Текст книги "Ленинград, Тифлис…"

Автор книги: Павел Долохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Имел малоприятный разговор с чекистами… Мне сказали, что я устраиваю здесь дворянское собрание… Я ведь и сам… из баронов… Одним словом, за вас поручился.

Марк чувствовал себя неловко…

– Я виноват…

Кребс выпустил струю ароматного дыма.

– За это не извиняются… Думаю, мы сработаемся…

С этого дня у Марка началась трудовая жизнь. В институте он перевелся на вечернее отделение.

Лаборатория, куда определили Марка, занимала небольшой флигелек в глубине сада, чуть поодаль от синего дома. В лаборатории их было человек двадцать – инженеров, техников и чертежников. Марк был там самым молодым.

Сперва к нему относились настороженно, даже насмешливо. После того, как раза два он сделал толковые предложения, отношение к нему стало меняться к лучшему. Марка зауважали, когда выяснилось, что он знает языки. Помимо французского, которому Марка в детстве обучили швейцарские бонны, Марк свободно читал по-английски. Как-то к ним в лабораторию пришел Кребс с толстой папкой в руке.

– Нужно заказать перевод.

– Можно я посмотрю, – сказал Марк. Взял из папки статью и стал переводить «с листа».

– Молодец, – сказал Кребс, – через неделю попрошу подготовить реферат…

Лаборатория, в которой работал Марк, была в ведомстве РККФ – рабоче-крестьянского Красного флота. Эта лаборатория разрабатывала чувствительные акустические приборы, они должны были засекать на большой глубине вражеские подводные лодки. Такие исследования проводили все морские державы, и везде эта работа считалась секретной. В той папке, которую Кребс передал Марку, на некоторых статьях не было выходных данных. Марк догадался, что их раздобыла разведка.

Для работы над переводом Марку выделили особую конторку. В конце дня все бумаги и черновики нужно было сдавать в Первый отдел. Там их тщательно нумеровали, подшивали и скрепляли сургучной печатью.

В июне Кребс взял Марка с собой в Кронштадт. Нужно было испытать прибор в море.

Марка поселили во флотской казарме, выдали тельняшку, морскую робу, пилотку. Тральщик отваливал от стенки на рассвете, когда над водой поднимался холодный туман. Пока корабль бороздил воды Маркизовой лужи, Марк сидел с прибором в носовом отсеке, следил за показаниями осциллографа, прислушивался к дроби морзянки в радиотелефонах. Выходил на палубу к вечеру, смотрел, как солнце медленно опускалось за невидимый горизонт.

* * *

…Аборт Вете делал старый приятель Жоржа – доктор Абрамянц в гинекологической клинике Тифлисской горбольницы. На всякий случай ей заготовили справку: «гражданка Дадашева оперирована по причине обострения хронического аппендицита».

Операция прошла благополучно, без осложнений. В больнице Вета пролежала еще неделю. В Тифлисе было очень жарко, в палате открыли все окна. Соседки по палате непрерывно что-то ели и судачили о домашних делах.

Вета ни с кем не разговаривала. Лежала неподвижно и, не отрываясь, смотрела в окно. Во рту у нее было сухо, и ей все время хотелось пить. Учебу она решила бросить и в Ленинград больше не возвращаться. Но и в Тифлисе оставаться она не могла. «Куда-нибудь уехать… Может, в Москву…» Она вспомнила «Трех сестер» и улыбнулась: «В Москву! В Москву!»

Наконец, ее выписали. Она натянула на себя смятое платье, посмотрела в зеркало. «На кого я похожа… Бледная немочь… Одни глаза…» Вета медленно спускалась по лестнице. У нее дрожали ноги.

Когда она вышла в вестибюль, со стула встал высокий молодой человек. Вета его не узнала – в вестибюле было темно. Молодой человек подошел к ней и позвал ее:

– Вета. Это я – Лилиенталь…

– Господи, Левушка! – Вета прижалась лицом к Левиному плечу и громко зарыдала.

Лева прожил у них неделю. Его поселили в бывшем кабинете Жоржа. Вета водила Леву по Тифлису, показала Авлабар. Два раза они были в Грибоедовском театре.

Однажды, когда они были одни, Лева сказал как бы невзначай:

– Бум назначил твой доклад на октябрь.

– Какой доклад? – не поняла Вета.

