Текст книги "Ленинград, Тифлис…"

Автор книги: Павел Долохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Они шли дворами. Вновь перед ними возникла Исаакиевская площадь. Они вышли на Мойку, прошли мимо мрачного дома с гранитными колоннами. Ника достал ключ из кармана, открыл входную дверь. Они вошли в какой-то другой мир, и опять Вета вспомнила Тифлис. Мраморная лестница, огромный ковер, начищенные до блеска медные ручки. Им навстречу вышел швейцар, узнал Нику, поклонился.

Они поднялись на второй этаж, щелкнул замок, и оказались в Никиной квартире. Вета медленно шла по темному паркету. Старинные гравюры, толстые книги в застекленных шкафах. Огромный письменный стол из орехового дерева. Глубокие кожаные кресла. Особый, знакомый с детства запах отцовского кабинета, запах сигар, коньяка и дорогого одеколона. Она обернулась. Перед ней стоял Ника с подносом: чашки с дымящимся кофе и маленькие стаканчики с ликером. Вета осторожно взяла поднос из рук Ники, поставила его на столик перед дверью. Затем подошла и провела рукой по его щеке.

…Они встречались редко. Каждый раз звонок Ники раздавался именно тогда, когда он был нужнее всего. Вот и сейчас, Данилы нет, исчезли, словно растворились, друзья и знакомые. Вета одна, сидит у окна в пустой квартире, глядит на желтоватое ночное петроградское небо.

– Жду завтра на Мойке. В шесть.

Весь день Вета смотрит на часы, время тянется медленно. В полшестого она выбегает из библиотеки, на ходу надевает шубку, открывает тяжелую дверь. На Исаакиевской холодно, бьет в лицо колючий снег. Знакомая фигура на мосту. Вета замедляет шаг.

– Ника. Вы? Какая странная встреча…

Ника не отвечает, берет за руку, ведет к дому на набережной.

Они почти не разговаривают. Ника протягивает ей стакан с горячим пуншем. Вета пьет маленькими глотками обжигающую жидкость. По телу разливается тепло, сразу исчезают страх и неловкость. Она первой идет в спальню и стаскивает с себя платье. Ей нравится развязывать Никин галстук, расстегивать ему запонки, даже расшнуровывать ботинки. Они лежат неподвижно в огромной старинной кровати с балдахином. Она чувствует на себе Никины руки, его губы, прерывистое дыхание… Она никогда не испытывала с Никой болезненной страсти, которую неизменно вызывал у нее Данила. Любовь Ники спокойна и размеренна, как, кажется, все в его жизни.

Около полуночи Вета встает и идет в ванную. Когда она выходит, Ника уже одет и причесан. Протягивает ей рюмку шартреза. Вета целует Нику в щеку, натягивает шубку, быстро пробегает по лестнице мимо недремлющего швейцара. На набережной ее ждет такси.

Связь с Никой придала Вете устойчивость, заполнила пустоту. Весной, когда дни стали длиннее, а лед на Мойке потемнел и растрескался, они стали встречаться чаще. Вета несколько раз оставалась у Ники на ночь.

Однажды, после продолжительной близости, с Никой что-то случилось. Они лежали, прижавшись, отхлебывали по очереди густой портвейн из пузатой бутылки, и Ника рассказал Вете свою жизнь. Он говорил об отце, генеральном представителе «Сименс и Гальске» в Питере, про учение в Петершуле, развеселую жизнь в Германии и Италии. Он рассказал, как познакомился с Зыбовым, как они собирали деньги на Институт искусств… О последующих годах Ника говорил менее подробно. В 1918 году отец вернулся в Германию. А Ника остался здесь, в Питере, стал работать в германском посольстве. Потом в консульстве, когда посольство переехало в Москву. Теперь он – атташе по культуре…

– Но ты же русский, Ника…

– Такой же, как ты – армянка. Я – русский немец. Ни я, ни отец не отказались от немецкого подданства. Даже во время войны…

– Вас не арестовали, не интернировали…

– Нет. У отца всегда были связи…

Ника показывает Вете свою коллекцию. Портреты Шаляпина, Рахманинова, партитуры Глазунова, Скрябина… Все с посвящениями… «Дорогому Фредериксу»… «Несравненному Нике…» А в этом шкафу – все о балете. Туфелька Кшесинской. Туника Карсавиной. Фотографии всех прим Мариинки и Большого, и тоже с автографами. А здесь – эскизы декораций и костюмов. Серов, Бакст, Бенуа. А вот и недавние – узнаешь? Конечно, Вета узнает Данилины эскизы к «Пиковой даме»… Из папки выпадает конверт. Там – фотография Данилы, а с ним очень красивая женщина в костюме Баядерки.

