Текст книги "Ленинград, Тифлис…"

Автор книги: Павел Долохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Они помолчали. Тата раскрыла чемодан. Достала тоненькую синюю папку.

– Вот, посмотри…

– Это то самое, о чем ты говорила?

– Все, что осталось от маминого дела в ФСБ. Там завели новый отдел по связям с общественностью…

Федя перебирал бумаги и передавал их Пенни.

– Я вам поясню, – сказала Тата. Вот протокол первого допроса. Здесь мама отвергает все обвинения… Вот второй протокол, здесь Вета все признает… Вот обвинение… Приговор… Акт о расстреле… Справка о реабилитации… Всего двенадцать страниц…

Федя собрал бумаги и аккуратно сложил их в папку.

– Здесь нет главного, Тата. Доносов. Любое дело начиналось с доносов.

– Доносов в деле нет… Видимо, уничтожили.

Они помолчали. Тата протянула Феде брошюру.

– Это брошюра о Левашовской пустоши. Публикация общества «Мемориал».

Федя перелистал брошюру, передал Пенни.

– Расскажи поподробнее, – попросил Федя.

– Место массовых захоронений жертв террора. Обнаружили его в конце восьмидесятых. Там рыли котлованы и сбрасывали тела расстрелянных. По подсчетам, там похоронили тысяч пятьдесят…

– Сколько таких мест под Ленинградом?

– Много, Федя, много… Только там устроили мемориал… Поставили крест…

– Ты думаешь, Вета там?

– Не знаю, Федя. А впрочем, какая разница…

– Как туда доехать? На такси?

– Мне сказали, что проще на маршрутке… От метро «Проспект Просвещения».

Они вышли из метро и попали в другой город. Громко играла восточная музыка. Бородатые люди со смуглыми лицами толкались вокруг бесчисленных шашлычных. Подошел старенький микроавтобус.

– Это наш, – сказала Тата.

Они втиснулись в машину. Шофер круто развернулся и выехал на широкое шоссе. Замелькали одинаковые коробки домов.

Дома кончились и пошли зеленые массивы. Убогие дачки чередовались со строениями из красного кирпича с затемненными стеклами. Машина остановилась.

– Кажется, здесь, – сказала Тата.

Они вышли из автобуса и зашагали по песчаной дорожке вдоль глухого зеленого забора. Земля была мокрая, видимо, здесь недавно прошел дождь.

Увидели открытые ворота, пошли по широкой аллее. Вокруг шелестели сосны. Чуть в стороне от аллеи стоял большой православный крест, рядом – колокол.

Они углубились в лес.

– Смотри, – сказал Федя. Среди деревьев стояли кресты. На них имена, фотографии… И три даты: родился … расстрелян… реабилитирован… Они шли дальше, и табличек становилось все больше. Теперь они были прикреплены к деревьям… Расстрелян… Замучен…

– Посмотри, знакомые имена:

– Адриан Аскольский… Фихтенбаум…

Они остановились около дерева.

– Давай здесь…

Тата достала из чемодана металлическую пластинку…

ЕЛИЗАВЕТА ДАДАШЕВА

ЛИТЕРАТОР

1904–1938–1985

Федя достал молоток и гвозди. Аккуратно прибил пластинку к стволу. Пенни положила у дерева охапку цветов.

Они помолчали…

Когда выходили из ворот, они увидели на противоположной стороне шоссе странное сооружение из колючей проволоки и искореженных металлических брусьев. На постаменте было написано золотыми буквами:

«Родина вас не забудет».

Пенни тихо произнесла что-то по-английски.

– Что она сказала? – спросила Тата.

Федя перевел:

– Это так по-русски… Сперва растоптать, а потом поклониться…

ПРИМЕЧАНИЕ

Все персонажи и события – вымышлены. Кажущиеся совпадения – чисто случайны.

Автор

Рассказы

ПОЭТЕССА НЕВЗОРОВА

Осень 1915 года в Одессе выдалась теплой. Война громыхала далеко – в Галиции. А здесь все как обычно – ветер гоняет пыль по улицам, снуют пролетки, пароходы в порту гудят тревожно. Стало больше на улицах людей в серых шинелях: солдат в фуражках набекрень, офицеров, что из штатских, вольноопределяющихся. И гимназисты попадались чаще – совсем маленькие, фуражки на ушах, прыщавые подростки и усатые старшеклассники.

