Текст книги "Ленинград, Тифлис…"

Автор книги: Павел Долохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Абитуриенты были в основном дети министров и чиновников высокого ранга. Французский язык они знали плохо. Мсье Леклерк задавал нарочито простые вопросы: «Где умер Наполеон? Где родилась Жанна д’Арк? Между кем шли греко-персидские войны?» Дети обильно потели и издавали неопределенные звуки.

В дверь заглянул Эрнест де Вилье, учитель словесности.

– Мсье Леклерк, я могу вас подменить…

– Ради Бога, мсье де Вилье. У меня голова идет кругом…

Де Вилье сел за директорский стол.

– Следующий…

В кабинет вошла Вета. На ней было черное гимназическое платье с белым кружевным воротничком. Волосы зачесаны назад. У нее немножко дрожали руки… Де Вилье сверился со списком.

– Напомните, как вас зовут, мадмуазель…

– Дадашефф, – сказала Вета, – Элизабет…

Де Вилье нашел ее в списке. Поставил галочку.

– Мадмуазель, не могли бы вы прочитать мне какое-нибудь стихотворение… басню Лафонтена…

Вета облизала сухие губы.

– А можно я прочитаю что-нибудь другое?.. Другого поэта?..

Де Вилье чуть заметно пожал плечами:

– Например?

– Вийона… из всех поэтов я больше всего люблю Вийона…

– А что вы знаете из Вийона?

Вийона Вета знала наизусть всего, точнее, все, что она нашла в красной книжке, которую ей оставила мадмуазель Оранш. Как началась война, обе швейцарки отправились к себе домой. До Швейцарии они добирались долго, через Швецию и Францию.

Вета закрыла глаза и стала читать «Большое завещание».

Де Вилье откинулся в директорском кресле. Что-то написал на листке. Прервал Вету.

– Спасибо. Этого достаточно. Вы свободны…

Так начался лицей. Пожалуй, это было самое счастливое время в недолгой Ветиной жизни. Ей очень нравилось в лицее. Ей нравилось там все, а особенно уроки Эрнеста де Вилье. Она замирала, когда он входил в класс. Де Вилье немного прихрамывал, ходил с тросточкой. Лицо у него было молодое, но болезненно желтоватое, тонкая полоска усов, седые виски. Когда он говорил, его лицо преображалось, блестели глаза, появлялся румянец. Он рассказывал о «Песне о Роланде», о трубадурах. Когда дошел до Вийона, попросил Вету прочитать «Большое завещание». Вета была счастлива. Когда садилась, она поймала на себе недоброжелательные взгляды, услышала шепот: «больше других надо…»

Однажды после занятий де Вилье попросил Вету задержаться. Провел к себе в кабинет – маленькую комнатку, заваленную книгами. Пригласил сесть. Раскрыл тетрадь.

– Мадмуазель Дадашефф, я прочитал ваше сочинение…

Вета замерла.

– Я исправил несколько ошибок. Их немного…

Де Вилье помолчал. Он подбирал слова.

– Но в целом, очень хорошо. У вас есть стиль… Вы знаете французский с детства?

Вета кивнула.

– Я хотел бы так знать русский…

Вета, краснея, вытащила из портфеля бумажку.

– Мсье де Вилье… я сделала опыт… я попыталась перевести на русский Вийона…

Де Вилье покрутил бумажку в руках.

– Не могли бы вы мне это прочитать?

Вета стала читать. Сперва ее голос немного дрожал, потом окреп…

Де Вилье опять помолчал.

– Спасибо, мне понравилось. Я не понял слов, но уловил ритм…

Он встал и стал искать что-то на полках.

– А кого из новых поэтов вы знаете?

Вета стала неуверенно перечислять:

– Бодлер, Рембо, Малларме…

Де Вилье достал с полки несколько томиков:

– Почитайте этих, Поль Валери, Шарль Клодель, Поль Клодель…

Он подумал и достал из ящика стола измятый томик.

– А это – Гийом Аполлинер. Он мне особенно близок. Он, как и я, прошел через войну…

Они вышли на улицу.

– Вы разрешите, я вас немного провожу…

Они шли вдоль Куры. В тот год зима выдалась удивительно теплая. С гор веял ласковый ветер. Пахло сладковатым дымом, в садах жгли старые листья.

Они расстались у остановки трамвая.