– Кто это? – спрашивает Вета.

– Ты не знаешь? Это Асадова, восходящая звезда Большого.

Вета подносит фотографию к глазам. Она вспомнила. Об этой женщине говорили, что она – новая любовь Данилы.

– Это та самая?

Ника не отвечает. Прячет фотографию в конверт и закрывает шкаф.

Как-то раз Ника куда-то вышел, и Вета осталась одна в кабинете. Подошла к книжной полке, провела рукой по корешкам. Что-то щелкнуло, полка разъехалась и за ней обнаружилась пустота. Вета протянула руку и вытащила пачку фотографий. На них были военные корабли, подводные лодки и улыбающиеся моряки. Вета обернулась. Перед ней стоял Ника с тонкой сигарой в руке. Он взял у нее фотографии.

– Мое хобби – морской флот. Кроме моего отца и меня, все у нас в роду были моряки.

– А у нас все – сухопутные… Разве что Марк, – сказала Вета и осеклась…

– Я знаю, – сказал Ника, спокойно пересчитал фотографии, положил их в сейф и нажал на невидимую кнопку. Полка задвинулась.

– Марк работает у Кребса.

– Откуда ты знаешь? – спросила Вета.

– Барон Кребс – мой двоюродный брат.

Фотографии с кораблями не давали Вете покоя. Однажды, после близости, она отодвинулась от Ники и посмотрела ему в глаза.

– Скажи, Ника, ты – шпион?

Ника ответил очень спокойно:

– Нет, Вета, нет.

– Так кто же ты?

– Я просто очень люблю родину…

– Какую, Ника?

– У нас одна родина, Вета…

Однажды Ника сказал:

– Я знаю, у тебя скоро день рождения… Я хочу, чтобы ты сама выбрала себе подарок…

Они поехали в Торгсин, в Гостиный двор. В таких магазинах Вета раньше не бывала, хотя много о них слышала. Запах дорогих духов и сигарного дыма. Приглушенная иностранная речь. Улыбающиеся продавцы.

– Чего желает сударыня?..

Ника знает продавцов по имени.

– Что нового из парфюмерии, Степан Степаныч?

– Извольте взглянуть… Набор Коти… Только что доставили…

Вета сжимает в руках дорогой флакон. Подносит к лицу…

– Тебе нравится?

Вета молчит. Закрывает глаза… Степан Степаныч укладывает набор в фирменный пакет, перевязывает розовой ленточкой.

– Заходите еще, мадам…

В машине Ника протягивает Вете маленькую коробочку.

– А это – мой выбор…

Вета открывает коробочку. Там – бриллиантовое колечко в золотой оправе.

Вета мурлыкает.

– Ник, ты сошел с ума…

Их роман продолжался уже год. Все это время Вета упорно и безуспешно пыталась достать денег на кооперативную квартиру. Об этом кооперативе ей впервые сказал Данила, когда у них были еще хорошие отношения. Собственно, разрыва у них не было и сейчас. Просто виделись они редко и мало общались. Кооператив работников искусств запланировал строить дом на Каменноостровском, рядом с кинофабрикой, там, где до войны был ресторан «Аквариум». Два года назад, когда Вете дали аванс за книгу, они сделали первый взнос. Теперь подошло время вносить основной пай. Издание книги задерживалось, и на гонорар рассчитывать не приходилось. Данила отмалчивался. Он аккуратно платил за квартиру на Зверинской, и время от времени присылал Вете на жизнь. Вета несколько раз заводила с ним разговор о кооперативе. Он отвечал неопределенно.

– Вот поставят «Баядерку»… вот поставят «Леди Макбет»…

А денег все не было. И Вета решилась.

Было воскресенье и они встретились с Никой раньше обычного. После обычной рюмки шартреза Вета перешла к делу.

– Ника, мне нужны деньги. Много денег.

Ника открыл бумажник.

– Сколько?

– Подожди, Ника, не торопись. Посмотри сперва на это.

Она протянула Нике маленький голубой конверт.

