Текст книги "Ниссо"

Автор книги: Павел Лукницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

– Глупости это, – с холодным раздражением произнес Кендыри. – Будто других нет выгодных дел! Если б Бахтиор и Шо-Пир к себе не взяли ее, еще можно бы... Большой скандал будет, эти деньги в горле у тебя станут.

Купец в раздумье опустил голову. Он и сам понимал, что увезти беглянку обратно в Яхбар будет не просто и, может быть, Кендыри прав. Но все-таки. Тот, в Яхбаре, поймет: больше хлопот – больше денег...

– Оставим это, – решительно оборвал размышления купца Кендыри. – Я спросил тебя: ты дал ему чай?

Купец отвел глаза от прямого взгляда Кендыри и с плохо скрытым смущением ответил:

– Я хотел дать...

– Дал или не дал, спрашиваю?

– Другое я ему предлагал.

– Что?

– Не взял он... Я не виноват, он не захотел взять... Опиум я ему предлагал...

– Опять? Потому что не курит он?

Мирзо-Хур давно уже собирался высказать Кендыри все свои переживания, вызванные непонятной обязанностью безвозмездно поставлять Бобо-Калону продукты. Кендыри уже давно заставлял его делать это, но разве может купец строить свои дела на зыбких и неверных расчетах? Конечно, у Кендыри хитрый ум, Кендыри дал уже много хороших советов но вот этот совет, – будет от него польза или нет, а пока...

– Не могу больше! – возмущенно воскликнул купец. – Не могу, Кендыри! Что будет со мной?.. Все давай ему, все давай! Ты слушай, за одно лето только: муки – меру одну, так? Муки – меру вторую, так? Чай давал раз, чай давал два, чай давал три, еще соли давал, гороху семь тюбетеек... Мирзо-Хур потрясал руками. – Мясо, что ты приносил, тоже давал три раза, вот еще мыла привозного давал два куска. Зачем ему мыло, песком мыться старик не может? Не ханское время. Э! Все у меня записано, пожалуйста, я тебе покажу.

Купец было поднялся, чтобы взять в лавке записи, но Кендыри спокойно задержал его движением руки, и купец, все больше волнуясь, продолжал:

– Хорошо, без записи ты все сам знаешь. Я даю, даю, даю, – конца этому нет, старик все берет, как хан, не замечая меня. Презрение на его губах. Как будто я не купец, а факир, п дать ему несу... Вот и ты на меня губы кривя, глядишь, знаю твои мысли: я жаден, я скуп... А ведь я купец, где доход мой? Кто мне будет платить?

– Скажи, Мирзо-Хур, – медленно и задумчиво произнес Кендыри, словно не слышавший этих горячих слов. – Девчонка сегодня ночует у Бахтиора?

Мирзо-Хур сразу осекся, и мысли его повернулись в иную сторону.

– Девчонка?.. Ты, кажется, думаешь, что это дело все-таки может дать мне барыш? У Бахтиора, у Бахтиора. Мой человек видел: Шо-Пир на руках понес ее в дом.

– Может быть, ты и прав, Мирзо, – все в той же задумчивости промолвил Кендыри. – Надо узнать, от кого убежала она.

– Ты, Кендыри, тоже думаешь так? – сразу зажигаясь, произнес купец. Ты хочешь сам что-нибудь сделать?

Кендыри холодным, коротким взглядом окинул лицо купца, внимательно посмотрел на луну, словно измеряя время, оставшееся до рассвета, и, вставая, решительно произнес:

– Иди спать! Дверь не запирай, я приду.

Прошел в темноту лавки и, выйдя на террасу уже в сером халате и тюбетейке, не обращая внимания на купца, спрыгнул на землю. Легким шагом удалился по тропе.

Купец тяжело вздохнул, вошел в лавку и притворил за собою створки двери.

Огибая селение вдоль подножья осыпи, Кендыри ни разу не вышел на лунный свет. Только взобравшись на осыпь, где не было уже ни крупных скал, ни кустов, он, не таясь, пошел, поднимаясь все выше. Пересек осыпь и, увидев блещущий ручей, вокруг которого большим темным пятном располагался сад Бахтиора, направился прямиком к нему. Луна уже вплотную приблизилась к краю ущелья, и Кендыри торопился. Неслышно ступая босыми ногами по сухим шершавым камням, он приблизился к ограде, окружающей сад, остановился, прислушался, присмотрелся, потом перелез через ограду и осторожно пробрался к дому. Против террасы, в шалаше из ветвей, сооруженном на четырех высоких столбах, спал Бахтиор; Шо-Пир лежал, завернувшись в суконное одеяло, на кошме, разостланной под деревом. Кендыри обошел спящих сторонкой и подкрался к самому дому. Луна освещала распахнутое настежь окно, в рамах которого не было стекол. Вынырнув из тени деревьев, Кендыри с кошачьей ловкостью прошмыгнул через светлую площадку и приник к окну.

