Текст книги "Сто ночей в горах Югославии"

Автор книги: Павел Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Утром мы побродили по окрестным склонам гор, – говорил Трофимов, – но после обеда резкий ветер нагнал тучи и полил такой противный дождь, что, казалось, и речи не могло быть ни о каком полете.

В темно– сером сумраке растворились ступенчатые очертания гор с прорезанными в них впадинами и морщинистыми складками в лесных накидках. К востоку горы круто поднимались ввысь, сливаясь голыми вершинами с наседавшими на них облаками.

Мысль о трудном взлете не покидала пилота, поэтому он, слушая Трофимова, сам внимательно оглядывал [70] местность и все старался примечать. Павлов узнал, что в этот партизанский отряд стекались американские летчики, покинувшие свои боевые корабли, подбитые во время бомбардировок Вены и Будапешта.

Вскоре к Владимиру Павлову подошел старший из американских офицеров.

– Вери гуд, кэптен! – сказал он, пожимая советскому авиатору руку. – Вы совершили поистине героическую посадку! Я, если бы сам того не видел, никогда не поверил бы: прилететь в ужасную погоду, ночью разыскать в горных долинах едва заметные костры, сесть на такой, с позволения сказать, аэродром!…

Американский офицер передал просьбу своего командования: взять на борт самолета и доставить на авиабазу в Бари экипажи пострадавших кораблей. Павлова окружили американские пилоты: дружеские рукопожатия, поздравления и неизменные возгласы: «Вери найс, кэптен!»

Владимир растерянно смотрел по сторонам.

– Сколько же вас собралось, «безлошадных»? – спросил он у старшего американского офицера.

– Тридцать два человека, и все хотят лететь.

Павлов насупился:

– Но ведь на «Дугласе» только двадцать одно пассажирское место!

Американец развел руками.

– Мы знаем это, – сказал он. – Как только вы произвели посадку, мы организовали жеребьевку и по рангам отобрали двадцать одного пассажира. Остальные подождут следующей оказии. Прилетят же когда-нибудь сюда и наши, не все же будет держаться такая плохая погода, – добавил он, глубоко вдохнув горный воздух.

Павлов успокаивающе похлопал его по плечу:

– Конечно, прилетят.

Бортмеханик заканчивал предполетный осмотр самолета. Лица окружавших Павлова американских пилотов отчетливо выражали их чувства: те, кому выпал счастливый жребий, были веселы и оживленны, остальные грустно топтались с поникшими головами.

Павлову стало не по себе, жаль боевых друзей! У многих в Бари жены и дети, волнуются, ждут.

Советский пилот заметил, что среди американцев есть хромые, они, очевидно, натерли ноги, пробираясь [71] по холмам и ущельям в поисках югославских партизан; только этот тернистый путь избавлял американские экипажи от фашистского плена. Некоторые были с забинтованными глазами… Как же быть все-таки? Всем им хочется после мытарств поскорее попасть на свою авиабазу, все этого одинаково заслужили.

Павлову припомнилось, как, летая в партизанские тылы на советской земле, он брал на борт «Дугласа» подчас и по тридцать раненых бойцов. Но там не было гор.

Второй пилот Костин прервал раздумья своего командира:

– Разрешите принять на борт самолета пассажиров? Машина разгружена, к полету готовы.

Павлов молча кивнул головой. «Счастливчики» сразу заняли места. Механик Александр Князьков готовился прогревать моторы перед стартом. «Несчастливцы» столпились у трапа, дружески напутствуя товарищей.

И Павлов решился. Он сделал жест, предлагая и остальным американцам сесть в самолет. Те не заставили себя упрашивать – мигом разместились кто где мог. Пробираясь в пилотскую кабину, Павлов невольно усмехнулся: вот уж поистине как сельди в бочке…

Старший из американских офицеров спросил:

– Неужели мы все полетим? Ведь в «Дугласе» лишь двадцать одно место! Фирма гарантирует только такое число пассажиров…

Он показал на пальцах: можем разбиться.