Ника надел пенсне и открыл конверт. Достал десятирублевую банкноту и карточку.

– Что это, Вета?

– Это счет на предъявителя. В цюрихский банк.

– На какую сумму?

– Что-то около миллиона. Золотом.

– В каком году?

– В 1907-м.

Ника встал из-за стола, прошелся по кабинету. Подошел к окну, достал сигару, закурил.

– Ты представляешь, сколько это сейчас?

– Нет, Ника, не представляю.

– А я тебе скажу… – Ника достал конторские счеты и постучал костяшками: – На сегодняшний день это около десяти миллионов швейцарских франков…

Вета обрадовалась.

– Вот и замечательно, Николя! Забирай эти миллионы себе. А мне выдай, – она поморщила носик, – двадцать тысяч червонцев.

Ника открыл ключом верхний ящик стола. Достал пачку банкнот. Пересчитал.

– Здесь 50 тысяч долларов. По обменному курсу это – чуть более 25 тысяч червонцев. Сейчас мы едем в торгсин, и я там вручу тебе требуемое… А это…

Ника аккуратно положил банкноту и карточку в конвертик и протянул его Вете.

– Это твое, запомни, это твое. Спрячь это получше…

Он минуту подумал.

– Нет, лучше отдай на сохранение… В надежные руки…

Вета с мольбой посмотрела на Нику:

– Может быть, ты… Я тебе верю…

Ника покачал головой.

– Нет, Вета. Мне нельзя.

* * *

…В первый раз Марк увидел Юлю зимой 1936-го, в столовой, в доме на Березовой. Ровно в двенадцать лабораторию во флигеле закрывали на ключ, и все отправлялись на обед – тропинкой, между сугробов – в главное здание. Марк обычно садился в сторонке, раскрывал газету и, не отрываясь от нее, быстро проглатывал дежурное блюдо – голубцы или сырники со сметаной. Но в тот раз он почувствовал на себе чей-то взгляд. Отложил газету, посмотрел по сторонам. За столиком у окна, там, где всегда щебетали девицы, он увидел новое лицо. Блондинка с острым носиком смотрела на него большими серыми глазами. Марк почувствовал неловкость. Быстро доел сырники, проглотил стакан холодного компота, засунул газету в карман и пошел к выходу. У дверей он обернулся. Блондинка все еще смотрела на него и улыбалась.

А на следующий день Марк увидел ее в лаборатории. Ее привел Кребс.

– Познакомьтесь. Наша новая чертежница. Будет работать с вами вместо Людмилы Васильевны.

Марк протянул руку.

– Очень приятно. Как вас зовут?

– Меня зовут Юля. А вы Марк?

– Откуда вы знаете?

– Мне о вас рассказали девочки… Я вас видела в столовой… Вы знаете, это очень вредно – читать во время еды…

Марк не ответил. Он не любил, когда ему делали замечания.

Работала Юля быстро и умело. Чертежи приходили в срок и почти без ошибок. Юля неплохо рисовала и даже сочиняла стихи. Часто сотрудники лаборатории находили у себя на столах смешные шаржи со стихотворными посвящениями. Марк был изображен поглощающим огромную булку, завернутую в газету, из которой выползал таракан. Все, кроме Марка, долго смеялись. Вскоре Юлины таланты были замечены, и профорг Нудельман привлек ее оформлять лабораторную стенгазету.

Как-то весной у них было срочное задание, они засиделись в лаборатории допоздна – нужно было выправить чертеж. Сдали чертеж на синьку, расписались в книге, отметили пропуска на вахте. Вышли на Березовую аллею, пошли в сторону Каменноостровского. Долго стояли на остановке. Трамвая не было.

– Идемте пешком, – сказала Юля.

Когда они добрались до Троицкого моста, Марк спросил:

– А где вы живете, Юля?

– Я на Гороховой. А вы?

– Мой дом уже позади. Я вас провожу… Вы не торопитесь?

Они перешли Неву и по Садовой добрались до Гороховой.

– Вот мой дом, – Юля остановилась у трехэтажного дома с облупившимся фасадом, – моя квартирка там, во дворе. Спасибо, что проводили.

Она протянула Марку руку в шерстяной перчатке.

Марк не уходил.

– Юля, давайте поедем в Детское Село…

– Когда?

– Да хоть в воскресенье.

– В это воскресенье не могу. У меня соревнования по лыжам. В ЦПКиО.