В комнате залитой лунным светом, он увидел большую кровать. На кровати, разметавшись, спала Ниссо. Правая рука спадала с кровати. Черные волосы рассыпались на подушке, и белое. Очень спокойное лицо казалось выточенным из мягкого камня.

Кендыри не ожидал увидеть ее такой. С усилием оторвав взгляд от спавшей перед ним девушки, он внимательно осмотрел комнату. Но того, что искал он, в комнате не было. Тогда он, крадучись, обошел дом. На пустой террасе, среди прочего тряпья, висело выстиранное матерью Бахтиора изодранное платье Ниссо. Кендыри осторожно снял платье с шерстяной веревки, мельком оглядел его и, смяв в руках, сунул под халат. Соскочил в сад и, не оглядываясь, пошел прочь от дома.

* Горная куропатка.

2

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Тревог, печалей, страхов наважденье

Рассеялось, когда пришел ты к ним

Трудолюбивым, смелым и простым,

Чтоб с ними воздухом дышать одним,

Чтоб жить, как тот, чей свет неповторим.

...Так ты узнал день первый от рожденья!

Дважды рожденный

1

Ниссо лежит на мягком дне, и теплые волны качают ее. Воды, наверное мало, потому что можно дышать. Солнце. Тепло. Было бы совсем хорошо, если бы не шум. Но шум, большой шум, тяжелый шум, а кругом – черные, поблескивающие камни. Это не камни шумят: они неподвижны. Это не ветер шумит: ветра нет. Это, наверное. Ворочается с боку на бок Аштар-и-Калон, но где он? Почему Ниссо не видит его? Шум... Шум... Ниссо озирается тревожно, торопливо. Солнца теперь нет света нет. Но тепло. А шум продолжается... из-за камня выходит большой человек. Он черный, он невероятно толст. Он страшный: огромные дряблые уши свешиваются, закрывают отвислые синие щеки. Голова безволосая, вся в буграх, в шишках. Вместо носа темный провал, подбородок раздвоен, похож на копыто, а на шее растут в стороны жесткие волосы... И все-таки Ниссо узнает его: это Азиз-хон. Он вперевалку приближается к ней, и Ниссо очень страшно. Она хочет бежать, но вязкое дно не пускает ее. Азиз-хон неуклонно приближается, Азиз-хон говорит, очень тихо говорит, но голос его покрывает шум:

– Куда ты хочешь бежать? Ведь ты в животе Дракона!

Азиз-хон тянет к ней толстые синие руки. Но между его руками и Ниссо вдруг вырастает добрая Голубые Рога. Она смотри на Ниссо голубыми глазами, вот странно, почему это глаза коровы сделались голубыми? Она поворачивается к Азиз-хону, чтобы кинуться на него, и протяжно мычит...

– А-ио! – наконец удается крикнуть Ниссо, и она просыпается.

Просыпается вся в поту. Приподнявшись на локтях в мягкой постели, тревожно озирается и не может понять: где она?

Но вокруг ничего страшного нет. И все-таки Ниссо кажется, что она не проснулась, – только переменился сон. Вокруг белые стены. Ниссо никогда не видела белых стен. Вокруг гладкая земля, какой она тоже не видела никогда: из дерева, и такая чистая, как пиала, которую мыли в горячей воде. В стене квадратная дырка, в нее бьет солнечный свет, виден кусок голубого неба, пересеченный качающимися листьями тутовника...

Нет, это не сон, и ничего страшного нет.

Только шум, шум, шум, – он продолжается, но он не тяжелый, он очень легкий, – это шумит вода, совсем рядом.

Ниссо заглядывает под кровать, ищет воду. Но воды нет, – только деревянная земля... Где это видано, чтоб земля была деревянной? Ниссо разглядывает кровать, на которой лежит, – как мягко, как хорошо! Одеяло сброшено на пол. Ниссо поднимает его, щупает рукой: какое чистое ватное одеяло!

Нет, наверное, ничего не случилось плохого, иначе не было бы так чисто, так хорошо.

Ниссо опускает голову на подушку и видит над собой потолок, – не черный, каменный, задымленный потолок, а светлый, такой же чистый, как пол. Дыры для дыма в нем нет.