На Большом Фонтане тихо – дачники разъехались, дома стоят заколоченные. В садах пахнет сухой землей и гнилыми фруктами. А как стемнеет – жутковато: невидимое море бьется в известняк, степной ветер шелестит в тополях, стучит ставнями в пустые окна.

Как стемнеет, собираются на Большом Фонтане поэты. Идут ощупью знакомой улицей от последней остановки трамвая, мимо пустых дач, летят, как мотыльки, к дому у самого моря, где свеча в окошке. Ждет их там Эллочка Невзорова, поэтесса восемнадцати лет с длинной золотой косой, большие голубые глаза на светлом личике.

В доме Невзоровой пахнет старыми книгами, потрескивает камин, большая керосиновая лампа вздрагивает под потолком, свечи оплывают на столах и на окнах. Пляшут тени на стенах, летают в густом воздухе мелко исписанные листочки и звучат стихи, то торжественные, то насмешливые.

Эллочка Невзорова встречает всех на пороге, лобызает в лобик, воркует по-своему, по-эллочиному:

– Здравствуй, парниша. Отряхнись. Вся спина у тебя белая…

Поэтов немного – пятеро, шестеро. Все влюблены в Эллочку Невзорову, а друг друга не любят, завидуют и ревнуют. Все молодые и из богатеньких. Федя Остен-Сакен самый старый, ему двадцать восемь. Монокль на муаровой ленточке, перстень-печатка на пальце. Свои стихи Федя Остен-Сакен печатает в типографии – маленькими книжечками с золотым обрезом. Вале Кашину – двадцать, он – студент, невысокий сутуловатый, глаза карие, умные. Стихи и новеллы пишет ровным почерком в пронумерованных тетрадочках. А Васе Лохницкому – восемнадцать, и он из всех самый талантливый. Перед войной успел поучиться в Германии, в Марбурге. Стихи пишет на клочках бумаги, рассовывает по бесчисленным карманам. Вытащит бумажку, повертит в коротких ручках, поморгает близоруко и запоет… Влюблен Вася Лохницкий в Эллочку до безумия. А она его мучает, издевается. Называет то Васисуалием, то Лоханкиным.

А сама Эллочка свои стихи читает редко. Обычно под утро, когда все уже устанут, выдохнутся, свечи догорят, и небо посветлеет в окнах. И в тишине вдруг раздастся чистый Эллочкин голосок:

Во тьму веков помчался новый век,

К истоку дней, сокрытому Всевышним,

Нам не унять дней неумолчный бег,

Пусть ни один тебе не будет лишним…

Однажды вечером зажглись огни в большом доме в конце улицы. Несколько дней там убирали и чистили, привозили мебель на фурах из города. А потом появился хозяин – невысокий господин с седоватыми волосами бобриком. Эллочка столкнулась с ним на почте – он отправлял бандероль в Петербург. Она сразу узнала его – по фотографии на фронтисписе книги стихов. А когда он ушел, она попросила у служащего книгу записей и увидела написанное каллиграфическим почерком имя с завитушкой в конце.

Тем же вечером, когда собрались поэты, она объявила как бы невзначай:

– А вы знаете, кто поселился в Большой даче? Классик!

В тот вечер поэты стихов не читали. Тихо посидели, попили вина и рано разошлись.

Через неделю Федя Остен-Сакен и Валя Кашин напросились к Классику в гости. Приняли их в гостиной. Там было неприбрано: мебель в чехлах, книги в связках по всем углам. Вошла горничная, принесла чаю.

Классик полистал книжечки с золотыми обрезами, взял Валину тетрадку, открыл наугад, что-то прочитал, хмыкнул.

– Спасибо, друзья… Не смею задерживать… Извините за разгром…

И уже в дверях, пожимая протянутые руки:

– Я вам напишу… через недельку…

Валя получил записку по почте на третий день:

«Приезжайте в четверг, часам к шести…»

Классика Валя нашел в легком возбуждении – говорил Классик много и не всегда связно. Открыл шкафчик, налил себе стакан водки, выпил залпом. Усадил Валю в большое кресло, достал с полки тетрадочку. Стал читать вслух и комментировать:

– Вот это хорошо, здесь нужно усилить, а это убрать совсем…

Потом закрыл тетрадочку.

