Текст книги "Ниссо"

Автор книги: Павел Лукницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

– Ио! – крикнул из толпы восхищенный Карашир и сразу умолк: Бахтиор, требуя тишины, взмахнул левой рукой и быстро, решительно заговорил...

Шо-Пир улыбнулся и, взяв из руки Бахтиора древко флага, вставил его в расщелину камня.

4

Сорок три женщины – почти половина жительниц Сиатанга – проводили лето на Верхнем Пастбище. Жили они в складнях из остроугольных камней, затыкали сухой травой щели, спали, прижимаясь к теплым бокам овец, вместе с овцами дрожали по ночам от леденящего ветра, вместе просыпались еще до рассвета. С рассветом выгоняли овец и коров на пастбище – узкая высокогорная долина наполнялась блеяньем и мычаньем стада, лениво разбредающегося по склонам, заросшим альпийскими травами. Даже в середине лета трава по ночам покрывалась инеем, а иногда и снегом; женщины, выгоняя скот, шли босиком, и ни одной из них не приходило в голову, что где-либо может быть жизнь без вечной стужи, ледяных ветров и лишений. Рассвет заливал розовыми тонами облака, стоявшие в долине густым туманом. Громады облаков неспешно поднимались, как ленивые многолапые чудища, гонимые ветром на голубое небесное пастбище; скалистые склоны по бокам долины оказывались черными и блестели от мириад росинок, игравших в косых лучах солнца; заиндевелая шерсть овец становилась мокрой, стада окутывались легким клубящимся паром: солнечное тепло медленно вступало в долину. Жены Пастбищ вместе с животными радовались теплу, их тела переставали дрожать, вновь наливались жизнью...

Начинался обычный день. На зубах животных похрустывала трава, женщины заводили тихие песни, рассказывали одна другой сны, вспоминали своих детей и мужей, забыв о вечно повторяющихся страхах ночи. И вот уже где-нибудь под скалой занимался огонек костра, в воздухе пахло кизяковым дымком, дымок, курчавясь, стлался по долине, на углях сипели чугунные и глиняные кувшины, кипела вода, подбеленная молоком... Женщины собирались вокруг костров, ломали твердые шарики кислого козьего сыра, насыщались и снова расходились по долине следить, чтобы какая-нибудь овца не застряла в расщелине между камней, не утонула в ямах, заполненных стеклянно-чистой водой журчащего посреди длины ручья, не забежала бы слишком высоко на обрывистый склон...

Вечерами женщины возвращались в задымленные каменные берлоги, доили коз, овец и коров, бережно несли широкие долбленые чаши, мешали деревянными ложками молоко, сбивали сметану и масло, наполняли простоквашей кислые бурдюки, висевшие по стенам на больших деревянных гвоздях; а затем вечеровали у костров, беседуя о мужчинах, которым вход сюда запрещен, о любимых животных, о туманах, которые с темнотой вновь подбирались к долине, о солнце, которое с каждым днем ходит все ниже над ледяными зубцами гор, о дэвах – добрых и злых, маленьких и больших, смешных и страшных...

Новая ночь заставала женщин лежащими среди сбившихся в кучу овец, женщины засыпали не сразу, перед сном им бывало страшно, они думали о таинственных духах, летающих между высокими звездами, иногда затмевая их. Они боялись снежных барсов, иной раз подкрадывающихся к оградам летовок, мяукающих, как огромные хищные кошки... Заснув, наконец, женщины ворочались до утра, вцепляясь ногтями в теплую овечью шерсть, то одна, то другая охала и стонала, бессильно борясь со страшными снами...

Над ними завывал ветер, потрескивали висячие ледники, бродила бездомная холодная луна, стремясь пробиться сквозь темные облака, напитывая их зеленоватым светом.

