Текст книги "Ниссо"

Автор книги: Павел Лукницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

Охотничье ружье Шо-Пира с десятком набитых дробью патронов осталось в пещере. Шо-Пир положил его рядом с собой, навел на тропу винтовку и, тяжело вздохнув, приготовился к защите.

Вскоре басмачи вновь перешли в наступление. Они подбирались по тропе и слева и справа; несколько человек, переплыв реку, заползли на противобережные скалы, прямо против пещеры, и стреляли оттуда. Надежно укрытый камнями, Шо-Пир посылал пули только наверняка, считая каждый израсходованный патрон.

Сумерки быстро сгущались, сливая в темные пятна очертания скал. Поглощенный стрельбой, Шо-Пир думал только о том, как бы не дать кому-либо незаметно подобраться к пещере.

Стрельба басмачей то затихала, то становилась яростной и ожесточенной. Несколько раз они пытались подбросить к пещере охапки сухого кустарника, но Шо-Пир сбивал каждого, кто приближался. Вырванные с корнем кусты повалились откуда-то сверху, ложились на тропу под пещерой, груда их все вырастала, и помешать этому Шо-Пир не мог. "Но, – подумал он, – зажечь костер им все-таки не удастся".

Когда куча кустарника поднялась до уровня пещеры, Шо-Пир, схватив за ствол охотничье ружье, высунулся из-за прикрытия, надеясь сбить эту кучу прикладом. Басмачи только того и ждали – Шо-Пир сразу же был осыпан пулями. Что-то кольнуло его в левое плечо, он не подумал, что это пуля, но левая рука сразу повисла. Он подался назад, увидел на гимнастерке кровь. Понял, что ранен, выругался и быстро разорвал на себе гимнастерку. Сумка фельдшера валялась посреди пещеры; но басмачи снова стали стрелять.

Боясь потерять силы, Шо-Пир положил ствол винтовки на камень. Теперь стрелять было неудобно, и, увидев на противоположном берегу басмача, Шо-Пир в первый раз промахнулся.

Тоскливое чувство овладевало им. Было уже совсем темно, – Шо-Пир понимал, что скоро мушки не будет видно. Угрожающие крики басмачей надоели ему, но он продолжал отстреливаться, зная, что патроны уже на исходе.

Сверху на груду ветвей кустарника неожиданно полилась какая-то жидкость. Несколько капель брызнуло на Шо-Пира, – это был керосин. Шо-Пир сообразил, что басмачи захватили тот керосин, что был навьючен в железных бидонах на ослов, оставшихся позади каравана... Он понял еще, что теперь конец близок. Перед его лицом огненной полосой промелькнули зажженные клочья ватного халата, куча кустарника вспыхнула, затрещала, едкий дым повалил в пещеру. Шо-Пир сразу же стал задыхаться, слабость одолевала его, глаза заслезились, стрелять он больше не мог...

Сознавая, что погибает, Шо-Пир, широко размахнувшись, выбросил из пещеры винтовку. Кружась в темном воздухе, она полетела в реку. Шо-Пир здоровой рукой стянул с себя сапоги, выскочил из пещеры, ступил босыми ногами прямо в пылающий костер, оттолкнулся, сделал сильный прыжок и головой вниз полетел в черную, бурлящую внизу реку. А ущелье огласилось ревом торжествующих басмачей.

Когда взошла луна, вновь завьюченные лошади каравана, сопровождаемые воинством риссалядара, потянулись дальше, вверх по ущельной тропе. Вьюки, оставшиеся от убитых лошадей, были распотрошены басмачами. Подгоняемые плетьми, полураздетые и разутые, со связанными руками, фельдшер и караванщики брели между всадниками. На шее каждого пленника лежала петля, веревки тянулись к седлам погонщиков.

2

Дикие, ледяные вершины гор, среди которых до сих пор нечего было делать человеку, оказались единственным убежищем для беглецов, спасающих свою жизнь от воинства Азиз-хона. Фирны и ледники, объятые морозом, заиндевелые зубчатые скалы не знали весны, – они были так же неподвластны теплу, как и человеку. И те, кто до сих пор боялся горных дэвов и воющих страшных метелей, пробирались теперь по двое, по трое и поодиночке к каменным кручам водоразделов. На счастье беглецов, в последние дни метельные тучи курились только над самыми высокими пиками. Погода стояла ясная, ветры по горным склонам притихли. Все путники стремились к долине Большой Реки, надеясь найти приют в приграничных селениях, расположенных на пути к Волости.

