Текст книги "Ниссо"

Автор книги: Павел Лукницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

4

– Пойду я, – говорит Бондай-Шо. – Со мной пойдешь?

– Не пойду. Надо камни убрать. Работать надо...

Вокруг губ Тура-Мо сухая, горькая складка. Ее не было в прошлом году.

– Кому нужен твой патук? Ноги кривыми станут. Идем со мной лучше.

– Не пойду. Пусть кривые – зато не умру.

– Тебе весело жить надо, а ты не идешь. Я пойду.

– Иди. Принесешь?

– Принесу.

И Бондай-Шо ушел. Рваный халат на голом теле, двуструнка в руках, за плечами пустой козий мешок. Без мешка не переправиться через реку, а переправляться надо во многих местах. Ушел.

Вот спускается по тропе: широкие плечи, бритая голова.

Вот коричневая фигурка далеко внизу, у реки, возится, надувает плавательный мешок.

Вот поднял халат на плечи, взял мешок под живот – и в воду. Лег на него и черной точкой понесся в блистающей пене течения: взмахивает рукой и ногами.

Вот скрылся за мысом...

В ущелье весна. Солнце жжет горячо, но ветер еще несет дыхание льдов. Вверху, над ущельем, слепят глаза ледяные пирамиды. Но с ними уже не справиться солнцу.

Целую неделю нет Бондай-Шо. Без него Тура-Мо приходит в себя. Расчищены от камней три ступени на лестнице крошечных полей селения. Натасканная деревянными чашками земля слежалась за зиму, жесткой коркой покрывает ступени. Долгими утрами трудится Тура-Мо: к спиленным козьим рогам привязан сыромятный ремень, он обвивает Тура-Мо. А на козьих рогах большой камень, для тяжести, чтобы плуг шел ровнее.

На других полях работают мужчины: разве дело женщины пахать землю? Никто не поможет Тура-Мо. Но никто и не смеется над ней, все знают: она одна, а Бондай-Шо одержимый. И если она сеет патук, то что же ей делать? Ни проса, ни ячменя не согласился дать ей в долг почтенный Барад-бек. Пусть от патука кривятся ноги, но зато он даст урожай сам-пятнадцать и может расти чуть не на голом камне. Конечно, Тура-Мо сумасшедшая: разве можно сеять одни только зерна патука? Ну пусть бы еще пополам с горохом, все-таки будет питательная мука. Такую можно есть целый месяц – дольше, конечно, нельзя; если есть дольше – обязательно заболеешь. Жилы под коленями стянутся, кости начнут ныть и болеть, ноги скривятся, как серп. Но Тура-Мо не слушает никого, сеет зеленые зерна и знать ничего не хочет. Ну, да всякий делает то, что ему нужно, а когда нечего есть, и патук еда!

Целую неделю нет Бондай-Шо, и за целую неделю Тура-Мо ни с кем не перемолвилась словом. Только отрывисто бросает Ниссо: "Принеси воды", "Подай камень", "Раздуй угли", – но разве это слова? Ниссо делает все, что приказывает ей Тура-Мо, и тоже молчит. Ниссо никогда не противоречит тетке, – молчит так, словно родилась без языка. Но, кажется, она довольна, что нет Бондай-Шо: без него тетка всегда одинаковая – сумрачная и злая. Нет ничего хуже тех дней, когда она смеется, приплясывает, ходит, как пьяная. До этой зимы никогда не бывало с теткой такого, а теперь бывает все чаще, стоит только ей провести день с Бондай-Шо. Глаза ее горят, слова, самые разные, цепляются одно за другое без смысла; веселье и ласки ее сменяются такой яростью, будто в нее вселяются дэвы; оставаясь одна, тетка царапает себе лицо и рыдает целыми ночами. И это так страшно, что лучше, если бы она била Ниссо... И несколько дней потом Тура-Мо совсем не похожа на человека: не ест, не работает. Пусть бы лучше Бондай-Шо не возвращался совсем!

На восьмые сутки Бондай-Шо вернулся. Издали увидела его Ниссо: он поднимался от реки по узкой тропинке, таща на себе тяжелый мешок. Взглянув туда, где Тура-Мо очищала от камней четвертную ступеньку посева, Ниссо увидела, что тетка, бросив работу, бежит навстречу Бондай-Шо. Они сошлись у входа в его жилище. Тура-Мо о чем-то спросила его, и он потряс на ладони туго набитый маленький мешочек. Потом они вошли в дом. Ниссо подумала, что, верно, Бондай-Шо принес с собой еды: может быть, вареную козлятину, может быть, просяные лепешки? Ведь он всегда приносил с собой еду. И подумала еще, что они все съедят сами. Прячась за камнями, Ниссо тихо прокралась к дому Бондай-Шо со стороны ограды.