Сюда, в эту спрятанную среди горных вершин долину, три дня назад пришла из Сиатанга Гюльриз. Прежде всего она обошла все стадо, разыскала свою корову и двух овец, пощупала овечьи бока, потрогала вымя коровы, прошептала: "Благодаренье покровителю, не болеют!" – и только тогда направилась к летовке, чтобы отдохнуть после трудного подъема и – еще до темноты поспать. Вечером, когда все сорок три женщины собрались в летовке, Гюльриз рассказала о том, что делается внизу, кто и сколько собрал зерна, кто болен и кто здоров, о взрыве башни, о новом канале и новых участках, обо всем, что интересовало каждую проводившую здесь лето женщину. Не все относились к Гюльриз одинаково, не все разговаривали с нею как с равной. Здесь были две или три жены обедневших сеидов, здесь была родственница ушедшего в Яхбар халифа, здесь была племянница судьи Науруз-бека. Остальные были женами и дочерьми факиров, но некоторые из них не любили Гюльриз за то, что ее сын Бахтиор не признавал Установленного... Но все-таки все эти женщины жили здесь одинаковой жизнью и помогали одна другой, все тосковали и мерзли, вместе пасли стада, вместе боялись дэвов, вместе спали, ели и пили... Каждая из них уважала старость – а Гюльриз была здесь самой старой, – и потому слова ее были выслушаны внимательно.

В первый вечер Гюльриз ничего не сказала о появлении в Сиатанге Ниссо. Но на следующее утро, удалившись на пастбище с женами тех ущельцев, которые в жизни своей и в делах своих шли за сыном ее, Бахтиором, Гюльриз поведала спутницам и эту последнюю новость. И сказала, что до сих пор всегда тосковала без дочери, а вот теперь есть дочь у нее, живет в ее доме... И описала так подробно прошлую жизнь, горести, печали и беды Ниссо, что всем стало жалко ее, – старуха Гюльриз хорошо знала, как и чем можно вызвать жалость у женщин Сиатанга!

И в тот же день весть о Ниссо обошла всю летовку, и каждая из сорока трех женщин слушала о Ниссо по-своему.

Гюльриз своих затаенных надежд не выдала: зачем женщинам знать, что Ниссо, может быть, станет женой Бахтиора? Гюльриз понимала, что такое зависть и недоброжелательство, и разве не самым лучшим мужчиною в Сиатанге был ее Бахтиор? Но кто может позавидовать или пожелать зла старухе, захотевшей иметь взрослую дочь – помощницу в хозяйстве, усладу для стареющих глаз? А потом стала напоминать своим собеседницам жизнь каждой из них – о, старая Гюльриз знала их жизнь, как свою, – половина этих женщин родилась, когда Гюльриз уже была замужем! И, заводя задушевные беседы то с одной, то с другой, говорила:

– Ты, Зуайда, родившаяся в год Скорпиона... Когда ты прожила один только круг и снова вошла в год Скорпиона – стоила полмешка риса, одного барана и маленького козленка. Я помню, как купивший тебя твой муж Нигмат схватил тебя за волосы, когда ты плюнула ему в глаза, и тащил тебя по камням через все селение домой, как после этого ты две зимы и два лета плакала! А потом Нигмат чинил старый канал над крепостью и упал вместе с камнями вниз, и голова его раскололась на две половины, – ты помнишь? В тот день ты совсем не плакала, ты улыбалась после похорон, когда твой брат Худодод взял тебя в дом и сказал, что уже не продаст тебя замуж. Я знаю, мечтала ты иметь хорошего мужа и здоровых детей, а живешь одна, – пройдет твоя жизнь, как проходит молодость... Пусть добра тебе хочет Худодод, но есть ли в твоем сердце радость? Скажи, где мечтанья твои?

Широкоглазая, с веснушчатым темным лицом, со спутанными, пахнущими кислым молоком волосами, Зуайда отвечала:

– Зачем вспоминаешь? Разве не все живем одинаково?

– Что делать старухе, как не вспоминать старое?! – произносила Гюльриз и, умолкнув, охая и вздыхая, упираясь морщинистыми руками в колени, вставала с зеленой травы, шла поперек долины и подсаживалась к другой женщине.

– Саух-Богор! По годам ты действительно "Травка Весны", но смотрю я на твое лицо – от глаз твоих к вискам уже разбежались морщинки... Не закрывай рукою лицо, чт тебе меня, старой, стыдиться? Брат Исофа, твой муж Иор-Мастон, хорошим был человеком, ты любила его, и он тоже тебя любил, зачем только ушел он за пределы Высоких Гор? Ты не веришь, что он жив? Я думаю, может быть, он жив, только он никогда не вернется! Если бы он не ушел, разве взял бы тебя в жены Исоф как наследство от брата? Знаю я, стонешь днем ты от рук Исофа и во сне, по ночам, стонешь, будто тебя душат дэвы. И что хорошего получилось от того, что дом любимого тобой Иор-Мастона стал проклятым домом? Разве хорошо, что живешь ты с Исофом? Разве радость тебе твои дети?