В середине дня Саух-Богор и две ее подруги увидели на соседнем скалистом гребне ученицу Мариам – Туфу и ее мать. Перекрикиваясь через узкую котловину, они решили соединиться и, потратив несколько часов на преодоление преград, которые их разделяли, сошлись на другом склоне хребта, вознесенного над рекой Сиатанг.

Карашир, скитавшийся по скалам уже второй день, дав знать Шо-Пиру о басмачах, шел вдоль того же склона к селению. Он решил выбрать такое место, откуда можно было бы, устроив обвал, задавить басмачей камнями. Над собою, на фирновом скате, Карашир заметил людей: они пробирались гуськом, освещенные заходящим солнцем. Приняв их сначала за басмачей, Карашир спрятался, долго следил за ними. Они приблизились; он увидел, что это женщины, узнал Саух-Богор. Вышел из-за скалы, закричал, замахал руками.

Когда изнемогающие от усталости женщины, наконец, добрались до Карашира, он торопливо рассказал им о караване и объяснил, как хочет помочь Шо-Пиру.

Уже начинало темнеть. Послышалось эхо идущей внизу перестрелки.

Женщины и Карашир направились к реке Сиатанг, пока еще невидимой, скрытой внизу под ступенями огромных обрывов. Когда, наконец, путники увидели реку, перестрелка уже прекратилась.

Тьма сгущалась, и было непонятно, что происходит внизу. Где-то в черной бездне заиграли отсветы красного пламени. Женщины гадали: "Кто разложил на тропе костер?"

Уже отсюда можно было столкнуть камни, они увлекли бы другие, обвалом обрушились бы на тропу, скрытую от глаз темнотой и откосами скал. Но огонь внизу мог быть костром каравана.

Решили дождаться луны.

Тут Карашир рассказал, что случилось с ним накануне утром, когда он вместе с Бахтиором и ущельцами, починив последний карниз, собрался возвращаться в селение.

Бахтиор послал Карашира вперед, чтобы он разыскал под одним из карнизов оброненный лом и, найдя его, дожидался бы всех на тропе. Карашир ушел; хотелось напиться чаю со всеми и вовсе не хотелось лезть под карниз по отвесным скалам. Но Бахтиор велел, – он пошел. Долго занимался тщетными поисками. Досадуя на Бахтиора, собрался уже вылезть на тропу, но увидел на ней вооруженных всадников, притаился посмотреть: кто они? Всадники проехали мимо. Карашир вылез на тропу, пошел навстречу Бахтиору. Неожиданно снова услышал цокот копыт, опять притаился. По тропе ехали басмачи, очень много басмачей. С ними – известные Караширу, бежавшие из Сиатанга сеиды и миры и важный чернобородый всадник в богатой одежде, с окровавленной повязкой на лице – наверное, сам Азиз-хон. Карашир услышал: сеиды ругали Бахтиора... Когда проехали, Карашир долго сидел за камнем. Проскакал одинокий басмач, и никто больше не появлялся. Карашир вышел и в том месте, где оставил товарищей, не нашел никого. Тропа была забрызгана кровью. Карашир очень испугался, решил спрятаться среди скал, нашел лазейку – взобраться наверх.

Вот здесь, под ним, сейчас этот найденный им трудный путь! Выбрался сюда, просидел весь вчерашний день и сегодня, наблюдая за тропой: басмачи не раз ездили по ней в обе стороны... А потом показался караван, и тогда Карашир закричал Шо-Пиру...

Взошла луна. Отсветов костра уже не было. Карашир и женщины осторожно двинулись вниз. Река заблестела внизу, и в лунном свете удалось различить извитую нитку тропы. Все было тихо там – ни каравана, ни басмачей, Таясь, соскальзывая с камня на камень, рискуя сорваться, путники спустились к тропе, вышли на нее невдалеке от пещеры. Прижимаясь к скалам, чутко прислушиваясь, подобрались к пещере, заглянули в нее, нашли холодный, оцепеневший труп Дейкина, извлекли его на лунный свет, убедились, что этого человека не знают, но он, наверное, русский, может быть, друг Шо-Пира.