Дом Бондай-Шо, как и все дома в Дуобе, был с плоской крышей и без окон. Стоя у стены, Ниссо ничего не могла увидеть. Ловко цепляясь за выступы камней, упираясь в тутовое дерево, приникшее к дому, Ниссо выбралась на глинобитную крышу, подползла к дымовому отверстию. Она очень хорошо понимала, что если тетка или Бондай-Шо обнаружат ее, то ей несдобровать, но еще лучше знала, что успеет вовремя ускользнуть. Отсюда она услышала их разговор:

– Они сидели кругом и пили чай: какой это был чай! В нем было много соли, и сала, и молока; мои ноздри слышали его запах, я не помню, когда я пил такой чай! Азиз-хон сказал, что всех нас угостит, если ему будет весело.

– А кто еще был? – услышала Ниссо голос тетки.

– Много народу. С нашей стороны – из Сиатанга и из Зархока; и с той стороны – разве я знаю названия всех селений! Много людей, говорю, – большой праздник! Таких, как я, тоже много пришло – наверно, человек сорок. В котлах варились бараны... Я думал: буду веселее всех, иначе Азиз-хон мне ничего не даст. Они сидели, все старики, и спрашивали меня: почему не пришел Барад-бек? Я отвечал всем: "У нашего Барад-бека болят глаза". Может быть, и правда – глаза болят у него?

– Он дал мне восемь тюбетеек зерна патука.

– Что сказал?

– Сказал: молоком отдай.

– А гороху не дал?

– Жди от него! Посеяла один патук.

– А вот мне Азиз-хон дал гороху, смотри – полмешка. Посеем его, хорошая мука будет.

– За что дал?

– Очень смешно. Новую игру Азиз-хон придумал! На меня овчину изнанкой надели, на спине горб из камня, в руках палка, очень дряхлый старик из меня получился. Зогара одели женщиной. Лицо белым платком закрыли, даже шерстяные косы привязали. Вот я ухаживаю за "ней", "она" гонит меня. Очень ловко играл... Так смеялись, чуть животы не порвали.

– А мясо откуда взял?

– Мясо? Всадники риссалядара съехались. Козла драли...

– И сам риссалядар был?

– Сам не был, не дружит с ханом... Козла драли, каждый хотел удаль свою показать, первым козла к ногам Азиз-хона бросить! Ха! Я думал, друг друга они разорвут! А от козла только рваный мешок остался. Потом выбросили козла; я и другие такие взяли его, сварили. А этот мальчишка, ханский змееныш, Зогар, Азиз-хону пожаловался, хан выгнал меня... Все-таки мясо осталось!

– Ничего, хорошее мясо!.. А э т о г о много принес?

– Вот видишь!..

Ниссо слушала, затаив дыхание. Ей очень хотелось узнать, про что они сейчас говорят? Она заглянула в дымовое отверстие. Тура-Мо сидела у очага, обняв Бондай-Шо, и держала большой кусок вареной козлятины. Увидев мясо, Ниссо почувствовала такой неукротимый голод, что забыла об осторожности: она пододвинулась ближе к дымовому отверстию и нечаянно столкнула сухой кусочек глины. Он со звоном упал на чугунный котел. Ниссо отпрянула назад, подползла к краю крыши, схватилась за ветку дерева, соскользнула вниз и – бросилась бежать.

Бондай-Шо и Тура-Мо весь день не выходили из дому. Полевая работа была забыта. Вечером Ниссо еще раз прокралась к дому Бондай-Шо и услышала хриплое пение Тура-Мо.

"Опять! – сказала себе Ниссо. – Опять с нею началось это!"

Наутро жители собирались гнать овец и коров на Верхнее Пастбище, чтобы оставить там скот на все лето. Голубые Рога надо было присоединить к стаду. Ниссо знала, что гнать корову придется ей, и с нетерпением ждала этого дня. Ниссо помнила прошлое лето, проведенное на Верхнем Пастбище, – там было хорошо: целый день пасешь среди сочной травы корову, а вечером вместе с другими девочками и женщинами делаешь кислый сыр. Тетки нет, никто не понукает, никто не ударит, а если и покричат, то и пусть кричат, – совсем не страшно, когда на тебя кричат чужие.

