. И если все же до сиатангских факиров и доходили слухи о том, что в Волости существует иная – подлинная советская власть, которую держат в своих руках не миры и не сеиды, а сами факиры, то кто здесь в те годы осмелился бы вслух заговорить об этом?!

Тем смелее было выступление Бахтиора, заявившего всем, что русского человека он приютит у себя.

Александр узнал от Бахтиора, как тяжко живется здешним людям под самозванной властью Сафар-Али-Иззет-бека. И сразу же почувствовал, что не напрасно, – только от Волости, все в глубь да в глубь диких ущелий, – шел он добрый десяток дней, ночуя в разных селениях, приглядываясь к людям, ища среди них человека, который бы приглянулся сразу, вот так, как этот, искренний в горячих своих речах, страстно жаждущий правды юноша Бахтиор. Да, Александру сказали в Волости, что трудновато будет ему без опыта и в таком отдалении одному. Но что, мол, пусть опирается на пролетарское свое чутье да на совесть; и что уже ежели так твердо решил он жить в "глубинке" и применить свои силы на пользу революции, то вот пусть идет вниз, по Большой Реке: "Никого мы пока не посылали туда, не хватает у нас грамотных людей, места-то, видишь ли, недостигнутые какие!.. Ну а ты все же, когда обоснуешься где-нибудь там, используй всякую оказию, письма шли, будем тебе по мере возможности помогать, в памяти тебя держать будем!"

...Тутовый сад у ручья, где ныне стоит дом Бахтиора, принадлежал тогда одному из миров, позже ушедших в Яхбар. Жалким обиталищем Бахтиора и его матери была задымленная пещера в скалах. Прожив несколько дней в этой пещере, Александр Медведев решил остаться в Сиатанге.

Так кончились его долгие блуждания в Высоких Горах. И действительно, что было делать ему? Возвращаться в родной городок? Других ждали семьи: родители, жены, дети. Медведева никто нигде не ждал... Возвращаться туда, где все было разрушено и уничтожено? В тот белостенный маленький городок, среди бескрайних полей пушистого хлопка, откуда Санька еще с детства смотрел на столпотворение бледных, как привидения, загадочных снежных пиков... Никто не знал ни названий их, ни как далеко они простираются... Жители городка рассказывали самые фантастические истории: будто там, среди ледяных высот, живет племя страшных бородатых карликов, роющих себе пещеры во льду. Эти карлики не знают ни трав, ни деревьев, ни обыкновенной человеческой пищи; едят они только особенные, синие камни, а добывают их, перелетая с вершины на вершину на крыльях огромных птиц. Многие жители городка клялись и божились, что видели этих птиц и что однажды, в сильную бурю, одна из таких птиц упала на главной улице и со сломанного ее крыла соскочил испуганный карлик, пробежал по всей улице и скрылся под листьями хлопка за городком.

Когда Санька вырос, он понял, что все это сказки, но тайна гор оставалась тайной. Мечта проникнуть в эти заповедные горы не исчезала, а укреплялась. Конечно, может быть, не случись того страшного в его жизни, что произошло позже, когда он стал уже взрослым человеком и обзавелся семьей, он, вероятно, никогда так и не попал бы в эти горы, разъезжал бы на своем грузовике по пыльным, знойным дорогам. Но жизнь повернулась иначе, и детская мечта стала явью: вместе с красноармейским отрядом Александр оказался в этих горах, боролся здесь с басмачами два с лишним года. Когда отряд в первый раз из пустынных Восточных Долин, где встречаются лишь кочевники, проник к Большой Реке и попал в одно из похожих на Сиатанг селений, Александр впервые увидел вот таких – простых, но необыкновенных людей. И показалось ему тогда, что, как в детской сказке, из горной пещеры выйдет какой-нибудь карлик, сядет на птицу и полетит, – кстати, исполинских грифов Санька в Восточных Долинах навидался немало.

Комиссар Караваев всегда утверждал, что красноармейцы должны дружить с местным населением.

– Вот дело для нас, товарищи, – говаривал он, – остаться здесь да помочь этим людям узнать настоящую жизнь. Поняли бы они, что такое советская жизнь, что такое наш брат красноармеец. Поглядите, козлиными рогами землю пашут! А как поют! Веселой музыка, верно, никогда не слыхали. Сплясать бы им по-нашему, под тальянку!

– Известно, дикари! – умозаключил повар отряда Климов, старый солдат, воевавший еще в русско-японскую, единственный в отряде вольнонаемный и пожилой человек.

– Не дикари, – пресекал его рассуждения комиссар, – своя в них есть культура, хоть и забиты они. Посмотрите, сколько в каждом из них гордости и достоинства! Я вот вас частенько ругаю за грубость. Ведь вам у них поучиться можно бы обращению... Кто слышал, чтоб они выражались так, как, ну, например, иной раз, Климов, "отрекомендуешься" ты?..