Павлов сказал: «О'кэй!» – помахал рукой американцу, улыбнулся и пошел к штурвалу.

Штурман, находившийся в момент взлета в пассажирской кабине, потом рассказывал:

– Все, кто сидел ближе к окнам, прильнули к иллюминаторам, глядя в ночь. Сами они летчики – знают, что машина против паспорта с гарантией фирмы перегружена в полтора раза. Самолет стал разбегаться, вот-вот машина пойдет на отрыв. А они сидят словно оцепеневшие. Ждут: что-то будет дальше? Полоса взлета с воробьиный нос, да и горы кругом, по прямой не выберешься на высоту, надо обязательно делать круг над площадкой. А лететь всем хочется…

Павлов уверенно разогнал машину, на безопасной скорости поднял тяжело груженный корабль в воздух, заложив в наборе высоты большой крен, с тем чтобы вовремя [72] уйти от надвигающейся возвышенности, и лег на курс – в Бари. Когда перегруженная машина повисла в воздухе, пассажиры молча переглянулись – сейчас будет крышка. Старший же офицер в недоумении пожал плечами: все обошлось благополучно, оторвались и не упали на обочине площадки, не врезались в кромешной тьме в гору.

Нимб над головой пилота

Ночь поглотила очертания горных склонов, исчезли партизанские костры в долине. Расстояние между самолетом и землей росло, но росло мучительно долго. Чем выше поднимался самолет, тем больше он погружался в гущу пепельных облаков.

Взлететь в такой обстановке – чудо. Но и вести самолет вслепую в океане непроницаемых облаков не легче. Пилот жаждет увидеть чистое небо, звезды, которые помогут ему проложить путь, но они спрятаны плотным занавесом. Земля и небо слились. И самолет будто висит на завывающих моторах.

Взгляд Павлова скользит по циферблатам: его «свита» послушна, каждая стрелка на своем месте. Он следует их советам. А самолет натужно продолжает движение вверх. Бортовой радист Иван Шевцов вскоре наладил связь с базой, и в Бари знали, что помощь партизанам оказана, а на борту самолета теперь находятся американские авиаторы со сбитых «летающих крепостей», «Лайтнингов», «Либерейторов».

Однако передать сообщение на базу легче, чем туда добраться. Постепенно нарастало ощущение, что самолет валится в бездну. Сила тяготения казалась всемогущей. В то же время командир корабля чувствовал, что земля, горы его подпирают, поддерживают, поднимают над этой ночью. И как хотелось увидеть сквозь грозные скопления туч, обложивших самолет, проблеск света…

Пилоты привыкли обходить стороной мощнокучевые грозовые очаги, чтобы избежать прямого грозового удара. Но сейчас командир был бессилен что-то сделать: он летел в туманной мгле, и пока никто не знал и не мог ему сказать, подстерегает ли где беда или нет. [73]

Штурман беспокоился, чтобы не отклониться к югу, в сторону предполагаемого грозового фронта, о котором экипаж информировали синоптики еще в Бари. Стрелки высотомеров показывали две тысячи метров. Плотные шапки облаков поднимались все выше и выше над горами, как бы выжимая машину кверху. Облака продолжали наседать, все ощутимей становились воздушные толчки, нарушавшие равновесие корабля. Самолет все набирал и набирал высоту, но не обнаруживались ни малейшие признаки просвета. Постепенно сделалось ясно: он попал в скопление разъяренных облаков, толща которых неведома, во власть разбушевавшейся стихии. Ждать помощи неоткуда. Капитан корабля в ответе за все и всех. На его совести жизни людские. Этот натиск стихии не сломил волю командира, а, напротив, обострил его мысль, укрепил чувство ответственности, удесятерил силы.

Я хорошо представляю пассажирскую кабину такого самолета, переполненную людьми. Одни сидят на скамьях вдоль фюзеляжа, другие расположились на полу. Первые воздушные толчки обычно воспринимаются с опаской: а не случилось ли что-то непоправимое? А когда толчки учащаются, когда им не видно конца, смятение сменяется каким-то отупением: будь что будет.