Придет или не придет тетка к утру? Велит идти на Верхнее Пастбище или нет? Без приказания тетки разве может Ниссо пойти завтра со всеми!

Всю ночь не спит Ниссо, тревожится, думает. А еще больше думает о козлятине: съедят всю или не съедят? Ниссо кусает губы от голода. Меджид и Зайбо с вечера наелись сырых зерен патука и спят теперь как ни в чем не бывало. А Ниссо боится есть патук: все девочки кругом говорят, что нельзя его есть. Ниссо не хочет, чтоб у нее скривились ноги, ведь у нее нет ни матери, ни отца, – кто позаботится о ней, если она заболеет? Ночью Ниссо не выдерживает: не может быть, чтоб Тура-Мо и Бондай-Шо всю ночь не спали! А если спят, то...

У Ниссо нет никакого плана действий, просто неукротимый голод влечет ее из дому. Погладив бок спящей коровы, Ниссо осторожно выходит за дверь. Только б не залаяла собака соседа! Босые ноги легко ступают по камням, – ни один камень под ногою не шелохнется. Через каменную ограду, через другую... Луны нет, темно, но Ниссо помнит каждый камешек, их не надо даже ощупывать. Вот и вход в дом Бондай-Шо! Кто-то дышит справа от входа, и Ниссо замирает у стены. Прислушивается. Это дышит осел; значит, вечером он сам пришел с поля, – конечно, ведь о нем забыли! Они спят: чуть доносится храп Бондай-Шо, а тетки совсем не слышно, только бы не наткнуться на нее! Осел с шумом поворачивается к Ниссо; с упавшим сердцем она замирает снова, но, собравшись с духом, протягивает руку, гладит осла, – как бы не затрубил! Но осел узнает ее, щиплет ее руку шершавыми губами, молчит. Ниссо становится на четвереньки, вползает внутрь жилища, присев на корточки, затихает. Когда дыхание ее успокаивается, она осторожно втягивает воздух ноздрями, – мясо должно вкусно пахнуть. Но в доме пахнет совсем иначе, – что это за острый, пряный запах? Он щекочет ноздри, хочется чихнуть, – только бы не чихнуть! Это совсем не запах еды, все пропитано этим запахом! Что они жгли тут?.. Ниссо очень боится чихнуть, но терпеть больше невозможно. Забыв осторожность, Ниссо крадется к очагу, тянет руки вперед, натыкается на деревянную чашку. В ней кость, большая кость с мясом! Сердце Ниссо колотится, но кость уже зажата в руке. Ниссо пятится, поворачивается о опрометью кидается из дома. Никто в доме не шелохнулся, но Ниссо все-таки бежит, не разбирая пути, больно ударяясь ногами о камни, а кусок козлятины уже во рту, и никакая сила не вырвет его из зубов Ниссо! Перепрыгнув через ограду, через вторую, Ниссо спотыкается о камень и падает. Ей больно, но ей не до боли. Она остается лежать и, ухватив руками кость, с жадностью, по-звериному запускает зубы в кусок мяса и рвет его и проглатывает не разжевывая. Потом она начинает есть медленнее, уже не глотает куски. Постепенно приходит сытость, и Ниссо садится удобней на камень. Она вспоминает о Зайбо и Меджиде, – может быть, пойти домой, разбудить их и дать им по кусочку тоже? Конечно, надо им дать, только не все, – немножко! А может быть, не давать? Ведь если там осталось еще мясо, то тетка утром, наверное, их не забудет? Она всегда дает им все, что достанет сама.

В таких размышлениях Ниссо поднимается и медленно бредет к дому. Входит в дом. Голубые Рога спит, Меджид и Зайбо спят тоже. Нет, не надо будить их: раз они спят, значит им хорошо значит они не голодны. И ведь они с вечера наелись патука. Лучше всего подождать до утра. Если Тура-Мо ничего не принесет им – ну, тогда можно будет им дать по кусочку. А вдруг тогда они расскажут тетке, что Ниссо кормила их козлятиной? Конечно, они могут рассказать! Пусть лучше Тура-Мо думает, что кость украла собака соседа, ведь могла же она украсть?.. А вдруг, если Ниссо сейчас заснет, собака в самом деле прибежит и съест то, что у нее осталось?