– А впрочем неплохо, очень неплохо… Оставьте это мне. Мы готовим альманах… Я выберу сам, что можно в печать…

Они вышли на веранду. Постояли молча, покурили. Классик сказал тихо:

– Спасибо вам, Валя. Теперь не так страшно уходить…

Валя вприпрыжку бежал по темной улице. Сердце у него колотилось радостно:

– Надо же! Классик благословил!

Остановился возле невзоровской дачи. Прошел сад. Дверь в дом приоткрыта, но голосов не слышно. В гостиной на полу – раскрытые книги, на столе – недопитая бутылка шампанского. Валя хотел позвать Эллочку, но голос у него осекся и он, стараясь не шуметь, пошел дальше. У дверей спальни он остановился, из спальни доносился стон. Тихонько отворил дверь и замер.

На кровати – Эллочка и Федя Остен-Сакен, голые. Эллочка лежала на животе, раскинув ноги, а Федя опускался на нее сзади. Валю они не заметили.

Валя постоял несколько мгновений, тихонько прикрыл дверь и ушел в густеющие сумерки.

А через несколько месяцев все разлетелось. Огненный смерч прошел по степи. Промелькнули, как в калейдоскопе, ряженые правители, а потом все улеглось, успокоилось. Стало серым, голодным и будничным. Кто смог – улетел. Исчез Классик из большой дачи, и долго носило его по свету, пока не прибило к колючим берегам Прованса.

А дачи на Фонтане оживали, селились в них люди из дальних станиц – по семье в комнате. И на невзоровской даче стало людно – жили там поэты и художники. У входа красовалась художественно исполненная вывеска: «МАРКСИСК – Марксистская коммуна свободного искусства».

Федя Остен-Сакен и Эллочка жили в маленькой комнатке на верхнем этаже. Федя днем спал, а вечером читал лекции о теории стихосложения. Эллочка работала машинисткой в Наробразе, и раз в неделю получала там продовольственный паек. Иных источников существования в коммуне не было.

Федю взяли под утро. Он спросонья долго не мог понять, что от него нужно людям в вонючих бушлатах. Долго читал ордер на арест. Эллочка тихо плакала.

Федю везли по городу в закрытом автомобиле. Потом повели по лестнице и заперли в подвале. Там было темно и душно. Кроме него там было еще человек двадцать, но лиц их Федя не видел. Он нащупал в кармане клочок бумаги и карандаш. Подержал карандаш во рту и стал что-то писать на бумаге.

Через два часа его вызвали на допрос. Он узнал следователя, это был Паша Вольский. Он раза два приходил к ним в коммуну, читал беспомощные романтические стихи. Федя обернулся. В углу, за письменным столом сидел Валя Кашин, что-то быстро писал в толстой книге.

Паша Вольский ходил по кабинету, говорил, что революция должна уметь защищаться. Валя Кашин скрипел пером.

Федю расстреляли на следующее утро. Вывели во двор, заставили раздеться. У стены их стояло человек десять, голых мужчин и женщин. Перед тем, как стрелять, завели мотор мотоцикла.

Когда трупы грузили на фуру, из мертвой Фединой руки выпала сложенная бумажка. Острым каллиграфическим почерком на ней было написано сто раз: «И. Остенъ-Сакенъ».

А Эллочка была рядом – за забором. Слышала, как надрывно залаял мотоцикл, видела, как тяжеловоз вывел из ворот покрытую брезентом фуру. Стояла неподвижно, как вкопанная. Услышала, что ее зовут. Обернулась. В конце улицы – Вася Лохницкий, нелепое желтое пальто, рот закрыт шарфом. Эллочка прижалась к нему, он гладил ее волосы. Эллочка бормотала сквозь рыдания:

– Васисуалий… Жуть! Жуть! Жуть!

Через два месяца Эллочка с Васей перебрались в Москву. В Москве было тепло и безалаберно. Коробки фабрик-кухонь прорастали сквозь россыпь особнячков.

Устроились в газету «Гудок» – помогли одесские связи. Вася сочинял стихи по случаю красных праздников, Эллочка стучала на машинке в секретариате. Друзья подыскали им и комнатку – в запутанной коммуналке на Чистых Прудах, Эллочка прозвала ее Вороньей Слободкой.