Карашир сказал, что надо искать остальных наверху и внизу: наверное, прячутся в скалах.

Луна поднималась все выше, заливала ярким светом ущелье. Карашир осмотрел все вокруг, заглянул с тропы вниз. Скала уходила отвесом в реку, тут спуститься было немыслимо. Но левее, там, где кончался карниз, отброшенная мысом река окаймлялась полосой берега, загроможденной камнями. Над ними на крутом, но доступном склоне темнели кусты облепихи.

Карашир направился к мысу, найдя вертикальную трещину, сполз по ней, как по узкой трубе, достиг борозды, переходящей в крутую осыпь; скатился по ней к реке.

– Шо-Пир!.. Шо-Пир!.. – осмелев, кричали наверху женщины, и голоса их тонули в шуме реки, и никто им не отзывался.

Карашир побрел по береговой кромке. Входя в воду там, где кромка исчезла, придерживался за зубья острых скал. Нашел на камнях окровавленный, превращенный в мешок костей труп басмача, стянул с него сломанную пополам саблю. Дальше, запутавшись в ветвях одинокого куста облепихи, висела одиннадцатизарядная басмаческая винтовка. Карашир снял ее, убедился, что она цела, и, хотя в магазине не осталось патронов, обрадовался, почувствовав себя сильным.

Выбрался на освещенное луной открытое место, позвал женщин, показывая им винтовку и саблю.

Они медленно спускались от тропы, а Карашир, обогнув мыс, направился вдоль реки. Он шел дальше и дальше, уже теряя всякую надежду... Пройдя, наверное, больше километра, испуганно остановился: на маленькой песчаной отмели ничком лежал человек. Его босые ноги, освещенные луной, резко выделялись среди мелких камней. Человек лежал неподвижно.

Подумав: "Мертвый", Карашир осторожно подошел, нагнулся и узнал Шо-Пира. Бережно перевернул его, вгляделся в бледное, безжизненное лицо, стер с него кровь и песок, тронул неестественно согнутую левую руку Шо-Пира: она оказалась сломанной. Волнуясь, Карашир приложил ухо к груди Шо-Пира, долго вслушивался и вскочил, закричав:

– Бьется!.. Великий покровитель, еще бьется!

И сразу, пронзительно, во всю силу своего голоса стал звать:

– Сюда, идите сюда! Шо-Пир еще живой, здесь!..

Никто не откликнулся. Карашир опрометью побежал назад, ошалело прыгая через камни, скатываясь в быструю воду, одолевая ее течение, снова выбирался на камни, продолжая кричать:

– Э! Э! Сюда!..

Наконец женщины услышали его.

На песчаной отмели они окружили лежащего без сознания Шо-Пира, обрызгивали его лицо, вливали в рот воду по каплям.

Когда, наконец, Шо-Пир в первый раз глубоко вздохнул и с трудом приоткрыл глаза, Карашир умиленно сощурился и чуть было не заплакал. Сознание медленно возвращалось к Шо-Пиру, он застонал, закрыл глаза и, превозмогая слабость, снова открыл их. Узнав Карашира и склоненную над ним Саух-Богор, попытался приподнять голову, но, застонав, опять впал в забытье.

3

Получив известие о том, что яхбарский хан собрал банду басмачей для перехода границы в районе реки Сиатанг, начальник волостного гарнизона приказал своему помощнику Швецову немедленно, с двадцатью саблями, выступить в операцию.

Ровно через час Швецов, взяв с собою гарнизонного врача Максимова, выехал вниз по Большой Реке. Два ручных пулемета системы "шош" и старенький, но надежный "максим", две сотни патронов на каждого бойца, галеты на полмесяца, неприкосновенный запас фуража в передних седельных кобурах да старая, девяностых годов, десятиверстная карта этого района, составленная, как значилось по ней, "по расспросным сведениям", – вот все, чем располагал маленький отряд для дальней и рискованной операции.

Красноармейские отряды в Сиатанг еще никогда не заходили. Этот малоисследованный район считался спокойным.