– Тогда в следующее…

– Мы договоримся. Пока!

Юля исчезла в темной подворотне.

В Детское они выбрались только в апреле. День был теплый и солнечный. На Юле была лыжная шапочка, короткая курточка с меховым воротничком, меховые сапожки. Марк взял с собой «лейку» и все время делал снимки. Юля на фоне Екатерининского дворца. Юля у Камероновой галереи, Юля у Плачущей девы. Они обошли Большой пруд, прошли Турецкую баню, вышли к Мраморному мосту. Марк попросил Юлю встать у перил.

– Я сниму вас снизу, со льда, будет очень эффектный кадр.

– Не выходите на лед. Провалитесь! – крикнула Юля.

Марк ее не услышал. Он спустился по крутому откосу, ступил на лед. Лед показался крепким. Марк шел, медленно переставляя ноги, чтобы не поскользнуться. Выбрал место получше, как раз посередине канавки. Юля сняла шапочку. На солнце ее волосы отливали золотом.

Марк поднял камеру. Лед у него под ногами треснул, и он стал уходить в черную воду. Первой мыслью у Марка было не замочить камеру. Он поднял ее высоко над головой.

Юля что было силы закричала:

– Помогите!

Ее не услышали. Парк был пуст.

Юля подбежала к берегу. Марк стоял по пояс в воде, высоко подняв руки с камерой. Он был очень бледен.

Юля стала медленно идти по льду в сторону Марка. Лед трескался у нее под ногами. Юля легла на лед и поползла.

– Подходите ближе. Дайте мне руку.

– Я не могу двинуться, – сказал Марк, – ноги увязли в иле.

Юля подползла ближе и схватила Марка за руку. Он не выпускал камеры. Юля медленно потащила Марка к берегу.

Когда они выбрались на берег, солнце уже садилось. Они сидели на берегу, мокрые и грязные, прижавшись друг к другу, пытались согреться.

– Вам нужно срочно выпить водки.

– Я не пью водки, – сказал Марк.

Юля зашла в гастроном, купила «мерзавчик». Пили они по очереди, прямо из горлышка.

В поезде Марк не отпускал Юлиной руки.

– Я вас очень люблю, Юля. Будьте, пожалуйста, моей женой.

– Я подумаю, – ответила Юля.

Расписались они в июне в Петроградском ЗАГСе, на улице Скороходова. Свадебный пир был у Мишеньки. Раздвинули большой стол. Мишенька извлек с антресолей припрятанное после революции столовое серебро. Марк волновался, как примут его новые родственники. Юлин отец, Федор Федорович, был механик, всю жизнь проработал мастером на Балтийском заводе. А мама – из крестьян.

Тесть по случаю торжества приоделся: шелковый галстук, целлулоидный воротничок, накрахмаленная манишка. Приняли родителей невесты хорошо, тем более, тесть, по выражению Кати Гросс, оказался «отъявленным контриком». Подвыпив, Федор Федорович осмелел:

– Ну что они со страной сделали!.. Разворовали, разбазарили… Нельзя нам без хозяина, нельзя…

Мишенька, сам уже пьяненький, соглашался:

– Именно нельзя, без хозяина и без городового…

Паша не выдержал, встрял:

– Ну что вы, господа, нельзя же так… Широкая демократия предполагает…

Выпили еще, и на Федора Федоровича напало слезливое настроение. Он обнял Мишеньку, расцеловал в обе щеки:

– Нет, что ни говори, брат, и среди евреев попадаются приличные люди.

Мишенька, будучи православным, к евреям себя не причислял.

– И не говори, Федор Федорович, не говори. Да и среди нас, русаков, сволочей в достатке…

Тесть гнул свое, повернулся к Юле:

– И Маркушка твой душа-человек, хоть и еврей…

– Он армянин, папа, – быстро сказала Юля.

– Этта, Юлька, один черт!

Юля сделала знак матери:

– По-моему, вам пора домой…

Медовый месяц Марк и Юля провели в деревне Шапки, под Тосно. У Юлиных родителей с довоенных времен там был домик. Пристройка при большой крестьянской усадьбе, которой когда-то владел дядя Семен, Юлин крестный. В коллективизацию дядю Семена раскулачили. Его и пятерых его сыновей выслали на Север, в Ухту. В доме поселили пропойц из комитета деревенской бедноты. Дядя Семен вернулся год назад, постаревший и спившийся. Сыновья разбрелись по России.