Ниссо раздумывает: куда спрятать мясо? На дворе, под камнями? Но собака может пронюхать, разрыть. Дома? Но вдруг тетка придет, пока Ниссо будет спать. Нет! Лучше совсем не спать, держать добычу в руках, а утром съесть ее всю. Конечно, так лучше!

Ниссо пробирается к корове, садится рядом, приникает к ней, зажимает обглодыш между колен, сидит, старается не заснуть. Но она сыта, и ее клонит ко сну. Через несколько минут она уже спит сидя, склонив голову и ровно, безмятежно дыша.

Утром никто не приходит. Ниссо, проснувшись, испуганно шарит руками вокруг себя. Но мясо лежит тут, и Ниссо съедает его одна.

Утренний туман поднимается над ущельем. Весь Дуоб в оживлении: женщины сегодня уводят скот на Верхнее Пастбище. Но Тура-Мо курит опиум вдвоем с Бондай-Шо. Она в другом мире, смутном, нездешнем. Никто на свете, кроме Ниссо, не вспоминает о ней. И кому есть дело до горя Ниссо? Неподвижно сидит она у входа в свое жилище и глядит на бредущий по селению скот: коровы, козы и овцы, звеня чугунными колокольцами, выплывают из розового тумана и снова скрываются в нем. А Голубые Рога, словно чуя свою беду, протяжно и грустно мычит, высунув голову из-за загородки и блестящими глазами провожая уходящее стадо.

5

Прошло несколько лет, – кажется, пять, может быть, даже больше: прошли они так же, как перед тем проходили многие годы – ничто не менялось в Дуобе. Несколько человек умерло, – их хоронили тихо, не слишком печалясь. Народились новые дети, – никто им не радовался. Все знали: люди здесь подобны камням, – сколько б ни сбрасывать их с полей, сверху навалятся новые; всегда будут люди в селении, и всегда будет им голодно. И дом Тура-Мо ничем не отличается от других домов, – пока живы в нем дети, они растут, как бы ни приходилось им плохо.

Так же, как и раньше, жила Ниссо, так же таскала в кувшине воду и варила похлебку, вела все хозяйство. Только к лохмотьям своего брезентового платья подшила снизу несколько кусков от изодранного джутового мешка, теперь оно доходило ей до колен.

Никто не помогал Ниссо. Достигнув десятилетнего возраста, Меджид мог бы уже многое делать в доме. Но главным его занятием оставалась стрельба из лука камнями.

Этим занятием увлекались все мальчики Дуоба, но Меджид предавался ему с особым увлечением. Он убивал птиц, щебетавших на ветвях тутовника, и ел их, как кошка, сырыми. Он подстерегал девочек, спрятавшись за камнями, и однажды влепил в лицо Зайбо такой камень, что искровенил ей всю щеку, разбил губу, выбил два передних зуба. Зайбо без сознания упала со стены, на которую залезла, чтобы дотянуться до диких яблок, выросших в саду соседа. Девочку подобрал сосед Палавон-Назар, охотник и мастер по шитью сыромятной обуви из кожи козла.

Тура-Мо не было в селении; с тех пор как она стала уходить с Бондай-Шо в долину Большой Реки, ее редко видели в Дуобе, да и мало о ней вспоминали. Палавон-Назар, высокий, сухой и одинокий, как каменная башня на вершине горы, казался человеком суровым и жестким, но у него было доброе сердце. Он взял Зайбо на руки и отнес ее к Барадбеку, чтобы тот посоветовался с богом о наилучшем способе вылечить девочку.

Степенный, седобородый Барад-бек потыкал волосатым пальцем в окровавленное лицо Зайбо, влил ей в рот какую-то жидкость, от которой она пришла в себя и заплакала. Затем повесил ей на шею треугольный амулет зашитую в тряпочку молитву, предохраняющую от всяких болезней. Палавон-Назар поблагодарил Барад-бека, дал ему за амулет шкурку недавно убитой лисы и отнес Зайбо к себе в дом в полной уверенности, что она будет здорова.

Но через несколько дней раны на лице Зайбо начали гноиться, тело ее пламенело, рот распух, и она отказывалась даже от кислого молока. Тогда Палавон-Назар решил не пожалеть еще одну шкурку лисицы и отнес ее к дряхлой Зебардор.