А экипаж тоже напряжен до предела, нервничает. «Хотя бы еще триста метров набрать, – думает Павлов, – все же ближе к «потолку». Но облака не «пробиваются». Кажется, что они просачиваются внутрь самолета. В кабине темно, как в погребе. Даже флюоресцирующий свет мало помогает различать показания приборов. В глазах рябит.

Налетающие бурными порывами потоки воздуха сотрясают машину, готовые разломить ее на части. В наушниках шлемофона раздается треск электрических разрядов.

– Выключить радиостанцию! – приказывает пилот. Становится немного спокойнее.

Но тут перед его взором начали мелькать огненные язычки. Они молниеносно вспыхивали, искрились в причудливом танце на стекле кабины пилотов, исчезали и снова появлялись, как разноцветные россыпи фейерверка. Какой-то огненный ветер обдувал самолет! А потом [74] – перекрестные вспышки молнии, и на корабль обрушились потоки воды.

Неприступной грядой стояли гигантские нагромождения облаков. Словно неведомая сила подхватывала тяжелый самолет и бросала его вверх. Мгновение – и швыряла вниз. Опять бросок вверх, чуть более легкий, но резкий. И вновь провал в яму без дна. Летчики синхронно парировали рулями броски, маневрировали, уводили самолет от огненных облаков. Временами казалось, что машина, очутившись в центре облачно-грозового фронта, не выдержит этой бури. Одна надежда – моторы. Только они держат самолет в воздухе, и он, наматывая километры, идет своим курсом.

Огненная пляска делалась все яростней. Теперь уже и моторы были озарены оранжевым сиянием. Лопасти винтов вычерчивали светящиеся круги. Светлые пятна ложились на крыло, на нос корабля, закреплялись, лучились, образуя розовые букеты. Кисточки стекателей не успевали сбрасывать накопленные самолетом запасы статической электроэнергии. Вдруг стекла пилотской кабины вспыхнули необычайно ярким свечением, словно плеснули керосин в затухающий костер. Ослепляющие зигзаги молний, толчки, броски следовали один за другим. Пилотажные приборы – указатель скорости, авиагоризонт – вышли из строя, действовал лишь высотомер.

Ну а как пассажиры? Штурман выбежал посмотреть на них, но в неосвещенной кабине ничего толком не разглядел. Все вроде бы застыли на своих местах, криков, стонов, паники нет, а это главное. И он тут же поспешил к своему столику. Войдя в кабину пилотов, он остановился на пороге, потрясенный зрелищем, которое увидел. Вся носовая часть корабля горела, на стеклах полыхали языки пламени. Узлы, детали и даже люди, работающие в кабине, искрились, настолько они были наэлектризованы. У командира, сидевшего в кресле, волосы шевелились и поднимались, образуя сияющую корону над головой, нечто вроде нимба, и он напоминал изваяние святого.

Видя, что происходит что-то невероятное, ужасное, штурман схватил парашют да за дверь. Хорошо, что не растерялся радист, закричал: «Стой! Ты что? Опомнись, не пугай людей!»

Снова ослепляющий удар молнии. Второй пилот [75] вскрикнул: «Командир, приборов не вижу!» Павлов к нему – в чем дело? Но второй пилот уже пришел в себя и, скрывая беспокойство, сказал: «Скорость отказала».

Павлов кивнул – сам, мол, знаю. А про себя подумал: «Поздно хватился, брат…» В какой-то миг командиру показалось, что самолет идет на петлю, и он, повернувшись ко второму пилоту, крикнул: «Держи штурвал!» Конечно, никакого восхождения на «петлю Нестерова» не было и не могло быть. Но положение было очень тревожное.