Все непонятно, но на душе Ниссо почему-то спокойно. Она закрывает глаза. Она хочет вспомнить все. Она долго думает... Вот она ест сыр, окруженная толпой людей... И последнее, что ей удается вспомнить, – сильного человека, не похожего на других, который сначала крепко держал ее, а потом смотрел на нее смеющимися глазами. Какие светлые были у него глаза, совсем голубые глаза... Разве бывают глаза голубыми?

Шум... Плещущий, ласковый... Где же это бежит вода?

Ниссо прислушивается: кажется людей вокруг нет. Ниссо осторожно встает, мышцы еще болят, но она чувствует себя бодрой. "Наверное, я очень долго спала!" Встает босиком, на цыпочках подходит к дыре в стене, осторожно выглядывает наружу; перед ней сад, стройный сад, с зеленой травой; тутовые деревья, за ними большая скала, за скалой склон горы – серый, каменистый до самого неба. Небо чистое, голубое... Под одним из деревьев, невдалеке от Ниссо, на траве – кошма. Кто-то спит на ней, завернувшись в суконное одеяло. Под головой у спящего зеленый мешок с красными рыжими ремешками. Спит... Это, наверное, тот большой человек.

Любопытство разбирает Ниссо; она осматривает комнату.

Над кроватью ружье – совсем не такое, как у охотника Палавон-Назара: без ножек, главное, тонкое, с двумя стволами, очень красивое; под ружьем сумка из коричневой кожи и какие-то блестящие палочки. У стены – стол, деревянный некрашеный стол, – Ниссо никогда не видела столов. На нем глиняные чашки, жестяной чайник, деревянная коробочка с табаком, деревянное блюдо с яблоками, какие-то мелкие, не известные Ниссо вещи. У другой стены полки с дверцами, тоже маленький дом, для вещей. Ниссо трогает дверцу шкафа, но дверца скрипит, и Ниссо отдергивает руку. В стену вбиты гвозди – не деревянные, не каменные гвозди, а очень тоненькие, железные, и на них висят две длинные белые тряпки. Они у самой двери, только теперь Ниссо заметила дверь...

Ниссо отступает от окна, размышляет. Как это так случилось, что она опять попала к людям? Пряталась, блуждала, боялась, а теперь что? Вот взяли ее, привели, теперь будут расспрашивать, заставят работать, наверное, опять будут делать ей зло... Вот, может быть, этот спящий мужчина захочет взять ее в жены, – зачем бы иначе привел он ее к себе в дом? И как это получилось вчера? Ведь она долго смотрела на людей из-за башни и не хотела им показаться. Почему же все-таки не убежала тогда? Да, вспомнила: ей очень хотелось есть, и она так устала, – сама не понимала, что делала... А потом... Вот этот, спящий, смеялся над ней, но все-таки накормил ее, разговаривал с ней тихо. Почему он ее накормил? А потом привел в сад. Мазал ноги и руки бараньим салом. Какой у него был расчет? Конечно, он хочет взять ее в жены. Или, просто, все они знают Азиз-хона и боятся его? Старик придет сюда, и они отдадут ее!

Ниссо замерла от страха, мысли ее смешались, всем существом она поняла одно: бежать, как можно скорее, – пока этот спящий не проснулся – бежать!

Ниссо кинулась к двери, но вдруг заметила, что ведь она совсем голая, как же ей бежать голой? И потом ведь сейчас день, разве убежишь днем?

Ниссо остановилась, прислушалась: есть ли там люди за дверью? Ни один звук не выдавал присутствия человека в доме. Ниссо чуть-чуть успокоилась, решила подумать еще: нельзя просто так броситься и бежать, надо быть хитрой. Иначе поймают, и опять, как вчера, соберутся все, будут смотреть на нее...

За дверью послышался женский голос:

– Э! Проснулась?

Ниссо опрометью кинулась обратно в постель, забилась под одеяло, притаилась.

Дверь открылась, в комнату вошла старая женщина, прямая еще, но седая, с горбоносым, в глубоких морщинах лицом.

– Э, черноволосая, какие видела сны?

Отвечать или не отвечать? Теперь ясно: никуда уже не убежишь! Но голос совсем не сердитый, добрый.

Ниссо взглянула на старуху самым уголком глаза, так, чтоб самой видеть, а та ничего не заметила бы. Старуха – в длинной белой рубахе, как у всех женщин, только рубаха не рваная, чистая и застегнутая у ворота.

– Ай-ио!.. Притворяешься! Вижу, не спишь! Хороший видела сон?

– Страшный, – решилась тихонько ответить Ниссо.

– Проснулась, теперь не страшно?

Ниссо решила молчать, – и сейчас молчать, и потом. Все время молчать, как молчала вчера.

– Меня боишься – не отвечаешь? – спокойно спросила Гюльриз, и Ниссо увидела ее лучистые смеющиеся глаза.