Они гуляли так каждую неделю. Вета читала стихи русских поэтов, тех, кого любила больше всего: Блока, Ахматову, Мандельштама. Однажды де Вилье попросил:

– Не могли бы вы записать мне эти слова по-французски, я попробую перевести их стихами.

Вета записала подстрочный перевод нескольких поэм Блока.

Когда они встретились через неделю, де Вилье вынул из кармана сложенный лист бумаги и стал читать нараспев:

Я сидел у окна в переполненном зале.

Где-то пели смычки о любви.

Я послал тебе черную розу в бокале

Золотого, как небо, аи…

Вета не удержалась, захлопала в ладоши:

– Это прекрасно, мсье де Вилье…

Вскоре начались неприятности. Вета уже давно стала замечать на себе косые взгляды одноклассниц. Однажды она нашла у себя в портфеле написанную печатными буквами записку: «блядь французская».

Де Вилье вызвал к себе директор. Провел в кабинет. Запер за собой дверь.

– Извините, что побеспокоил по такому делу. Вот, ознакомьтесь.

Он протянул бумагу. Там на плохом французском было написано, что он, де Вилье, состоит в преступной связи с ученицей Дадашевой. Подписи не было.

Де Вилье вернул бумагу директору.

– Что я должен делать?

Директор мялся.

– Вы понимаете, де Вилье, в другой стране я не придал бы этому значения. Но здесь, в Азии…

Де Вилье встал.

– Я вас понял, господин директор. Я тотчас же составлю прошение об отставке.

Директор заблеял.

– Мне искренне жаль, де Вилье, поверьте…

Вечером де Вилье приехал к Дадашевым. Одет он был торжественно: черная тройка, галстук-бабочка, котелок, трость с костяным набалдашником.

– Могу я видеть господина Жоржа Дадашефф…

Жорж принял де Вилье в кабинете.

– Чем обязан, господин де Вилье? Могу я вам предложить коньяку?

Де Вилье от коньяку отказался. Минуту помолчал, подбирал слова. Потом встал и сказал неожиданно громко:

– Я пришел просить руки вашей дочери.

Жорж сперва не понял, переспросил.

– Руки моей дочери?

Де Вилье повторил.

– Да, вашей дочери… Елизаветы… Элизабет…

Жорж провел по лицу рукой… Налил и быстро выпил рюмку коньяку. Сказал первое, что пришло в голову.

– Но она еще слишком молода…

– Я знаю, господин Дадашефф, я знаю. Поймите меня правильно… Сейчас мне важно получить ваше согласие…

Жорж тоже вскочил, стал ходить по кабинету.

– Но, позвольте, господин де Вилье. Мы не в средневековье. Не кажется ли вам, что следовало бы поинтересоваться мнением самой… особы…

Де Вилье подошел вплотную к Жоржу. Его лицо казалось желтее, чем обычно.

– Господин Дадашефф, мне кажется, что вы не очень ясно представляете ваши обстоятельства. Не сегодня завтра в Тифлисе будут большевики. Вас захлопнут здесь, как в мышеловке. Они развели пожар в России и не успокоятся, пока в этом пожаре не сгорят все…

Стало очень тихо. Было слышно, как потрескивают дрова в камине. Де Вилье заговорил опять.

– Я не очень богатый человек, господин Дадашефф…

Жорж перервал его:

– У нас есть средства…

Де Вилье махнул рукой.

– Это не важно… Мы отправимся в консульство и зарегистрируем брак. Через неделю вы станете французскими подданными. Республика защитит вас при всех обстоятельствах…

Де Вилье повернулся и медленно направился к двери.

– Решение нужно принимать быстро. Не позднее завтрашнего дня…

В дверях де Вилье остановился, повернулся к Жоржу, сказал тихо.

– Я не хотел об этом говорить… Я был серьезно ранен на Марне… Я не вполне полноценный человек… Врачи положили мне жить пять лет…

На завтра вся семья была в сборе, держали семейный совет… Мнения разделились.

– Нужно ехать, – сказал Жорж. Большевики уже в Баку. У нас есть счет в Лионском кредите. Пока работают банки, я переведу туда все оставшиеся активы… Я поручу моему агенту подыскать дом в окрестностях Парижа, в Пуасси…

– Что будет с нашим домом? – спросил Паша.

– Дом нужно срочно продать. За любую цену.