Вася днем валялся на продавленной кушетке, смотрел в потолок, шевелил губами. Сочинял он по ночам, сидел, сгорбившись, за столиком у окна, покрывал вязью строчек измятые бумажки. Иногда вдруг начинал читать вслух, нараспев – будил Эллочку. Ей хотелось спать. Она с трудом разбирала сложные сочетания звуков. Но сон проходил, и звуки завораживали. Вася замолкал, но звуки еще долго гудели у нее в голове. Эллочка подбегала к Васе, целовала его впалую грудь:

– Ты гений, Васисуалий, ты гений!

Однажды в редакцию зашел Валя Кашин. Он уже давно жил в Москве, стал большим писателем – печатал книжки о гражданской войне для детей и юношества. Столкнулся с Васей и Эллочкой в коридоре, заблеял.

– Загордились! Старых друзей забываете! В субботу жду у себя. Вот адресок…

Валя Кашин жил в писательском доме на Котельнической. Принимал их по-барски. Но столе среди разноцветья закусок стояла запотевшая бутылка водки. Вася взял бутылку в руки, провел ладонью по мокрому стеклу.

– У тебя что, дома – ледник?

Валя засмеялся.

– Электрический холодильник. Привез из Америки.

После обеда Вася читал стихи. Валя слушал молча, курил трубку. Эллочке показалось, что он как-то помрачнел, посуровел. Встал, принес бутылку коньяка, разлил по маленьким рюмочкам. Тихо сказал:

– За тебя, Вася, за тебя! Ты всегда был у нас самым-самым…

А потом вдруг сказал:

– А знаешь, Василий, сочини-ка ты нам оду!

– Какую оду? – не понял Вася.

– Да в честь Отца и Учителя. Юбилей близится…

Вася замялся:

– Да я как-то не очень, я ведь так…

А Эллочка поддержала Валю:

– Ну сочини, Васисуалий! Чего тебе стоит…

Вася стал сочинять оду. Была куплена стопка бумаги, набор перьев и ручек, новый чернильный прибор. Все выложено на столике у окна. Вася ходил вокруг торжественно. А Эллочка бегала по Вороньей Слободке, уговаривала жильцов не шуметь:

– Васисуалий сочиняет оду!

Ода у Васи не шла. Он покрывал страницу за страницей корявыми рисунками и кляксами. У Васи начались приступы астмы. Он просыпался в поту, закатывал глаза, кричал, что его душат. Как-то под утро вскочил, бросился к столу, стал судорожно писать. Эллочке написанное не показал, куда-то спрятал, но спать после этого стал спокойней.

Через неделю Вася приехал к Вале Кашину.

– Где ода? – строго спросил Валя.

Вася достал из кармана смятую бумажку и стал читать. Валя побледнел.

Васины стихи были о человеке с черной душой и черными пальцами.

– Сожги это, – сказал Валя. – Сожги это сейчас же.

– Нет, – сказал Вася, протягивая Вале бумажку. – Очень тебя прошу, спрячь.

– Но почему я? – спросил Валя.

– Кроме тебя, некому, – ответил Вася. А меня скоро убьют. Как Федю…

Валю Кашина вызвали в Союз, к Николай Николаевичу, референту. Валя встречался с ним регулярно, раз в два месяца, говорил о делах, о настроениях.

– Значит, говорите, все в порядке? – Николай Николаевич затянулся «Казбеком».

– Так точно, все в порядке, – отрапортовал Валя по-военному.

– Никаких колебаний? – поинтересовался Николай Николаевич.

– Колебаний не замечено, – в том же тоне отрезал Валя.

– Плохо, что не замечено, – сказал с досадой Николай Николаевич. А потом, порывшись в бумагах:

– Поэт Лохницкий вам известен?

– Попутчик, – быстро ответил Валя, – сочувствующий.

Николай Николаевич посмотрел на Валю с сожалением.

– А ведь мы вас в Испанию отправлять собирались. Доверие оказывали…

– Да я, да мы… – заерзал Валя.

В голосе Николай Николаевича зазвучал металл. Он постучал пальцем по столу.

– Клади сюда.

И Валина рука сама полезла в карман, вытащила смятую бумажку, положила ее на стол, рядом с пальцем Николай Николаевича, и тут же одернулась назад, словно обжегшись.

На допросе Вася все отрицал:

– Не писал, не видел, не знаю…

Ему устроили очную ставку с Валей. Валя дал на Васю подробные показания:

– Входил в контрреволюционную группу барона Остен-Сакена. Организовал троцкистскую ячейку в редакции «Гудка». Составлял прокламации с призывами к терактам…

Вася забился в истерике:

– Валя! Как ты можешь!