– Доклад об армянской поэзии. Бум говорит, это – замечательная тема.

Вета помолчала.

– Ты знаешь, Лева, я решила бросать институт…

Лева вскочил и забегал по комнате.

– Не смей так говорить, Вета! Ты – самая одаренная из всех нас… Ты самая, самая…

Лева опустился на колени и стал целовать Ветины руки.

– Вета, я очень прошу тебя! Вета, выходи за меня замуж…

Лева положил голову Вете на колени, а она стала гладить его вихрастые светлые волосы…

…А в сентябре, в Ленинграде, Вета вышла замуж за Данилу. Он появился в ее комнате рано утром. Вошел без стука. Вета была в постели.

– Одевайся. Поехали.

– Куда? – спросила Вета.

– В ЗАГС.

Вета сама удивилась своему спокойствию.

– Ты опоздал, Данила. Я уже обещала Леве.

Данила сел на кровать. В руке у него что-то блеснуло.

– Если ты не согласишься, я перережу себе вену.

– Режь! – крикнула Вета.

Из руки Данилы фонтаном брызнула кровь.

– На помощь! – изо всех сил завопила Вета, бросилась к двери, стала колотить в нее кулачками и босыми ногами.

Комната наполнилась людьми. Катя Гросс наложила на руку Данилы жгут. Смертельно бледный, Данила лежал на Ветиной постели и тихо постанывал…

* * *

…Свадьбу праздновали у Годлевских – в большой столовой. Как всегда, закусок было мало: всего две миски с салатом. Зато питья – водки и шампанского – хоть залейся. Гостей было много, и все время подходили новые. Был почти весь курс из зыбовского института, к вечеру появился Бум. Были художники – друзья Данилы. Часам к двенадцати пришли балетные – в Мариинке закончился спектакль.

Марк пел чувствительные романсы, подражал популярному тенору Николаю Печковскому. Лилиенталь пришел с большим букетом, произнес длинный и запутанный тост, потом бросил букет, закрыл лицо руками и убежал в ванную. Гости кричали: «Горько». Данила обнимал Вету за плечи и целовал. Губы у Данилы были сухие и горячие.

Вета смеялась, целовалась, танцевала, и ей все время казалось, что все это не с ней, что она где-то далеко и смотрит на себя со стороны. И все люди здесь, на ее свадьбе, были не настоящие, а ряженые, и обыденные вещи приобрели особый смысл. «Наверное, это и есть отстранение, – подумала Вета, – как у Шкловского…»

Большие часы в столовой пробили двенадцать, открылась дверь и вошла Акуба. Поцеловала Данилу, перекрестила Вету. Вета никогда не видела Акубу так близко: скуластое лицо, нос с горбинкой, большие серые глаза. Бум протянул Акубе бокал с водкой, она выпила водку залпом и разбила бокал об пол.

Заиграла музыка, кто-то из балетных подхватил Акубу, и они стали танцевать. Акуба изгибалась всем телом.

Музыка замолчала.

– Прочтите нам что-нибудь, – попросил кто-то Акубу.

– Я не читаю своих стихов, – ответила Акуба и поправила сбившуюся прическу.

Стало тихо и кто-то произнес:

Я пью за разоренный дом,

За злую жизнь мою,

За одиночество вдвоем,

И за тебя я пью, —

За ложь меня предавших губ,

За мертвый холод глаз,

За то, что мир жесток и груб,

За то, что Бог не спас…

Балетный встал перед Акубой на колени, протянул ей цветы.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел высокий, очень худой человек с недобрыми глазами. Подошел к Акубе, схватил ее за руку.

– Ты пьяна, идем домой.

Акуба сжалась, свет в ее серых глазах потух.

– Я сейчас, Сереженька, я сейчас…

Сереженька вырвал из рук Акубы цветы, стал рвать их и разбрасывать по паркету.

* * *

…Медовый месяц Вета провела в Публичной библиотеке – готовилась к докладу. Первый раз с ней пришел Лева Лилиенталь. Показал ей свое любимое место – стол у окна в литературном зале. Проводила там Вета целые дни – приезжала к открытию, к девяти утра, уезжала, когда уже темнело и в Екатерининском саду зажигались фонари.