Неожиданно для всех выступила Анна.

– Я из этого дома не уеду. Я остаюсь. И не пущу детей!

Исай, как всегда, сидел во главе стола. Он вскочил, громко ударил по столу кулаком. Все повернулись к нему. Лицо у Исая побагровело, на шее вздулись жилы. Он пробормотал что-то непонятное, схватился пальцами за воротник, повалился навзничь. Паша и Жорж бросились к нему, подняли, отнесли на руках в его спальню.

– Доктора, скорее доктора! – срывающимся голосом закричал Жорж.

Исая уложили на кушетку. Лицо его было искажено гримасой. Он мычал. Из глаз катились крупные слезы…

* * *

…«Свободные» республики Закавказья агонизировали. В апреле советскую власть установили в Баку. Скоро настал черед Армении. В Турции произошла революция – к власти пришел Кемаль-паша. Он сперва разгромил греков, потом двинул войска на армян. Турки начали наступление в июне, заняли Сарыкамыш. Грузия объявила нейтралитет. Советская Россия установила дипотношения с Кемалем, помогала ему оружием и деньгами. В ноябре турки заняли Александрополь, подошли к Эривани. Опять хлынули волны беженцев. К концу ноября все было кончено. Армянское правительство подписало с турками мир и кануло в небытие. В Эривань вошла Красная армия.

Грузия продержалась еще три месяца. В Тифлисе открыли советское посольство. Полпредом назначили низкорослого блондина с болгарской фамилией Киров. Между Тифлисом, Баку и Москвой сновали дипкурьеры. Одного из них, недоучившегося студента по фамилии Берия, задержали на границе, он вез планы расположения воинских частей. Несколько дней его держали в кутаисской тюрьме. Советское посольство заявило протест, Берию отпустили.

…Исай медленно умирал. Он так и не оправился после инсульта. Возле него суетились врачи, делали уколы. Мария от него не отходила, сидела днем и ночью. Когда силы у нее были на исходе, ее сменяла Вета. Исай лежал с закрытыми глазами, дышал тяжело, прерывисто. Иногда открывал глаза, пытался что-то сказать, повернуться. Потом затихал опять.

Занятия в лицее продолжались, но Вета потеряла к ним интерес. В особенности, когда на место де Вилье назначили нового учителя словесности, господина Мишо из Марселя. Новый учитель держался с учениками холодно и подчеркнуто вежливо; в разговоры, не касающиеся предмета, не вступал. На его занятиях было неимоверно скучно.

Вскоре после Рождества в Тифлисе появились беженцы из Армении. Сперва их было мало, потом становилось все больше. Паша и Жорж вошли в комитет содействия. Распределяли беженцев по домам. Несколько семей взяли к себе. Их поместили в квартире на верхнем этаже, там, где раньше жили англичане.

Теперь Вета в лицее появлялась редко, большую часть времени проводила с беженцами. К ним приходили сестры милосердия из американского Красного Креста. Они научили Вету делать уколы и накладывать жгуты. Вета плохо понимала язык беженцев, они говорили на западных диалектах. Составила для себя небольшой разговорник, стала вести дневник, записывала рассказы. Она подружилась с девочкой из Ани. Ее звали Сусанна, по-армянски Шушаник, ей было тринадцать лет, но глаза, как у взрослой. Шушаник плохо спала по ночам: болела плохо сросшаяся рука. Звала к себе Вету, та давала ей успокоительные таблетки. Однажды Шушаник никак не могла уснуть, таблетки не помогали, она не отпускала Вету, держала ее за руку.

– Вета-джан, спой мне песню, я засну.

– Я не знаю песен, Шушаник…

– Тогда я тебе спою, а ты слушай.

Песня была грустная и трогательная.

– Пой помедленней, Шушаник. Я запишу слова.

Шушаник знала много песен. Вета записала не меньше двадцати. Много лет спустя, уже в Ленинграде, Вета обработала свои записи, перевела песни на русский. Они вошли в книгу «Песни западных армян».

А в это время Марк строил радиостанцию. Из французских учителей ему больше других нравился мсье Риго, физик. Как-то раз в конце урока мсье Риго сказал:

– А теперь, дети, я вам расскажу про беспроволочный телеграф. Предположим, что у нас имеется кусок провода…

Автандил Джапаридзе, великовозрастный двоечник, сын министра почты и телеграфа, грубо перебил:

– Мсье Риго, вы же сказали, что телеграф беспроволочный!