– Двадцать пять минут, – рассказывал мне позже Владимир Павлов, – трепала нас гроза, выматывая все силы. Но должен же быть конец этому аду, думаю я. Когда же? И тут вижу первый просвет в тучах. Неужто пронесло?! Толчки еще не прекратились, однако заметно ослабели. Опять просвет. Похоже, над головой остается лишь тонкий слой серой ваты… Сомнений нет: самолет вырывается из кипящих облаков! Машинально смотрю на часы: с момента вылета прошло только тридцать минут. Но каких минут!… Теперь, по расчетам, мы находимся над морем. А море тоже не сахар. Ведь летчику всегда приходится бороться с тремя видами зла – грозой, морем и горами. Тридцать минут я был во власти стихии и как мог боролся с грозой…

Штурман уточняет курс, бортрадист восстанавливает связь с аэродромом. Найти его ночью после такой встряски непросто. До боли в глазах Павлов обшаривает взглядом землю. И вдруг вдали мощный луч прожектора длинным столбом врезается в небо, как зарево пожара. Путь к аэродрому открыт. Вспыхнула цепочка стартовых огней. Стали видны контуры посадочной полосы. Луч прожектора поворачивается, мягко ложится на землю, прокладывает на площадке серебристую дорожку. Павлов сбавляет газ. Самолет ласточкой ныряет в черную бездну. Тихо урчат моторы. Прямо перед пилотом на приборной доске спокойно мерцают звездные блики. Полет окончен. А вот то, что было между вылетом и посадкой, останется в памяти на всю жизнь.

…Слова «большой Дуглас», видимо, облетели всю многочисленную колонию союзнической авиалинии. На следующее утро в школу, где размещался летный состав, пришла делегация женщин. Спросили они не «русского начальника», как прежде, а командира «большого [76] Дугласа». Им сказали, что «дугласы» у нас все одинаковые, отличаются только по номеру на хвостовом оперении. Но женщины стояли на своем:

– Как, все одинаковые? Один из ваших «дугласов» большой – он берет тридцать два пассажира.

Тогда мы поняли, в чем дело. Павлов из скромности сперва не хотел выходить, мы чуть не насильно заставили его встретиться с делегацией. Оказывается, ему принесли благодарственный адрес от семей спасенных им американских летчиков.

Прозвище «большой дуглас» сохранилось за Павловым надолго. Даже местные итальянские мальчишки, встречая Владимира, поднимали кверху палец и звонко приветствовали его:

– Пилот «большого Дугласа»!

Мы все радовались успеху нашего товарища. Он совершил до этого немало подвигов, а последний имел особое значение: он укреплял боевое содружество между нами и союзниками, которое было необходимо для победы над общим врагом.

Мой друг

Мне часто приходится выступать в школах и рассказывать учащимся о героическом прошлом нашего народа, особенно о летчиках, которые во время Великой Отечественной войны покрыли себя неувядаемой славой. Еще не успеешь дойти до аудитории, как тебя окружает ватага мальчишек, и, видя Золотую Звезду на груди, обычно задают один и тот же вопрос:

– Дядя, а сколько вы сбили самолетов?

– Ни одного.

Интересно наблюдать, как сразу меняются их лица. Чувствуется, что про себя они размышляют: ну какой же это герой?!

Герой Советского Союза Владимир Федорович Павлов, мой фронтовой друг и однокашник по Тамбовскому летному училищу, в годы войны не сбросил ни одной бомбы, не сбивал фашистских самолетов. Но если заглянуть в его летную книжку, то выяснится, что он совершил 350 боевых вылетов, в том числе 80 раз приземлялся на крошечных «пятачках» у партизан. Эти [77] цифры, быть может, выглядят сейчас весьма скромно по сравнению с налетом миллионов километров, о чем свидетельствуют нагрудные знаки линейных пилотов. Но одно дело вести современный лайнер в мирном небе, и совсем другое – на транспортном самолете за один боевой вылет дважды пересекать линию фронта, подвергаться со всех сторон обстрелу, ускользать от огня противника, искать во тьме ночной партизанские костры. За этими боевыми вылетами стоят никем не считанные в войну напряженнейшие минуты, которые порою стоили жизни.

В любую погоду, преимущественно ночью, вылетали самолеты транспортной авиации Гражданского воздушного флота, где служил Павлов. На невооруженном двухмоторном корабле в грозном фронтовом небе, скрываясь в облаках от вражеских истребителей, ускользая от зенитного огня, ходил он бреющим полетом над сушей и морем, сажал самолет на партизанских площадках. Вывозил раненых, больных, женщин и детей, доставлял оружие и боеприпасы. Он выполнял весьма рискованные посадки на оккупированной врагом территории.