– Для чего вспоминаешь плохое, Гюльриз? – чуть слышно отвечала Саух-Богор и, срывая травинку за травинкой, покусывала их мелкими, белыми, как у сурка, зубами. – Боюсь я Исофа, но нехорошо тебе говорить об этом!

– Нехорошо? Ты права! – сурово произнесла Гюльриз. – Пусть я о радостях твоих поговорю, назови мне какую-нибудь радость, о ней пойдет разговор!

Саух-Богор долго думала, напрасно стараясь отыскать в своей памяти хоть маленькую радость.

– Неужели у тебя никакой радости для хорошей беседы нет? – подождав достаточно и всматриваясь в лицо собеседницы острыми немигающими глазами, с жестокостью спрашивала Гюльриз.

Саух-Богор молча вздыхала, а Гюльриз, покачав головой и ласково дотронувшись тремя пальцами до худого плеча женщины, поднималась и уходила по сочной траве долины.

Так два дня ходила она по этой долине, высматривая, где сидят одинокие женщины, приближалась к ним, как старая хищная птица, клюя их в самое сердце беспощадными словами и затем оставляя наедине с их думами. Умная Гюльриз знала, что делает, знала также, что ни одна из женщин не поделится этими словами со своими подругами, и с жестоким удовлетворением замечала, что на третий день ее пребывания здесь Жены Пастбищ перестали петь песни – ходили понурые, словно отравленные. И когда у самой Гюльриз сердце ныло, будто придавленное невидимым камнем, она радовалась горькою радостью, думая о сыне своем Бахтиоре и о том, что, если бы не Ниссо, всю жизнь жил бы он одиноким... С ненавистью думала она о тех, кто хочет отдать Ниссо Азиз-хону, и говорила себе, что у нее хватит материнских сил добиться, чтобы этого не случилось.

А под вечер третьего дня Гюльриз рассказала всем женщинам летовки, что завтра в Сиатанге большое собрание, на котором мужчины будут говорить о Ниссо, а Шо-Пир будет считать руки тех, кто поднимет их, желая, чтоб у старой Гюльриз не отняли дочь и не отдали ее Азиз-хону. "Пожалейте меня, сказала Гюльриз, – пойдемте утром со мной, поднимем руки, чтоб Ниссо осталась мне дочерью". И Жены Пастбищ сначала не понимали, чего хочет от них Гюльриз. Но Гюльриз сказала, что, считая по солнцу, подходит время им уйти с летнего пастбища и совсем необязательно дожидаться мужчин, которые явятся сюда, чтобы сопровождать своих жен и дочерей вниз, в селение... Новое время пришло, и кто осудит женщин, если они явятся в селение сами и на несколько дней раньше? Ну, пусть будет крик, пусть будут недовольны мужчины, но что они сделают, если все женщины станут кричать в один голос? Когда от стада бежит одна овца, ее бьют палками, чтобы она возвратилась к стаду; когда бежит все стадо, кто удержит его?

Слова Гюльриз выслушали все сорок три женщины, но вместо того, чтобы помолчать и подумать, стали волноваться и голосить.

Поднялся большой спор. Племянница судьи Науруз-бека вскочила и, расшвыривая ногами мелкие камни, прокричала, что старуха Гюльриз одержима дэвами, что речи безумной нечего слушать, что лед рухнет с гор на тех, кто станет слушать нечестивые слова нарушительницы! И многие женщины закричали, что никуда не пойдут, ибо ради чего нарушать Установленное? А другие сказали: уважают они мать Бахтиора, жалеют ее, но тоже никуда не пойдут, потому что им страшно: ведь, кроме мужчин, есть еще и покровитель; гнев его одинаково поражает овцу и все стадо и может даже обрушиться на селение и на мужчин, не укротивших женщин, и на детей, и на сады, и на всю страну гор! Но Зуайда, Саух-Богор и еще несколько женщин молчали. Гюльриз, казалось, не замечала их. Она умолкла и, вцепившись пальцами в свои волосы, углубилась в неотвязные думы. Гюльриз в самом деле казалась безумной.