Класс довольно заржал.

– Не перебивайте меня, сударь. Итак, кусок провода…

Но класс уже завелся, скандировал хором:

– Но телеграф беспроволочный!

Мсье Риго выбежал из класса в ярости:

– Дикари! Хуже сенегальцев!

Марк подошел к мсье Риго в коридоре.

– Я хотел извиниться за моих товарищей. Я очень хочу узнать, как устроен беспроволочный телеграф…

Риго провел Марка в лабораторию. Достал из ящика небольшой детекторный приемник. Подключил к сети. Протянул Марку наушники.

Марк прижал к ушам эбонитовые тарелочки и услышал, как звучит мир. Среди грохота электрических разрядов прорывались острые уколы морзянки.

– Что это, мсье Риго?

– Азбука Морзе, – Риго схватил листок бумаги и стал быстро записывать какие-то буквы и цифры.

– Метеостанция на Крестовом перевале, передает сводку погоды.

Риго покрутил ручку, и в наушниках зазвучала речь.

– Английская радиостанция в Батуми…

Риго опять покрутил ручку, и наушники заговорили по-русски.

– Говорит Баку… Передаем обращение Совета народных комиссаров к трудящимся Закавказья… Товарищи! Час освобождения пробил!..

Риго выключил приемник. Провел рукой по лицу.

– Если бы у нас была повыше антенна, мы услышали бы Париж… Эйфелеву башню…

Марк оживился.

– У нас есть дом в Коджорах. Это в горах, там высоко…

В Коджоры поехали в следующее воскресенье. Погрузили в машину катушки проводов, ящики с оборудованием.

Марк принес стремянку, зацепил антенну за верхушку тополя. Риго собирал приемник по схеме: колебательный контур… вариометр… диод…

Через две недели аппарат подключили к питанию, заземлили. Марк и Риго припали к наушникам. Опять электрические разряды, морзянка… Батуми и Баку, но гораздо отчетливей. Риго крутит ручку, и они улетают все дальше… Константинополь, София, Берлин.

Еще поворот – и сквозь дробь морзянки отчетливо доносится:

– Ici Paris!

И сразу же – аккордеон, разухабистая мелодия и женское пение.

– Это – Мистенгэт – наша лучшая певица, – говорит Риго и украдкой вытирает глаза платочком.

В феврале в Грузии началась война. Произошли восстания на юге; там, где жили русские колонисты, – среди них давно и успешно проводили работу агитаторы. В одном из захваченных повстанцами местечек, Шулаверах, недалеко от Тифлиса, провозгласили советскую власть. Первое время к восстанию не относились всерьез – «кучка мятежников». Ной Жордания выступал каждый день на митингах. «Грузия – оплот демократии, бастион против большевистского варварства… Запад нас не оставит… Тифлис – второй Верден…»

…В Грузию вступила 11-я Красная армия. Ее командарма, Анатолия Ильича Геккера, Жорж и Паша знали, его отец был полковым врачом здесь, в Тифлисе. Геккер-сын окончил Владимирское училище в Петербурге, в войну был штаб-ротмистром. Говорили, что сейчас в Красной армии у Троцкого, под комиссарским надзором, чуть ли не весь старый офицерский корпус. От кого-то Паша услышал, что и Леван перекинулся к «красным», служит у них в Генеральном штабе.

20 февраля «красные» были уже в десятке верст от Тифлиса. Холодным февральским утром Марк и Риго поехали на машине в Коджоры – забрать приемник. Вскоре после полудня они услышали цоканье копыт и громкие голоса. Марк выглянул в окно. Во дворе стоял конный разъезд. Рыжеватый солдат что-то крикнул, и тут же раздалась пулеметная очередь, в доме зазвенели, посыпались стекла.

Марк и Риго спустились вниз, там уже хозяйничали военные. Человек в потрепанной шинели, войлочном шлеме и обмотках, видимо старший, давал распоряжения, солдаты выносили мебель во двор.

– Что вы здесь делаете? – спросил Марк.

Офицер повернулся к Марку:

– Кто такой? Документы!

– Это мой дом, – сказал Марк, – а это господин Риго, он из Франции.

Сверху по лестнице спустился солдат, в руках у него был детекторный приемник.

