Текст книги "Ниссо"

Автор книги: Павел Лукницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

– Перестань, нана! – раздался окрик Ниссо. – У кого в ногах ты валяешься? Кого просишь? Встань, пожалей меня в последний мой час! Встань, не хочу твоего унижения! Пусть смерть, не боюсь ее. Встань, нана, встань, встань, слышишь, встань!..

Все смотрели теперь на гневное лицо выпрямившейся Ниссо. В ее презрительной гордости чувствовалась такая сила, что даже державшие Ниссо басмачи отпустили вдруг ее руки. Топнув ногой, Ниссо резко крикнула еще раз:

– Встань, нана, или я прокляну тебя!

И Гюльриз медленно встала и, никем не задерживаемая, протянув вперед руки, как завороженная, подошла к Ниссо. Нежно, как может это сделать лишь мать, Гюльриз обняла Ниссо, поцеловала в лоб, прошептала: "Благословенной ты будешь вовеки!" – и так же медленно отошла от нее. Лицо Гюльриз сморщилось, она закрыла его руками и пошла, не видя перед собою пути, сгорбившись, шатаясь из стороны в сторону... Ущельцы молча расступились. Зуайда, вся в слезах, обняла рукой плечи старухи, легким усилием заставила ее сесть на снятый одним из факиров рваный халат. Гюльриз опустилась, бессильно уронив голову, и Зуайда склонила эту седую голову к себе на грудь.

Все басмачи и даже сам Азиз-хон безмолвно наблюдали за нею. А Ниссо стояла теперь, повернувшись к толпе ущельцев, прямая, печальная и невыразимо спокойная. Все позабыв, Кендыри любовался ею. Только Науруз-бек, теребя бороду, сердито пожевывал сухими губами. Два басмача снова взялись за локти Ниссо: она не противилась.

– Что велишь сказать, Азиз-хон? – нарушив тишину, неуверенно произнес Науруз-бек.

– Пусть она подойдет сюда! – сказал Азиз-хон.

Басмачи толкнула Ниссо. Она повернулась, спокойно подошла к Азиз-хону. Остановилась перед ним, смотря в его не закрытый повязкой глаз.

Азиз-хон сдвинул повязку с припухших губ.

– Понимаешь ли ты, что достойна только смерти?

– Пусть! – решительно произнесла Ниссо.

– Тебя повесят, как ту.

– Пусть! – с вызовом повторила Ниссо.

– Разве ты жить не хочешь?

Ниссо нахмурилась.

– Тебя ненавижу!

Азиз-хон поморщился, но сдержался.

– Женская ненависть подобна женской любви... Изменчива и быстро проходит... Посмотри вокруг себя, на достойных и праведных. Посмотри в их глаза: все решили одно. Ты совершила преступление, за него тебе – смерть. Нет другого закона перед лицом покровителя. Но ты была одержима безумием, в твою душу вселились дэвы, и в законе есть истина: дэвов можно изгнать покаянием и раскаянием. Раскайся и поклянись, что хочешь быть верной, – я дам тебе жизнь! Сам попрошу святого пира, чтоб он вознес за тебя молитвы нашему покровителю, может быть, покровитель захочет совершить чудо, вернуть тебе разум... Пади предо мной и проси!

Ниссо молчала, губы ее дрожали: милость Азиз-хона была для нее страшнее смерти, она поняла, что случится с нею, если она останется жить.

– Пади! – с тихой угрозой повторил Азиз-хон. – Велика моя милость!

Теперь в Ниссо закипела злоба: вот Азиз-хон перед всем народом почти просит ее! Пусть скажет еще раз, пусть скажет, – она посмеется над ним!

– Пади! – в третий раз сказал Азиз-хон.

Ниссо продолжала молчать. Глаз Азиз-хона, наливаясь бешенством, округлился, морщины на лбу сошлись. Он чувствовал на себе взгляды сотен людей, он и так позволил себе слишком много, – люди станут смеяться над ним.

Тут Зогар, уже давно с ненавистью следивший за каждым жестом Ниссо, сорвался с места, подскочил к Ниссо и с такой яростью рванул ее за руку, что она упала прямо на ноги Азиз-хона.

– Повинуйся, проклятая, с тобой говорит сам Азиз-хон!

– Так! Так! – схватив Ниссо за руки и не давая ей встать с колен, проговорил Азиз-хон. – Когда-нибудь ты научишься послушанию. Отойди, Зогар! Я вижу, она надумала каяться... А это что, что это у тебя на груди?