Война откатывалась на запад. Летом 1944 года отряд советских транспортных самолетов был откомандирован для помощи югославским партизанам. Из итальянского города Бари отправлялись на ночные задания. Выполняя иногда очень сложные задачи, мы с Павловым постоянно делились опытом боевой работы, подробно рассказывали друг другу о непредвиденных приключениях во время полетов в тыл противника.

Владимира Павлова помнят не только советские партизаны, но и народные мстители Польши, бойцы Народно-освободительной армии Югославии. Жены некоторых американских летчиков, сбитых во время войны над Австрией, знают Владимира Павлова как командира «большого Дугласа».

Павлов никогда не терялся в грозном небе войны, уверенно водит современный лайнер в мирном небе. Ныне он командир межконтинентального лайнера Ил-62. Совершает регулярные рейсы в Токио, Гавану и другие зарубежные столицы. Тридцать пять лет он надежно держит штурвал в своих руках – явление нечастое. Как правило, срок напряженной летной жизни не так уж долог. А тут прошло более трех десятилетий [78] с того дня, когда состоялся предвоенный выпуск молодых летчиков и он получил пилотское свидетельство. Мы с ним часто встречались на воздушных перекрестках. Так же как и в военные годы, работали в одном авиатранспортном международном предприятии. По долгу службы мне периодически приходилось с ним летать. Я всегда его опыт, летное мастерство ставил в пример другим.

Труд пилота – искусство, требующее освоения всех тонкостей аэронавтики. Хороший летчик – это прежде всего волевой, физически закаленный человек, обладающий познаниями инженера, умеющий идти на разумный риск. Он должен обладать быстрой реакцией, точностью глазомерных расчетов, умением в сложных ситуациях принимать часто единственно возможное решение. Летное дело – творчество, овладеть вершинами которого не каждому дано.

Теперь, когда я дела небесные сменил на дела земные, мне всегда приятно знать, а где же мои друзья-однополчане?…

Когда мы встретились с Владимиром Павловым, я спросил своего друга: «Где бороздишь воздушные просторы и какой размениваешь миллион километров?» Володя сказал: «Летал на линиях Арабской авиакомпании, в Гавану, Токио, Мадрид. А вот прежде чем ответить на второй вопрос, надо подумать». Вместе мы занялись подсчетами. Оказалось, что за тридцать пять лет этот мастер летной работы налетал более 20 тысяч часов в воздухе, или 9 миллионов километров. Иными словами, 225 раз обогнул земной шар или 12 раз мог побывать на Луне и возвратиться на Землю. Поистине космические цифры!

В общей сложности он прожил в небе около двух с половиной лет. Не чувствовал под ногами земли, не спал по ночам, тревожился за людей, доверивших ему свою жизнь, боролся с грозами, туманами, шел наперекор стихии. Сколько надо было при этом проявить самообладания, выдержки, находчивости, смелости и знаний!

Конечно, он и его экипаж активно изучают и внедряют все новое и передовое, что рождает авиационный прогресс, добиваются высоких экономических показателей. Другими словами, он передовик социалистического соревнования советских авиаторов, так же как в годы [79] войны был одним из ведущих боевых летчиков, по которым равнялись другие пилоты.

Павлов кавалер многих орденов и медалей СССР. Награжден югославским орденом «Партизанская звезда первой степени», а за подготовку летных кадров правительство Германской Демократической Республики удостоило его ордена «За заслуги перед Отечеством».

Летчик– ветеран советского Аэрофлота по праву считается признанным асом гражданской авиации. Когда пишутся эти строки, вероятно, где-то в бесконечных просторах неба двух полушарий ведет быстрокрылый корабль наш славный герой военных и мирных трасс… [80]

Глава шестая. Воспоминание о Бугойно

Самолет в болоте

Я получил задание: вылететь с грузом в район Бугойно. Лететь пришлось днем – поручение было срочное. Поэтому командование решило прикрыть транспортный самолет двумя истребителями. Сопровождать нас назначили двух храбрых летчиков, хорошо мне знакомых, славных ребят – Ивана Сошнева и Александра Шацкого.