– Не знаю, какая ты, – чуть слышно прошептала Ниссо вопреки своему решению.

– Ио! – засмеялась старуха чистым, свежим, хотя и обведенным морщинами ртом, в котором зубы были белыми, как у молодой. – Я очень страшная, – две руки, голова одна, тебя покормить хочу, наверное, голодная очень...

– А ты кто? – Ниссо сдвинула одеяло с лица.

– Я? – старуха, шутя, толчком пальца в подбородок вскинула голову. Гордая я! Советской власти мать я! – и погрозила пальцем: – Со мной разговаривать знай как!

– Ты власть? – не поняла Ниссо.

– Я не власть... Мой сын Бахтиор – советская власть. Мой сын Бахтиор, у которого ты в доме сейчас. Плохого тебе он не хочет... Вставай, валялась много... Зови меня нан . Есть мать у тебя или нет? Молчишь? Ио! Вставай. Наверное, дэв унес твое платье, напрасно я стирала его: на веревку повесила, утром – смотрю, нет его, ничего не понимаю, только думаю: не стоит рвань такую жалеть. Вставай, мою рубашку наденешь!

Ниссо послушно откинула одеяло, спустила ноги с кровати. Старуха, кажется, очень добрая.

– Болят? – участливо спросила Гюльриз, глянув на вздутые длинные ссадины. – Ходить можешь?

– Немножко болят, теперь ничего! – стыдясь своей наготы, Ниссо встала. – Скажи, нана, откуда шум? Река где?

– Большая река – внизу. Маленькая – под стеной бежит. Такой дом у нас, спасибо Шо-Пиру, – придумал, чтоб летом не жарко было.

– Шо-Пир – кто?

– Вон спит! – указала Гюльриз на окно. – Тебя вчера принес.

– Твой сын он?

– Мой сын – Бахтиор, тоже спит, вон в шалаше. Шо-Пир русский, хотела бы я такого сына родить!

Гюльриз на минуту вышла за дверь, вернулась.

– Н рубаху, бери! – и бросила на кровать длинную холщовую рубаху. Одевайся, мыться идем, пока не проснулись они!

Успокоенная Ниссо покорно последовала за ней. Старуха провела ее через террасу, захватила кувшин с горячей водой, сошла к ручью, над которым висел на крепких тополевых бревнах угол террасы.

Скинув длинную, путавшуюся под ногами рубашку, Ниссо приготовилась мыться в ручье. Но старуха велела ей сидеть неподвижно, сама стала мыть ее горячей водой. Ниссо, покорившись, подставляла старухе и спину, и руки, и ноги. "Где это видано, – думала она, – чтоб горячую воду попусту лили? Азиз-хон был богатым, а никогда не тратил дрова, чтоб мыться горячей водой... Но это, правда, очень приятно".

Гюльриз ни о чем не спрашивала. Ниссо про себя рассуждала, что ничего, конечно, и не ответила бы старухе, но странно все-таки: почему она не пристает с вопросами?

Вымыв девушку, Гюльриз велела ей одеться.

– И теперь сама каждый день будешь мыться так. Будешь?

– Буду, нана, – тихо, даже улыбнувшись, произнесла Ниссо.

Гюльриз, подтянув на Ниссо спадавшую до земли рубаху, собрала ее в складки и обвязала вокруг талии шерстяным пояском.

– Потом подошью тебе подол, будет время. Пока так ходи... Идем со мной в дом, там сиди, никуда не беги. А я разбужу Шо-Пира, велел он разбудить, когда ты проснешься.

Ниссо поднялась на террасу, присела на ступеньке, стала заплетать мокрые волосы, – не в мелкие косички, как приказывал ей Азиз-хон, а в две большие косы, как привыкла с детства в родном Дуобе и как заплетены были волосы у старой Гюльриз.

"Русский! – думала Ниссо. – Никогда прежде я не видала русских. Богатый, наверно, такой дом у него – чистый, большой, дерева много: земля, и та из дерева... Русский!.. Вот почему он такой большой, и, значит, у русских глаза голубые!.. Сильный он... Что будет он делать со мной?"

И сразу насупилась, – беспокойство, враждебность вновь овладели ею. Решительно вскинула голову и взглянула в сад, откуда должен был показаться Шо-Пир: нет, никакими сладкими словами он не подкупит ее, она будет молчать, и пусть ей нельзя убежать сейчас – она убежит, все равно убежит потом...

И, приготовившись к борьбе, ожесточившись, Ниссо стала напряженно ждать появления "повелителя пиров". Само имя этого человека говорило ей, что он привык проявлять власть и могущество, что он станет приказывать ей, требовать покорности... Сколько было вчера около той башни людей – он всеми распоряжался... Но ничего, ничего, она станет колючей, как еж.