– Товарищ военком, я же ведь старослужащий! – под обычный общий смех оправдывался Климов.

– Так вот и будь примером другим, – строго продолжал Караваев, – да знай, что культура у народа здешнего древняя, добрая, а только, как траву свиньи, потоптали ханы ее. А теперь народ поднимается, только показать надо ему, как жить. Разве нет у здешних людей желания жить получше? Бедность одолевает их, горы мешают им хорошую жизнь увидеть! Разве и среди нас не бывает отсталых? Вон Медведев – парень боевой, лучший красноармеец, шоферскую специальность имеет, а в комсомол до сих пор не вступил, и поздно уже ему теперь быть в комсомоле.

– Не все понимал я до службы в отряде, – обижался Санька.

– А теперь понимаешь? – улыбаясь, спрашивал комиссар.

– Теперь – конечно! В партию сразу вступить не задумался бы, если б...

– Если б что? – живо подхватывал комиссар. – Вступай. Рекомендацию тебе дам.

– Не об этом я... – смущался Санька Медведев. – А что я сделал для партии?

И начинался большой разговор о боевых заслугах Медведева, о бесстрашии его, о тех случаях, когда он один, с кромки ущелья, поддерживал наступление отряда стрелков и когда, вынеся из-под огня раненого товарища, долго плыл с ним по горной реке... и когда... Многое припоминал ему тут комиссар и говорил о том, что главная заслуга – его участие в борьбе с басмачами.

На все это Медведев обычно отвечал скромно и просто:

– Это – по службе.

– Разве служба не дело?

– Нет, надо такое, где я бы сам... от души... чтобы душою за новую жизнь поборолся я. Стрелять-то всякий умеет.

И даже комиссар не мог разобраться в том, что именно значит это: "от души". И говорил ему, что разве весь отряд воюет не от души? И что разве действия отряда не помогут здешним людям стать советскими?

– Когда еще станут! – упрямо отвечал Медведев. – Кабы я сам их сделал советскими!

– Ишь, чего захотел, а ты сделай, останься среди них, да и сделай! шутил комиссар, и все смеялись, а Санька Медведев умолкал, задумывался.

...Комиссар Караваев был убит в бою... Ну, а дальше...

Шо-Пир сидит за столом, вспоминает, что было дальше, а Ниссо и Бахтиор уже совсем непринужденно ведут беседу.

– Разве ты не можешь купить себе жену, Бахтиор? – как взрослая спрашивает Ниссо.

Бахтиор силится объяснить, что председателю сельсовета нельзя покупать жен, а даром кто захочет отдать ему свою дочь? И нет таких здесь, что понравились бы ему. Для них он просто хороший товарищ, с некоторыми даже дружит тайком от мужей и родителей: "потому что все они – порабощенная мужьями и отцами женская часть населения, которую нужно освободить от гнета"...

Эти слова отвлекают Шо-Пира от его дум. Бахтиор крутит ложкой в гороховой каше.

– Ты бы, нана, подшила ей рубаху, – говорит Шо-Пир, – посмотри: запуталась в ней Ниссо.

– А где мое платье? – живо спрашивает Ниссо. – его еще можно зашить. Ты, нана, не нашла его?

– Не нашла. Дэв унес, – простодушно отвечает старуха. – Наверно, твой дэв, Ниссо. Не знаю, хороший или худой.

– А ты уверена, Гюльриз, – спрашивает Шо-Пир, – что у Ниссо есть свой дэв? Может быть, просто платье упало в ручей?

– У каждого человека свой дэв есть! – убежденно отвечает Гюльриз. – Нет человека без дэва. А в ручей не могло упасть платье: на террасе оставила...

– Темно было, – вставляет Бахтиор. – Может быть, из воды Аштар-и-Калон вылезал? И теперь в желудке Аштар-и-Калона оно?

– А может быть, и еще что-нибудь похуже, – иронизирует Шо-Пир.

– Хуже желудка Аштар-и-Калона ничего быть не может! – восклицает Бахтиор.

– А откуда ты знаешь? – щурит глаза Шо-Пир.

– Знаю я.

– А ты видел его?

– Не видел. Если увижу – умру. Кто увидит его – умирает.

– Выдумки все это, Бахтиор, Не стыдно тебе? Председатель сельсовета, в драконов веришь... Никто не видел их, и никто от них не умирал...

– Правду я говорю, – хмурится Бахтиор, – кто увидит его – умирает.

– Неправда это! – вырвалось у Ниссо. И звонкий возглас ее так решителен, что все с удивлением поворачиваются к ней.

– А ты откуда знаешь? – поддевает ее Шо-Пир. – А вот я думаю, драконы все-таки есть, и Бахтиор прав. Что скажешь?