По случаю приезда молодых деревня пила три дня. Во дворе поставили огромный стол. Нанесли видимо-невидимо самогона, соленых грибов, дымящихся горшков с картошкой. Надрывались гармошки, нестройно пели бабы. Марк старался не пить, но два стакана самогона в него влили почти насильно. У него закружилась голова. Он встал из-за стола, его сильно качнуло. Он с трудом добрался до изгороди, долго блевал в бурьян, держась рукой за трухлявый штакетник.

Ночью он проснулся. Мучительно болела голова, хотелось пить. Рядом ровно дышала Юля. Из окна доносился лай собак и протяжные переливы гармошки.

* * *

…Когда ранней весной 1937-го Вете позвонили из кооператива и сказали, что нужно срочно вселяться, Данилы, как всегда, в городе не было. Он оформлял спектакль в Новосибирске, там открылся театр оперы и балета. Перевозил Вету Марк, ему выделили грузовичок и двух краснофлотцев. Выглядел Марк усталым – в начале зимы Юля родила сына, Федю. Жили все они в одной комнате в Мишенькиной квартире на Каменноостровском (теперь он назывался Кировским). По ночам Федя спал плохо, просыпался каждый час. Марк уходил на работу рано утром, злой и невыспавшийся.

Пожитков у Веты было немного; перевезли одним рейсом. Вета сидела в кабине. Прижимала к себе Тату. Ей уже шел пятый год. Тата обнимала Вету за шею ручонками. Смотрела на мир большими и умными глазками.

Через месяц объявился Данила. Вошел в квартиру, осмотрелся. Квартира ему понравилась. Весенний день уже клонился к вечеру. Мебели в комнатах почти не было, и вся квартира была наполнена призрачным вечерним светом. К Даниле подошла Тата, попросилась на ручки. Данила прижал Тату к себе и стал целовать ее шелковистые волосы.

С того дня Данила изменился. Стал реже уезжать в Москву. Обходил комиссионные магазины, покупал старинную мебель. Привез картины. Эскизы к спектаклям. В столовой повесил большую картину Кустодиева – своего учителя: «Москва купеческая». А в спальне, над большой из красного дерева двуспальной кроватью появился портрет Веты. Его нарисовал в самый первый год Ветиного приезда в Ленинград один художник, приятель Данилы. Портрет был выдержан в темных тонах; на Вете – черное кружевное платье и агатовое ожерелье.

В их доме поселились киношники, писатели, композиторы. В квартире напротив жил Шостакович, а этажом выше – Адриан Пиотровский, директор Ленфильма. Ходили друг к другу в гости. Много пили. Рассказывали анекдоты.

Каждый день Вета брала Тату и шла с ней гулять в парк Ленина, так теперь назывался Александровский сад. Тате очень нравилось карабкаться по гранитным волнам памятника «Стерегущему».

Однажды, это было в мае – деревья в парке уже зеленели – Вета почувствовала, что за ней кто-то идет. Обернулась и увидела высокую красивую женщину в шелковом платочке. Вета остановилась. Тата убежала играть в песочницу. Женщина стояла перед Ветой, смотрела на нее в упор.

– Что вам нужно? – спросила Вета.

Женщина достала из сумочки золотой портсигар. Закурила. Посмотрела на Тату. Ухмыльнулась.

– Что, берешь на живца?

Вета испугалась.

– Уходите! Я позову милицию!

Женщина не уходила.

– Сама убирайся в свой вонючий Тифлис! Не уберешься – хуже будет.

Женщина повернулась и быстро зашагала по аллее. И тут Вета вспомнила, где она видела это лицо – большие цыганские глаза и нос с горбинкой. На фотографии, которую ей показал Ника Фредерикс. Это была балерина Асадова.

…В Ленинграде исчезали люди. По ночам во дворы заезжали машины, хлопали двери, на лестнице слышались приглушенные голоса. А на завтра – пустой стол в конструкторском бюро. Пустые кресла на абонементном концерте в филармонии.

А по радио – веселая музыка и радостные лица в кинохронике. Героический дрейф папанинцев. Героический перелет через Северный полюс. Героическая борьба республиканцев в Испании. Фашизм не пройдет! Но пасаран!