Отпустив руку Ниссо, Азиз-хон потянулся к маленькому значку с портретом Ленина. Ниссо схватилась рукой за грудь.

– Не трогай, достойный! – сзади прокричал Науруз-бек. – Это знак комсомола. Не прикасайся к нему!

– Покажи, покажи! – отнимая от груди руку Ниссо, медленно произнес Азиз-хон. – Я вижу лицо человека... На сердце носишь его? Зогар, подойди сюда, возьми его осторожно, растопчи ногами... Значит, ты, презренная, комсомол?

Напряжение Ниссо прорвалось. С дикой яростью она вырвала руку из руки Азиз-хона, схватила значок и, прежде чем Азиз-хон успел отстраниться, с силой вонзила припаянную к значку булавку в лицо Азиз-хона; если б он не успел ударить ее по руке, булавка проткнула бы ему глаз.

– Да, я комсомол! А ты... ты...

Но Ниссо уже схватили сразу несколько человек и отшвырнули от Азиз-хона. Она упала. Зажимая щеку рукой, в бешенстве, с пеной у рта, Азиз-хон даже не мог кричать; он только взмахнул рукой и, весь трясясь, указал на виселицу. Науруз-бек, сдержав самодовольную усмешку, кивнул басмачам. С винтовками наперевес они подбежали к Ниссо и волоком, по камням, потащили туда, где свисала с башни веревка.

Осыпая Ниссо ругательствами, подняли ее на ноги, набросили на шею петлю. Шум прошел по толпе ущельцев. Дико закричала Гюльриз.

Вдруг, стремительно перебежав двор, ударами кулаков растолкав басмачей, Кендыри оказался рядом с Ниссо и ухватился за еще не затянутую петлю. Рассеченная бритвой петля слетела с шеи Ниссо...

– Подожди! Подожди! – крикнул Кендыри опомнившемуся, взмахнувшему саблей басмачу. – Слушай, скажет тебе Азиз-хон!

Басмач в нерешительности опустил саблю. Повелительно подняв руку, Кендыри закричал:

– Мудрый, прославленный Азиз-хон, не предавайся минуте гнева! Эту женщину надо казнить, но не сейчас и не так... Слишком велики ее преступления! Ее надо водить по всем селениям твоим, чтобы весь твой народ плевал ей в глаза. Положи ее в башню сегодня, подумай... Да не покажутся тебе непочтительными слова бедного брадобрея! Да прольется милость твоя на меня!

Не привык Азиз-хон, чтобы ему приказывали. Он еще трясся от бешенства и сейчас хотел только немедленной казни Ниссо. Никому другому не позволил бы он в эту минуту вмешиваться в его дела, никому... кроме Кендыри... Лишь пять человек здесь – Бобо-Калон, Мирзо-Хур, халифа, риссалядар и Науруз-бек знали о Кендыри то, что было скрыто от прочих. Для остальных слова Кендыри были дерзкой просьбой нищего брадобрея.

Азиз-хон слишком хорошо понимал свою зависимость от этого человека и противиться ему не посмел.

– Хорошо! – смиряя себя, сказал Азиз-хон к безмерному удивлению всех. Истину слышу в словах презренного бедняка; нет хана, который не прислушался бы к голосу истины, даже исходящего от червя! Пусть не я один, пусть весь мой народ плюнет ей в глаза... Отведите в башню ее!

7

Едва Ниссо была водворена в башню, Азиз-хон поднялся с подушек, резко откинул полу палатки, вошел в нее, оставив воинство и ущельцев.

Науруз-бек в растерянности и даже смущении не знал, что ему делать дальше. Ущельцы тихо, вразброд выходили из крепости, их никто не удерживал. Толпа редела.

Среди разделившихся на кучки басмачей возникли приглушенные разговоры. Шептались и приближенные Азиз-хона.

Риссалядар порывисто встал, вышел на середину двора, приказал часовым никого из крепости не выпускать.

Все теперь ждали появления Азиз-хона.

Он, однако, из палатки не выходил. Заглянуть к нему не решались.

Тело повешенной Мариам раскачивалось на легком ветру. В камнях за башней бежала избитая Рыбья Кость. На нее не обращали внимания.

Вдруг на полном скаку в крепость ворвался всадник: он соскочил со взмыленного коня, закружился, ища Азиз-хона, растолкав всех, нырнул в палатку.