Валя сказал со значением:

– Имейте мужество, Лохницкий!

В Васиной камере было человек десять. Высокий грузин был, видимо, главный. Он протянул Васе руку, представился. Фамилия Васе показалась странной, Гигиенишвили.

– Значит стихи пишешь? – спросил Гигиенишвили, – это хорошо…

Ночью Васю изнасиловали. Разбудили ударом по голове и потащили к параше. Вася сопротивлялся, его били сапогами в лицо. В какой-то момент ему удалось вырваться, и он ударил коленкой в пах одного из мучителей. Тогда его стали бить по-настоящему. Скоро Вася перестал чувствовать удары. Когда его бросили головой в парашу, он уже не дышал.

Эллочка стояла во дворе на Лубянке, в очереди к зеленому окошку.

– Как вы сказали, Лохницкий? – спросил ее человек в форме.

Он полистал амбарную книгу.

– Этапирован по месту поселения. Без права переписки…

Эллочка хотела что-то спросить, но ее оттеснили от окошка.

Она еще долго стояла в темном дворе, сжимая в руках сверток.

К ней подошла какая-то женщина. Тихо сказала.

– Вы – писательница. Напишите об этом…

– Я не смогу, – ответила Эллочка.

Эллочка жила после этого еще долго. Переводила по подстрочникам стихи африканских поэтов. Как-то в ЦДРИ ее познакомили с молодым композитором из южной республики. Они стали встречаться, а месяца через два он переехал к ней, в ее квартирку у Елоховского собора. Композитор сочинял эстрадные песни, они пользовались успехом. Эллочка сочиняла для песен стихи. Они получили премию за цикл песен для армейской самодеятельности. Особо была отмечена песня про сержанта по имени Вано. В этой песне были Эллочкины строки:

Ведь он у нас фактически

Во всем передовой,

И по части политической,

И по части боевой…

Композитор получил заказ на большой мюзикл, работал над ним в доме творчества под Москвой. Ездил туда каждую неделю на новенькой «Волге».

Как-то вечером у Эллочки зазвонил телефон. Незнакомый человек представился начальником ГАИ, спросил ее о самочувствии. Помолчав, сказал:

– Ваш супруг попал в тяжелую аварию. Врачи борются за его жизнь.

Позднее Эллочка узнала, что машина стояла на обочине, когда на нее в темноте налетел самосвал. Вместе с ним была Людочка Бессонова, лучшая Эллочкина подруга. Оба погибли мгновенно.

И опять не кончилась на этом Эллочкина жизнь. Опять какие-то дела, переводы. Правда, все меньше и меньше.

А потом стали выходить Валины рассказы. Словно открылось у Вали второе дыхание. Чудесная проза, сочная, образная. Писал Валя про свою жизнь, слегка зашифровывал имена давно ушедших друзей и знакомых. Злые получались у Вали рассказы, мало о ком говорил он хорошо. Нашла Эллочка в одном рассказе и себя, узнала под прозвищем «Людоедка». Ей было посвящено скабрезное четверостишие, в котором слова «на соседней даче» рифмовались с «по-собачьи».

В ту ночь Эллочка не смогла заснуть, не помог нембутал. Утром оделась, попудрила носик и поехала на Котельническую. Прошла в садик, села на скамеечку, раскрыла книжку. Был июль, народу в садике мало, старички и старушки, многие собак выгуливают.

Валя появился часов в двенадцать, она не сразу его узнала – маленький сгорбленный старичок в темных очках. Шаркая, подошел к соседней скамейке, тяжело опустился, развернул газету.

– Валя, – тихо сказала Эллочка. Старик молчал.

Эллочка подошла к нему, подняла газету, осторожно сняла очки. На нее смотрели мертвые Валины глаза.

ВЫКРЕСТ

1. ИСИДОР

Михаил Исидорович Годлевский прожил долгую и богатую событиями жизнь. Умер он в возрасте 75 лет, пережив брата, сестру, да и большинство своих сверстников.