Долго еще, до глубокой ночи, продолжались крики и споры в летовке. Но Гюльриз уже поняла: дело ее проиграно. Жены Пастбищ не пойдут завтра вниз; Ниссо не станет женой Бахтиора, а старость самой Гюльриз будет пуста и суха, как старость всех сиатангских женщин...

И ночью Гюльриз вышла из летовки и отправилась блуждать по мертвой, окутанной черным туманом долине и хотела уже одна возвращаться вниз и подошла к той, единственной, уводящей отсюда тропе. Но, вступив на нее, подумала, что ночью в тумане можно с этой тропы упасть и лучше уж подождать до утра.

Постояв над черной невидимой пропастью, старая Гюльриз заломила руки. Ей показалось, что сейчас, так же как в молодости, ее начнут душить слезы. Но слез не нашлось, только сухое, прерывистое дыхание вырвалось из горла. Старуха бессильно уронила руки, повернулась и медленно направилась к летовке. Вступила за ограду, где дышали спящие овцы, нащупала несколько тучных, раздвинула их курчавые, пахнущие мокрой шерстью бока, втиснулась в эту теплую груду, легла...

А на рассвете, когда овцы зашевелились, толкаясь, заблеяли жалобно и многоголосо, Гюльриз встала и, проталкиваясь меж ними, прошла мимо других женщин к выходу из летовки.

Все женщины смотрели на нее молча. Но когда она вышла за ограду и пошла, не оглядываясь, ломая босыми ногами обмерзшую за ночь траву, Зуайда вдруг выбежала следом и, взмахнув руками, крикнула:

– Гюльриз, подожди!

Гюльриз остановилась, словно раздумывая: стоит ли ей оглянуться? Прямая, худая, зябнущая на ветру, стояла так, пока не услышала нестройное блеяние и топот выбегающих из-за ограды овец. Две коровы обогнали Гюльриз, и она, искоса глянув на них, увидела, что это ее корова и корова Саух-Богор и что обе они навьючены деревянной посудой, бурдюками с кислым молоком и рваными козьими шкурами. Гюльриз обернулась, думая, что из летовки выбегает все стадо, но увидела: плетневые воротца снова закрылись, а по тропе спешат к ней, подгоняя своих овец палками, Зуайда, Саух-Богор и еще шесть женщин те, кто во время спора молчали.

Гюльриз сразу все поняла. Из ее строгих, вдруг заблестевших глаз выбежали непрошеные слезинки. Она смахнула их и, когда Зуайда подошла и сказала: "Ночью мы разговаривали... Другие не хотят, мы идем", – сурово ответила: "Покровитель даст счастье вам, пожалевшим старуху!"

Овцы бежали за ней, подгоняемые идущими сзади женщинами, коровы шли медленно, погромыхивая посудой. Зуайда, обогнав всех, поравнялась с Гюльриз, взяла ее за руку и шла тихо, как дочь, ведущая свою мать...

Гюльриз смотрела прямо перед собой и, уронив руку Зуайды, вступила на выводящую из долины, штопором спускающуюся тропу. Овцы вытянулись гуськом за старухой, женщины побрели за овцами, долина с зеленой подмороженной травой ушла вверх, скалы скрыли ее от глаз обернувшейся Саух-Богор, и только синий дымок летовки вился над ущельем, догоняя женщин, нарушивших Установленное, поборовших тысячелетнюю боязнь.

Восемь женщин шли за Гюльриз в селение Сиатанг, где в этот день начался советский праздник. Восемь женщин впервые в истории Сиатанга шли с Верхнего Пастбища вниз без мужчин, наперекор Установленному, шли по велению своих иссушенных горем сердец, сами не понимая значения того, что они совершают в истории Сиатанга.

5

Ниссо с террасы видела все, что происходило внизу: люди бежали вдоль канала, крошечные их фигурки усеяли пустырь; потом взвился красный флаг там, где острое зрение Ниссо различало среди других фигурок – наверно, совсем не думавшего о ней в ту минуту – Шо-Пира. Кто-то, вероятно Бахтиор, стоял на камне под красным пятнышком флага и размахивал руками; ветер порой доносил гул голосов. Потом все кинулись к Шо-Пиру. Ниссо сначала даже испугалась, но, всматриваясь зорче, различила: ущельцы, тесно его обступив, поочередно протягивали руки к чему-то черному, что Шо-Пир держал перед собой. Толпа разомкнулась, и несколько человек разбежались по пустырю, вдоль канавок; толпа поредела, от нее отделились люди; размахивая руками, суетясь, снова собрались вокруг Шо-Пира...