Старуха растопила баранье сало, смешала его с пеплом и сажей от сожженного птичьего помета, прибавила в смесь горсть какого-то толченого корня и густо обмазала этим лекарством лицо Зайбо.

Через несколько дней Зайбо действительно стало лучше, она уже бегала по селению, с черным, страшным, словно обугленным, лицом, но беспечная, как все дети в ее возрасте. Меджид, ссорясь с ней, по-прежнему потчевал ее тумаками, и Ниссо напрасно драла ему уши после каждого его нападения на Зайбо.

К Ниссо Меджид относился с открытой ненавистью. При всяком удобном случае он кричал ей, что она "незаконнорожденная лягушка", что она может убираться из дома его матери, в котором живет из милости, и что он еще отомстит ей за все придирки. Ниссо почти не обращала внимания на злобные выкрики мальчишки, трудилась и любыми способами старалась добывать еду.

Меджид был глух на правое ухо и всегда кричал, что в его глухоте виновата Ниссо, которая однажды особенно сильно надергала ему ухо. В действительности дело обстояло иначе. Год назад в ухо Меджиду заползло какое-то насекомое. Тура-Мо в тот раз привела сына к той же Зебардор, и старуха за три тюбетейки тутовых ягод влила в ухо Меджида какую-то горячую жидкость. Жидкость обратно не вылилась, застыла в ухе, и с тех пор Меджид наполовину оглох. Меджид и сам помнил об этом случае, но ему гораздо интереснее было обвинять в своей глухоте Ниссо.

Он вообще любил делать ей всякие гадости. Недавно, когда Тура-Мо на неделю вернулась в Дуоб, Меджид, притаясь за камнем, подстерег Ниссо, которая с кувшином на голове поднималась от реки, и ловко выстрелил из лука камнем. Камень угодил в самую середину кувшина, кувшин разлетелся на куски, вода окатила Ниссо с головы до ног.

Ниссо так и не узнала, почему друг кувшин разбился на ее голове, и очень испугалась: "Наверное, речной дэв разгневался на меня". А Тура-Мо так избила Ниссо, что та еле уползла от нее в пустой коровник и осталась там лежать без движения. Позже Тура-Мо даже пожалела девчонку и ночью пришла посмотреть, не умерла ли Ниссо. Но, услышав тихие – сквозь сон – стоны Ниссо, вышла из коровника успокоенная.

На следующий день Тура-Мо вместе с Бондай-Шо снова ушла в долину Большой Реки, потому что, как и он, жить без опиума уже не могла. Ниссо утром встала и, превозмогая боль во всем теле, отправилась к Палавон-Назару просить какой-нибудь сосуд для воды.

Палавон-Назар в это утро лил круглые пули для своего фитильного ружья. Перед ним на камне стояла деревянная чашка с ячменным зерном. Он отсчитывал по восемнадцати зерен для каждой пули, чтобы все они были равны по весу, и очень искусно, в самодельной формочке, обливал эти зерна свинцом, добытым у кочевников в Восточных Долинах. Поглядев на робко вошедшую Ниссо, заметив под ее глазами большие синяки, Палавон-Назар поцокал языком, протянул ей чашку с приготовленными для пуль зернами и сказал:

– Съешь, сколько хочешь. Тетка ушла?

Ниссо молча кивнула головой и запустила в рот целую пригоршню зерен.

Палавон-Назар искоса наблюдал за ней, встал, прошел в угол своего дома и, вернувшись, протянул Ниссо ломоть сушеной козлятины.

Когда она рассказала ему о кувшине и доверчиво спросила, за что мог речной дэв разгневаться на нее, – он, подумав, медленно ответил.

– За что гневаться на тебя? Твое сердце еще как абрикос без косточки. Просто шутят с тобой дэвы. Есть у меня два кувшина, возьми один!

И Ниссо, от радости забыв поблагодарить Палавон-Назара, пошла домой с новым кувшином.

Видимый мир Ниссо был ограничен двумя хребтами скалистых гор, взнесенных над ущельем, на дне которого с неумолчным шумом кипела река. Вниз по течению этот мир отсекался от всего неизвестного высоким отвесным мы сом, за который убегала река. Вверх по течению река видна была далеко, до самых бурунов, созданных нагроможденными скалами. Выше над ними синела поперечная гряда, под которой в устье невидимого отсюда притока зеленела круглым пятнышком одинокая купа деревьев. Над грядою, безмерно далекие, ощеривались в небо зубцы неведомого хребта. Еще выше над ними всегда блистали на солнце волнистые, тающие в голубом небе скаты Ледяных Высот. Летом оттуда текли прохладные ветры, зимою, скрывая весь мир, волочились туманы и снежные тучи.