Родился он в Петербурге в очень далеком 1895 году. Тогда на мощенных деревянными торцами улицах еще не было машин; по Невскому тянулись конки. Счастливыми были ранние годы жизни Михаил Исидоровича. Отец его, Исидор (по паспорту – Ицхак Мейер) Годлевский, был генеральным представителем в России германской фирмы химических красителей и фармацевтических средств «Байер АГ». Владел он небольшим уютным домом на набережной Мойки, напротив арки Новой Голландии.

Сам Ицхак Мейер родился далеко от невских берегов, в дымной Лодзи. Был он самым младшим среди одиннадцати детей лодзинского раввина. Детство и ранняя юность Ицхака Мейера были тоскливы. В его памяти они слились в один бесконечный день в темном, пропахшем нафталином, доме.

Он убежал из этого дома, как только ему стукнуло восемнадцать. Вскочил в вагон третьего класса в поезде, шедшем в Берлин. У него был старенький саквояж, в кармане не по росту просторного сюртука лежали русский паспорт и сто рублей денег в потертом портмоне. А в подкладке сюртука было зашито письмо; его написал каллиграфическим почерком отец, и адресовано оно было раввину Цюриха.

Когда поезд остановился на станции Вержболово, пришли русские пограничники. Низкорослый унтер стал листать паспорт. Потом спросил:

– Как фамилия?

Ицхак Мейер задергался, русские слова перемешались у него в голове.

– Фамилия в Лодзи…

Пограничники захохотали.

– Зовут как?

– Зовут Ицхак Мейер. Еду до Берлина.

– Ты жид? – поинтересовался унтер.

– Так, так, – закивал Ицхак Мейер.

Его перевели в точно такой же вагон, стоявший напротив, на европейской, узкой колее. А через час в Эйдкунене пришли пруссаки. Затянутый в портупею, офицер взял двумя пальцами паспортную книжку, аккуратно перевернул страницы. Возвратил, небрежно притронулся рукой к фуражке. Когда он вышел, в купе остался запах кельнской воды и хорошего табака.

В Берлине было чисто и солнечно. Блестели витрины магазинов, блестели медью каски шуцманов. Ицхак Мейер побродил с час по городу. Он стеснялся своего огромного сюртука, стоптанных ботинок. Стал накрапывать дождь. Ицхак Мейер побежал в сторону Потсдамского вокзала. Дорогу он не спрашивал, стеснялся говорить на идиш, а настоящего немецкого он не знал.

А еще через час он сидел в углу чистенького купе и поезд нес его на запад, мимо аккуратных полей и игрушечных городков. А когда на следующее утро он открыл глаза и посмотрел в окно, полнеба занимали зеленые горы.

Ицхак Мейер шел узкими улицами Цюриха, они пахли снегом и жареным кофе. Он постучал железной колотушкой в дверь. Ему открыла очень старая женщина. Он протянул ей письмо. Она взяла письмо, что-то сказала, кивком пригласила войти в дом. Старый раввин долго читал письмо, шевелил губами. Отложил письмо, посмотрел на Ицхака Мейера прозрачными голубыми глазами. Что-то поискал среди записок на столе. Потом сказал на удивительно понятном Ицхаку Мейеру языке.

– Ты будешь работать младшим помощником аптекаря у Шапиро.

– Где это? – спросил Ицхак Мейер.

– На Таль-штрассе.

Аптекарю Шапиро было не больше сорока. Он был высок, худ и лыс. В отличие от раввина, идиша Шапиро не знал, он говорил на диалекте, швицертютч. Ицхак Мейер стал его понимать только через неделю. Семья у Шапиро была большая: жена, старушка-мать и семеро детей. Жили они в большой квартире над аптекой. Там же пристроили и Ицхака Мейера – в чуланчике, под самой крышей.

Ицхак Мейер приходил туда только, когда стемнеет. Весь день проводил в провизорской. Старался все понять и запомнить. Сперва часто расспрашивал Ганса, старшего аптекаря. Тот отвечал неохотно и малопонятно. Тогда Ицхак Мейер решил разобраться сам. Копался в толстых книгах, стоявших рядами вдоль стен, что-то выписывал в тетрадку. Примерно через год Шапиро стал ему поручать смешивать порошки, готовить микстуры. Когда Ганс болел, а болел он часто, Ицхак Мейер заменял его в аптеке. Он уже хорошо понимал швицертютч, да и сам говорил неплохо, хотя и с акцентом. Однажды в провизорскую пришли Шапиро и Ганс.

– Ты вчера дежурил в аптеке?