Ниссо захотелось есть. Она пошла в кладовку, набрала из деревянной чашки полную горсть тутовых ягод. Снова стала смотреть. И почему-то теперь Ниссо не слишком тревожилась о себе, – то ли крошечные фигурки людей, наблюдаемые так издалека, сверху, казались ей безобидными, то ли просто ей надело тревожиться... Зрелище занимало, развлекало ее.

Но вот на тропинке показался человек в белом халате. Человек поднимался, приближался к Ниссо. Она узнала в нем Бахтиора.

Бахтиор, конечно, идет за ней, ей сейчас придется спуститься туда, к этим людям! Маленькие фигурки внизу сразу стали чужими, жестокими людьми, они будут говорить о ней, судить ее, как виноватую, желать ей зла!.. А Шо-Пир станет кричать на них и бороться с ними, и вообще станет страшно, и уже сейчас страшно!.. Бахтиор приближается, – что скажет ей Бахтиор? Скажет: беги, тебя решили отдать... Или скажет другое? Что будет?

Зябко передернув плечами, Ниссо беспокойно оглядела свое новое, полученное от Кендыри платье, медный браслет на левой руке, – на нем ослепительно сверкнул солнечный луч, – ждала, перебирая красную кисть косы дрожащими пальцами...

Бахтиор подошел к террасе.

Чувствуя, что щеки ее горят, Ниссо провела по ним ладонями, хотела улыбнуться Бахтиору, но улыбка не получилась.

– Ты пришел, Бахтиор?

– Пришел, Ниссо, – просто ответил Бахтиор, – идем вниз, о тебе разговор теперь. Скользнув по ее фигуре мгновенным, будто проверяющим взглядом, добавил: – В чужом платье пойдешь?

Разговор о платье уже был утром, Шо-Пир сказал: "Пусть в этом пойдет, не в рубашке же Гюльриз ей быть перед всеми?" – и Бахтиор согласился. А сейчас вот опять начинает, к чему это?

– Что было внизу? – спросила Ниссо, и Бахтиор торопливо заговорил.

– Понимаешь, глупые у нас люди! – Бахтиор засмеялся. – Участки делили. Шо-Пир тебе рассказывал, как будем делить? Вот так делили: он шапку держал, все по очереди из нее вынимали камни... Карашир участок Рыбы очень хотел, Исоф тоже очень хотел участок Рыбы. А камень, на котором мы рыбу нарисовали, достался Худододу. Он пошел смотреть свой участок, а Карашир и Исоф побежали за ним. Побили его, потом между собой подрались! Карашир дергал бороду Исофа, Исоф с Карашира овчину стянул. Шо-Пир закричал – знаешь, от такого крика деревья перестают расти, – побежал, разнял дерущихся, ругать их начал... Пойдем, разговаривать некогда. Ждут тебя...

Ниссо, однако, еще не собралась с силами, ей хотелось затянуть разговор.

– А скажи, Бахтиор, тебе дали участок?

– Дали! Ничего, тоже хороший участок. Весной пшеницу сеять поможешь мне? Скажи мне, Ниссо, поможешь? Вот хорошо мы стали бы вместе работать!

И Бахтиор так взглянул на Ниссо, что она впервые потупилась перед ним, но сразу вскинула голову и – скорей, только бы он не заметил смущения, заговорила:

– Что будешь сеять? Еще скажи, о зерне разговор был? Как решили?

– Спорили очень долго. Одни кричат: "Соскучились животы у нас! Год ждали хлеба!" Рыбья Кость кричит: "У меня восемь детей!" Еще кричат: "Не хотим каравана ждать! Есть хотим, лучше через год голод, чем сейчас голод!" А Шо-Пир, знаешь, что им сказал?

– Наверное, хорошо сказал им Шо-Пир!