Мы подробно обговорили детали полета, как поступать в случае встречи с противником, что делать, если на маршруте туман или сплошные облака над горами.

Первой поднялась в воздух моя тяжело нагруженная машина. Вслед за мной оторвались от дорожки и истребители. Первое время шли строем в безоблачном небе на высоте три тысячи метров. Через сорок минут показался вражеский берег, сплошь затянутый облачной завесой. Погода благоприятствовала нам. Над морем мы избежали неприятных встреч, а сейчас можно было уйти выше облаков и укрыться за ними от наблюдателей немецких пунктов противовоздушной обороны. Летели на прежней высоте, в верхнем слое [81] облаков, за сплошной мутной пеленой. Видимости – никакой.

Сопровождающие «ястребки» шли вплотную с обеих сторон нашей машины. Временами истребители казались продолжением крыльев большого самолета. Создавалось впечатление, будто я управляю причудливым четырехмоторным гигантом. Но нелегко приходилось Саше и Вайе сохранять четкость строя: им надо было искусственно держаться на нашей скорости, совершенно ничтожной для истребителей!

Время от времени я окликал их по командной рации.

– «Двойка»! «Пятерка»! Как дела идут?

– О'кэй! – шутливо отзывались они.

По расчетам, наша цель, посадочная точка близ местечка Бугойно, должна была находиться в тридцати минутах полета от адриатического побережья. Мы уже пересекли горный хребет, высота которого достигала тысячи семисот метров. Мысль о возможности столкновения в воздухе ни на минуту не покидала нас троих. Шацкий и Сошнев, напрягая все свое внимание, вели самолеты по контурному очертанию моего корабля, едва различимого в густой облачной пене.

Наконец в разрыве между облаками мелькнули одна за другой горные вершины, слившиеся затем в сплошной барьер, густо поросший лесом. Обескураженный этим непредвиденным препятствием, я собрался было набирать дополнительную высоту, как вдруг между утесами возник провал широкой долины, блеснула нужная речушка. Мы опустились в эту долину и тотчас же увидели дым костров: партизаны указывали нам место посадки и направление ветра.

По командной радиостанции напомнил сопровождающим о нашей договоренности: истребители ждут меня в воздухе, а я сажусь, быстро разгружаюсь, и мы все вместе ложимся на обратный курс. Мы еще на базе решили, что истребители не будут приземляться – в условиях партизанских площадок каждая посадка сопряжена с известным риском, зачем его увеличивать?

Я развернулся, прошел над площадкой, знакомясь с ней, с посадочным знаком, потом опять развернулся в двух километрах от костров, выпустил шасси, затем щитки, потерял высоту, погасил скорость и нормально опустился – на три точки.

Тут началось непонятное. Самолет, зарываясь колесами [82] в землю, покатился, увязая во влажном грунте. Затем он клюнул носом и так резко поднял хвост, что я с трудом выровнял машину. Не пойму, в чем дело.

– Ты шасси-то выпустил? – спросил я бортмеханика.

– Как же не выпустил?

– Где же оно?

Борю редко покидало чувство юмора:

– Если будем разыскивать шасси, то весь самолет утопим в этом чертовом болоте!

И верно, машина наша уже не катилась и не стремилась встать на нос: тихо и безмятежно покоилась она на земле, упершись в нее плоскостями, в то время как нижняя часть фюзеляжа ушла в трясину, а лопасти воздушных винтов рассекали грязь.

Не со злым ли умыслом нас посадили в болото? Кроме того небольшого заболоченного клочка, где мы приземлились, кругом была относительно сухая почва!

К самолету со всех сторон сбегались загорелые вооруженные люди в поношенном солдатском обмундировании и в пилотках с красными звездами. Они шумно приветствовали нас. Однако мне некогда было отвечать на приветствия. По командной рации я связался с истребителями:

– «Двойка»! «Двойка»! Я десятый! Как слышно?