– Да, я.

– Ты сделал неправильную дозировку. Штатсрат Мюллер чуть не умер.

Ицхак Мейер побледнел. Достал свою тетрадь.

– Дозировка была правильная. Вот, посмотрите.

Ганс вырвал у него из рук тетрадку.

– Ты врешь, гаденыш!

Шапиро взял тетрадь и поправил на носу золотые очки.

– Все в порядке, Ицхак Мейер. Иди работай. Это моя ошибка.

Через год Ганс женился на Эсфири, старшей дочери Шапиро. А еще через два месяца Ицхак Мейер навсегда уехал из Цюриха.

Шапиро вызвал Ицхака Мейера к себе, в маленькую конторку, рядом с провизорской. Долго копался в бумагах.

– У тебя неплохая голова и хорошие руки, Ицхак Мейер. Тебе не место в Цюрихе.

Ицхак Мейер ждал, что будет дальше.

– Тебе нужно ехать в Германию. У меня есть друг в Вуппертале. Его зовут Фридрих Байер. У него там большая фирма.

Шапиро наконец нашел бумагу и показал ее Ицхаку Мейеру.

– Я написал ему письмо. Он мне ответил. Он подыщет тебе место.

Когда Ицхак Мейер встал, Шапиро добавил многозначительно:

– Фридрих Байер – протестант, Ицхак Мейер.

А на следующий день Ицхак Мейер уже ехал на север. На нем был новенький костюм, золотые швейцарские часы в жилетном кармане. Вот только тот же поношенный саквояж, что и год назад.

А еще через день Ицхак Мейер шагал по живописной набережной Вуппера. Он прошел мимо дома, в котором за полвека до того родился Фридрих Энгельс, его учение в дальнейшем пагубно сказалось на жизни Ицхака Мейера. Но кто такой Фридрих Энгельс, Ицхак Мейер тогда еще не знал, и дома того не заметил.

А фирма Фридриха Байера была совсем недалеко, в том же зеленом пригороде Вупперталя, Бармене. Приняли Ицхака Мейера там на редкость радушно. Сам Фридрих Байер прочитал письмо, разгладил пышные усы, позвонил в звоночек. Когда появился Георг, секретарь по общим вопросам, представил ему Ицхака Мейера:

– Познакомьтесь, Георг, это – господин Годлевский. Он из Цюриха. Его рекомендует мой друг Шапиро.

Георг провел его к себе в кабинет.

– Господин Годлевский, как я понимаю, мы почти одного возраста. Можно мне вас называть по имени?

– Да, сказал Ицхак Мейер. Меня зовут Исидор.

С того дня он стал Исидором Годлевским.

Он стал работать в отделе внешних связей. Фирма химических красителей Байера быстро расширялась. За несколько лет до этого она объединилась с фармацевтической компанией и теперь открывала отделения в европейских странах. Исидора Годлевского сразу подключили к переговорам. Он несколько раз ездил в Париж и Лион. По ночам учил французский. За день прочитывал сотни бумаг, вникал во все детали. Контракт с французской фирмой был заключен на удивительно выгодных условиях. Ему повысили жалование. Он купил себе квартиру в доме на Эйхенштрассе.

Однажды его вызвал к себе Фридрих Байер.

– Господин Годлевский, я слышал, что вы подданный России. Это так?

– Да, господин майер.

– Мы собираемся открыть отделение в Москве. Я собираюсь вас рекомендовать управляющим. Вы не возражаете?

Исидор вспомнил пограничников в Вержболово и улыбнулся.

– Я не возражаю, господин Байер.

В Москве дела пошли неплохо. Старую красильную фабрику в Зарядье перестроили заново. Инженеры были из Германии, а русских рабочих подбирал Исидор сам. По-русски он говорил бегло, но с сильным акцентом. Чтоб улучшить произношение, брал уроки у актера из Малого театра.

Он сперва снимал номера, а когда фабрика заработала, купил дом в Замоскворечье. Вечерами ходил в Большой театр. По совету актера-учителя, захаживал и в Малый, но пьесы Островского ему не понравились.

Стал устраивать приемы. К нему ходили в основном купцы и банкиры, реже – инженеры. После сытной еды собирались в кабинете. Курили сигары, пили портвейн. Среди приглашенных были евреи, но Исидор их никак не выделял. Все говорили по-русски.