– Я... я... Все может быть... Только... – Ниссо с сомнением глядит Шо-Пиру в лицо. – Нет, тебе лучше знать.

– Почему, Ниссо, мне лучше знать?

– Потому что... потому что пиры лучше знают...

– А при чем же тут пиры? Разве я пир?

– Ты? Ты больше. Ты – Шо-Пир, повелитель пиров.

Шо-Пир расхохотался так, что Ниссо смутилась: "Что глупого я сказала?"

– Ты слышал, Бахтиор? – сквозь смех говорит Шо-Пир. – Вот, выходит, за кого она меня принимает... Это надо ж придумать! Словом, я вроде бога... Все дело, оказывается в моей кличке. Сдержав, наконец, смех, Шо-Пир умолкает в раздумье. Все ждут, что он скажет.

– Тебе пока этого, Ниссо, не понять, – тихо обращается Шо-Пир к Ниссо. – Да и никто здесь, пожалуй, не понял бы. Но вот есть такое русское слово: машина.

Он молчит и опять размышляет о прошлой своей жизни и о прежней, никому здесь не понятной профессии... Сколько профессий он приобрел в Высоких Горах! Научился делать двери, кровати, столы, табуретки, стараясь доказать сиатангцам, что пользоваться ими удобно. Выстроил этот дом, не похожий на другие, сообразил, как надо закладывать шпуры – взрывать порохом гранитные скалы; не хуже любого караванщика может вьючить лошадь, верблюда, осла; научился шить белье из грубой домотканой материи, накладывать лубок на сломанную руку и изготовлять мази для лечения трахомы; находить путь по звездам и переменчивым отблескам льдов, свисающих с остроконечных вершин; делать бумагу из тутового корня; сооружать плоты из надутых козьих шкур... Кто он теперь? Плотник и врач, портной и охотник... И еще ирригатор. И еще агроном... Да, не меньше десятка профессий заменили ему здесь ту одну, какою он жил, пока добровольно не пошел в Красную Армию после т о г о...

При этом воспоминании лицо Шо-Пира передернулось, спокойные глаза зажглись болью и ненавистью... Но говорить об этом нельзя и лучше даже не думать! А вот о Красной Армии можно. Бахтиор и Гюльриз, кажется, уже знают все о скитаниях отряда по горам в погоне за басмачами. Это понятно им. Но как сделать понятным для Ниссо, для Гюльриз, даже для Бахтиора рассказ о культуре больших городов, о технике двадцатого века, о железных и шоссейных дорогах? Как разъяснить им свою профессию, если не только автомобиля, но и вообще какого бы то ни было колеса никто никогда здесь не видел, и если нет здесь ни одной дороги, кроме узких головокружительных тропинок, что вьются над отвесами пропастей?

И, взглянув в глаза Ниссо, внимательные, выжидающие, Шо-Пир полушутя стал объяснять ей, что там, в далеких и не похожих на эти краях, он был погонщиком огненных лошадей, – нет у них ни кожи, ни мяса, ни головы, ни ума, ни сердца, – они сделаны руками людей из железа и дерева, люди ездят на них там, за пределами гор. Есть места такие широкие, что хоть месяц не останавливайся, – ни одной горы не увидишь.

– Есть русское слово "шофер", – добавил Шо-Пир после долгого рассказа. – Называется так человек, который ездит на... ну, скажем, на железных лошадях и управляет ими. Когда я пришел сюда, – Бахтиор, ты помнишь, наверное, – Бобо-Калон спросил меня: "Кто ты?" Я ответил "Шофер". А попробуй, Ниссо, на своем языке сказать "фф". Не выходит, вот видишь? На твоем языке это выйдет: "пп", вот меня и назвали "Шо-Пир", а я не виноват, что на вашем языке это значит: повелитель пиров... У нас и слова такого нет... Смеялись надо мною, Ниссо, потому меня так и назвали... А теперь скажи, поняла ты, что такое "машина"?

– Не знаю, Шо-Пир, – задумчиво произнесла Ниссо. – Может быть, поняла.

– Ну, когда-нибудь ты поймешь это лучше, сегодня покажу тебе машину одну... А сейчас объясни, почему ты сказала "неправда", когда Бахтиор заявил, что увидевший Аштар-и-Калона обязательно умрет?

– Видела его, – тихо произнесла Ниссо.

– Ну? – улыбнулся Шо-Пир. – Во сне?

– Во сне тоже видела... Ночью...

– И осталась жива?

– Вот жива... Теперь его не боюсь...

В разговор вмешалась Гюльриз:

– Не надо говорить об Аштар-и-Калоне... Нельзя говорить!

– А ты мне другой раз расскажешь о нем, Ниссо? – спокойно спросил Шо-Пир.