Азиз-хон выглянул из палатки, жестом подозвал риссалядара, коротко сказал ему:

– Караван не остановился на ночь. Убери всех. Поезжай туда!

И сразу начался переполох. Басмачи заметилаись по двору, переругиваясь, размахивая оружием, торопливо седлая коней. Риссалядар вскочил в седло и, на ходу заряжая винтовку, рысью выехал из крепости. За ним устремились десятка два всадников. Другие окружили толпу сиатангцев и, яростно крича, погнали всех к селению.

Пообещав смерть каждому, кто выйдет из дому, басмачи помчались дальше по пустым переулочкам, вдогонку за риссалядаром.

В одиночку и группами всадники выносились из крепости, нахлестывая коней, не обращая внимания на камни и рытвины, – всем хотелось как можно скорее промчаться за первый мыс ущельной тропы, чтобы не опоздать к захвату верной и богатой добычи. Халифа, Науруз-бек, купец Мирзо-Хур, видимо хорошо зная повадки басмачей, тоже уселись в седла и во главе с Азиз-хоном выехали сдержанным шагом. Явно недовольные полученными приказаниями, в крепости остались лишь несколько басмачей, охраняющих башню и награбленное имущество.

Двор крепости опустел. Мрачный и одинокий, за весь день не проронивший ни слова, Бобо-Калон остался сидеть среди накиданных перед палаткой подушек. Кендыри, выйдя из-под навеса своей цирюльни, расхаживал по двору, заложив руки за спину и поглядывая то на следы пиршества, то на потемневший, обезображенный труп качающейся в петле Мариам, то на сидящих возле башни басмачей.

Кендыри размышлял о Ниссо и о том, что заставило его отвести от нее петлю. Больше всего он был занят сейчас продумыванием дальнейших ходов искусной, точно рассчитанной и пока безошибочной дипломатической игры. Обученный целиться далеко, он рассчитывал на живую Ниссо как на весьма убедительную запасную рекомендацию... Судьба каравана его мало интересовала.

Неожиданно Кендыри заметил за башней, среди камней, нависших над берегом, взлохмаченную женскую голову. Она тотчас же скрылась, но Кендыри стал искоса наблюдать, якобы разглядывая вершину горы. Охранники сидели с другой стороны башни и видеть ничего не могли.

Женская голова в камнях на мгновение показалась опять, – Кендыри узнал Зуайду, но, заинтересованный причиной ее появления, решил не показывать, что видит ее. Припадая за камнями, Зуайда осторожно пробиралась все ближе. Кендыри отошел к палатке, сел на камень и, упершись локтями в колени, будто бы в крайней усталости, закрыв ладонями лицо, продолжал сквозь пальцы наблюдать. Он понял: Зуайда пробирается к лежащей у подножья башни Рыбьей Кости. Конечно, Зуайда подвергала себя опасности: если б кто-нибудь из оставшихся басмачей заметил ее, разговор был бы очень коротким. Чтоб добраться до Рыбьей Кости, Зуайде предстояло выползти из-за камней и пересечь открытое, метров в десять шириной, пространство двора. Выглянув из-за последнего камня, Зуайда долго и настороженно осматривалась – больше всего ее, очевидно, беспокоил Кендыри... Но он не вставал с места, не двигался и, казалось, совсем забылся.

Зуайда решилась. Пригнувшись, неслышно касаясь земли, она подбежала к Рыбьей Кости. Напрягая все силы, подняла ее на руки, потащила обратно к камням...

Кендыри, сообразив, что и этот случай может ему пригодиться, порывисто встал, закашлялся. Зуайда на бегу оглянулась, Кендыри заметил ее испуганный взгляд. Она споткнулась, вместе со своей ношей упала и замерла, глядя на приближающегося Кендыри затравленными глазами.

Кендыри изобразил на своем неподвижном лице улыбку, приложил палец к губам, отвернулся, неторопливым шагом прошел сторонкой. Ему важно было только, чтоб Зуайда знала: он видел.

Когда Кендыри, обойдя башню, снова вернулся к тому месту, ни Зуайды, ни Рыбьей Кости среди камней уже не было. Кендыри самодовольно подумал, что в искусной игре у него появился новый, небольшой, но вовсе не лишний козырь.

217

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Перед лицом твоих врагов

Ты в этот час – один.

Ну, что ж! Кто шел на тех врагов,

Все были, как один.

Прибавь к ста тысячам шагов,

Достойный шаг один.