– Я – «двойка», слышу отлично, – тотчас отозвался Саша.

Истребителям прикрытия я предложил немедленно возвращаться на базу. Было совершенно очевидно, что прежний план отпадает: я выберусь отсюда не скоро, если вообще выберусь. Что же они, будут без конца надо мною кружиться, что ли? А горючее? А немцы?

Но моих упрямых товарищей не так-то легко было уломать, они предложили тотчас же сесть возле меня и помочь выпутаться из беды. Такое решение было бы безрассудным. Немецкий гарнизон находился в двадцати километрах… Пусть на крайний случай погибнет один транспортный самолет, который мы к тому времени разгрузим, зачем же еще вдобавок рисковать истребителями, которые на земле совершенно беспомощны! А пока они в воздухе – уйдут, отобьются!

Даю «двойке» последнее напутствие:

– Разгоняй машину, сделай горку, пробивай облака, курс на базу – двести тридцать градусов. Понял? [83]

Гляжу, «двойка» перешла в пикирование над долиной, взмыла ввысь и исчезла в облаках. Там, где-то над их непроницаемой пеленой, кружится «пятерка». Встретятся, договорятся, уйдут. Хорошо, если так! Но…

Я не без оснований беспокоился за «двойку»: не шутка пробиться сквозь толщу облаков. А вдруг какой-нибудь пилотажный прибор откажет? Тогда истребитель будет напоминать голубя, сброшенного с крыши с завязанными глазами. Такой голубь не расправляет крыльев в воздухе, а камнем падает вниз и разбивается…

Не успел я подумать о голубе, как «двойка», беспорядочно падая, вывалилась из облаков… В последующие секунды я, закусив губу, молча наблюдал за истребителем. Прибегать к командной радиостанции было бесполезно: в таких случаях не следует подсказывать пилоту, говорить «под руку». Если не растеряется, справится сам!

Только про себя я твердил: «Ну же, выводи, выводи, черт побери, что медлишь? Ведь сейчас земля, мокрое пятно от тебя останется!»

Саша сумел овладеть собой и машиной. Стремительное падение «двойки» прекратилось, самолет перешел в режим горизонтального полета.

– Саша, – сказал я, – ну и напугал же ты меня! Ничего, теперь крепись, разгоняй снова, увеличивай скорость, на выходе дай форсаж, и все будет в порядке. А над облачным колпаком тебя Ваня ждет. Счастливого пути!

Больше истребитель не появлялся. Значит, пробился.

Теперь пора подумать о собственном положении. Надо спасать груз и машину. С этими мыслями я спустился на вязкую землю и попал в горячие объятия бойцов НОАЮ и югославских партизан.

«Эх, раз – взяли…»

Отвечая на приветствия, я в то же время ломал голову над тем, как извлечь самолет из трясины, взлететь и вернуться на базу. Ночевать на партизанской точке я не собирался – мало ли что случится. Фашистские истребители могли обнаружить лежащий в болоте транспортный самолет. Могли и немецкие танки сюда прорваться. [84]

Партизаны укроются в горах. У них сборы коротки. А я куда спрячу машину?

Между тем она завязла основательно: точками опоры для нее теперь служили не шасси, а плоскости вместе с центропланом и фюзеляжем. Самолет лежал на мягком грунте как распластанный бесколесный планер. Колес и не видно было – их глубоко засосала трясина.

Бойцы НОАЮ и партизаны по всем признакам готовились устроить нам торжественную встречу. А теперь уныло топтались вокруг беспомощно завязшей в грязи огромной стальной птицы. Они переговаривались друг с другом, видимо обсуждая, как выручить машину.

– Друже капитан, – обратился ко мне по-русски командир роты, – сейчас мы поможем вытащить авион из болота!

Вокруг самолета собралось довольно много женщин с букетами цветов в руках.