Вета разложила на столе свои тетради, там были песни, которые она записала в 1920 году, со слов Шушаник, беженки из Ани. Лева показал, где стояли словари, где найти справочные пособия. За месяц Вета перевела два десятка песен. Сперва она сделала точный подстрочный перевод. Потом постаралась подобрать рифмы, восстановить ритмику. Она разбила тексты по жанрам – свадебные, любовные, комические, заупокойные. Многие песни в жанры не укладывались: в свадебных – слышались горькие нотки, а в заупокойных – юмор.

Вета показала свои переводы Леве. Он исправил несколько неудачных выражений. Отложил несколько листочков. «Мне как-то попался сборник балканского фольклора. Там есть что-то подобное. Я обязательно его разыщу. Ты знаешь, есть такая теория – бродячих сюжетов?..»

Прочитав Ветины переводы, Лида сильно возбудилась.

– Слушай сюда, деточка! Это же чистый Бахтин! Карнавальная культура, мелодика гротеска! Амбивалентность образов!

– Что такое амбивалентность? – спросила Вета.

– Двойственность переживания. Когда один и тот же объект вызывает противоположные чувства: благословение и проклятие, хвалу и брань, любовь и смерть…

«Семинарии» Бум проводил у себя на квартире на Васильевском. В кабинет набивалось человек двадцать. Рассаживались вдоль книжных шкафов. Сам Бум сидел за письменным столиком в углу, над ним как иконы висели портреты Шкловского и Ахматовой.

Студенты приходили на семинарии, как на праздник. Приносили вино, конфеты. Сегодня праздника не получилось. Бум был мрачен.

Когда все собрались и разговоры стихли, Бум откашлялся, постучал карандашом по стаканчику.

– Господа, у меня пренеприятное известие. Серьезно опасаюсь, что в ближайшее время нас прикроют…

– Виктор Михайлович шутит и, как всегда, неудачно, – с места сказала Лида.

Бум ее не поддержал.

– Сегодня у нас был Ученый совет. К нам приехал некто Корытов из Наркомпроса, представил нового директора. Это Генрих Иванович Штольц, историк искусств из Киева. Человек, судя по всему, порядочный, но бесхарактерный. Вместе с ним прибыл Пыжов, он будет у нас «выправлять» партийную линию…

Бум несколько минут молчал, собирался с мыслями.

– А потом было самое забавное. Вся троица, точнее Корытов и Пыжов, Штольц лишь поддакивал, стала приводить нас к присяге…

– К какой присяге… что за бред, – громко сказал Лева…

– Нам предложили торжественно отречься от буржуазного формализма и присягнуть на верность марксистскому социологическому методу…

– Ну и что?

– Ну и присягнули… Все, кроме меня…

В комнате стало очень тихо. А потом опять Лида:

– Виктор Михайлович, не тяните, что было потом?..

– Потом были оргвыводы. Нам указали, что кадры института засорены классово враждебными элементами, буржуазными формалистами…

Лида громко закричала:

– Мы с вами, Виктор Михайлович! Мы вас не оставим, не предадим!

Студенты одобрительно загудели…

Бум опять постучал карандашом по стаканчику.

– Киндер, ша! Работа семинария продолжается. Вета, ваше слово.

Вета собрала свои бумажки и стала говорить. Сперва сбивчиво, потом все уверенней. Пока говорила, несколько раз взглянула на Бума. Он сидел, откинувшись на стуле, прикрыв глаза рукой.

«Не слушает», – подумала Вета.

Бум открыл глаза.

– Прочитайте, пожалуйста, эту песню по-армянски.

Вета прочитала несколько куплетов.

– Кажется, вам удалось передать ритм, – сказал Бум.

Вета закончила, собрала свои записи.

– Что скажут господа семинаристы? – спросил Бум.

Первой выступила Лида.

– Это замечательно. Мы впервые обратились к фольклору… Вета блестяще доказала универсальность категорий Бахтина…

Ее поддержал Лева.

– Я особенно хочу подчеркнуть, что у Веты потрясающее чувство слова…

Бум подытожил.

– Семинарий рекомендует работу Дадашевой в печать в издательстве «Academia». Редактором назначаем Лиду Файнберг… Учитывая обстановку, рукопись следует подготовить в кратчайшие сроки…

* * *

… После свадьбы Вета переехала к Даниле в его квартирку на Зверинской улице. Квартира эта занимала мансарду большого доходного дома и состояла из мастерской с окном во всю стену и спальни с умывальником. Из окна был виден шпиль Петропавловского собора и деревья Зоологического сада. В мастерской стояли Данилины работы: эскизы декораций, виды Петроградской стороны, женская натура.