И осветится весь твой путь

Бессмертием, как Млечный Путь!

Смерть героя

1

Слуга Азиз-хона, Мир Али, – тот самый Мир Али, который когда-то увел из селения Дуоб мать Ниссо, Розиа-Мо, – вторые сутки дежурил с пятнадцатью басмачами в скалах, там, где река Сиатанг впадает в Большую Реку. Азиз-хон велел ему, не обнаруживая себя, пропустить караван на ущельную тропу и затем незаметно идти за караваном по пятам, чтобы отрезать путь к отступлению.

Мир Али в точности выполнил приказание Азиз-хона: караван спокойно повернул от Большой Реки на сиатангскую тропу и углубился в ущелье; следом, крадучись, двинулись басмачи.

К концу дня растянувшийся караван находился примерно на середине пути от устья реки Сиатанг до селения. Впереди ехал верхом Шо-Пир. Он был доволен своим путешествием в Волость. Хотя ему и не удалось повидать секретаря партбюро Гветадзе, который уже с месяц странствовал, знакомясь с ущельями верхних притоков Большой Реки, караван назначенных для Сиатанга товаров был составлен отменно: в нем было все необходимое ущельцам. Помог Швецов, принявший Шо-Пира как старого, закадычного друга. И хотя впервые за несколько лет Шо-Пир снова стал в Волости Александром, да не Александром, а Сашей Медведевым, он ясно осознал, что не тот он теперь, – и опытней, и самостоятельнее, и умнее стал он с тех пор, как пришел в Сиатанг.

То и дело поворачиваясь в седле бочком, Шо-Пир поглядывал на идущих за ним завьюченных лошадей.

Местами тропа была так узка, что высоко подтянутые вьюки проходили с трудом. Левая их половина нависала над клокочущей внизу рекой, правая цеплялась за отвесные скалы. Лошади, пугливо кося глазом, шли по самому краю обрыва, камешки из-под копыт сыпались в реку. Шо-Пир останавливал караван, спешивался, вместе с караванщиками осторожно проводил лошадей через опасное место поодиночке. Дважды за минувший день на неверных и узких карнизах пришлось снимать вьюки и, балансируя над пропастью, переносить их на плечах.

Следом за Шо-Пиром на крупном осле ехал зимовавший в Волости дородный фельдшер Ануфриев. Он не привык к горам, страдал головокружением, охал, бледнел всякий раз, когда тропа вилась над пропастью. Пешком идти ему было тяжело, ехать на лошади над такими отвесами он боялся, и потому Шо-Пир еще три дня назад, отдав его лошадь под вьюк, предложил ему одного из самых сильных и спокойных вьючных ослов, из тех, что шли в хвосте каравана. Ануфриев почувствовал себя лучше, меньше жаловался на судьбу и даже вступал в непринужденные беседы с Шо-Пиром, когда тот шел рядом, закрепив повод своего коня на луке седла и предоставив коню идти без всадника.

Позади каравана, замыкая его, ехал верхом комсомолец Дейкин, посланный в Сиатанг, чтоб организовать там первый советский кооператив. К трудностям пути Дейкин относился с полным безразличием, настроение его было прекрасным, грозная красота ущелья нравилась ему. Мурлыча себе под нос песенку, он с удовольствием разглядывал острые зубья гранитных вершин, косматые перепады реки, камни, на которые осторожно ставил подковы его маленький конь, растянувшихся перед ним длинной цепочкой ослов, лошадей вдали, то и дело исчезавших за ближайшим, огибаемым тропой мысом.

Чем больше приближался караван к селению, тем чаще фельдшер Ануфриев задавал Шо-Пиру бессмысленные вопросы: какую квартиру получит он в Сиатанге; не будет ли протекать крыша во время дождей; можно ли там достать ковры, чтобы завесить стены обещанной ему комнаты; одолевают ли там самого Шо-Пира блохи и комары?.. Фельдшер давно надоел Шо-Пиру, но, думая о том, что, сбавив жирок, Ануфриев постепенно привыкнет ко всему, чего сейчас опасается, и не желая ссориться с ним, Шо-Пир отвечал на все вопросы с неиссякаемым благодушием.

– Так ты говоришь, – спрашивал фельдшер, – Даулетова сама амбулаторию мне приготовила? А скажи, как с одою там будет: канавку мне подведешь или ведрами придется таскать? Для больных, знаешь, воды много нужно, ведрами, пожалуй, не натаскаешься!