– Товарищ Синюхин! Обнаружил вражеское гнездо и шпионское оборудование.

Офицер оживился.

– Молодец, товарищ Бабочкин! Славно получается. Бьем Антанту на всех фронтах! Отвести их!

Солдаты затолкали Марка и Риго в подвал, Марк слышал, как запирали дверь на висячий замок. В подвале было сыро, у Риго громко стучали зубы.

Когда совсем стемнело и голоса наверху поутихли, Марк толкнул Риго в бок.

– Мсье Риго, вы не спите?

В ответ послышался невнятный звук.

– Тогда идемте…

Этот подвал Марк знал наизусть – играл здесь в детстве в прятки. Он прополз узким боковым коридором, нащупал незапертую дверь. Они оказались во дворе. Было очень холодно, с гор опустился ледяной туман. На посту мирно посапывал часовой. Машина была на месте. Марк осторожно открыл дверцу, толкнул Риго на заднее сидение. Отпустил ручной тормоз. Машина медленно покатилась под уклон. На повороте Марк включил двигатель, и тут же раздались выстрелы. Но они были уже далеко, и еще через полчаса катились по замершим улицам Тифлиса.

Бои в районе Коджор продолжались четыре дня. Потом грузинская армия растворилась, бежало правительство, сперва в Батуми, потом в Париж. 24-го февраля в Тифлис вошли «красные».

А накануне умер Исай. Умер тихо, во сне. Утром пришла сиделка сделать укол, а он не дышит, и лицо у него спокойное.

Отпевали в Ванском соборе, а хоронили на кладбище в Дидубе. День был солнечный, и народу собралось видимо-невидимо. В городе – «красные», разъезжают конные патрули, но ведут себя мирно: ни обысков, ни арестов. За гробом шли молча. Хоронили не Исая, хоронили себя, прежнюю жизнь…

А жизнь хоть и продолжалась, сразу потускнела и съежилась. Исчезли газеты, частные магазины, банки, судебная палата, полиция. Словно ветром сдуло писателей, артистов и музыкантов, сбежавших в сытый Тифлис из голодной совдепии. Но не было и тех ужасов, которыми еще недавно пугали газеты, не было повальных арестов, расстрелов заложников. Предревкома стал Филипп Махарадзе, бывший семинарист и недоучившийся студент-ветеринар. Вертелся в Грузии и Киров, бывший полпред. Организовали ЧК – там, в одном из отделов трудился Берия, бывший дипкурьер.

Стали возникать какие-то странные советские учреждения – тресты, главки, управления. Жорж и Паша стали совслужащими, работали юрисконсультами в тресте «Закглавкабель», получали жалование, встали на учет в профсоюз, платили взносы в Осоавиахим.

Лицей закрыли. Учеников оставалось мало, дети министров разбежались, осели на чужих берегах. Все, кто был, выстроились на площадке перед лицеем. Была ранняя весна, но уже тепло почти по-летнему. Ветерок весело трепал триколор. Директор, господин Леклерк, говорил долго и невнятно. Марк и Вета стояли рядом, опустив голову.

Марк наклонился к Вете.

– Сейчас, наверное, будут петь Марсельезу, а я не знаю слов.

– Я тебе подскажу, – прошептала Вета.

Но марсельезу не пели. Леклерк махнул рукой, Риго опустил флаг. Леклерк театрально поцеловал флаг и прижал его к груди. На этом церемония закончилась.

Через месяц в помещении лицея открылся первый тифлисский трудовой техникум. Там преподавали трудовое воспитание, основы советского строительства, марксистскую политэкономию и основы исторического материализма. Преподаватели были в основном старые, из гимназий и реальных училищ: трудовому воспитанию обучал Шалва Метревели, бывший комиссар центрального района. Проучились в этом странном заведении Марк и Вета два года и в июле 1924 года получили диплом об его окончании. В тот же год они подали заявление о поступлении в Политехнический институт – Марк на физический, а Вета на общественный факультет.

В тот год в Москве умер Ленин, и в России расцвел нэп. Открылись частные магазины, стали понемножку выпускать за границу. А в Грузии 1924 год обернулся террором.