Так получалось, что Вета и Данила виделись только поздно вечером и ночью. Данила работал в театрах – оформлял спектакли в Мариинке и в Малеготе – Малом оперном. Часто приезжал после окончания спектаклей. Они пили вино, ели фрукты – их привозил Данила. Готовить Вета не любила, да было и негде: в квартире не было плиты.

Данила был к ней внимателен и нежен. Часто делал подарки: духи, косметику.

– Откуда это у тебя? – спрашивала Вета.

Данила отшучивался.

– Так. Достал…

Когда Вета уезжала утром, Данила спал, по-детски причмокивая губами.

Днем, в Публичке, отрываясь от рукописи, Вета смотрела в окно на заснеженный Екатерининский сад и думала о Даниле. «Вот мы женаты, спим в одной постели, а я его совсем не знаю…»

Как-то раз она вернулась домой, на Зверинскую, раньше, чем обычно. В квартире никого не было, но Вета сразу почувствовала, что совсем недавно здесь был Данила, и не один, с женщиной. Пятна от вина на скатерти, наскоро застелена кровать. Она провела рукой по простыне. Ей показалось, что простыня еще теплая.

Данила приехал поздно. Он был подшофе. Данила много пил, но пьяным его Вета видела редко. В состоянии опьянения у него стекленели глаза и злобно кривился рот. На этот раз Данила был пьянее, чем обычно. Он молча разделся и лег, повернулся лицом к стене.

Вета не могла заснуть. Лежала с открытыми глазами, смотрела в окно, на кусочек желтоватого петроградского неба.

Часа в три Данила встал, подошел к умывальнику, налил себе воды. Сел на кровать.

– Ты не спишь?

– Нет, – ответила Вета, – не сплю.

– Ты чем-то недовольна?

Вета натянула на себя одеяло. Сказала тихо:

– Почему здесь? В моей постели?..

Данила встал. Прошелся по комнате. Зажег папиросу.

– Я тебя понимаю… Ты права… Так нельзя…

Он лег на кровать, прижался к Вете.

– Я честно хотел это бросить, завязать. Я не могу. Это сильнее меня…

Вета чувствует, как у нее бьется сердце. Ей хочется заткнуть уши, убежать. А Данила все говорит, говорит…

– Эти короткие встречи, мимолетная близость… Как стакан воды, когда хочется пить… Каждый раз я говорю себе, это в последний раз… Проходит две недели и опять томится кровь… случайный взгляд, улыбка… я схожу с ума… меня поманят, и я бегу, забыв все на свете…

Небо за окном розовеет, а Данила все говорит.

– Я как-то видел сон… Будто мы в театре, на сцене… а вокруг нас женщины голые, и все они зовут меня. Я к ним не иду, я держу тебя за руку. Мы идем среди этих женщин, ты не смотришь на них, и вид у тебя гордый. А потом что-то случилось, ударил гром, и заиграла музыка. Я обернулся, а тебя нет…

Данила заснул под утро. Тут же затрещал будильник. Вета встала, оделась. Уходя, она обернулась. Данила мирно посапывал, его золотые волосы разметались по подушке.

* * *

…Морозным февральским утром Вета и Лида вышли на перрон Октябрьского вокзала. Лиде нужно было в Москву по издательским делам: поработать над рукописью с Осей Бликом.

– Поехали со мной, – предложила она Вете. Вета в Москве никогда не была и согласилась с радостью.

После ровного и причесанного Ленинграда Москва поразила Вету безалаберностью. Благородные особняки соседствовали с деревянными развалюхами и безликими многоэтажными монстрами. Одетые по последней моде денди шли под руку с золоторотцами в шубах на голое тело. Москва захлебывалась в чаду автомобилей, надрывалась матом ломовых извозчиков.

Они вышли на Каланчевскую площадь, зашли в кабак. Несмотря на ранний час, за одним из столиков было оживленно – там кутила, как видно с вечера, компания прилично одетых людей с испитыми лицами.

Появился половой:

– Дамы желают откушать?