Пятые сутки отряд с предельной для коней быстротой продвигался по долине Большой Реки. Важно было либо предупредить налет, закрыв устье реки Сиатанг, либо – если басмачи уже перешли границу – полностью их уничтожить. Яхбарец, сообщивший о банде, не мог дать точных сведений о ее численности, сказал только, что банда небольшая, но имеет европейские винтовки неведомого ему образца.

Швецов хотел взять перебежчика с собой, но тот сказался больным, его одолевала рвота, ехать он явно не мог.

После четвертой ночевки, выехав еще до рассвета, Швецов ранним утром переправился через устье реки Зархок. Здесь к нему подбежал какой-то старик в рваном халате и жестами объяснил, что в его саду спят два человека, прибежавшие из Сиатанга.

Это были Худодод и его товарищ – Абдураим. Достигнув Верхнего Пастбища, они с невероятными трудностями перевалили закрытый снегами водораздел и по ущелью реки Зархок спустились сюда, надеясь пересечь путь каравану Шо-Пира, предупредить его о налете банды. Они явились еще затемно, совершенно измученные, и, узнав, что караван прошел мимо трое суток назад, в полном унынии повалились спать. Два других спутника Худодода отморозили ноги и остались лежать в селении Зархок.

Подложив под себя старинные фитильные ружья, Худодод и Абдураим спали, накрытые одним одеялом. Швецов разбудил их. После долгой и трудной беседы, в которой Худодод, поясняя свои, не понятные для русских, слова, старался изобразить местность острым камешком на земле, Швецов понял, что отсюда, кроме пути вдоль Большой Реки к устью реки Сиатанг, есть в селение Сиатанг и другой путь, более короткий, хотя в это время года почти недоступный. Он ведет вверх по ущелью Зархок, до середины его. Там, над маленьким одноименным селением, где остались спутники Худодода, существует перевал, не обозначенный на десятиверстной карте и даже в летнее время доступный только для пешеходов. Могут ли сейчас там пройти лошади?

Худодод, выражая сомнение, качал головой, долго думал, припоминая каждую преграду на этом опасном подъеме. Наконец объяснил, что "если люди смелые, и лошади смелые, и сердца у них крепкие, и снег поверх головы им не страшен", то отряд, пожалуй, пройдет.

Поверив Худододу, прельщенный перспективой замкнуть басмачей в сиатангском ущелье, Швецов составил план действий. Младшего командира Тарана с пятью бойцами и тяжелым "максимом" он решил направить вдоль Большой Реки к устью реки Сиатанг. Таран должен был, закрыв ущелье снизу, отрезать банде путь отступления. С остальными бойцами и врачом Максимовым Швецов решил взять перевал, конечно басмачами не охраняемый, выйти к селению сбоку и внезапной атакой нанести банде решающий удар. Швецов предупредил Тарана, что, если перевал Зархок одолеть не удастся, весь отряд вернется сюда и двинется на соединение с Тараном.

Худодод, невзирая на усталость, взялся провести Швецова через перевал. Абдураим присоединился к Тарану.

Разделенный на две неравные части, отряд разъехался в разные стороны. Худодод получил лошадь, на которой были привьючены пулеметные диски, – бойцы разобрали их по рукам. Он ехал вслед за Швецовым, жуя на ходу галеты и на поворотах разглядывая сухой, строгий профиль русского начальника. Худодод размышлял о том, что этот человек, пожалуй, не испугается перевала, но русских красных солдат слишком уж мало, и как бы басмачи не перебили их всех...

К двенадцати часам дня, оказав в маленьком селении Зархок помощь обмороженным товарищам Худодода, отряд Швецова выступил к подножью перевала.

Снеговая вершина над перевалом, тонувшая в облаках и тумане, казалась бесконечно высокой. Кроме двух-трех других облачных островков над соседними вершинами, в голубом небе не было ни единого пятнышка.

Покручивая желтоватые усы, насупившись, Швецов приказал начать подъем. Красноармейцы спешились, повели коней в поводу. Неразработанная, заваленная мелкой щебенкой тропинка поднималась по осыпи крутыми зигзагами. Местами ее пересекали широкие полосы рыхлого снега. Чем выше, тем глубже становился этот угрожающий лавинами снег, скоро он скрыл под собой тропу. Люди и лошади вязли, проваливались, спотыкаясь о скрытые снегом камни. Тропинка поднималась все круче. То справа, то слева под ней открывались обрывы.