– Можно и канавку, – думая о другом, отвечал Шо-Пир, положив руку на круп шагающего осла. – Напрасно, товарищ Ануфриев, беспокоишься!

– А что, скажи-ка на милость, Даулетова жизнью своей довольна? Не верится мне, чтоб так уж удобно устроилась.

– А что ей надобно особенного? Довольна, устроилась... Живем душа в душу.

– Ну, да что ей! – ворчливо соглашался фельдшер. – Девка молодая, не то, что я... Если б не заработок, разве б я поехал сюда? А она так, от прыти одной стремилась. Насилу уберегся от нее осенью. Тащит меня к вам – и никаких!.. Девушка напористая, даже бояться я стал ее! Как еще полажу с ней в Сива... Сио... Тьфу, черт, никак не запомнить этих названий! Словом, в Сиютюнге твоем, а?..

Но тропа становилась узкой. Шо-Пир вынужден был выйти вперед, взять своего коня за повод, внимательно рассчитывать, можно ли здесь пропустить вьюки без задержки? Снова бледнея, Ануфриев отставал от него, и Шо-Пир радовался, что болтовня фельдшера оборвалась.

Приглядываясь к местности, Шо-Пир определил: скоро, вот, кажется, за следующим мысом, будет пещера, где девятнадцать дней назад он расстался с Ниссо... Все эти дни он думал о Ниссо беспрестанно.

Шо-Пир постарался отвлечься от неотступных мыслей, представил себе Весенний праздник, который наступит послезавтра. Хорошо, что караван подоспеет в Сиатанг как раз к этому событию. Конечно, сегодняшний переход уж очень велик, следовало бы где-нибудь переночевать и прийти в селение завтра, но единственная годная для ночевки площадка осталась позади. Нет, лучше двигаться без задержки: вечерняя тьма придется на широкий участок пути, а потом выйдет луна, лошади чуют тропу, не сорвутся, к полуночи, пожалуй, до селения дотянутся...

Далеко опередив караван, Шо-Пир смотрит вперед, вдруг останавливается: ему чудится далекий крик. Действительно, кто-то кричит непонятно где впереди, что ли? Или, может быть, Дейкин кричит в хвосте каравана?

Шо-Пир озирается, прислушивается. Сверху на тропу падает маленький камень, конь Шо-Пира испуганно пятится. Что за чушь?.. Шо-Пир, закинув голову, смотрит наверх, долго вглядывается в высокие скалы, замечает на одной из них фигурку человека в халате, – человек размахивает руками, должно быть, хочет обратить на себя внимание...

"Кого это нелегкая туда занесла?" – соображает Шо-Пир, стараясь представить себе, как мог забраться человек на эту высь. Зрение у Шо-Пира прекрасное, ему кажется... Нет, в самом деле... Ну конечно же, это Карашир... Что ему делать там?

Шо-Пир машет ему рукой.

Карашир кричит во весь голос, но ветер относит его слова. Он снова кричит, надрываясь, показывает рукой в сторону селения Сиатанг.

– А... а... и!.. А... а... и... А... и... ооо! – слышится Шо-Пиру. Карашир повторяет и повторяет свой крик, Шо-Пир видит, как Карашир пересекает себе горло ладонью и жестами старается изобразить, будто бы держит в руках ружье. Шо-Пир напрягает слух, размышляет и, наконец, скорее догадывается, чем слышит:

– Басмачи!.. Басмачи!.. Азиз-хон!..

И тогда сам выкрикивает те же слова, и Карашир подтверждает их кивками головы и взмахами рук. Шо-Пир оглядывается; из-за мыса выезжает на осле фельдшер Ануфриев, за ним тянется весь караван. Шо-Пир машет рукой, веля Караширу спуститься, но сразу же понимает: здесь спуститься нельзя.

В грозную весть не хочется верить! Но само появление Карашира на этих скалах подтверждает ее. Лицо Шо-Пира краснеет, он снимает с плеча винтовку, полученную им в Волости, заряжает ее. Карашир, убедившись, что его предупреждение понято, исчезает. Шо-Пир ищет его взглядом, но скалы наверху пустынны, как прежде.

