Текст книги "Ленинград, Тифлис…"

Автор книги: Павел Долохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Через несколько дней Машка разбирала бумаги отца. Господи, сколько ерунды накопилось. Какие-то давно никому не нужные письма, справки, аттестаты. Она растопила камин, которым не пользовались с блокады, бросала в огонь всю заваль. Где-то на полке она нашла нераспечатанную бандероль, когда-то пришедшую на ее имя. Сорвала печать. Из конверта посыпались бумаги с золотыми обрезами. Она стала разбирать английские слова. «Какая-то чушь от дяди Макса…»

Она бросила в огонь всю пачку. Толстая бумага долго на разгоралась, потом вспыхнула синеватым пламенем. Машка смотрела, как листочки корчатся в огне и разлетаются пепельным тленом.

АРХЕОЛОГ ИЗ ВСЕХСВЯТ

1

Той осенью Сереже Островскому было тоскливей, чем обычно. Путь домой из Археологического присутствия выбирал он себе подлиннее. Шел он по Невскому, не обходя своим вниманием пахнущий лимоном и дешевым коньяком распивочный зал фирменного магазина «Арарат», что под аркой Главного штаба. Проходил гулкими лабиринтами Дома книги. Вливался в толпу и проплывал освещенными приглушенным светом залами «Пассажа».

Собственно, дома у Сережи никакого и не было. В просторной квартире на верхнем этаже запутанного сооружения, что высилось на углу Пестеля и Моховой, Сережиным был небольшой стол-бюро с задвигающейся ребристой крышкой. Стол этот ездил с Сережей повсюду, тянулся за ним из далекого и почти забытого Могилева, кочевал по съемным квартирам, пока не обрели они здесь пристанище. Задвинутый в дальний угол, Сережин стол настороженно скрипел, с испугом поглядывая на обступивших его и недобро поблескивавших позолотой темно-красных чудовищ.

Дома Сережу встречали теща, Ядвига Вацлавовна, и Яна, дочь Сережиной жены Магды от ее первого брака. Несмотря на значительную разницу в возрасте – Ядвиге Вацлавовне было за семьдесят, а Яне только что стукнуло двенадцать, – обе они были удивительно похожи настороженным и слегка испуганным выражением широко раскрытых голубых глаз.

– Что нового в лучшем из миров? – эту фразу Ядвига Вацлавовна повторяла каждый раз, когда видела Сережу, иногда по нескольку раз в день. И Сережа каждый раз отвечал без улыбки:

– Все идет к лучшему, мадам…

Сережа проглатывал разогретый тещей бульон и окаменелые котлеты с прилипшими к ним макаронами и садился с Яной за стол-бюро, проверять Янины уроки.

– Попробуй еще раз, Яночка… Это же так просто.

Он старался не дышать в Янину сторону, хотя и знал, что это бесполезно. Яна морщила курносый носик.

– Ты опять выпил, па. Придется доложить мамане…

Сережа что-то бурчал и быстро решал Янину задачу.

Потом Сережа забирался с ногами на диван и раскрывал какую-нибудь книжку. Ему редко удавалось сосредоточиться на чтении. Он прислушивался к шагам на лестнице, хотя знал, что Магда придет нескоро, не раньше десяти – она вела вечерние занятия. Раньше он выходил встречать ее к остановке автобуса, на Литейный. Случалось так, что он ждал ее до одиннадцати, и, не дождавшись, возвращался домой. Магда была уже в постели.

– Меня подвезли на такси, – говорила она, устало зевая, и отворачивалась к стенке…

Однажды, осенним утром в тоскливой жизни Сережи Островского забрезжил лучик света. Он принял обличие Вадика Михеева, сутулого бородача в светло-сером костюме, Сережина сокурсника. Вадик курил и натужно кашлял в углу присутственного коридора. Завидев Сережу, Вадик сделал сложное па ножкой, выплюнул сигарету, с большого расстояния попав в пепельницу, и громко закричал, не тратя время на приветствия:

– Поехали во Всехсвят! Ты обещал!

Сережа вспомнил. Обещал, действительно обещал поехать с Вадиком во Всехсвят. Туда, где Вадик, археолог из враждебного Присутствию Музейного ведомства, нечаянно нашел стоянку древнего человека, древнейшую во всем их околотке.

– Так ты едешь? – наседал на Сережу Вадик.

Сереже мучительно хотелось согласиться сразу, но честь Присутствия не позволяла.

– Поехал бы, Михеич, да начальство не пустит. Командировочные срезали.

– Так вот они, твои командировочные. Вот они! – Вадик сунул в нос Сереже какие-то бумаги.