Все началось холодным декабрьским утром 1934-го, когда какой-то выродок застрелил Кирова. Подкараулил в темном коридоре Смольного и выстрелил в затылок.

Так случилось, что на следующий день, рано утром, Вета была на Московском вокзале, встречала писателя, который приезжал на «Красной стреле». Вдруг по перрону побежали красноармейцы в синих фуражках, стали выталкивать людей с перрона. Вета обернулась и увидела недалеко от себя Яню Гаранова. За ним шел человек в кожаном пальто, низкорослый, темнолицый с рыжими усами. К нему подбежал высокий, в генеральской шинели. Низкорослый что-то кричал и размахивал левой рукой. До Веты донеслось:

– … Не уберегли, просрали… говнюки!..

А на следующий день во всех газетах фотографии Кирова в траурной рамке и крупными буквами: «погиб от руки убийцы, подосланного врагами рабочего класса». А потом пошли сообщения об арестах террористов-белогвардейцев. «Дела рассматриваются ускоренно… Без участия защиты и обвинения… Приговоры о расстреле приводятся в исполнение немедленно…»

И пошло, поехало… В Ташкенте арестовали Заруцкого, привезли в Москву, судили вместе с другими старыми партийцами. Заруцкий на суде во всем признавался. Как стал германским шпионом. Получал задания от Троцкого. Отравил Горького. Заруцкого, как и всех его подельников, расстреляли. Говорили, что когда Заруцкого вели на расстрел, он истерически смеялся.

Летом 37-го запретили Ветину книжку. В секретном распоряжении было сказано, что она «крайне вредна идеологически». Книжку изъяли из библиотек и забрали с книжных складов. Фихтенбаум на этот раз ничем помочь не смог. Его знакомый из идеологического отдела был арестован. Через два года, когда уже Веты не было в живых, к очередной декаде армянского искусства вышла богато иллюстрированная книга академика Орбеляна «Сказки и песни армянского народа». В этой книге было семь записанных и переведенных Ветой песен. Источник указан не был.

* * *

… В июне Лева Лилиенталь переехал на новую квартиру, на пятом этаже в доме на Дворцовой набережной. Квартирка была маленькая – комнатка и кухня, но с восхитительным видом на Неву и Петропавловку. Лева сказал, что это – наследство от дядюшки искусствоведа, всю жизнь проработавшего в Эрмитаже.

Устроили шумное новоселье. Гостей было много – бывшие соученики, литераторы, искусствоведы. Вета сделала Леве замечательный подарок – роскошно изданный альбом «Мир искусства». Надписала: «Милому, милому Леве. С любовью. Вета».

Подарок отдала Леве на кухне. Раскрыла альбом. Там между страниц лежал приклеенный клейкой лентой синий конвертик.

– Смотри, Лева, не потеряй. Я потом тебе все объясню.

Но в тот вечер объяснить не успела. А гости все приходили. Киношники, композиторы, поэты, многие были из Ветиного дома. Некоторых Лева видел впервые. К нему подошел Адриан Пиотровский, директор Ленфильма, представил молодого блондина.

– Лева, познакомьтесь. Это Витя Голанд. Очень талантливый сценарист.

Молодой человек протянул Леве холодную руку.

Было весело. Рассказывали анекдоты. Смеялись. Разошлись под утро.

Витя Голанд остался.

– Я вам помогу убрать со стола.

Надел фартук. Быстро убрал и перемыл посуду. Посмотрел на Леву колючими зелеными глазами.

– Можно я приму душ?

Вышел из душа в плавках. Протянул Леве стакан.

– Давайте выпьем еще вина.

Они выпили и Витя Голанд тут же налил еще.

У Левы закружилась голова. Он сел на койку и закрыл глаза. Почувствовал, что Витя Голанд расстегивает ему рубашку, стягивает с него брюки.

– Что вы делаете? – хотел крикнуть Лева, но не успел и завыл от боли и наслаждения.

* * *

… Осенью уехал Ника Фредерикс.

Позвонил днем.

– Буду тебя ждать в шесть у «Стерегущего».

Последнее время они виделись редко, раз в два-три месяца. Ника сильно изменился, постарел.

Накрапывал дождь. Ника взял Вету за руку, и они медленно пошли по мокрой мостовой в сторону Невы.

– Я уезжаю, – сказал Ника.

– Когда? – спросила Вета.

– Сегодня вечером. Поездом в Гельсинфорс.