Шо-Пир сразу становится прежним – быстрым в расчетах, готовым встретить опасность, уверенным в себе красноармейцем. Он мгновенно оценивает обстановку: тропа узка, даже повернуть караван в этом месте нельзя; слева обрыв к реке, справа – отвесные скалы. Любая засада здесь грозит каравану гибелью, всякая паника приведет к неминуемой катастрофе, – испуганные лошади начнут сталкивать одна другую с тропы. Обстрел сверху, камни, сброшенные оттуда, были бы неотвратимы, но наверху – Карашир, значит, басмачей там нет, и, очевидно, им туда не пробраться, засада где-то впереди. Значит, продвигаться вперед нельзя, но если удастся благополучно дойти до пещеры, люди в ней могут укрыться. Басмачи вряд ли захотят уничтожить вьючных лошадей, – они предпочтут захватить караван. Укрепиться самим в пещере, перегородить камнями тропу впереди и позади каравана, – и можно отстреливаться... Три винтовки – у Шо-Пира, у Дейкина, у Ануфриева; охотничье ружье, переданное Шо-Пиром старшему караванщику. Патронов маловато, – по двадцать на винтовку, всего шестьдесят.

Тронув повод, Шо-Пир едет дальше торопливой юргой, снова оставляя караван позади. Лицо Шо-Пира сосредоточенно, он едет, зорко осматриваясь, ко всему готовый, решительный. Огибает мыс, – тропа все так же узка. Вот над тропою в скале зияет пещера, – всего в караване тринадцать человек, пожалуй, уместятся!

Доехав до пещеры, Шо-Пир соскакивает с коня, перегораживает перед ней тропу большим камнем, сворачивает другие, строит баррикаду. Караван тем временем постепенно подтягивается. Шо-Пир видит недоумевающие, озадаченные лица.

Через несколько минут все в караване узнают новость. Фельдшер Ануфриев бледен, его пухлые губы дрожат, от испуга он заикается. Бормочет, что надо бросить караван, самим бежать назад по тропе. Дейкин тоже бледен, но сохраняет спокойствие; караванщики мрачны и насуплены... Все, однако, безоговорочно повинуются приказаниям Шо-Пира. Самое главное: хвала Караширу, нападение уже не будет внезапным! Люди поспешно снимают вьюки, оставляют их на тропе между лошадьми, – так давки не будет, а если какая-нибудь лошадь и погибнет, то груз сохранится. Вход в пещеру наполовину заваливают камнями прикрытие для стрельбы готово. Оставив людей в пещере и наказав им в случае нападения отстреливаться, Шо-Пир отправляется на разведку. Бредет вперед по тропе, ищет малейшей возможности взобраться на скалы – туда, откуда кричал Карашир; может быть, засада еще где-нибудь далеко, может быть, тропа свободна даже до самого селения, – сверху ее будет видно, солнце еще не село.

Но, отойдя совсем недалеко, Шо-Пир слышит позади себя, – там, где-то за караваном, выстрел, за ним другой, третий... Неужели басмачи оказались сзади? Шо-Пир поворачивается, бежит назад. Где-то близко, кажется, над самым ухом, раздается выстрел, проносится пуля, Шо-Пир слышит ее свист... Значит, они и здесь, впереди!

И пока Шо-Пир бежит к пещере, пули щелкают по камням перед ним и позади него.

– Скорей, скорей, – кричит Дейкин.

Шо-Пир хватается за протянутые к нему руки, его втягивают в пещеру. В глубине, забившись в угол, стуча зубами, скорчился фельдшер.

– Бери винтовку! – кричит Шо-Пир, видя, что винтовка фельдшера лежит у него под ногами.

Ануфриев берется за винтовку, беспомощно вертит ее в руках.

– Эх ты, курица! – кричит Шо-Пир. – Отдай ее Мамаджану, если сам не умеешь!

Ануфриев охотно протягивает винтовку рослому караванщику. Тот, оскалив в улыбке зубы, спокойно задвигает затвор, приваливается к камням, закрывающим вход в пещеру. Из-за мыса впереди вырывается всадник; Шо-Пир тщательно целится. Взмахнув руками, но не выпуская винтовки, всадник падает с лошади. Ударившись о выступ скалы, летит дальше и исчезает в реке. Выстрелы сыплются из-за мыса вдоль тропы: подсеченный конь Шо-Пира встает на дыбы, пытается повернуться на двух ногах и навзничь валится под обрыв. Снизу доносится глухой и короткий плеск.

– Не стреляй зря! – тихо говорит Шо-Пир Дейкину. – Береги патроны! Видишь, не подобраться сюда им...