– Шо-Пир сказал: "Сейчас не голод! Есть места, где траву едят, вы траву не едите еще! Лучше двадцать дней на одном туте сидеть, чем голодать всю зиму и еще целый год. Если начнете есть собранное зерно, на сколько дней его хватит? Что будете сеять на будущий год?" Вот так Шо-Пир сказал, и один факир ответил ему: "Это правильно, осел траву под собой ест, на навоз ложится; мы люди, а не ослы, не надо трогать зерно, не надо его молоть..." Так сказал, все спорить устали, Мирзо-Хур начал говорить, ему не дали...

– Значит, не будут трогать?

– Не будут. Сказали. Идем теперь, беспокоюсь я, нана не пришла...

Ниссо не хотелось идти.

– Идем, Ниссо, слышишь? – громко, но неуверенно повторил Бахтиор.

– Что будет со мной, Бахтиор? Скажи, Бахтиор?

В словах Ниссо он услышал мольбу и помрачнел.

– Идем... Сам не знаю...

Подавив вздох, Ниссо встала и молча сошла со ступенек террасы. Бахтиор, забыв об обычае, который требовал, чтоб женщина всегда шла позади мужчины, пропустил Ниссо и двинулся за ней следом. Ниссо шла по тропе, прикрывая рот и нос широким рукавом. Ее лицо было тревожным и бледным. Она не скрывала от Бахтиора своего страха, а он не научился еще находить слова, какими можно ободрить женщину. И тоже шел молча. "Вот, – думал он, – решат отдать Азиз-хону... Что будет тогда? Шо-Пир не отдаст. Шо-Пир скроет ее, уведет в Волость, так сказал он вчера. Что я буду делать? Я тоже пойду... Шо-Пир в Сиатанг вернется, я не вернусь. Там останусь. Рядом с ней буду жить!"

Красные привязанные косы Ниссо падали ей на грудь, красные кисти их при каждом шаге ударялись об ее колени и тяжело раскачивались; Бахтиор следил за пальцами босых ног Ниссо, – как осторожно касались они острых граней камней!

Ниссо шла по тропе покорно, как овечка, которую ведут на заклание. Мысли ее были о Шо-Пире: хватит ли у него могущества, чтоб не дать ее в обиду? Приближаясь к пустырю, всматриваясь в толпу сиатангцев, она выискивала в ней Шо-Пира. И, увидев его, глубоко вздохнула. Над каменной плитой трепетал флаг. Ниссо пристально вглядывалась в красную волну флага, подумала, что в неизбежной опасности он ей поможет, и пошла уверенней, а глаза ее стали дерзкими.

6

– Большинством решать будем? – спросил Мирзо-Хур, первым нарушив тишину, какой встретили ущельцы появление Ниссо.

Тишина эта была долгой и напряженной. Она началась, когда Бахтиор провел Ниссо к Шо-Пиру, Худододу и другим членам сельсовета. Она продолжалась, пока две сотни глаз, скрестив взгляды на лице Ниссо, на руках ее, на косах, на платье, изучали ту, о которой все эти дни было столько разговоров – открытых и тайных, громких и приглушенных, полных зла и добра, расчета и зависти. Вот она перед ними, как на суде, – неверная жена мужа, беглянка, рискнувшая обрушить на себя гнев могущественного человека Высоких Гор... А она красива, это видят все, Азиз-хон не был дураком, купив себе такую жену! Она, должно быть, смелая: стоит, прикрыв руками только подбородок да губы, а глаза смотря прямо, дерзко смотрят ее глаза!..

Шо-Пир хорошо понимает вопрос Мирзо-Хура – ехидный вопрос, но что ответишь купцу? Сколько было разговоров о том, что теперь все дела решаются большинством.

Шо-Пир думает об отсутствующей Гюльриз, о Женах Пастбищ, обводит взором сидящих вокруг мужчин и считает немногих, которые могут открыто выступить против Установленного. И, неприязненно взглянув на купца, Шо-Пир отвечает резко:

– Большинством!

Тишина продолжается. А купец, сам не замечая того, самодовольно потирает руки...

"Сейчас говорить или послушать сначала, что скажут? – думает Шо-Пир. пожалуй, пусть лучше выговорятся... Послушать надо сначала". Встает, обращается к выжидающим первого слова ущельцам:

– Товарищи! Вот девушка... Из Яхбара пришла... Мучают там людей, на советскую сторону они и бегут! Среди нас хочет жить она, как человек. Пришла к нам за справедливостью и защитой. Пусть узнает, что народ наш свободен, что справедливость в нем есть. Кто хочет говорить первый?