– Не доедали, не допивали, на гигиене экономили. Все ради вас, сэр!

Ломаться дальше не было смысла. Скрепили соглашение в распивочной под аркой.

– Бур у тебя? – деловито осведомился Вадик, когда они, пристроившись в углу распивочной, тяпнули по второй и захрустели посахаренными дольками лимона.

Сережа молча кивнул. Бур был его основным научным достижением. Сваренный по Сережиным чертежам на Адмиралтейском заводе умельцем Твердохлебовым за два литра чистейшего медицинского спирта, он уже успел обрасти легендами. По одной из версий, Сережа перед началом работ долго шептался с буром, поглаживал его, делал таинственные пассы, а затем с разбега втыкал в грунт. Не доверяя это дело никому, он повисал на буре всей своей тяжестью. Бур послушно уходил в мягкую землю, по самую рукоятку. Тогда Сережа откручивал рукоятку и наращивал бур новыми штангами и вновь погружал его, все глубже и глубже. А на какой-то глубине прекращал бурить, поворачивал ручку по часовой стрелке и вытаскивал бур, штанга за штангой, пока не появлялся крутобокий, поблескивавший корабельной сталью челнок. Челнок открывали, медленно вращая ручку против часовой стрелки, и он обнажал поднятые им из недр чудеса…

На следующий день они с Вадиком спустились в подвал Археологического присутствия, где завхоз Адоничев нехотя извлек запаянный в толстый полиэтилен бур из темно-зеленого ящика, предназначенного для перевозки артиллерийских снарядов.

– Распишись здесь, – сказал Адоничев, протягивая Сереже мятую ведомость.

– Спирт берете?

Сережа и Вадик радостно закивали. Через минуту Адоничев появился с бутылью и другой ведомостью.

– Даю два, распишешься за пять.

Сережа с готовностью подмахнул ведомости, не читая.

Они вынесли тяжелый бур на набережную, где уже стоял старенький «москвич» Гены Бельского, приятеля Вадика. С большим трудом пристроили бур в салоне, между сиденьями – бур упирался концами в ветровое и заднее стекла – и повезли на Витебский вокзал. Гена Бельский ехал осторожно, старался не тормозить, чтобы бур не пропорол «москвич» к чертовой матери!

На Витебском они сдали бур в багажное отделение.

– Поедет с нами, – объявил Вадик, пряча в бумажник багажную квитанцию.

– Кстати, получи билет. Завтра в девять. Черниговский поезд, вагон номер семь. До станции Вежель. Не опаздывай!

В день отъезда Сережа пришел из Присутствия пораньше, стал собирать рюкзак.

– Опять ветер дальних странствий? – спросила Ядвига Вацлавовна.

– Он самый, мадам, он самый, – ответил Сережа, засовывая в рюкзак видавшие виды кирзовые сапоги.

– Надолго? – не отставала теща.

– На несколько дней, мадам. Сущая безделица.

– Магда знает?

– Оставил письменное прошение по всей форме. Лежит на бюро.

Сережа поднял глаза и увидел Яну.

– Па ты уезжаешь, а как же сочинение?

– Яночка, я очень скоро вернусь… Ты набросай пока план, как я тебя учил.

Яна не уходила. Прижалась щекой к Сережиному свитеру.

– Па, не уезжай. Мне плохо, когда тебя нет…

Сережа почувствовал острую боль в сердце. Он опустился на корточки, стал гладить Янины льняные волосы.

– Да что ты, Яночка. Я же всего на несколько дней… Честное пионерское…

Яна оттолкнула Сережу от себя и посмотрела на него в упор большими голубыми глазами.

– Поклянись, что не будешь пить. Поклянись, а то я умру…

Сережа заблеял:

– Да что ты, Яночка, да как же…

Яна до боли сжала Сережин палец:

– Скажи «клянусь»!

– Клянусь, – покорно пробормотал Сережа, натянул плащ, схватил рюкзак и выскочил на лестницу.

На улице было темно и пакостно. В нитках дождя расплывались огни уличных фонарей, вспыхивали и гасли фары машин. Сережа посмотрел на часы. Было шесть часов, три часа до поезда. Честно говоря, он намеревался скоротать это время в пивбаре под Думой на Невском, где как раз в это время собиралась его беспутная компания. Но он вспомнил Янины строгие глаза и решительно повернул в другую сторону. Его вынесло к кинотеатру «Октябрь». На промокшей афише можно было прочитать: «Пепел и алмаз». Сергей купил билет и вошел в полупустой зал. На экране – польский диссидент, его играл Збигнев Цибульский, убивал секретаря райкома, который, как выяснилось, был его отцом. Оба были хорошие, обоих было жалко. После фильма на душе у Сережи стало еще муторней. Он вскочил в троллейбус и поехал на Витебский.