Тропа впереди пуста. Позади – до самого мыса – стоят лошади каравана, разделенные снятыми вьюками. Вьючных ослов за мысом не видно.

Следующая пуля сбрасывает в реку стоящего под пещерой осла, на котором ехал Ануфриев. Басмачи прекращают стрельбу, должно быть, поняв, что укрывшихся в пещере людей пулями не достать. В тишине слышны только сдавленные всхлипывания Ануфриева. Забившись в угол пещеры, он лежит, закрыв лицо руками.

Осторожно выглянув из пещеры, Шо-Пир видит: от лошади к лошади, от вьюка к вьюку, пробираются ползком несколько басмачей. Да, это они ловко придумали, – но пусть подберутся поближе. Шо-Пир толкает в плечо Дейкина. Мамаджан тоже заметил их.

Подкравшись к последнему вьюку, три басмача стреляют почти в упор. Но Шо-Пир хорошо укрыт. Он просовывает винтовку между камнями, щурится, ловит мгновение. На мушке возникает бритая голова басмача. Шо-Пир плавно дожимает спусковой крючок, – голова исчезает, пронзительный крик...

– Ага! Один есть!

Пули двух других щелкают по каменному своду пещеры.

– Вот я им... – Дейкин в горячности привскакивает, но возглас его обрывается стоном, винтовка валится из рук, он падает.

Кровь заливает бледное, зеленеющее лицо Дейкина.

– Ануфриев, слышишь, чертов сын, погляди, что с ним!

Отвернувшись от Дейкина, Шо-Пир направляет винтовку на подскочившего к пещере басмача. Стреляет в его блестящий коричневый лоб. Басмач приседает, вьюном вертится на тропе, срывается, исчезает.

Третий уползает, пробираясь от вьюка к вьюку.

Снова тишина. Ануфриев дрожащими пальцами расправляет окровавленные волосы Дейкина. Дейкин мертв. Ануфриев бессмысленно глядит на него, вызывая негодование Шо-Пира.

За мысом, впереди, возникает большая белая тряпка. Кто-то, укрытый за скалой, долго машет ею, наконец выходит, продолжая крутить тряпкой над головой, – тучный белобородый старик в чалме, в шелковом сине-красном халате, опоясанном ремнем с серебряной бляхой.

Это риссалядар. Никто в пещере не знает его. Он идет спокойно, неторопливо. Оружия при нем нет.

Шо-Пир подпускает его шагов на двадцать:

– Стой!.. Что надо тебе?

Старик останавливается, поднимает руку:

– Я знаю, кто ты... Не стреляй... Говорить с тобой буду... Слушай ты, и люди твои пусть слушают!

Шо-Пир хочет нажать спусковой крючок, но Мамаджан кладет руку на ствол его винтовки:

– Зачем стрелять? Стрелять можно потом... Давай слушать!

Караванщики глядят на старика, наваливаются один другому на плечи. Оглянувшись, Шо-Пир видит, что Ануфриев торопливо навязывает на свой рукав повязку с красным крестом.

– Ты что это делаешь, фельдшер?

– Докторов они не убивают, я знаю! – побелевшими губами бормочет Ануфриев.

– Эх ты! – Шо-Пир поворачивается к риссалядару: – Говори, послушаем!

– С тобой, Шо-Пир, – высокомерно, скрестив руки на груди, произносит риссалядар, – двенадцать человек. Уже, наверное, есть мертвые... Сам Азиз-хон, да будет с ним мир, велел мне сказать тебе: нас много, двести человек, двести винтовок. У тебя и твоих людей – три. Наша власть – в Яхбаре, наша власть – в Сиатанге. Все люди Сиатанга славят волю нашего Азиз-хона – бог помог ему зажечь свет истины в Высоких Горах. Кто поможет тебе в Высоких Горах? Безумен ты и люди твои, противясь воле нашего хана. Пусть день просидите вы здесь, – все равно, конец ваш придет. Мы не будем стрелять, не будем посылать воинов истины под ваши пули. Мы зажжем большой костер, вы задохнетесь, как мыши в норе. Что помешает этому? Но милостив Азиз-хон, и вот вам слова его: зачем убивать покорного человека? Пусть живет, мы не тронем его. Говорю тебе, Шо-Пир, говорю твоим людям: отдайте нам ваши ружья, ни один волос с ваших голов не падет. Вот смотри: священное "Лицо веры", – риссалядар вынул из-под халата какую-то ветхую книгу в изорванном кожаном переплете, – высокую клятву на этой книге дает наш хан, и я даю с ним. Глядите, моими губами касаюсь ее, да будут святы произносимые над нею слова! Отдайте ружья, идите с миром, куда захочется вам. Да благословит покровитель милость нашего великого хана! Как верблюды, у которых через ноздри не продета веревка, свободны вы!