А селение Дуоб, в котором родилась и жила Ниссо, лепилось по склону, переходившему выше в крутую каменистую осыпь, – с нее на поля и сады вечно падали острые камни. Дуоб был разделен надвое каньоном бокового притока, узкой щелью, прорезавшей склон сверху донизу. Боковой приток зимою вился тоненьким звенящим ручьем, летом становился бурным рыжим потоком, яростно лижущим стены, швыряющим свои водопады через головы скал, перегораживающих его русло. К осени воды его очищались, смирялись, прозрачные, как хрусталь, отражали в застоинах, на ступенчатых перепадах и небо, и ветки кустарника, проросшего между камнями, и фигуры путников, бредущих по узкой тропе вдоль ручья к летовью, на Верхнее Пастбище, или обратно – домой, в Дуоб.

Никуда, кроме Верхнего Пастбища, за всю свою жизнь Ниссо из селения не ходила, но, становясь старше, все чаще задумывалась о том, что делается там, за видимым ею миром, куда – в одну сторону – ходят Палавон-Назар и другие охотники, и куда – в другую, – вниз по реке, исчезая за мысом, пропадают так надолго Бондай-Шо и Тура-Мо.

Раньше Бондай-Шо всегда уплывал по реке на надутой козьей шкуре. Теперь у него появилось пять шкур, и из четырех он делал плот, на который усаживал Тура-Мо и укладывал связанного осла. Сам по-прежнему плыл на одном мешке, держась рукою за плот и управляя им среди пенных гребней. Обратно тетка и Бондай-Шо всегда возвращались пешком, по той тропинке, по которой когда-то Розиа-Мо ушла вместе с незнакомым стариком.

Ниссо казалось, что она смутно помнит свою мать, но в действительности она ничего не помнила, кроме рассказов Палавон-Назара, всегда говорившего Ниссо, что ее мать была еще красивее Тура-Мо и гораздо добрее. Думая о матери, Ниссо всегда как-то смешивала ее воображаемый образ с лицом Палавон-Назара: он был совсем некрасив и, конечно, никак не похож на Розиа-Мо, но глаза его были добрыми. Ни в чьи глаза, кроме глаз Палавон-Назара да коровы Голубые Рога, Ниссо не решалась взглянуть прямо и доверчиво. Разговаривая с людьми, она всегда опускала глаза или отводила их в сторону, словно опасаясь, что в них перельется чужое ядовитое зло.

Но коровы Голубые Рога давно уже не было, Тура-Мо сама отвела ее к Барад-беку в расплату за долги, чтобы получить от него две полные тюбетейки опиума. Барад-бек продал корову какому-то чужеземцу, приходившему из Нижних Долин. Этот человек разговаривал на языке, весьма похожем на сиатангский, все понимали его. Что это был за человек, Ниссо так и не узнала, но Голубые Рога уже не вернулась, и человек этот больше не приходил в Дуоб.

Когда уводили корову, Ниссо горько плакала, – это было в первый раз, когда Ниссо плакала, – долго бежала за коровой, цепляясь за нее, и умоляла того человека не угонять Голубые Рога. Но человек только улыбнулся, потрепал Ниссо по плечу и протянул ей какую-то еду, завернутую в бумажку. Ниссо швырнула эту еду ему в лицо, укусила его руку; он очень рассердился и ударил Ниссо кулаком в грудь. Она упала, вскочила, снова попыталась догнать его, но остановилась, потому что он пригрозил ей камнем...

Это произошло уже за отвесным мысом, там, где тропа полезла высоко вверх. С тех пор Ниссо не раз ходила туда, на место последней разлуки с Голубыми Рогами, садилась на камень и подолгу печально думала, словно прислушиваясь к мягкой поступи удаляющейся коровы, словно еще видя ее понуро опущенный черный хвост с белой отметиной посередине.