Местность, где мы совершили посадку, была на редкость живописной: бурная горная речушка с горным кустарником на берегах извивалась по долине километров в пятнадцать шириной. Долину окружали горы, заросшие роскошными хвойными лесами. Красочной мозаикой глядели пестрые цветы. В высокой траве стрекотали кузнечики, перекликались птицы. Под самыми облаками медленно парил огромный горный орел, которого я с первого взгляда принял было за вражеский истребитель…

Однако мне было не до красот природы: нужно найти выход из создавшегося положения. Советы поступали самые разные, но неподходящие, так как все они требовали большой затраты времени.

Наконец созрело решение. Вспомнились детские годы, пастушество: не раз приходилось наблюдать, как вытаскивают коров из трясины – болот у нас на Смоленщине хватает… Я прикинул в уме, сколько может весить мой облепленный грязью самолет, и полученную величину разделил на среднюю подъемную силу взрослого человека. Затем обратился к стоявшему рядом со мной комиссару батальона Стишевичу Обраду:

– Друже капитан, мне нужно двести бойцов, сюда, к самолету. Можно?

– Хоть тысячу, если понадобится! – отозвался старший партизанский командир.

(Тут следует оговориться, что фамилии югославских [85] партизанских командиров я узнал и записал позже; тогда на это времени не было.)

И мы стали действовать. Прежде всего принесли две широкие длинные доски. Партизан, выделенных нам для помощи, я разбил на четыре «бригады»: первая тянула самолет за тросы, прикрепленные к осям колес; другая подталкивала его сзади; третья, упершись в плоскости, фюзеляж, стабилизатор и подмоторные рамы, старалась приподнять машину; четвертая бригада (она первой включилась в работу) откидывала лопатами густую грязь, в которую погрузилось шасси.

Я командовал по-бурлацки:

– Эх, раз – взяли! Еще раз – взяли!

– Айда, напред! – подхватили по-своему бойцы.

С большим трудом удалось приподнять самолет и подсунуть концы досок под колеса. К этому времени женщины и подростки успели связать из гибкого кустарника щитовой настил. Машину опять раскачали, еще немного приподняли, подтянули, подтолкнули. И колеса, полностью вырвавшись из густой болотной жижи, оперлись на доски. Дальше дело пошло быстрее. Теперь шасси стояло на твердой опоре, самолет втащили на плетеный настил.

Попросив всех отойти от корабля, механик Борис Глинский запустил моторы, и на этот раз уже не мускульной силой двухсот человек, а тяговой силой моторов самолет выскочил вперед на твердый грунт. Громкое «ура» огласило ущелье…

– Мы грустно оглядывали самолет: по внешнему виду он и правда несколько напоминал тех трех коров, которых когда-то при мне на родной Смоленщине вытаскивали из трясины. Грязи на нем налипло столько, что с такой дополнительной нагрузкой и взлететь-то было невозможно.

Объявили перекур. Бойцы НОАЮ и партизаны, довольные результатами своих усилий, разместились на земле живописными группами и затянули песню. Пели они замечательно! Переливами покатились по долине народные мелодии. Особенно волнующим было то, что звучали они в исполнении миролюбивых, но мужественных людей, которых германский фашизм оторвал от привычных мирных занятий и вынудил взяться за оружие. [86]

Начались танцы. «Коло» извивающимися кольцами вертелось все быстрее и быстрее…

Пока звучало «Коло», я поговорил с Обрадом и другими партизанскими командирами, благо один из них говорил по-русски, расспросил, в чем они особенно нуждаются, каково военное положение в этих местах.

Пора было покидать гостеприимных товарищей, день клонился к вечеру. Закончили очистку машины от грязи, запустили моторы. Взлет оказался очень сложным: площадка крошечная, да еще часть заболочена. Я зарулил в крайний конец площадки, противоположный болоту. Удерживая машину на тормозах, я дождался максимального оборота моторов и лишь после этого начал разбег. Длинными показались мне эти считанные секунды. Оторвались. Почувствовав, что самолет уже летит над землей не с опущенным хвостом, а в горизонтальном положении, я постепенно, метр за метром, стал набирать высоту.