В эмиграции был создан Комитет независимости. В Грузию из Франции тайно пробрался Валико Джугели, его председатель, с планом восстания против большевиков. С самого начала все его действия контролировал Берия – это было началом его блистательной карьеры. Джугели дали походить какое-то время на свободе, отследили контакты, а потом взяли. Джугели сломался быстро, в газетах напечатали его покаянное письмо. На допросе Джугели выдал всех, рассказал все что знал, остальное додумали за него чекисты… Восстание началось в конце августа. Повстанцам дали захватить несколько мелких городков, а потом разгромили с необычной даже для большевиков жестокостью. Начались аресты. В газетах печатали постановления Коллегии ЧК Грузии о расстреле «активистов», с длинным списком бывших фабрикантов, князей, помещиков и их прислужников из интеллигентов.

Затем стали брать рядовых участников и сочувствующих. Арестовали и сослали в Сибирь Шалву Метревели. Дом Дадашевых конфисковали. Их самих «уплотнили» – переселили всех в одну квартиру. В освободившиеся квартиры вселили жильцов из пролетарских районов.

Марк и Вета не стали учиться в Политехническом институте. В сентябре они уехали в город, который недавно стали называть Ленинградом. На перроне их провожала вся семья.

Накануне у Веты был разговор с отцом. Они сидели за большим письменным столом, в старом кабинете Жоржа. Теперь из кабинета устроили гостиную и спальню; кровати отгородили ширмой. В соседней комнате размещалась их общая столовая, а дальше по коридору – комната Паши и Анны. В остальных комнатах были новые жильцы – пролетарии. В ванной теперь не мылись, там стирали белье, в уборной держался стойкий запах мочи.

Жорж передал Вете письма своим старым петербургским знакомым, «они обязательно тебе помогут, хотя бы первое время». Потом открыл ключом ящик стола, достал голубой конверт, на нем было напечатано «Hotel Suisse, Généve». В конверте лежала царская десятирублевая ассигнация и картонная карточка с надписью готическими буквами: «Bank Leu, Zurich, since 1795».

Жорж повертел ассигнацию и карточку в руках.

– Это – старая история, Вета. Я не знаю, удастся ли тебе когда-нибудь попасть за границу… Ты должна знать, что у нас там на счету есть деньги… Много денег…

Вета не поняла.

– На каком счету, папа?

Жорж показал ей ассигнацию.

– Достаточно придти в банк Лей в Цюрихе, это на Банхофштрассе, недалеко от вокзала, и показать кассиру вот эту бумажку…

Вета вздохнула.

– Я не думаю, что когда-нибудь попаду в Цюрих…

– Кто знает, Вета, кто знает…

Жорж решительно протянул конверт Вете.

– Мне кажется, он тебе пригодится…

Часть вторая

ЛЕВАШОВСКАЯ ПУСТОШЬ

Зябким сентябрьским утром 1924 года Марк и Вета вышли из дверей Московского вокзала и по каменным ступенькам спустились на площадь Восстания. Одеты они были бедно и не по сезону. На Вете – легкий плащ и черный берет, на Марке – гимназическая куртка и фуражка. В руках – перетянутые ремнями баулы.

Они долго стояли на тротуаре, смотрели на столпотворение машин и извозчиков, на тяжелую статую Александра Третьего и на золотые буквы на черном на постаменте:

МОЙ СЫН И МОЙ ОТЕЦ ПРИ ЖИЗНИ КАЗНЕНЫ…

Движенье на мгновенье застопорилось, они перебежали площадь, встали на трамвайной остановке. Дождались, когда подошел «3-й» номер. Вагон был переполнен, они остались стоять на задней площадке. Поставили баулы на затоптанный пол, припали к заляпанным грязью окнам.

– Проспект 25-го октября! – громко закричал кондуктор, и за окном возник Невский – множество машин, ломовых и легковых извозчиков на мостовой, сложенной почерневшими, местами осевшими деревянными торцами. День был ветреный, по небу быстро пролетали тучи. Иногда между туч проглядывало солнце, в его лучах вспыхивали окна одинаковых серых зданий, витрины и покосившиеся вывески магазинов.

Трамвай, отчаянно звеня и подпрыгивая на стрелках, свернул на Садовую. Небо затянуло, стало темно, в окно застучал дождь. Промелькнули пожухлые газоны и угрюмые обелиски Марсового поля. Внезапно, сразу со всех сторон, открылась Нева. Громыхнув чугунными плитами, трамвай проехал по Троицкому мосту, закружил по Петроградской. Дождь перестал. Улицы, мощенные ровным булыжником, были пустынны.