Все чаще приходилось останавливаться для передышки. Красноармейцы, тяжело дыша, хватали воздух напряженно открытыми ртами. Увязая в снегу, кони резкими скачками старались выбиться, но проваливались еще глубже – по брюхо. Красноармейцы вытаскивали их, проваливались сами, падали и поднимались. Острые камни в кровь резали коням ноги, на снегу оставались ярко-красные пятна.

В опасных местах, там, где снег перекрывал не только тропинку, но и глубокие расщелины между скалами, Худодод и Швецов выходили вперед, разрывали снег руками, стараясь нащупать твердую почву. Бойцы, повалившись как попало, тем временем отдыхали. Селение Зархок, окутанное легкой голубоватой дымкой, было уже далеко внизу, но расстояние до вершины, казалось, ничуть не уменьшалось. На невероятной крутизне тропинка терялась совсем. Справа и слева выделялись заиндевелые острозубые скалы.

Бойцы держались за хвосты лошадей, но лошади, спотыкаясь, уже не оставались на месте, а, соскальзывая, скатывались вниз. Каждую минуту любая из них вместе с уцепившимся за ее хвост красноармейцем могла сорваться в пропасть, но пока, прокатившись несколько метров, они все же удерживались, вставали, вновь и вновь лезли вверх.

За четыре первых часа подъема никто не разговаривал. В морозном, прозрачном, как будто стеклянном воздухе слышались только отрывистые понукания да произносимые вполголоса, с хрипотцой, ругательства и ободряющие слова. Пот струился по бледным от усталости лицам, вороты гимнастерок были расстегнуты...

В пять часов дня, когда отряд одолел первый подъем и достиг небольшой, заваленной громадными камнями площадки, Швецов приказал сделать привал, но запретил курить. Бойцы повалились на снег. Лошади в непреоборимой усталости тоже ложились рядом с людьми; другие стояли по колено в снегу, привалившись на бок. Видно было, как туловища их подавались взад и вперед от частого и напряженного дыхания.

Худодод, сидя на круглом камне и запрокинув голову, с беспокойством вглядывался в темное облако, сползавшее навстречу отряду. Оно спускалось, как опрокинутая круглая чаша, наполненная грязной растрепанной ватой. Швецов подошел к Худододу, положил ладонь на его плечо, подмигнув глазом, указал на облако, тихо спросил:

– Ну как, парень, думаешь?

Смысл вопроса Худодод понял и, цокнув языком, покачал головой. По его мнению, дело оборачивалось неладно.

Через полчаса, одевшись в шинели, красноармейцы снова поползли вверх. С гор потянул холодный ветер; налетая порывами, он дул все сильнее. Мелкая ледяная пыль, бросаемая ветром, со злобной силой била по лицам, рассекала их в кровь. Изможденные бойцы садились на снег, закрывая глаза руками, набрасывая на головы полы шинелей; переждав порыв ветра, вставали, ползли снова, подталкивая обессиленных лошадей. От ветра и снежной пыли глаза слезились, слезы, смешанные с кровью, выступавшей из рассеченных льдинками лиц, тут же заерзали, причиняя острую боль...

Швецов понимал, что, если ветер хоть немного усилится, катастрофа неизбежна. И раздумывал: не лучше ли, пока не поздно, пока люди еще не окончательно обессилели, повернуть назад? Но мгновениями в разрывах мятущегося темного облака уже виднелась седловина перевала. До него оставалось не более трехсот метров. Швецов взглянул на часы, – было восемь с половиной часов вечера, солнце уже давно скрылось за гребнем горы, с неприятной быстротой надвигались сумерки.

Швецов опасался, что, даже достигнув перевала, но попав в свирепую снежную бурю, отряд окажется в ледяной ловушке и, потеряв в темноте и снежном буране направление, замерзнет. Он снова подошел к Худододу и молча, глазами, спроси его: продолжать ли путь? Худодод, сам вконец измученный, не отрываясь смотрел на подступившее вплотную облако, прислушивался к ветру, напряженно думая, что-то рассчитывал. Потом оглянулся на растянувшихся по склону красноармейцев, облизнул свои окровавленные губы и решительно махнул рукой, показывая: надо идти. Швецову нравился этот молодой и решительный парень: чувствовалось, что ему, безусловно, можно довериться.