Там, на узкой тропе за отвесным мысом, Ниссо училась вспоминать о былом, и мечтать, и грустить. В селении ей было не до того. Дом требовал вечных хлопот и забот, и ей никогда не приходило в голову, что дома можно просто сидеть, ничего не делая, или резвиться с соседками, или развлекаться теми игрушками, какие делал и дарил всем детям селения Палавон-Назар. Это были глиняные козлы, и шерстяные куклы, и раскрашенные камешки, и палки с красными и черными черточками... Все эти безделушки совсем не интересовали Ниссо, – она даже не понимала, как это можно целыми днями бессмысленно вертеть их в руках и ссориться из-за них?

6

Плоская крыша дома Палавон-Назара была накалена солнцем. Поджав под себя ноги, Ниссо сидела на ней, и коричневое тело ее просвечивало сквозь лохмотья изветшалой одежды. Вот уже долго, совсем как взрослая, она ведет с Палавон-Назаром большой разговор.

– А еще есть какие люди, Назар?

– А еще? Дай-ка мне вот ту иглу, что без нитки! – сквозь зубы, закусив сыромятный ремешок, отвечает Палавон-Назар и тянет мокрый ремешок, свивая его между пальцами так, чтобы получилась тонкая кожаная нитка. – Еще? Русские еще есть.

– Кто они?

– Как и мы, люди, только гораздо грамотней нас, и сильней, а потому и богаче. Они знают очень многое, о чем мы совсем не знаем. Как нужно было трудиться, чтобы добыть себе такое знание!.. И они умеют делать очень много вещей!

– А твое ружье сделали они?

– Нет, мое сделали бухарцы, я тебе говорил о них. Йо! Не такие ружья делают русские! Если бы у меня было русское ружье, я бы каждый день убивал по десять козлов!

– А где живут эти русские?

– Живут? – Палавон-Назар, растянув на плоском камне мокрую сыромятину, принялся, кряхтя, тереть ее круглым камешком. – Их очень много, разве скажешь, где они живут? Вон там, везде! – Палавон-Назар, подняв обе руки, махнул ладонями в сторону Ледяных Высот.

– Во льду живут? – живо спросила Ниссо.

Палавон-Назар усмехнулся:

– Глупая, не во льду, а в той стороне, за горами.

– А за горами что? Еще горы?

– Еще горы, и еще горы, и еще горы. А потом горы кончаются и пойдет ровное место.

– Большое ровное место? Как Верхнее Пастбище?

– Если одно Верхнее Пастбище ты приложишь к другому такому же и еще к третьему и будешь целое лето прикладывать пастбище к пастбищу, из них всех не получится и половины того ровного места, которое есть за горами.

Ниссо долго молчала, старательно складывая в уме Верхние Пастбища, и, наконец, удивленно спросила:

– Сколько же там пасется овец?

– Столько овец, сколько звезд на небе! – полусерьезно ответил Палавон-Назар.

– Ну, тогда русские, наверное, много едят, – глубокомысленно заключила Ниссо.

Помолчала, внимательно глядя на работу Палавон-Назара, принявшегося тачать мягкие сапоги, которые он предназначал ей в подарок, и спросила опять:

– А еще какие есть люди?

– Еще? Яхбарцы.

– Это те, у кого есть звери, что называются лошади?

– Лошади, милая, есть у всех людей. Только у нас, дуобских бедняков, нет. Что стали бы среди этих камней делать лошади? Как им пройти сюда по нашей тропе?.. Яхбарцы, яхбарцы... Вот тот, который увел твою Голубые Рога, был яхбарец.

Ниссо нахмурилась. Досадливо расправила складки рубища на своем грязном колене и с сердцем сказала:

– Плохие люди!

– Всякие есть, мой цветок.

– Нет, яхбарцы – плохие! – гневно воскликнула Ниссо. – Не хочу о них слушать. Скажи, кто там живет?

Палавон-Назар мельком взглянул на противоположный склон, на который указывала Ниссо.

– Там, за горой? Сиатангцы там живут, такие же как я и ты... Наш народ!.. Крепость у них, на реке...

– А что они делают в крепости?

– Ничего... Раньше хан жил там, теперь нет хана, пустая, наверно, крепость.

– Почему теперь нет хана?

– Потому что теперь советская власть.

– А у нас тоже советская власть?

– Раз мы сиатангцы, значит, и у нас тоже... Только далеко мы от всех. Не видим ее еще.

– А что значит – советская?

– Значит, наша.

– Твоя и моя?

– Да, моя, и твоя, и всех людей наших.

– А как же ты говоришь, что мы не видим ее еще?