– Площадь Льва Толстого, – объявил кондуктор.

Марк выпрыгнул на мостовую, подхватил Вету. Трамвай звякнул и растворился в тумане.

Они огляделись. Высокие мрачные дома. Прямые улицы. Редкие прохожие.

Марк достал из кармана куртки бумажку, поднес к глазам. Потом решительно указал рукой в сторону широкой улицы, в конце которой угадывалась Нева:

– Нам туда!

– Ты уверен? – спросила Вета.

Марк показал ей бумажку. Там было написано ровным почерком:

«Проспект Красных Зорь, быв. Каменноостровский».

Они шли по пустой мостовой, мимо темных домов с заколоченными подъездами. Холодный ветер дул в лицо. Дверь булочной «Верный путь, быв. Филиппова» была приоткрыта. На витрине стояли блюда с пирожными. Вета почувствовала острый голод.

– Потерпи, – сказал Марк. Уже недалеко.

Они увидели большой дом и мимо замерших на балюстраде гипсовых ангелочков прошли в глухой двор-колодец. Открыли заколоченную фанерой дверь, стали подниматься по черным ступеням лестницы, петлявшей вокруг мертвой клети лифта. Марк считал этажи: «… третий, четвертый, пятый…» На площадке пятого этажа они остановились, опустили баулы на пол. Марк нащупал на двери звонок. Нажал три раза. Через тяжелую дверь донеслась трель. Марк позвонил опять. Дверь ожила и приоткрылась на длину стальной цепочки. Испуганный женский голос спросил:

– Вам кого?

Марк сказал:

– Мы от Алихановых. Откройте!

Дверь рассердилась:

– Не знаю таких! Уходите!

Дверь захлопнулась, затрещали щеколды. Вета испуганно схватила Марка за рукав.

– Ты что-то перепутал…

Марк вытащил бумажку, поднес к близоруким глазам, долго читал при тусклом свете, струившемся из лестничного окна.

– Да нет, все верно, квартира 18, пятый этаж.

Он опять нажал на звонок.

Голос за дверью зазвучал угрожающе:

– Если не перестанете хулиганить, я позвоню в милицию!

За дверью снова послышались шаги, и чей-то голос спросил фальцетом:

– В чем дело, Ксюшенька?

И Ксюшин голос у двери:

– Опять хулиганы. Говорят, от каких-то Полупановых.

– Может быть от Алихановых?

Опять раздался треск запоров, дверь снова приоткрылась на ширину цепочки, и в щели показалось лицо обладателя фальцета.

– А не скажете, молодой человек, от каких вы именно Алихановых?

– От Ивана Саркисовича из Тифлиса!

Дверь наконец раскрылась и в тусклом свете прихожей проступили человеческие фигуры: женская – высокая и худая в легком халатике, и мужская – маленькая, толстенькая в вязаной кофте и в белых кальсонах с завязками.

– Так вы те самые, о ком писал Иван Саркисович… Очень рад, очень рад…

Толстенький человек церемонно кланяется, делает попытку щелкнуть отсутствующими каблуками, протягивает ручку калачиком:

– Годлевский Михаил Исидорович, студент Горного института.

Подталкивает Ксюшу:

– Познакомься… Родственники Иван Саркисовича, помнишь, у нас с ним были дела…

– Да, что-то припоминаю, Мишенька…

У Ксюши с лица не сходит выражение беспокойства. Она нехотя протягивает Марку руку. Марк снимает фуражку, целует ручку.

Ксюша подобрела, заворковала.

– Ах, что же вы, зачем же…

Вета достает из баула большую коробку.

– Здесь письмо от отца и кое-что из Тифлиса.

Они шествуют по бесконечному темному коридору. Мишенька шагает впереди, мелькают завязки его кальсон. Они входят на кухню, там появляются новые лица.

– Ma belle-mère…

Маленькая старушка смотрит на Вету и Марка сиреневыми глазками.

На антресолях что-то шевелится и чей-то простуженный голос:

– Кого бог принес…

Мишенька пресекает резко:

– Не встревай, Серафима, – и поясняет гостям:

– Угловая жилица…

Молодая женщина с копной рыжих непричесанных волос запахивает на груди халатик.