– Надолго?

Ника пожал плечами.

Вете вспомнились строчки из Байрона, Fare thee well, and if forever…

Ника молчал. Вета остановилась и крепко сжала Никину руку:

– Ника, не уезжай! Мне страшно, Ник…

Ника прижал Вету к себе, поцеловал в губы.

– Не бойся, Вета. Я вернусь. Скоро…

Они некоторое время шли молча. Потом Ника остановился и стал громко шептать Вете в ухо.

– Слышишь, Вета! Скоро весь этот кошмар кончится. Будет война, скорая и бескровная. И все они сгинут, фашисты, коммунисты, все. Мы будем свободны и счастливы. Мы будем богаты, Вета!

Они некоторое время стояли неподвижно, обнявшись. Потом Вета оттолкнула Нику.

– Прощай!

Ника повернулся и пошел, не оборачиваясь.

* * *

…Ветина жизнь прервалась в ночь на 2 февраля 1938 года. Накануне у них с Данилой допоздна были гости. Вете показалось, что она не успела даже закрыть глаз, как в передней затрещал звонок. Накинула халат, пошла открывать.

Что было потом, она видела смутно. Словно это было не с ней, а она остранилась. Кажется, в комнату вошло несколько человек, двое военных, один штатский и еще один штатский – управдом Сидорычев. Ей показали какую-то бумагу.

– Распишитесь здесь…

Вытащили ящики из стола и вывернули содержимое на пол – бумаги, фотографии, старые письма. Сбросили на пол книги и картины, простучали пальцами стены.

Потом Вету увезли. Она успела поцеловать колючую щеку Данилы. Взяла на руки Татку, коснулась губами ее щек. Татка спала на удивление крепко. Не проснулась. Только чмокнула во сне губками.

Вету везли в закрытом кузове. Под потолком тускло горела лампочка. В углу – красноармеец с ружьем. Окон в кузове не было, но Вета зажмурилась и очень отчетливо увидела свой последний путь. Они проехали по пустому Каменноостровскому, мимо «Стерегущего», выехали на Троицкий мост. Обогнули памятник Суворову, проехали мимо Летнего сада, свернули на Шпалерную. Машина затормозила. Послышались голоса и лязг открываемых ворот.

Ветина смерть дурно пахла – когда за ней захлопнулась дверь, ее обступили запахи – карболки, экскрементов и человеческого пота. И уймища бумаг. Смерть была налаженным бюрократическим производством.

– Ваше имя, отчество, год рождения. Где родились? Тифлис? Такого города нет. Как он называется сейчас? Дбилиси?

– Вы неправильно написали.

– Не учите меня. Я правильно написал: Дби-ли-си… У людей, которые ее допрашивают, одинаковые лица. Когда они заполняют бесчисленные бумаги, морщат лоб и кусают ногти.

– Социальное происхождение? Из дворян?..

– Муж? Художник?..

– Образование? Среднее… незаконченное высшее…

– Место работы? Нет постоянного места работы? На содержании мужа? Так и запишем: иж-де-вен-ка…

– Где содержится… Лентюрьма УГБ НКВД…

– Распишитесь здесь…

– Ваш тюфяк… Получила… Распишитесь здесь…

Ветин ад состоит из коридоров и душных камер.

– Повернитесь лицом к стене… Руки назад…

– Ваше место в углу…

Сокамерницы тоже все на одно лицо. Расспрашивают. Дают советы.

– Ничего не подписывай. Ни в чем не сознавайся…

– Мне не в чем сознаваться…

– Все равно ничего не подписывай… Это смерть…

– А если не подпишу, отпустят?

– Дадут срок… Пошлют на лесоповал…

– Далеко?

– Сибирь…

Вета водит ложкой по дну алюминиевой миски.

– Ты ешь. Тебе силы нужны…

Вета делает несколько глотков.

Дни и ночи слились в бесконечные сумерки.

Лязгает замок. В камеру входит огромного роста военный.

– Всем встать!

Военный проходит вдоль ряда построившихся. Всматривается в лица. Останавливается напротив Веты.

– Что, новенькая?

Вета кивнула. Военный треплет ее по щеке.

– Отвечать по форме: так точно!

У Веры по спине пробежал холодок.

– Кто это? – спросила она у соседки, когда дверь с лязгом захлопнулась.

– Майор Поликарпов. Комендант.