– Я хочу! – поднялся зобатый Науруз-бек, и все напрягли внимание: давно уже не говорил перед народом бывший судья. – Ты, Шо-Пир, сказал о справедливости в нашем народе? Верно это: справедливость в нашем народе есть, но ты не понимаешь ее. Недавно ты здесь и мало что знаешь. Вот ты не знаешь, кто сотворил Высокие Горы. А мы это знаем. Их сотворил Молчащий, когда увидел, что на земле повсюду распространился грех. Он сотворил их, чтоб было на земле безгрешное место. Тогда вырос в горах наш народ. Зеленая звезда освещала его своими лучами, только для нашего народа светила эта звезда. Но однажды в нашу страну пришла женщина. Она пришла из тех мест, где был распространен грех, и она принесла грех сюда. В ту ночь Зеленая звезда погасла и упала на землю. Камни, которые до тех пор были зелеными, в ту ночь почернели... С тех пор наша страна называется Подножием Смерти, в ней только черные камни, они придавили землю. И разве у нас светлое небо? Взгляни быстро на небо, ты увидишь, оно черное, и только потом оно покажется тебе голубым! Оно черное, черное... Все это сделала женщина, пришедшая в наши горы. С тех пор все потомки ее черны, черны у них души. Ты знаешь, кто эти люди? Эти люди – факиры... Ты говоришь, наш народ справедлив? Ты не прав. Справедливы и белы только те, кто произошел не от той женщины, – шана, сеиды и миры. Ты пришелец, Шо-Пир. Что ты знаешь о нашем народе? Что знаешь ты о шана, сеидах и мирах? А знаешь ли ты, что миры, шана и сеиды не одеваются в черные одежды? Что бог запретил им иметь черный скот? Что каждый родившийся черный ягненок должен быть зарезан? Что если мир придет к кому-нибудь в дом и в доме найдется для него только черное одеяло, он никогда не накроется им? Он выйдет из дома, потому что так установлено! Посмотри на нас: мы сидим вместе здесь – в халатах белых и черных... Кто сидит в черных? Факиры, потомки греха, потомки женщины, женщины, убившей свет Зеленой звезды. Однако вижу в белом – факира... Нарочно надел, Бахтиор? Смеешься над Установленным? Смейся! Твой час придет!

В гневном исступлении Науруз-бек потрясал руками. Его зоб качался под бородой. Брызжа слюною, он обращался уже не к Шо-Пиру, а ко всей толпе, он, казалось, готов был наброситься на всякого, кто осмелится ему возразить. Он кричал:

– Женщина к нам пришла? Ха! Разве это женщина перед нами? Смотрите все на нее! Она как будто такая, как все. Мы знаем: она жена хана. Но она рождена от факира, – ее душа черна и презренна. Это только преступное подобие женщины, совершившее великий, смерти достойный грех. Хорошо, мы оставим ее, но что будет? Солнце погаснет и упадет на землю, если мы оставим ее среди нас. Все травы и воды станут такими же черными, какими в тот раз стали камни. И все люди умрут... И наши горы, ставшие после первого греха Подножием Смерти, будут теперь Горами Смерти... Этого хочет Шо-Пир? Об этой справедливости говорит? И вы, факиры, этой свободы ждете? Не слушайте, люди, Шо-Пира, он безумец! Пусть сами женщины скажут, правильны ли мои слова, вот сидят старые, мудрые женщины... Зейнат Богадур, ты мудрая женщина, встань, скажи свое слово!

Науруз-бек умолк, и одна из четырех старух, ожидавших поодаль, встала, обратилась к затаившим дыхание ущельцам.

– Я видела во сне три луны, – сказала она. – Три луны на небе я видела в ту ночь, когда к нам прибежала эта, – старуха протянула костлявую руку, указывая сухим, дрожащим пальцем на стоящую, как изваяние, Ниссо. – Что это значит? Так значит: две луны пришли на небо ждать, когда солнце погаснет. Прав Науруз-бек, правду он говорит. А утром я доила корову, из ее вымени текло кислое молоко! Значит, трава уже становится черной. Мы не видим этого, пока еще солнце не погасло, но коровий желудок уже все чувствует, потому что скотина всегда прежде людей чует беду... Кто объяснит, почему это случилось в ту ночь, когда в Сиатанге в первый раз появилась эта – бежавшая от Азиз-хона жена? Кто объяснит?