И, повернувшись к бойцам, Швецов закричал:

– Еще немного, ребята! Облако расходится, скоро ветром его унесет!

Бойцы ничего не ответили, но сидевшие на снегу приподнялись и снова медленно поползли вверх.

И в самом деле, чем ближе подбирался отряд к гребню, тем слабей становился ветер. Облако поредело, кое-где сквозь него показались звезды, и Швецов в душе благодарил Худодода за верное предсказание и силу духа.

Через час отряд выбрался на перевал. Швецов закричал "ура", но тут же провалился по грудь в снег.

На ровной площадке перевала, сбившись в кучу, красноармейцы лежали до тех пор, пока дыхание не наладилось. Холод заставил их встать.

Предусмотрительный Максимов вытянул из кобуры седла большую флягу со спиртом, дал отпить каждому бойцу. Один только Худодод отказался, хотя и промерз не меньше других.

Отряд снова пошел вперед, чтоб выбраться из полосы снегов и где-нибудь пониже найти среди скал площадку для ночного привала.

4

Меньше всего желая рисковать собою, Азиз-хон не пожелал углубиться в ущелье, проехал два первых мыса и, найдя на тропе достаточно широкое место, расположился здесь со своим штабом в ожидании известий о взятии каравана.

Скула Азиз-хона нестерпимо болела; полулежа на кошме, он, сняв повязку, примачивал рану холодной водой. Никто не решался с ним разговаривать, все сидели в безмолвии, взирая на шумящую внизу реку и с возрастающим нетерпением ожидая гонцов, посланных Азиз-хоном к риссалядару.

Тот первый гонец, который привез известие о близкой победе, о пленных, о русском докторе – "толстом, большом, плачущем, как женщина", – уехал с приказанием Азиз-хона привезти доктора.

Мирзо-Хур, подсев к халифа, шептал ему на ухо, что теперь, пожалуй, можно поверить: все расходы скоро будут возмещены. Халифа, возлагавший на караван свои, пока никому не высказанные надежды, слушал молчаливо. Искоса наблюдая за ними, Науруз-бек припоминал свои заслуги и, предвидя, что эти двое, конечно, захотят его обделить, обдумывал, как оградить себя от обмана.

Время шло к вечеру. Косые солнечные лучи отступали вверх по противоположному склону. Поглядывая вдоль тропы, все ждали: вот-вот взятый караван появится из-за мыса... Несколько басмачей, оставленных Азиз-хоном при себе, все чаще взбирались на крутую осыпь, стараясь сверху высмотреть приближающийся караван. Последние лучи солнца соскользнули с зубцов встающего над ущельем хребта, тени над рекою сгущались. Долгое ожидание раздражало Азиз-хона. Он беспрестанно менял примочку и перебирал агатовые четки.

– Едет! – увязая в мелком щебне, скатился с осыпи забравшийся выше других басмач.

Все всполошились. Но на тропе показался только один торопливый всадник, вооруженный винтовкой и кривой саблей. Обогнув мыс, он подскакал к Азиз-хону, спрыгнул с седла.

– Где караван? – резко спросил Азиз-хон. – Пленные где?

– Наши воины, достойный, столпились на дороге... Пленным никак не пройти.

– А почему нет каравана? Что делает риссалядар?

– Тот один, что остался в пещере, – гонец отступил на шаг, – стреляет!

– Что ты хочешь сказать? Не взяли еще каравана?

– Не взяли еще, почтенный... Тот, один...

– Один, один! – закричал Азиз-хон. – Сто воинов, шестьдесят винтовок одного взять не могут? Что ты лжешь мне, собака? Отправляйся назад! Риссалядару скажи: взять живьем русского, привести сюда. Пленных тоже сюда!

Гонец, вспрыгнув в седло, поскакал назад, рискуя сорваться с тропы.

Наступила тьма. Все молчали. Азиз-хон, страдая от боли, лег, положив руки под голову. Над ущельем заблистали звезды. Зубчатые вершины сдвигались так близко, что небо казалось извилистой звездной рекой.

Наконец подскакал второй всадник. Размахивая саблей, он закричал: "Слава покровителю! Взят караван! Идет сюда, скоро здесь будет!"