– Расстегайчики имеются? – спросила Лида.

– А как же-с, – оживился половой. – Желаете с семгой, со щучкой?

– Неси со щучкой, – распорядилась Лида. – И сбитня московского!..

…Перед ними остановился извозчик.

– Мамзели, подвести?

Они забрались в коляску. Лида сказала:

– На Тверскую.

И добавила Вете:

– Дядя у меня там…

Дядя оказался пожилым адвокатом, обитателем квартиры, состоявшей из комнат-пеналов. Кроме него единственным жильцом был дог по кличке Джек.

Дядя по-родственному расцеловал Лиду, равнодушно кивнул Вете. Протянул связку ключей.

– Ты тут все знаешь. Распоряжайтесь сами.

Лида открыла ключом дверь комнаты в глубине коридора. Там было темно и пахло нафталином. На окнах висели тяжелые занавески. Посереди комнаты стояла огромная кровать под балдахином.

К Бликам они поехали, когда стемнело. Доехали автобусом до Таганской площади, оттуда пешком добрались до тихого Гендрикова переулка. Вошли в каменный дом, поднялись на второй этаж.

Им открыли дверь, и они оказались в маленькой, сильно натопленной квартирке. К ним вышла невысокая женщина с большими черными глазами и ярко накрашенными губами.

– Мы к Осип Осипычу, – сказала Лида.

– Осип Осипыч скоро будет.

– Вы, наверное, Лида Файнберг, – сказала женщина и протянула руку. – Меня зовут Лола Блик.

Они сидели на разнокалиберных стульях за крашеным столом в небольшой комнате. Кроме Лолы в комнате был еще один человек, невысокий брюнет.

– Гаранов, Ян Янович, – представила его Лола, – наш большой друг, называйте его просто Яня.

Яня молча кивнул.

Через некоторое время появился Блик, растерянно покрутил круглой головой. Увидел Лиду. Улыбнулся.

– Пошли в кабинет, Лидочка.

Пока Лиды не было, беседа не клеилась. Лола рассказывала о машине, которую ей привезли из Парижа. Вета ничего не понимала в машинах, но на всякий случай поддакивала. Яня молчал, сверлил Вету черными глазами. Блик и Лида возвратились, и тут же появились новые люди, принесли вино. Стало шумно.

Около двенадцати бесшумно открылась дверь, вошел поэт Мраковский и заполнил собой всю комнату. Обвел присутствующих тяжелым взглядом. Не вынимая папиросы изо рта, пошел в ванную, мыть руки.

Вернулся, сел на стул рядом с Ветой. Налил себе вина.

– Кто вы? – спросил Мраковский.

Вета ответила:

– Я – Вета. Словесник из Ленинграда.

– Вы подруга Данилы?

– Я его жена.

Мраковский, не вставая, протянул руку. Снял с полки книгу «Про это» с фотографией Лолы на обложке. Развинтил вечную ручку. Написал поперек Лолиной фотографии.

«Даниле и Вете

с Мраковским приветом».

И расписался: «Вл. Мрак. Москва, Гендриков».

Когда они шли к Таганской площади, Лида спросила Вету:

– Ты знаешь, кто такой Яня?

– Нет, – призналась Вета.

– Большая шишка в ЧК. Он вел дело Гумилева.

Они шли некоторое время молча. Вета сказала:

– А ты знала, что у Данилы был роман с Лолой?

– Что-то слышала… Но это было давно, задолго до тебя…

– Но он до сих пор не может ее забыть… Ты знаешь, почему они расстались?

– Почему? – спросила Лида.

– Данила говорит, что у нее было два недостатка. Она слишком много говорила об искусстве и никогда не кончала…

…Лида открыла ключом дубовую дверь. Они вошли в темную переднюю. К ним подбежал Джек, деловито обнюхал, повилял хвостом и побежал куда-то к себе, стуча когтями по паркету. Они вошли в дальнюю комнату. Лида зажгла свет и стала раздеваться.

– Здесь очень тепло. Я, пожалуй, буду спать без рубашки.

Лида полезла под одеяло, ее огромная грудь воинственно вздымалась.

Вета потушила свет, тихонько разделась и пристроилась с краешку.

Вета сразу заснула. Ей снился сон. Ленинградское наводнение. Она в лодке с Данилой. Лодку сильно качает. Но это не страшно, даже приятно и волны – теплые. Данила ее обнимает, и по ее телу разливается истома.