– Что за гости в столь ранний час…

Смотрит на Марка, чуть прищурившись:

– Дайте закурить, парниша…

Марк смешался:

– Извините, не курю…

Женщина смеется:

– Это шутка. Давайте дружить. Меня зовут Катя Гросс.

Марк наклоняется, чтобы поцеловать руку, Катя Гросс руку убирает, целует Марка в губы.

Марк побледнел, на висках у него выступил пот.

Катя Гросс выталкивает стоящего за ней сухопарого блондина в пенсне и со щеточкой усов.

– Ника Фредерикс. Мой сожитель.

Ника слегка наклоняет голову, блеснули стекла его пенсне.

И вот они сидят за длинным столом, здесь же на кухне, и Ксюша накладывает им в тарелку удивительно вкусные котлеты.

– Ешьте, ешьте, вы с дороги…

Марк бежит в переднюю, где стоят их баулы. Возвращается с бутылкой.

– Вот, коньяк… Эриванский…

Мишенька подносит бутылку к глазам.

– Надо же. Шустовский… Ксюша, бокальчики…

Марк выпивает залпом фужер коньяку и его развозит.

Ему тепло и весело; кажется, что он уже давно в этом славном доме, и всех этих людей знает давно… Катя Гросс сидит рядом, держит его за руку и говорит в самое ухо:

– Я чувствую, что мы подружимся… Я люблю кавказских мужчин…

Марк глупо смеется.

Фредерикс сидит подле Веты.

– Какие у вас планы на жизнь, мадемуазель?

– Я буду учиться… В институте истории искусств…

Фредерикс ковыряет во рту зубочисткой.

– У Зыбова?

– Да, в бывшем доме Зыбова, на Исаакиевской площади…

– Знаю этот дом…

– Ходили на лекции?

– Да, нет. Кутил…

Когда встали из-за стола, казалось, прошла вечность. Мишенька провел Марка и Вету в их комнаты, в конце коридора. Комнатки были маленькие, но удобные. Окна выходили во двор.

– До войны здесь жили бонны… Условия вы знаете. Деньги попрошу за месяц вперед.

Марк достает из внутреннего кармана бумажник и отсчитывает червонцы…

* * *

…Вета проснулась рано. В окно пробивалось солнце. Встала и, поеживаясь от холода, быстро оделась. Надела тапочки, вышла в коридор. Дверь в ванну была приоткрыта. Она зажгла свет. Повернула краны над большой синей раковиной. Кран зашипел, и из него полилась холодная с ржавчиной вода.

Вета прошла на кухню, стала искать чайник и увидела Фредерикса. Он стоял у открытого окна и курил.

Увидел Веру, поклонился.

– Хотите кофе?

– Да, очень…

Фредерикс снял с плитки кофейник, налил в чашку ароматную жидкость.

Вета сделала большой глоток.

– Кофе… настоящий…

Фредерикс улыбнулся. Снял крышку с хрустальной вазочки.

– Кекс. Английский…

– Это у вас из торгсина? – спросила Вета.

– Не совсем, – серьезно ответил Фредерикс.

Он затянулся папиросой.

– Какие у вас планы на сегодня?

– Я еду в институт искусств. На каком трамвае лучше доехать?

– Я вас провожу. Мне в ту же сторону.

Они спустились по лестнице, вышли во двор, прошли мимо гипсовых ангелочков.

У тротуара стоял черный автомобиль с треугольной звездой на капоте.

Когда они подошли ближе, из автомобиля вышел шофер в галифе и распахнул дверцу.

– Это ваша машина? – спросила Вета.

– Эта машина консула, – сказал Фредерикс, – усаживаясь рядом с Ветой. – Я забыл сказать, я работаю в германском консульстве.

День был холодный, но солнечный. Вета не отрывалась от окна. Быстро пролетел Каменноостровский, мелькнул купол мечети, и вот Нева и Троицкий мост. Они поехали по набережной, Вета вздрогнула, когда перед ними возникла громада Зимнего дворца. А потом, как на картинке из «Нивы», на них надвинулись Медный всадник и Исаакий.

Машина остановилась у дворцового здания.

– Вам сюда, – сказал Фредерикс и открыл дубовую дверь.

Вета остановилась у порога. Огромный вестибюль, фарфоровые вазы и античные статуи. Мраморная лестница, покрытая дорогим ковром. На самом верху лестницы появилась странная фигура: невысокий человек в ермолке, в бархатном пиджаке и с голубым шейным платком.