Черниговский поезд стоял в самом конце перрона. Вагон номер семь пахнул застоялой мочой и дезинфекцией. Сережа повесил плащ на крючок у двери, забросил рюкзак на верхнюю полку и устроился у окна. Вадика не было.

Он появился вместе с Геной Бельским, когда до отхода поезда оставалось минут пять. Оба были сильно навеселе. В руках у Гены был пузатый портфель. Войдя в купе, Гена расстегнул портфель и Вадик ловко извлек из него три бутылки портвейна и складные пластмассовые стаканчики.

– Осторожно, – не замочи рукопись, – предупредил его Гена. – Мой диссерт, единственный экземпляр.

– Не боись, – успокоил его Вадик, не замочу.

Сережа поднес к лицу темно-красную жидкость. Она пахла жженой пробкой и сахарином. Он почувствовал тошноту и осторожно отставил стаканчик. Зато Вадик и Гена управились со своими порциями удивительно быстро.

– Поезд отправляется, – разнеслось из репродуктора под потолком, – просьба провожающих покинуть…

Гена допил, что оставалось в стаканчике, и бросился к выходу.

Через минуту его лицо появилось в окне. Он бежал вслед за поездом и что-то кричал. Слов было не разобрать.

Сережа оглянулся и увидел Генин портфель.

– Он забыл портфель с диссертом!

Они вдвоем попытались открыть окно. Тугая рама не поддавалась. Вадик схватил портфель и бросился в тамбур, нажал на ручку двери. Дверь открылась. Он широко размахнулся.

– Стой не кидай! что было сил крикнул Сережа, – он заметил, что перрон кончился и за дверью мелькают пролеты моста.

Но было поздно. Портфель птицей вылетел из вагона, описал дугу и плюхнулся в черные воды Обводного канала.

Вадик почесал бороду, ссутулился. Виноватой походкой поплелся в купе.

– У нас ничего не осталось? – спросил он перебирая пустые бутылки. Сережа протянул ему свой стаканчик. Вадик засадил его одним духом. Вытер усы.

– За Генин диссерт. Он напишет еще лучше, вот увидишь. Гена, он толковый…

На рассвете следующего дня они спрыгнули на крутую, сложенную желтоватой галькой железнодорожную насыпь. Было зябко, от невидимых болот клочьями поднимался туман. Паровоз вздохнул, поезд лязгнул буферами, вздрогнул, тронулся и растворился в тумане.

– Где мой бур? – спросил Сергей и тут же заметил вдалеке, там, где насыпь переходила в подобие перрона, телегу, влекомую сухопарым мужичком бомжеватого вида. На телеге виднелся завернутый в коричневую бумагу предмет, по форме напоминавший бур.

Они припустили вслед за мужичком и настигли его перед входом в крашенную белой краской будку, на которой красовалась надпись, сделанная неровными буквами: «Багажное отделение».

– Наш багаж, – решительно сказал Сережа и протянул мужичку квитанцию.

– Ничего не знаю, – отстранил квитанцию мужичок и указал грязноватым пальцем на объявление: «Выдача багажа с 11 до 14 часов с перерывом на обед».

Подошел Вадик, сунул мужичку треху, тот молча сгрузил бур на землю и, как и поезд, ушел в небытие.

Вадик стоял, поддерживая одной рукой бур, вертел головой по сторонам. По его лицу катился пот.

– Ищешь, где бы пива? – посочувствовал ему Сережа.

– Про пиво забудь, – мрачно сказал Вадик. Все пиво осталось в Питере. Пошли к водокачке.

Сережа несколько раз качнул железную планку, и из трубы хлынула ржавая вода. Вадик жадно припал к ней губами, вода лилась на его брезентовую штормовку, брызгами отлетала от неопрятной бороды. Вадик пил воду и фыркал. Наконец оторвался, вытер лицо платком и улыбнулся.

– Ну, все, я живой. Пошли в Вежель.

Они шли по поросшим травой улицам Вежеля мимо деревянных домиков на вросших в землю каменных фундаментах и несли тяжелый и удивительно неудобный для переноски бур. Откуда-то доносился приглушенный звон церковного колокола. Они пошли на этот звук и вышли на центральную вежельскую площадь. Там высилась белая, с синими куполами церковь. Двери ее были открыты, в черном проеме виднелось мерцание свечей; из церкви доносилось пение. На ступенях ровными рядами стояли нищие.