Вета открывает глаза. На нее навалилось что-то большое, белое. Она открывает глаза шире. На ней лежит Лида, тискает ей грудь, а другой рукой ласкает ей промежность.

Вета оттолкнула Лиду.

– Что ты делаешь?

Лида громко задышала:

– Я люблю тебя, Вета. Очень люблю…

Вета ударила Лиду по лицу.

– Не дотрагивайся до меня!

Лида медленно сползла с кровати и заскулила по-собачьи.

– Прости меня, Вета… Прости…

А Вета не могла успокоиться:

– Ты дрянь! Ты извращенка!

Лида перестала плакать и стала молча одеваться. Собрала свои вещи. Вышла в коридор.

В дверях она остановилась и тихо сказала:

– Ты мне наплевала в душу…

Хлопнула дверь.

Вета подошла к окну и отдернула занавеску. Тверская была пуста. Шел сильный снег, снежинки вспыхивали и гасли вокруг электрических фонарей.

Вета нашла ванную комнату. Долго лежала в горячей воде.

* * *

…Ранней весной 1930-го Марк перевез в Ленинград родителей: Пашу и Анну. Их переезду предшествовали грустные события: прошлой зимой, словно сговорившись, умерли старики: отец Кати Гросс и Мишенькина bellemère. Освободилась жилплощадь: большая комната в Мишенькиной квартире и маленькая квартирка на шестом этаже. Паша и Анна выбрали квартиру наверху.

Переезд был делом хлопотным. Марк взял двухнедельный отпуск и отправился в Тифлис. Старшие Дадашевы, Жорж и Маша, долго не могли решить, как им поступить. Сперва собрались было ехать, но в последний момент передумали:

– Поезжайте сперва вы, – сказал Жорж, – а мы посмотрим.

И вот, наконец, Ленинград, Октябрьский вокзал. Вереница носильщиков торжественно загружает дадашевское добро – картонки, коробки, ящики с книгами – в огромный «линкольн». На шестой этаж вещи переносят дворник Василий Михеич и двое запойного вида мужичков. Выбежал во двор Мишенька – в неизменной студенческой фуражке, галантно поцеловал ручку Анне, раскланялся с Пашей, стал командовать разгрузкой.

Через неделю вещи были расставлены. Блестели темным золотом корешки Брокгауза и Евфрона в ореховом книжном шкафу – наследство Гросса-старшего. Марка до слез растрогали вещички, которые он знал с детства, но о существовании которых он напрочь забыл: ломберный столик, персидский ковер, домашние туфли-чусты и даже огромный спичечный коробок – сувенир Всемирной Парижской выставки 1900 года.

Старики к Ленинграду привыкали трудно: холодно и все не как в Тифлисе. Марк целыми днями на работе, приходит поздно, усталый. Выручали книги, друзья, театр.

Вета несколько раз приглашала Пашу и Анну на Зверинскую. К ним сразу привязался Лева Лилиенталь, они помнили его еще по Тифлису: он приезжал за Ветой четыре года назад. Лева приносил им книги и новые выпуски журналов: «Обязательно прочитайте то, что я отметил красным карандашом…»

Вета присылала им контрамарки в Мариинку. Данила очень удачно оформил новую постановку «Пиковой дамы», а теперь получил в Мариинке постоянное место помощника главного художника. Ни оперы, ни балеты большого впечатления на Анну не произвели, она предпочитала им концерты в Филармонии.

Марк однажды посмотрел «Дон Кихот» и заболел балетом. Не пропускал ни одного спектакля. Когда билетов в кассе не было, он давал рубль знакомому капельдинеру, и тот его пропускал. Марк усаживался на барьер между ложами.

Несколько раз Марк видел в директорской ложе невысокого блондина с зачесанными назад волосами. Он появлялся, когда в зале гас свет и исчезал перед концом спектакля.

– Кто это? – просил Марк у капельдинера.

– Вы не узнали? – тот улыбнулся. – Это товарищ Киров.