2

Он подошел к ней сбоку, большой и веселый, так неожиданно, что Ниссо вздрогнула и опустила глаза. В высоких сапогах, в туго затянутых ремнем галифе, в белой рубашке с раскрытым воротом, с мылом в руке и полотенцем через плечо, Шо-Пир появился из-за угла дома, – совсем не оттуда, куда смотрела Ниссо. Остановился перед смущенною девушкой, положил мыло и полотенце на перила террасы и с улыбкой сказал:

– Ну, здравствуй, красавица! Что же, ты и смотреть не хочешь? Чего стыдишься? Помылась, вижу, – на человека похожа стала. – И просто, протянув ей свою крупную руку, повторил: – Здравствуй! Зовут тебя как?

Голос Шо-Пира мягок, тон дружествен. Ниссо, чувствуя, что озлобленность ее улетучивается, но все еще упорствуя, сжала пальцы на коленях и еще ниже опустила голову, чтобы Шо-Пир не видел ее лица.

– Эх ты, дикарка! – усмехнулся Шо-Пир. – Ну, давай руку, в самом деле. У нас, русских, вот так здороваются, – и, сняв с колен руку Ниссо, вложил ее в свою большую ладонь.

Пальцы Ниссо оставались вялыми, и Шо-Пир со смехом добавил:

– Жми! Ну, жми сильней. Вот так здороваться надо. Ты же сильная девушка. По горам шла одна – смелой была, а меня боишься? Смотри на меня!

И, ласково положив ладонь на мокрые волосы девушки, Шо-Пир повернул к себе ее взволнованное лицо. Встретившись с его смешливым взглядом, Ниссо невольно, сама того не желая, улыбнулась.

– Вот так! Давно бы! Смотри, Бахтиор, говорил я тебе? Вот уже улыбается.

Ниссо обернулась. Бахтиор стоял на террасе. Он был без халата, в яхбарской жилетке, надетой прямо на загорелое, худощавое, но хорошо развитое тело. Его широченные мешковатые штаны из домотканого сукна были стянуты под жилеткой шерстяной веревкой, концы которой, распущенные в кисточки были красного цвета. Низкорослый и коренастый, он казался бы очень мужественным, если б в его быстрых черных глазах не сохранилось выражение пытливой наивности. Он смотрел на Ниссо так, будто впервые увидел ее, и, когда она обернулась к нему, сам первый смущенно потупил взгляд. Но тотчас простодушно сказал:

– Она думает, наверно, язык ее – ложка, не пролить бы ни капли!

– Ничего она не думает, – усмехнулся Шо-Пир. Просто не знает еще, что мы за люди такие. Пустяки! Скоро она перестанет бояться. Ну, коза, имя у тебя есть?

– Есть, – осмелев, ответила Ниссо.

– Какое же?

Ниссо сказала с вызовом:

– Имя тебе мое, да?.. Имя скажу: Ниссо. Тебя спрошу: зачем привел меня в этот дом? Тебя не боюсь, все равно убегу!

– Так вот и убежишь?

Ниссо опять насупилась.

– Беги, если захочется, – стараясь набраться серьезности. Продолжал Шо-Пир. – Худого мало, наверно, видела? Ты думаешь, мы тебя держать будем? Беги!

Решительно ничего страшного в этом Шо-Пире нет! И совсем он не важный и на повелителя не похож... И как-то легко на душе, хоть и обидно, что он смеется над ней...

– Вставай лучше, да пойдем вон туда к столу, а то старуха рассердится, есть нам пора, – промолвил Шо-Пир и как ни в чем не бывало схватил Ниссо и, перекинув через перила, повел ее к большому платану, под которым хлопотала Гюльриз.

Голова Ниссо пришлась Шо-Пиру по грудь, в силе его руки не было ни грубости, ни назойливости, и Ниссо уже не противилась никогда прежде не испытанному чувству доверчивой покорности.

В узкогорлом кувшине было молоко, на деревянной тарелке – кусок свежей брынзы, на другой – горка сушеных абрикосов и тутовых ягод. Гюльриз перетерла тряпочкой глиняные пиалы.

– Смотрю я, Шо-Пир, на тебя, ведешь ты ее, думаю: дома не было, сада не было, теперь дом есть, сад есть, корова есть, теперь дочка у меня есть. Все есть!

– Ну не все еще! – остановился перед столом Шо-Пир. – Хлеба вот нет еще. Ты на свою богару когда, Бахтиор, пойдешь?