– На книге клятва, – прошептал над ухом Шо-Пира Мамаджан, – не стреляй, начальник. Кто в бога верит, не нарушит клятву над книгой... Скажи ему: пусть отойдет, мы подумаем.

– Нечего думать тут! – гневно крикнул Шо-Пир. – Ты с ума сошел, Мамаджан!

Мамаджан оглянулся на караванщиков, и все они разом заговорили:

– Пусть отойдет, подумаем мы! Правду он говорит!

– Конечно! – нетерпеливо закричал, поднимаясь от трупа Дейкина, фельдшер. – Нечего горячиться тут, дорогой товарищ. Скажи ему: пусть идет, посовещаться надо!

И, почувствовав, что убеждения сейчас бесполезны, с горечью воскликнув: "Эх, дураки вы все!", Шо-Пир махнул рукой риссалядару:

– Иди! Подождешь ответа!

Риссалядар повернулся и важно зашагал к мысу, за которым ждали его басмачи.

В пещере начался ожесточенный спор. Напрасно негодовал Шо-Пир; напрасно доказывал, что басмачи все равно перережут пленных; напрасно убеждал, что продержаться в пещере можно несколько дней и что помощь рано или поздно придет, – вещь если Карашир сумел предупредить о нападении, то, несомненно, и сейчас он не сидит наверху сложа руки... Жители гор, караванщики, поверили клятве на книге, Ануфриев трусил бесстыдно и откровенно. И когда Шо-Пир заговорил о том, что погибнуть в бою почетной смертью лучше, чем подвергнуться истязаниям и пыткам в плену, – никто не захотел его слушать.

– Сиди здесь, если тебе угодно! – злобно заявил фельдшер. – А мы пойдем и свои две винтовки сдадим. Надо быть дураком, чтобы лезть на рожон. Останемся здесь – наверняка крышка, сдадимся – вернее, что будем живыми... И нечего тут разговаривать, – разве не люди они? На кой черт им резать нас? Караван нужен им, а не мы! А коли нам каравана не отстоять, то чего без толку из себя корчить героев? Я – фельдшер, вот красный крест, ты думаешь, это им непонятно? И кончим разговор, вот белая тряпка, показывай им!

Вынув из аптечной сумки, висевшей у него сбоку рулон бинта, Ануфриев рывком руки распустил его и сунулся было к выходу из пещеры.

– Постой! – схватил его за руку Шо-Пир. – коли так, ваше дело, каждый за себя решать будет. Кто хочет – идите. Я здесь остаюсь и винтовки своей не отдам. Один защищаться буду, а патроны свои мне передайте...

– Если мы не сдадим патроны... – начал было Ануфриев, но Мамаджан перебил его:

– Хорошо, начальник! Патроны – тебе... Твое дело – смерть, видим мы... Ничего, ты храбрый человек, в раю будешь... Жены, наверное, у тебя нет, детей нет. У нас жены есть, дети есть, жить хотим... Придем в Волость, командиру расскажем... Давай руку, начальник.

И Мамаджан схватил, крепко пожал руку Шо-Пира, потом в неожиданном порыве склонился и поцеловал ее.

– Не сердись на нас. Молиться за тебя будем! Когда жизнь и смерть на скале встречаются, храбрым высокий путь!

Один за другим караванщики пожали руки Шо-Пира. Последний из них промолвил: "Милостив к тебе будет Аллах!"

Ануфриев тоже было протянул руку, но Шо-Пир презрительно произнес:

– Они фанатики, а ты, сукин сын, трус! Иди лизать пятки хану!

И, не препятствуя молча снесшему оскорбление фельдшеру выкинуть из пещеры белую ленту бинта, Шо-Пир сунул в карманы все предоставленные ему патроны, сел за камнями, прикрывающими вход в пещеру, положил на колени заряженную винтовку. Насупясь, молча смотрел он, как, выйдя из пещеры, один за другим караванщики, замыкаемые фельдшером, шли гуськом к мысу. Несколько басмачей во главе с риссалядаром вышли навстречу им, взяли у Мамаджана обе винтовки, проводили пленных за мыс.