Иногда, уходя из театра, Марк замечал большую черную машину у артистического подъезда. На заднем сиденье сидел блондин в полувоенном френче с зачесанными назад волосами. Марк видел, как в машину впархивали балерины…

…В мае дни стали длиннее, повеяло теплом. Как-то вечером Паша и Анна шли по проспекту Красных Зорь, мимо большого дома с гранитными колоннами. У подъезда стоял грузовик, красноармейцы грузили в него мебель. Рядом с грузовиком они заметили болезненного вида мужчину в белой папахе и женщину, закутанную в шаль.

Женщина окликнула Пашу по имени:

– Вы меня не узнали?

Паша посмотрел ей в лицо. Что-то знакомое, но где он ее видел, вспомнить не мог.

– Ирина Габриелян. Наверное, я сильно изменилась.

– Господи, – вскрикнул Паша. Он хотел что-то сказать еще, но осекся. К ним подошел человек в папахе.

– Познакомься, Евсей, – сказала ему Ирина. Это наш товарищ из Тифлиса.

Евсей неуверенно протянул руку.

– Из Тифлиса?

– Это друг, – сказала Ирина.

Паша пожал протянутую ему безжизненную руку.

– Нам нужно торопиться, – сказал Евсей.

– Мы уезжаем, – сказала Ирина. – Нас переводят на другую работу. В Ташкент…

* * *

…Год 1932-й был для Веты примечателен двумя событиями: она родила Татку и закончила «Песни западных армян». Ни одно из этих событий большой радости Вете не принесло. Наверное потому, что жизнь ее с Данилой разладилась. Вета знала, что у Данилы связи с женщинами и с этим смирилась. Данила часто уезжал в Москву. Он стал модным театральным художником. Его приглашали Мейерхольд и Таиров, он оформлял балетные спектакли в Большом. Данилины командировки длились месяцами, ему даже выделили небольшую квартирку в театральном доме на Неглинной. Кто-то из знакомых не без удовольствия поведал Вете, что в Москве у Данилы «постоянная женщина», и она открыто называет Данилу мужем.

Сообщение о том, что Вета беременна, Данила воспринял спокойно. Немного удивился.

– Постой, мы, кажется, уже давно…

– Нет, все сходится. Это было в январе, у тебя случился приступ нежности…

Они помолчали.

– Что думаешь делать? – спросил Данила.

– Буду рожать, – ответила Вета.

В мае Вета переехала на дачу в Толмачево. Дачу ей снял Лева.

– Тебе нужен свежий воздух.

Доехать до Толмачева было непросто. Поездом до Луги, а оттуда автобусом, по разбитой дороге.

На даче было хорошо. На деревьях появились липкие листочки, сквозь пожухлую прошлогоднюю листву пробивалась трава. Утром Вета надевала резиновые сапоги и по мокрой тропинке уходила в лес. Пробиралась на полянку, садилась на пенек и часами сидела неподвижно: смотрела на голубое небо, дышала воздухом, настоянным на березовых почках.

Лева приезжал каждую субботу. Привозил листы корректуры.

Несколько раз приезжала Лида Файнберг. Держалась она уверенно, даже развязно. О случае в Москве не вспоминала. Кто-то сказал Вете, что у Лиды появилась новая пассия: студентка-первокурсница из Сибири.

Как-то раз, это было уже в июне, приехал Данила. Притащил рюкзак с вином и закусками. В тот день там были Лева и Лида. Пошли в лес вчетвером. Данила развел костер. Попытался устроить шашлык: нанизал кусочки мяса на сырые березовые прутья, бросил их в костер. По лесу пошел запах горелого мяса. Вино пили прямо из бутылок, стаканы прихватить забыли. Данила выхлебал из горла полбутылки водки и очень быстро захмелел. Прыгал через костер, ползал на коленях, хватал за ноги Лиду Файнберг. Домой, на дачу, Данилу вел под руки Лева. Данила сильно качался и скулил:

– Левочка, ты Вету люби, она хорошая…

На даче Даниле постелили тюфячок, и он сразу уснул, даже не сняв выпачканных в глине ботинок.

Однажды Лева приехал на дачу озабоченный. В издательстве приостановили работу над уже готовой к печати Ветиной книжкой. Лева бегал по инстанциям, пытался выяснить, в чем дело. Через знакомого в Главлите удалось узнать, что пришло письмо, подписанное академиком Орбеляном. В письме говорилось, что появление книжки осложнит отношения СССР с дружественной Турецкой республикой.