– Пусть Бобо-Калон объяснит! – послышался голос в толпе. – Пусть объяснит мудрейший...

– Правильно! – воскликнул, подняв обе руки, Мирзо-Хур. – Я здесь чужой человек, мне все равно. Я всех готов слушать. Послушаем Бобо-Калона! Скажи свое слово, Бобо-Калон!

Шо-Пир и Бахтиор переглянулись.

– Бобо-Калон... Бобо-Калон! – кричали в толпе.

– Пусть говорит, черт с ним, – кивнул Шо-Пир Бахтиору, – пусть выговорятся они до конца! – И, коснувшись руки стоявшей перед ним бледной Ниссо, сказал: – Сядь и будь спокойна!

Ниссо опустилась на камень.

– Смотри на них, не опускай головы! – прошептал Шо-Пир, и Ниссо, поставив локоть на каменный стол, подперла подбородок ладонью.

Бобо-Калон встал. Руками оперся на палку, устремил взор поверх всех сидящих к вершинам гор и заговорил медленно, как бы читая на зубцах вершин начертанные там и зримые только ему слова:

– Моя борода бела, мои руки сухи, я прожил пять кругов; от года Скорпиона до года Зайца – пять раз. Глупы те, кто хочет изменить мир, который вечен и неизменен. Вот эта гора стояла всегда, как стоит сейчас. Вот эта река, что бежит позади меня, шумела так же, и воды в ней было не больше, не меньше. И солнце светило, и травы росли, и ночь приходила после каждого дня, и луна по ночам плыла. Все было всегда как сейчас. Все было так тысячу лет назад, тысячу лет подряд... Что установлено в мире, люди менять не должны. Это истина, в ней мудрость и свет. В ней счастье каждого человека...

– И ты думаешь, Бобо-Калон, о своем счастье сейчас? – вдруг язвительно выкрикнул Бахтиор.

– Яд в твоих словах слышу, Бахтиор, – продолжал Бобо-Калон. – Мое счастье – в покое души и в созерцании истины... Я думаю о счастье сидящих здесь. Я думаю даже о тех, кто ныне одержим беспокойством. О белых людях я думаю и о вас, о черных факирах, думаю, ищущих счастье во лжи. Прав Науруз-бек: первый грех был от чужой женщины, этот грех погасил свет Зеленой звезды. Вот опять к вам пришла чужая женщина! Разве в прежнее время был бы у нас разговор? Такую женщину положили бы в мешок, весь народ бил бы ее палками, чтоб потом выбросить в реку... Настало время иное: вокруг этой женщины разговор о справедливости... Но все, что совершается в мире, совершается по воле покровителя. Вот мое слово: пусть эта женщина останется здесь, и пусть гаснет солнце и травы становятся черными!

Бобо-Калон сел на камень. Ниссо стало страшно, и она с тревогой в глазах обернулась к Шо-Пиру.

Шо-Пир, знавший много преданий и легенд сиатангцев, решил, что сломить направленное на него оружие можно только таким же оружием. Надо было сейчас же, немедленно придумать что-то необычное, действующее на воображение ущельцев. Мысль работала с необычайной быстротой... Да, да, все на свете меняется каждый миг, река прорезает горы, ущелье углубляется и растет, и ханского канала когда-то не было вовсе, а долина орошалась исчезнувшим ныне ручьем, а вот теперь есть новый канал, которого не было год назад... Но об этом потом, а сейчас надо иначе...

– Так! – произносит Шо-Пир, выпрямляясь и выступая вперед. – Выслушайте меня! Я пришел издалека! Но я тоже кое-что знаю. Мир ваших гор – это еще не весь мир. Разные есть миры на нашей великой земле. Есть такие: год ехать верхом – ни одной горы не увидишь. Есть такие: деревьев так много – огонь зажги, ветром его гони, а все-таки всех деревьев не пожрет никогда. Есть такие, где и самой земли нет, а только вода, кругом вода, как пустыня вода. У вас даже слова такого нет, чтобы назвать мир воды. Каких только стран нет на нашей земле – есть такие, где солнце полгода не выходит на небо, дни и ночи темны одинаково, а другие полгода – ночей не бывает, не спускается солнце с небес...