Азиз-хон не обрадовался.

– Пленные где? Тот русский где? Почему с коня не слезаешь?

Обескураженный гонец скатился с лошади:

– Идут тоже, милостивый... А тот русский... В реку бросился, утонул...

– Взять не могли? Собачьи хвосты! – выругался Азиз-хон. – Сиди здесь...

Гонец отошел к басмачам, охраняющим лошадей, зашептался с ними.

Тьма сгустилась совсем. Каравана все не было. Забинтовав с помощью Зогара в щеку, Азиз-хон в тревоге велел конюшим подтянуть подпруги.

Послышался цокот копыт – третий всадник, осыпав щебень с тропы, подъехал к Азиз-хону.

– Ну? Где караван?

– Смири гнев, благословенный! Я только маленький человек... Дошли до широкого места. Хотят повернуть караван, уходить в Яхбар. Караван стоит. Наши воины спорят: "Зачем нам в Сиатанг? Что еще там получим? Товар можно дома делить!"

– Как дома делить товар? – вскочил с ковра Мирзо-Хур. – Почтенный хан, что это такое?

– Молчи! – огрызнулся Азиз-хон, свистнув в воздухе плетью. – Не с тобой разговор!.. А ты, бородавка риссалядара, рассказывай дальше!

– Несколько воинов сбросили вьюки, кричат: стрелять будем! Идти сюда другим не дают. Риссалядар ругается с ними.

– Вот что! – подавился бешенством Азиз-хон. – Скачи назад, коня не жалей! Мое слово риссалядару: тех, кто повернуть хочет, казнить, в реку бросить! Не сделает – сам приеду! В уши тебе это вошло?

Слышал. Скажу, достойный!

– Пленный где?

Азиз-хон всматривался в лицо молчавшего басмача, но не мог разглядеть его в темноте.

– Не гневайся! – тихо ответил гонец. – Я только вестник. Вины на мне нет... кончили пленных: под ногами путались, мешали всем.

– А доктора? – Азиз-хон положил руку на подвешенный к поясу маузер без кобуры.

– И доктора... Хныкал очень, всем надоел. Саблей разрубили плечо, потом руки сломали, потом грудь резали – мягкий очень был, как жирный кабан, визжал... Потом в реку бросили!

– Так! – голос Азиз-хона охрип. – Скажешь риссалядару – тех, кто резал, связать, сюда привести! Мне он нужен был, доктор! – Хлестнув плетью по ноге всадника, Азиз-хон вдруг пронзительно, тонким голосом закричал: – Мне! Понимаешь, собака? Рану мою лечить! Поезжай!

Довольный, что дешево отделался, басмач стегнул коня, растворился во тьме. Мирзо-Хур хотел было изложить свои жалобы, но побоялся ярости Азиз-хона. Хан, удаляясь по тропе, сел на камень, наблюдая, как вдоль ущелья медленно пробирается свет луны, выступающей из-за гребня горы. Пенные глубокие воды реки мерцали внизу зеленым золотом.

Когда лунный свет коснулся тропы и обнаружил сидящих в молчании людей, из-за мыса выехал еще один всадник. Шагом приблизился он к Азиз-хону, узнал его, осадил коня, спешился, в поклоне коснулся ладонью чалмы, выпрямился. Азиз-хон, уже овладевший собой, всматривался в его освещенное луной безбородое лицо:

– Что там?

– Не гневайся, благословенный! Риссалядар казнил троих. Караван идет. Сейчас будет здесь.

– А те, что доктора резали?

– Вот это и были они, что кричали "домой!": Хайдар-бек, Рахим-джан. Казнил их риссалядар, и еще одного, который не резал!

Азиз-хон плюнул в лицо приехавшему, круто повернулся, пошел к ковру. Гонец утерся рукавом халата, сел на коня, плашмя ударил его саблей между ушами. Ошеломленный конь припал на колени, вскинулся на дыбы, понесся очертя голову...

Наконец за мысом послышался дробный перестук многих копыт. В лунном свете показалась длинная цепочка всадников. Между ними, раздельно, шли вьючные лошади каравана.

Не дожидаясь риссалядара, Азиз-хон тяжело сел на подведенного к нему коня и, ни разу не оглянувшись, шагом поехал к селению. За ханом вытянулся весь его штаб. Риссалядар не старался догнать его и продолжал ехать во главе своего притихшего воинства.