– Теперь скоро пойду, канал кончим – пойду. Последний год на проклятую эту богару ходить!

– Да уж... В таком месте твоя богара, что удивляюсь я, как шею ты до сих пор не сломал. Не горюй, Бахтиор, – теперь пустырь оросим, землю получишь. А насчет дочки, Гюльриз, это ты ее спроси, захочет ли еще она твоей дочкой быть! Убежать грозится! Верно, Ниссо?

Ниссо жадно глядела на еду и, казалось, не слышала разговора.

– Вот, Ниссо, – легонько подтолкнул ее Шо-Пир, усаживаясь за стол, это называется "скамья", русское слово, на вашем языке нет такого. Довольно ты на своих пятках сидела, теперь будешь, как я, за столом сидеть. Выбирай себе место.

Шо-Пир подтолкнул Ниссо к скамье. Ниссо робко уселась на краешек, но тотчас подобрала под себя ноги. Гюльриз рассмеялась:

– Не умеет еще! Первый раз, когда Шо-Пир мне велел, я тоже так села. Он смеялся, а я сердилась. Спусти, совсем спусти ноги на землю!

Стесняясь своих движений, Ниссо послушалась старухи. Шо-Пир сам налил из кувшина молока в чашку Ниссо, и она совсем смутилась: разве достойно мужчины услуживать ей? И где это вообще видано, чтоб мужчины ели вместе с женщинами? И какая же эта мужчины власть, если они ведут себя так? И зачем он сказал это слово о дочке? Значит, они не собираются отдать ее Азиз-хону? Но ведь они же и не знают, откуда прибежала она, не проговориться бы. Надо молчать...

А вместе с тем все вокруг возбуждало ее любопытство. Ей хотелось спрашивать, говорить... Но прежде пусть они ее спросят, и она им не ответит, и тогда... Она и сама не знала, что будет тогда... Поборов смущение, Ниссо взялась за еду, сначала робко, затем, подстрекаемая голодом и жадностью, все смелее. Они заговорили о каких-то своих делах и, казалось, совсем забыли о ней. Уловив косым взглядом, что никто на нее не смотрит, Ниссо украдкой опустила кусок сыра под стол, зажала его между коленями: неизвестно еще, что впереди, может быть, придется бежать, голодать, – надо запасти как можно больше еды! Но, раскрасневшись, она потупилась, когда Шо-Пир протянул руку и, взяв утаенный кусок сыра, положил его на стол.

– Ниссо, разве колени твои голоднее твоего рта?

Все рассмеялись, Ниссо рванулась в сторону, но Шо-Пир погладил ее по голове.

– Ешь, Ниссо, сколько влезет! У нас для тебя еды всегда хватит... Захочешь есть – только Гюльриз скажи!

И, отвернувшись от Ниссо, снова заговорил с Бахтиором о канале, о какой-то земле, которую надо распределить, перечислял имена людей, и Ниссо почувствовала признательность к нему за то, что он не смотрит на ее пылающее лицо. И, сразу укротив свою жадность, стала следить, как едят другие, чтобы есть, как они, и не больше их.

Гюльриз сходила в дом за чашкой гороховой похлебки, и все взялись за деревянные ложки. Бахтиор заговорил о голоде, который грозит селению, и Ниссо подумала: какой же голод, когда вот на столе так много еды... Правда, у Азиз-хона еды всегда было больше, но, во-первых, там никто никогда о голоде и не говорил, а во-вторых, Азиз-хон все съедал сам, и если ел мясо, то женщинам оставлял только обглоданные кости, а если не жалел лепешек, то ведь Ниссо знала: все селение приносит ему от своих урожаев зерно.

Черные глаза Ниссо перебегали с предмета на предмет. Она следила за каждым движением Шо-Пира, почти не обращая внимания ни на Бахтиора, ни на Гюльриз. Каждую ложку гороховой похлебки, которую он подносил ко рту, она провожала взглядом.

Шо-Пир долго расспрашивал Бахтиора о предполагаемом урожае тута, потом, будто невзначай, обратился к Ниссо:

– А там, где ты жила прежде, урожай будет в этом году хороший?

– Плохой, наверно, – просто ответила Ниссо. – Не знаю. Ветры в селении том.

– А называется как?

– Дуоб, – не успев понять истинного значения вопроса, быстро произнесла Ниссо.

– Так ты из Дуоба? Это же в третьем ущелье отсюда... Четыре дня пути. Знаю я это селение, хоть и не был там никогда. Совсем дикое место. Отчего ж ты ушла оттуда?

– Так, ушла, – опустила глаза Ниссо.

– Отец, мать у тебя там есть?

– Нет.

– И ты прямо из Дуоба сейчас?