– Райхрам Святых Петра и Павла, – пояснил Вадик, – единственная действующая церковь в околотке.

– В как же Всехсвят? Название вроде церковное…

– Храм Всех Святых спалил Стефан Баторий в семнадцатом веке. С тех пор у всехсвятцев с религией нелады.

Они вошли в стоявший напротив храма заплеванный семечками автовокзал.

– Когда-то до войны во Всехсвят вела железнодорожная ветка, – сказал Вадик, – ее грохнули партизаны. Восстанавливать уже не стали…

Подошел автобус, развалюшный ПАЗ, и в него битком набились бабки с кошелками и лукошками. Сережа и Вадик притулились сзади, уложив бур на ребристый пол.

– Грибники, – задумчиво сказал Вадик, – самое время…

По дороге туман рассеялся, выглянуло солнце. В лесу по обе стороны дороги желтыми свечами вспыхнули березы. Лес расступился и перед ними раскрылся сочный луг, в конце которого поблескивало озеро. Автобус запрыгал на булыжнике и замер посереди площади, по краям которой стояли покосившиеся каменные строения.

– Приехали, – объявил Вадик. – Уэлком ту Всехсвят!

– Уэлком, уэлком, – подхватил подошедший к ним невысокий человек в мятом чесучовом костюме.

– Тимофей Семеныч Геллер, – представил его Вадик. – Всехсвятский историограф и по совместительству редактор районной газеты «Всехсвятский труженик».

– Заместитель, всего лишь заместитель, – поправил его Тимофей Семеныч и, обращаясь к Сереже: – Рад познакомиться, Сергей Львович, наслышаны мы о вас. А где же ваш знаменитый бур?

Сергей с трудом вытащил бур из узких дверей ПАЗа, и Тимофей Семеныч подхватил его, легко подкинул себе на плечо и быстро зашагал по узкой дорожке мимо спрятавшихся за всполохами бузины всехсвятских домиков.

Дом Тимофея Семеныча стоял на косогоре, с видом на озеро, и внешне мало отличался от всех остальных. Разве что поаккуратней и поприбранней. Посыпанные белым песком дорожки, ровные грядки на огородике, клумбы с гортензиями у крыльца. А на крыльце – приветливая женщина в цветастом платочке.

– Добро пожаловать, гости дорогие, обед на столе…

– Валентина Ивановна, – представил ее Вадик. Светоч культуры, завуч школы, преподаватель немецкого языка…

Внутри дом Тимофей Семеныча и Валентины Ивановны выглядел как среднего достатка ленинградская квартира. Рижский мебельный гарнитур, телевизор с большим по тем временам экраном. Множество книг на застекленных полках. На стене большая фотография смуглого человека в довоенной форме с ромбами.

– Отец Тимофея Семеныча, – сказал Вадик, – Герой Советского Союза.

На столе источали аромат миски с густым борщом, по которому расплывались горки белоснежной сметаны.

Тимофей Семеныч достал пузырек с темно-красной жидкостью, стал разливать по рюмкам.

– Мне не надо, – сказал Сережа и прикрыл свою рюмку рукой.

– Мне тоже нельзя, – вздохнул Тимофей Семеныч, – сердце. Но по чуть-чуть можно, эта настойка – лечебная.

Они чокнулись и Сережа пригубил пахнущую травами жидкость.

После обеда они спустились по крутой улочке к озеру. Было не по-осеннему тепло. На заваленном сухим тростником пляже лежали перевернутые лодки. Среди них, надрывно крякая, шествовали утки. Тимофей Семеныч и Вадик повели Сережу мимо лодок и расставленных на просушку рыболовных снастей к мысочку, где рядом с горкой песка виднелся правильных очертаний котлован, до краев заполненный непрозрачной водой.

– Наш раскоп, – сказал Вадик. И здесь Сереже была рассказана слышанная им доселе в отрывках трогательная история открытия Всехсвятских стоянок.

Ему поведали о том, как по этим местам в безуспешных попытках найти что-либо толковое проходили сонмы ленинградских и московских археологов. Особо часто при этом упоминалась мадам Тюрина из Археологического присутствия. Привлеченная находками странного вида керамики, которую ей приносили местные рыбаки, она два раза проехала озеро на лодке. Защищаясь огромным парусиновым зонтом от палящих лучей всехсвятского солнца, мадам Тюрина погружала в топкое дно озера особой конструкции щуп, собранный по ее заказу в колхозной мастерской из старых рыболовных снастей. Весна в тот год была дождливой, вода в озере стояла высоко, дно заилилось, и кроме водорослей и обломков бревен, щуп мадам Тюриной не вытащил на поверхность ничего. Соответственно, в вышедшей вскоре после того монографии мадам Тюриной было сказано, что ввиду неблагоприятного климата древние люди избегали селиться на Всехсвятских озерах, а найденная на его дне керамика относится к средневековью.