Позади каравана шли лошади с привьюченными к ним с двух сторон, завернутыми в кошмы мертвецами. Это были басмачи застреленные Шо-Пиром. За ними, пешком, замыкая процессию, шли несколько стариков с фитильными ружьями.

Риссалядар хотел отправить трупы в Яхбар, но не нашлось басмача, который взялся бы сопровождать их: каждый рассчитывал поживиться товарами каравана.

5

Молчаливое спокойствие возвращающейся в селение банды было вынужденным и напряженным: банда текла по узкой тропе, как сдавленная в трубке вода. Едва басмачи достигли последнего мыса, за которым раскрывался пустырь, как сразу же с гиком и свистом разлетелись по каменистой россыпи, гоня перед собой вьючных лошадей каравана. Вьюки полетели на землю. Веревки, спадая, путали ноги лошадей. Спотыкаясь о камни, лошади прыгали, бились: басмачи гнали их дальше, радуясь, когда распотрошенных вьюк распадался. Перегнувшись на стременах, они выхватывали из груды товаров то, что попадалось под руку и, нахлестывая ошалелых коней, мчались кто к уда: к подножью осыпи, к хаосу скалистой гряды, к реке... Прятали свою добычу и возвращались, чтобы налететь на следующий вьюк.

Напрасно разъяренный риссалядар носился по пустырю, стремясь прекратить грабеж, напрасно охрипшим голосом грозил немедленной казнью всякому, кто прячет под камни товар. Басмачи не повиновались ему, а когда он направил на одного из них револьвер, окружили его, крича, размахивая саблями и винтовками.

Азиз-хон, уже было достигший крепости, услышав за собой буйные крики, повернул со всем штабом и примчался на помощь к риссалядару.

– Проклятье и смерть всем! – в бешенстве заорал он. – Остановитесь! Разве ваша добыча от вас уходит? Разве я сказал, что вы недостойны платы?

– Не надо нам твоей платы, – послышался дерзкий голос. – Сами возьмем! Дело мы сделали, что надо еще? Домой хотим! Что делает риссалядар? Трех доблестных воинов он убил! За что убил? Собака он!

– Кто кричит? – негромко сказал Азиз-хон. – Пусть подъедет сюда, если не трус. Нет его? Смотрите все – нет его? Разве верный не может повторить свои слова перед лицом хана? Риссалядар казнил трех изменников – пытать мы хотели пленных, узнать у них, что нам надо! Кто помешал этому – тот изменник. Прав риссалядар! Оставьте караван, поезжайте в крепость. Я сам буду наделять каждого по заслугам его. О покровителе забыли вы? Разве пиру ничего посылать не надо? Разве достойный купец даром кормил вас в Яхбаре и не заслужил своей доли в добыче? Или моим обещаниям не верите? В крепость, верные, в крепость, кто хочет милости моей, а не гнева! Риссалядар, возьми десять честных, все собери, привези в крепость – делить по закону будем!

И, круто повернув коня, Азиз-хон поехал вперед. За ним потянулся штаб. Басмачи остались на месте, совещаясь вполголоса. Наконец решили подчиниться приказанию и все вместе, гурьбой, двинулись к крепости. Риссалядар с десятью надежными стариками остался собирать разбросанные вьюки и снова кое-как грузить их на лошадей.

Вскоре в крепости запылали четыре огромных костра. Риссалядар и Науруз-бек, выгоняя ущельцев из домов, заставляли их носить хворост. Весь запас топлива, оставшийся в селении после зимы, был взят из домов факиров и навален кучей посреди крепостного двора. Одна за другой сюда подходили лошади. Вьюки сваливались в огромную груду. Мешки, ящики с продовольствием, тюки мануфактуры, битая посуда, хозяйственная утварь – ведра, чайники, кирки, лопаты, – консервы, медикаменты, множество самых разнообразных предметов – все без разбора нагромождалось горой, освещенной шумно полыхающими кострами. Басмачи сидели теперь внутри четырехугольника, образованного кострами, с жадностью рассматривая богатую добычу. Азиз-хон, купец, Науруз-бек, Зогар, все сеиды и миры, вся знать расположилась на коврах перед награбленным.