– Нет, – помедлив, чуть слышно уронила Ниссо.

Шо-Пир многозначительно взглянул на Бахтиора, тот понимающе кивнул головой.

– А вернуться хочешь в Дуоб?

– Нет! – Ниссо упорно разглядывала горошину, которую вертела дрожащими пальцами.

– А туда, откуда сейчас прибежала?

– Нет! Нет!

– Плохое это место?

– Очень плохое, – прошептала Ниссо.

– А что, Бахтиор, – резко отвернулся Шо-Пир от Ниссо, – клевер, который вдоль канала растет, никто не собирается жать?

Бахтиор что-то ответил, – Ниссо вовсе его не слушала. Она снова почувствовала признательность к Шо-Пиру, который больше ни о чем ее не спросил. Быстро доев похлебку, Шо-Пир положил ложку на стол и, вставая, сказал Бахтиору:

– А теперь идем на канал. Кончать надо работу... А ты, Ниссо, будь дома, никуда не уходи, так для тебя будет лучше. Хочешь – спи, хочешь – в саду будь... Гюльриз, ты накорми ее днем получше... Пойдем, Бахтиор!

3

А когда Ниссо очнулась от своего бездумья, то удивилась, что никого поблизости нет и никто за нею не наблюдает. Встала, прошлась по саду. Старуха, занятая хозяйством, по-видимому, не обращала на нее ни малейшего внимания. Ниссо обогнула сад, подошла с другой его стороны к ограде. Нет, старуха ее не зовет, не идет за ней. Поняла, что, если ей вздумается убежать, никто не станет ее задерживать: вон склон горы, осыпь, – безлюдно, тихо, – иди куда хочешь! Постояла перед оградой, старясь размыслить: как воспользоваться предоставленной ей свободой? И неожиданно поняла: ей никуда не хочется убегать.

Медленным шагом обошла ограду и, обогнув весь сад, снова увидела дом. Взобралась на большой, высящийся над ручьем камень... Ветви тутовника, склоненные над ним, охватили Ниссо. Она легла на нагретую солнцем поверхность камня и, раздвинув ветви, стала рассматривать дом.

Странный дом: белый, с выдвинутой над ручьем террасой. Частокол тонких бревен упирается в воду. Что делается на террасе, отсюда не видно: она обращена к селению, а селение за домом, далеко внизу, по всему полукружью узкой долины. Справа и слева долина замкнута скалистыми массивами, выгибающими широкую реку.

А селение – домов пятьдесят, наверное. Домов сто, наверное! Ниссо не умеет считать до ста и до пятидесяти, пожалуй, не умеет... Она разглядывает незнакомое селение. Дома такие же, как там, где Ниссо родилась, в Дуобе, люди такие же – в сыромятной обуви, в суконных халатах. Во дворах – козы, куры, овцы, ослы. Ограды каменные, на плоских крышах сушатся абрикосы. Совсем как в Дуобе... Только больше здесь всего, только красивее здесь все, долина просторней, река полноводней, сады зеленее и гуще, людей, домов и животных много... Направо, над самой рекой, у мыса, словно толстый черный палец, торчит башня крепости, – как страшно было вчера, когда с огнем, дымом и грохотом рухнула другая башня! Ниссо опять подумала, что там распоряжался Шо-Пир. Сильный он человек, слушаются его! Но только не страшный, совсем не страшный... Говорит на языке Ниссо, как и все здесь, а слова произносит не так, будто чужой... Ну да, конечно, чужой он – русский! Одет, – разве так одеваются люди! – обувь его, штаны, рубашка не такие, как у людей. Ниссо хотелось потрогать его одежду, когда утром он разговаривал с ней. Потрогала бы, если бы не боялась его... "Боишься меня?" – спросил, а сам смеется, никакой в нем важности нет. Азиз-хон никогда не смеялся, никто в доме Азиз-хона не смеялся. А если и смеялся, то вот так, как Зогар. Это был нехороший смех, только злил Ниссо. А Шо-Пир смеется весело, будто ничего страшного в мире не знает. И Гюльриз смеется, и Бахтиор смеется. Глупые они все какие-то, смеются, сами не понимают чему. Особенно Шо-Пир: смотрит на нее и глупости говорит... И это очень обидно, – ну как смотреть такому в глаза? Никогда не видела Ниссо подобных людей!