А кто-то сверху добавляет:

– Командир расстрельной команды.

Прошла вечность, и Вету вызвали на первый допрос. Опять бесконечные коридоры.

– Руки назад. Лицом к стене.

Кабинет будничный. Закрашенные белой краской окна. Портрет Дзержинского на стене. Маленький блондин в лейтенантской форме за письменным столом согнулся над бумагами. Опять все сначала.

– Имя, отчество, год рождения. Где родились?

На этот раз без ошибки: Тбилиси… Лейтенант уже не спрашивает, подсказывает ответы, не отрываясь от бумаг:

– Из дворян… Отец нефтепромышленник…

– Мой отец правозащитник, адвокат. Он помогал большевикам.

Лейтенант поднимает глаза. У него красные от бессонницы глаза.

– Здесь записано «нефтепромышленник».

– Это ошибка.

– Разберемся…

Лейтенант опять погружается в бумаги.

– Расскажите про ваши контакты с иностранцами.

Вета немного оживляется. Откидывается на стуле.

– Начиная с Тифлиса?

– Да!

– В Тифлисе я училась во французском лицее. Там все преподаватели были иностранцы. Французы. Один из них сделал мне предложение…

– Дальше.

– У нас в доме жил английский офицер. Он очень за мной ухаживал…

– А здесь, в Ленинграде?

– Здесь я с иностранцами не встречалась.

Лейтенант опять поднимает на Вету красные глаза.

– Вы лжете, Дадашева.

– Я говорю правду. Клянусь!

– Вы знали Фредерикса?

– Господи, Ника? Так он же русский!

Лейтенант привстает на стуле и произносит торжественно:

– Фредерикс – агент германской разведки.

В кабинете тихо. Слышно, как где-то тикают часы.

– Вы были любовницей Фредерикса?

Вета отвечает чуть слышно:

– Нет…

– Опять лжете! У нас точные сведения.

Лейтенант берет со стола бумаги.

– Вот, что про вас тут написали… Артистку Асадову вы знали?

Вета не выдержала, закричала:

– Эта дрянь…

– Не ругайтесь. Ее заявление соответствует нашим агентурным сведениям. Фредерикс расплачивался с вами через торгсин?

– Ника раза два делал мне подарки…

– Чаще, Дадашева, чаще… Вот что пишет агент Семенов…

Вета вспомнила симпатичного Степан Степаныча, продавца из торгсина.

– Какие задания вам давал Фредерикс?

– Мы были просто друзья…

– Это он поручил вам написать идейно вредную книжку?

– Ника ничего не понимает в фольклоре…

– Будем отпираться? Зря. Ознакомьтесь и подпишите.

Лейтенант протягивает Вете несколько исписанных мелким почерком листков бумаги. Вета с усилием читает:

«Категорически отрицаю связь с представителями иностранных государств…»

– Подпишите и поставьте число.

– Какое?

– Уже 8 февраля.

… Лева Лилиенталь перешел Литейный, свернул на улицу Петра Лаврова. День был по-весеннему теплый и солнечный, из водосточных труб с грохотом падали и разбивались об асфальт глыбы льда. Лева вошел в парадную дома с чуть заметной вывеской «Комитет ОСОАВИАХИМ»^[6], поднялся на третий этаж, позвонил два раза в звонок. Дверь сразу же открылась. Лева прошел по темному коридору и вошел в приоткрытую дверь. В комнате почти не было мебели: два письменных стола, шкаф и сейф. За столом сидели двое: один помоложе, другой постарше. Лева называл их по имени-отчеству, одного – Сергей Сергеевич, другого – Матвей Матвеевич. Так они представились восемь лет назад, когда Леву завербовали в осведомители.

Случилось это так. К ним в институт приехал искусствовед из Италии Антонио Вици. Итальянец писал книгу о древнерусском искусстве, и Леве поручили его сопровождать. С итальянцем они подружились. Антонио немного говорил по-русски, примерно так же, как Лева по-итальянски. Они вместе съездили в Новгород – итальянец фотографировал фрески Феофана Грека. Как-то уже перед самым отъездом Антонио они засиделись в институтской библиотеке. Выражение лица итальянца вдруг стало значительным. Он наклонился и тихо сказал:

– Лео, у меня к вам просьба от нашего общего друга, синьора Зыбова.

Лева насторожился.

– Не могли бы мы пройти в его кабинет.