А потом стали приходить плохие известия. Летом 1880-го внезапно умер Фридрих Байер, ему не было и 50. Во главе фирмы стал Иоганн Вескотт. Он вызвал Исидора в Германию. Они просидели несколько часов, разбирали чертежи и документы. Вескотт остался доволен.

– Дело идет хорошо, Исидор. Мы будем расширяться.

Было решено открыть отделения в Петербурге и Нижнем Новгороде.

А весной следующего года анархисты убили российского императора. Говорили, что среди заговорщиков были евреи. Тогда Исидор впервые услышал слово «погром». Евреев убивали в Кишиневе и Киеве.

Как-то раз к Исидору заявился полицмейстер. Исидор принял его в кабинете. Предложил сигару. Полицмейстер сигару взял.

– Могу я посмотреть ваши документы, господин Годлевский?

Исидор дал ему паспорт и, к удивлению, почувствовал страх, как когда-то давно, на пограничной станции Вержболово.

А полицмейстер жевал сигару.

– Видите-ли, господин Годлевский. Мы очень высокого мнения о вашей общественно полезной деятельности. Но, согласно уложениям, имеющим силу в Российской империи, лица иудейского вероисповедания…

Исидор слушал его внимательно.

– Господин полицмейстер, я слышал, что в московской полиции открыт подписной лист для вспомоществования семьям нижних чинов, погибших или изувеченных при исполнении служебных обязанностей…

Сигара застыла в углу рта полицмейстера.

– Позвольте от имени фирмы «Байер» передать вам небольшое пожертвование на это благородное дело.

Он вынул из ящика письменного стола толстый конверт.

– Не трудитесь писать расписку, ваше превосходительство.

Полицмейстер встал, защелкал шпорами, захлюпал носом.

– Премного благодарен от лица сирот, господин Годлевский. Не сомневаюсь, небольшое недоразумение разрешится к взаимному удовольствию.

В следующем году, фабрика Байера открылась в Нижнем Новгороде, а еще через год – в Петербурге. Тогда перебрался в столицу и Исидор. Уже в новом звании – генерального представителя фирмы «Байер АГ» в России. Контора его была в новеньком доме на углу Невского и Екатерининского канала, недалеко от того места, где бомба анархистов разорвала в клочки доброго царя Александра II.

В Петербурге Исидор женился. До этого женщинами он интересовался мало. Когда возникали желания, что было нечасто, шел в бордель.

С невестой своей, Серафимой, Исидор познакомился на приеме у ее отца, банкира Алоиза Гершфельда. Исидор сразу обратил на нее внимание. Голубые глаза, точеный носик, шатеновые чуть вьющиеся волосы. Она сидела в стороне, ни с кем не разговаривала. Исидор подошел к ней и что-то спросил. Она покраснела и ответила невпопад. А потом он встретил ее в нотном магазине на Невском. Исидор навел справки. У Алоиза Гершфельда состояние восемь миллионов, недавно купил имение под Житомиром. У дочери официальных женихов нет.

Исидор несколько раз приглашал Серафиму в театр. Ходили на оперу – в Мариинский и в Итальянский. А как-то утром Исидор надел визитку и отправился к Алоизу, просить руки дочери. Алоиз выслушал благосклонно.

– Мы современные люди, Исидор Мейерович. Пусть решает Симочка сама. Мы не станем мешать ее счастью.

Свадьба была в хоральной синагоге.

Сразу после свадьбы молодые отправились в путешествие, в Германию, Швейцарию, Италию.

Приехали в Петербург через два месяца и сразу же въехали в новый дом на Мойке.

Одним из первых посетителей был Мойше, раввин из хоральной синагоги.

– Я слышал, что господин Годлевский ожидает прибавления семейства. Я надеюсь, что все будет у нас?

Исидор ответил довольно сухо.

– Благодарю вас, ребе. Но мы решили крестить наших детей по христианскому обряду.

– Вы хорошо об этом подумали, господин Годлевский?

Когда раввин встал, чтоб попрощаться, Исидор протянул ему конверт с чеком.

– Это на нужды синагоги.

2. МИХАИЛ

Михаил родился в марте. Крестили его в Андреевском соборе, на Васильевском. Там же крестили и Соню, самую младшую, она родилась через три года. А среднего сына крестили в лютеранской кирхе Санкт-Паули, на Невском. И назвали его Максимилианом.