Может быть, все-таки убежать? Бежать вовсе не хочется: впервые в жизни люди так обласкали ее и не требуют от нее ничего. Но это, наверное, обман, и лучше не верить, лучше все-таки убежать... Ниссо раздумывает – куда. Просто слушает голос страха, который нет-нет и закричит в ней, так закричит, что под коленками вдруг заноет. А ведь если бы побежала, старуха, наверное, погналась бы за ней: вот она ходит по двору, изредка поглядывает сюда. Но что старуха? Разве угнаться ей? Вот сейчас, пока нет Шо-Пира и Бахтиора, побежать, прямо вдоль ручья, на ту голую гору. Пусть закричит Гюльриз, Ниссо побежит быстрее ее старушечьего крика...

Ниссо сидит на камне, поджав ноги, думает о бегстве. Но не бежит: тепло ей, ветерок ленив, хорошо ей, спокойно. И работы с нее Гюльриз никакой не требует, – где это видано, чтобы старуха работала, а молодая, поджав ноги. Без дела на камне сидела? Вот Гюльриз ломает сухую колючку, несет ее в дом. Вот выходит из дома, режет яблоки, взобралась по приставной лесенке на крышу, положила яблоки на солнцепеке. Сама спустилась, вошла в каменную кладовку, вынесла маслобойку и два кувшина, наверное с молоком. Начинает новую работу... Ниссо немножко стыдно: сидит без дела. Но очень уж ей хорошо на камне. Тепло. Клонит ко сну. Ниссо не борется с ленью. Протягивается на камне ничком. Солнце греет заживающие ссадины. Ниссо опускает голову на руки. Говорит себе, что ей надо убежать, но закрывает глаза, подставив левую щеку горячему солнцу. Не спит, дремлет, но дремота властительней сна. Может быть, Ниссо спит, но ей все слышится тонкий и веселый шум ручья, бегущего между камнями. Ветер легкими порывами проходит по щеке Ниссо. Легко и приятно шелестит листва, чуть-чуть ее задевая. Где-то в безмерных пространствах сладкой дремоты тают далекие голоса людей, перекликающихся внизу; стучит маслобойка Гюльриз... И все это – шум, шум баюкающий, сладкий, спокойный, – лежать бы так и лежать всю жизнь!..

Никогда прежде не ощущала Ниссо такого спокойствия.

4

В тот утренний час, когда Гюльриз вошла в комнату к проснувшейся Ниссо, Кендыри сидел на ковре в запертой лавке, перед зевающим купцом. Между ними лежали мокрые лохмотья одежды Ниссо, и Кендыри рассказывал о ночном посещении дома Шо-Пира.

Лучи пробивались в щели между створками резных дверей и освещали загромоздившие лавку товары. Здесь было все, что только могло понадобиться жителю гор: расписные ленчики седел и чугунные котлы; анилиновые краски в банках с красивыми яркими этикетками; румяна и розовая каменная соль; чалмы и иголки; кривые ножи и круглые зеркальца; сухой горох в джутовых мешках и таинственные тибетские снадобья от всех болезней; зеленый подъязычный табак и разноцветная пряжа; медные браслеты и глиняная посуда; узкогорлые кувшины, душистые мази, бобы и просо – все, что можно привезти на ослах с базаров и из колониальных магазинов любого захолустья Востока. Все эти товары, покрытые пылью, лежалые и, видимо, слишком дорогие для жителей Сиатанга, не обновлялись годами. И всякий раз, глядя на них, купец думал о наступающей бедности и предавался воспоминаниям об ушедших годах доходной торговли с мирами и сеидами. Жители Сиатанга изредка обращались к купцу только за съестными продуктами да за опиумом, распространяемым Мирзо-Хуром и составляющим главный источник его доходов. Торговля его обычно была меновой, и только осенью задняя половина лавки наполнялась зерном и мукой, которыми он сразу после сбора урожая взимал с ущельцев накопленные за год долги. Поздней осенью он отвозил часть муки и зерна в Яхбар и, хорошо нажившись, привозил в лавку новый запас опиума и все то, без чего не могли обойтись ущельцы. Другую часть зерна он хранил в своей лавке до самой весны, чтобы под огромные проценты ссужать его ущельцам при наступлении поры посевов. Зимою, когда в селении, отрезанном снегами от всего мира, наступало худое время, ущельцы приходили к купцу за чашкой пшеницы, за мерой гороху, за несколькими пиалами сухих тутовых ягод. Прежде Мирзо-Хур никому ни в чем не отказывал, зная, что только смерть может скрыть от него должника. Но теперь настало иное время. Мало ли что может случиться! И все чаще приветливые разговоры Мирзо-Хура кончались для смиренных и почтительных ущельцев ничем: у них не было ни серебряных денег, ни хорошей одежды, ни крепкой посуды, какую они могли бы оставить в залог. А урожай, неизменно обещаемый ими, уже не был надежной меновой ценностью с тех пор, как в селении появился Шо-Пир.