– А когда дерево посадишь, разве сразу плоды появляются?.. Дай ногу, примерить надо. Ниссо важно протянула ногу.

– Встань.

Ниссо встала. Палавон-Назар поставил ее ступню на кусок кожи и легонько обвел острием ножа. Ниссо опять села и, взяв из деревянной чашки маленькое кислое яблоко, вонзила в него крепкие, как у мышонка, зубы. Разговор продолжался. Слушая Палавон-Назара, Ниссо внимательней, чем всегда, разглядывала гряды гор, обступивших видимый мир. В ясной чистоте ее сознания, как туманные видения, возникали фантастические образы мира невиданного. Десятки ее наивных вопросов требовали немедленного объяснения, и Палавон-Назар терпеливо отвечал.

– А куда уходит тетка? – неожиданно спросила Ниссо.

– Туда, вниз, в селение Азиз-хона, – нахмурясь, ответил Палавон-Назар.

– Хан?

– Хан. За Большой Рекой еще есть ханы.

– Богатый?

– Раньше богатым был, весело жил, праздники большие устраивал... Теперь время другое...

– Теперь тоже праздники он устраивает?

– Редко теперь. А откуда ты знаешь?

– Слышала, – как взрослая, неопределенно ответила Ниссо. Помолчала, спросила: – А что тетка делает там?

Палавон-Назар тяжело вздохнул и ничего не ответил. Но Ниссо пытливо глядела в его склоненное над работой лицо. Он неожиданно рассмеялся, напялил сшитое голенище на руку и поднял его перед лицом Ниссо:

– Смотри, у козла бывают ноги толще твоих.

– Нет, – строго ответила Ниссо. – Ты мне о тетке скажи.

– Не скажу! – рассердился старик. – Вырастешь – сама узнаешь.

– Знаю и так, – вдруг с ехидцей и злобой горячо заговорила Ниссо. Недаром мужчины еду и опиум ей дают...

– А ты молчи... Не твое это дело! – сурово и тихо промолвил старик.

– Конечно, не мое, не мать она мне... чужая... – Ниссо печально поникла головой и, замолчав, перестала грызть яблоко.

Теперь оба сидели молча. Посматривая на них снизу, Меджид подкрадывался с луком к собаке Палавон-Назара. Разомлев от жары, собака дремала в тени, под каменною оградой. Заметив Меджида, Ниссо стремительно сорвалась с места, соскользнула по приставной лесенке во двор и с криком: "Уйди вон, а не то я разорву тебе уши, как холстинку!" – кинулась бегом к нему.

Меджид спокойно повернул лук навстречу Ниссо, и камень со свистом пролетел мимо ее головы. Ничуть не смутившись, Ниссо бросилась догонять Меджида, но он уже исчез. Тут Ниссо подумала, что нужно перевернуть тутовые ягоды, разложенные для подсушки на крыше дома, и полезла туда. Целый ковер белых и черных тутовых ягод застилал плоскую крышу и под горячими лучами солнца отдавал недвижному воздуху свой пряный густой аромат.

7

Перебрав ягоды, Ниссо надумала выкупаться и спустилась к реке. Она не боялась холодной воды и летом всегда смело входила в ее быстрые струи. Никто не учил Ниссо плавать, но это искусство, присущее жителям горной страны, пришло к девочке само собой, когда однажды течение, оторвав ноги Ниссо от каменистого дня, понесло ее вниз. В тот раз она сумела без посторонней помощи выбраться на берег и с тех пор уже не боялась удаляться от берега.

Под тропой, уходящей вниз, три огромные, когда-то низвергнутые в воду скалы образовали глубокую заводь, в которой прозрачная вода текла сравнительно медленно. Здесь, в природном бассейне, можно было барахтаться и плавать без риска быть унесенной в стремнину реки, и этот бассейн стал излюбленным местом купанья Ниссо.

Она сбросила одежду и, распустив волосы, худощавая, ловкая, прыгнула в воду. Вынырнув у самой скалы, выбралась на камень и прилегла на нем, как ящерица, греясь на солнце. Опустив лицо к самой воде, вглядываясь в зеленоватую глубину, она предалась беспечному созерцанию переменчивых теней, играющих между камнями дна; опускала руки в воду и весело наблюдала, как тугое, безостановочно летящее стекло воды дробилось под ее пальцами и с шуршанием делилось на две тонкие белые струи.