Лева так просто не сдавался. Побежал к Фихтенбауму. Тот искренне возмутился:

– Орбелян? Я этого так не оставлю.

Позвонил в обком, в идеологический отдел. Те связались с ЦК. На счастье, в Москве готовилась декада армянского искусства, и Ветина книжка пришлась очень кстати. В издательство позвонил ответственный товарищ из Москвы и сурово посоветовал:

– Книгу Дадашевой издавать массовым тиражом. Об исполнении доложить.

Редактор побледнел и распорядился приостановить все плановые работы; пустить «Песни западных армян» в производство вне очереди.

Вета переносила беременность на удивление легко. Даже в июле ходила гулять в лес. Допоздна сидела на верандочке, смотрела в негаснущее небо, прислушивалась, как внутри нее зреет новая жизнь.

В августе ей стало хуже. Появились тянущие боли в животе. Доковыляла до почты, позвонила домой. Данилы, конечно, не было. Дозвонилась до Лиды.

– Заберите меня. Мне худо.

Назавтра Лида приехала с Левой. Машину достать не удалось. Собрали вещички, до автобуса шли пешком. Идти было тяжело. Болел живот, и кружилась голова.

Вету положили в клинику Отта на обследование, пролежала она там две недели. Врачи опасались осложнений. Обошлось. Ее отпустили домой.

Схватки начались в конце сентября, на две недели раньше срока. Вету сразу же увезли в роддом. Роды были тяжелые, почти непрерывные мучительные схватки. В какой-то момент ее сознание отключилось, она чувствовала нестерпимую боль и видела мелькающие вокруг нее белые халаты. Боль прекратилась и ей протянули красный кусочек мяса.

– Что это? – спросила Вета.

Чей-то голос сказал:

– Это твой ребенок. Девочка…

Через неделю ее выписали домой. Вета спустилась по лестнице в вестибюль, прижимая к себе розовый сверток. В вестибюле стоял Лева с огромным букетом цветов.

– Я заказал такси. Сейчас приедет.

От темной стены отошел Ника Фредерикс. Подошел к Вете, поцеловал ее в щеку. Осторожно взял у нее из рук сверток.

– Такси не надо. Мы поедем на моей машине.

Они подошли к большому черному автомобилю. Шофер открыл дверцу. Вета обернулась.

У дверей роддома стоял растерянный Лева с букетом в руках.

* * *

… Роман Веты с Никой Фредериксом начался два года назад, промозглым октябрьским вечером. Вета вышла из зыбовского дома и медленно двинулась по Исаакиевской площади в сторону Синего моста. Было ветрено, накрапывал дождь. Ехать на Зверинскую не хотелось. Дома было пусто и холодно. Ника возник неожиданно, материализовался из осенней питерской мглы. Увидел Вету, подошел к ней. Протянул зонт.

– Вы куда?

Вета не нашлась, что ответить. Ника взял ее за руку.

– Идемте. Я знаю здесь одно место…

Они прошли темными дворами Герценовского института, вышли на Невский, куда-то свернули и оказались в маленьком уютном кафе.

Нику здесь знали. Их усадили за угловой столик. Пожилой официант угодливо наклонился.

– Не изволите водочки… для сугреву…

Ника посмотрел на Вету, она молча кивнула.

Водку Вета не любила, пила редко. Но сейчас водка пришлась удивительно кстати.

Вета подержала в руке запотевший стаканчик, поднесла ко рту и проглотила одним духом, как ее когда-то учил Данила. Сразу стало тепло и весело. А Ника уже протягивал ей второй стопарь, пододвинул хрустальную вазочку с черной икрой.

Вета давно так красиво не пила и не ела. Им принесли какую-то удивительную уху, а к ней холодное белое вино в высоких бокалах. Потом они ели дичь и опять пили вино, теперь красное. Вета пила, ела, смеялась и болтала без умолку. Ей давно не было так хорошо. Словно она опять была в Тифлисе. А Ника больше молчал, подливал Вете вино, накладывал ей в тарелку мясо, поливал соусом. Когда они вышли из кафе, часы на башне Думы пробили одиннадцать.

Они постояли несколько минут на углу Невского. Вета опять с ужасом подумала о холодной квартире на Зверинской.

Ника взял ее за руку, наклонился и тихо сказал:

– У меня есть предложение. Идемте ко мне пить кофе. Это недалеко…