Далее в повествовании активная роль переходила к Тимофею Семенычу, в частности, к письму, отпечатанному им на фирменном бланке газеты «Всехсвятский труженик» и отосланному в Музейное ведомство. В письме сообщалось о двух фактах: о странного вида костях, обнаруженных Тимофеем Семенычем в ходе рытья колодца на его приусадебном участке, и не менее странных кремневых предметах, найденных всехсвятскими школьниками на дальних озерных плесах. Письмо было воспринято со вниманием. Не последним обстоятельством была известная напряженность в отношениях между Археологическим присутствием и Музейным ведомством и некоторая нелюбовь к мадам Тюриной и ее щупу. Вадик Михеев был откомандирован во Всехсвят, чтобы все проверить и во всем разобраться. Кости, обнаруженные в колодце Тимофея Семеныча, как выяснилось, были остатками скота, забитого прежними владельцами участка в ходе массовой коллективизации тридцатых годов. Что касается кремневых предметов, то их внимательный анализ подтвердил их принадлежность к микролитической культуре, возраст которой превышал шесть тысяч лет.

Далее Вадик и Тимофей Семеныч применили стратегический прием, известный как «перекрестный опрос местного населения». Был отобран узкий круг перспективных информаторов; в основном, людей пожилых и сильно пьющих. Опрос производился на веранде крашенного голубой краской заведения, известного в народе как «Голубой Дунай», с использованием подозрительного пойла, продававшегося в местном сельпо двухлитровыми банками из-под соленых огурцов с криво прикрепленной наклейкой: «Красное крепкое».

Наиболее ценную, хотя и путаную информацию удалось получить от сторожа рыбсовхоза Медуна Иван Никифоровича. Данный информатор большую часть дня находился в сумеречном состоянии души и на внешние раздражители реагировал слабо. Признаки адекватной реакции у него проявлялись после употребления двух банок «Красного крепкого». Он становился разговорчивей после четвертой, но ненадолго. Вскоре речь Иван Никифоровича теряла всякие признаки здравого смысла, голова его падала на стол, он начинал громко храпеть и норовил соскользнуть на грязный пол. Но даже в моменты относительного просветления речь Иван Никифоровича трудно было назвать связной. Он вскакивал, изображая согнущегося человека. «Он здесь – в трубу… а я тут, пацан голозадый, а он в трубу, мать его за ногу… а там лес целый, доска к доске… а он в трубу, мать его туда и обратно…» Этот текст повторялся с небольшими вариациями до бесконечности.

– А кто был этот, что с трубой? – пытался выведать Вадик.

– Кто, кто? – удивлялся Иван Никифорович, – понятное дело, немец, фашист проклятый.

– А где было-то это все? – не унимался Вадик.

– Да тут и было, – ответствовал информатор, – насупротив коровинского дома…

Жителей с фамилией Коровин в поселке Всехсвят не значилось. Небольшая работа, проведенная Тимофеем Семенычем в райотделе КГБ, позволила установить, что Коровин Вениамин Александрович до войны был бухгалтером в местном колхозе «Ленинский путь». Во время войны он остался в оккупированном немцами Всехсвяте и был назначен старостой. В 1946-м он был судим коллегией по особо важным делам и приговорен к высшей мере – повешению. Коровин был прописан по Озерной улице номер 22, у самого озера.

В тот год, как и сейчас, осень стояла теплая. Все последующие дни Вадик с парой школьников из старших классов обследовали дно озера против коровинского дома. Там было неглубоко, метра полтора-два, но дно покрыто толстым слоем ила, и видимости никакой. Они ныряли по очереди и разгребали ил руками. После второго или третьего погружения, школьники подняли со дна большие обломки сосудов, покрытые странными орнаментами. Потом нашли костяные наконечники гарпунов и предметы, вырезанные из окаменевшего от времени дерева. Вадик отплыл чуть подальше от берега и нырнул. Ила там не было, а вода – прозрачней. Присмотревшись, он увидел ряд черного цвета деревянных кольев, выступавших из песка и уходивших на глубину…

На следующий год Вадик приехал во Всехсвят в мае. Весна тогда выдалась на удивление сухой. Вода в озере упала не меньше, чем на метр, и дно напротив коровинского дома обнажилось. Из застывшего на воздухе ила явственно проступили деревянные сваи. Они торчали на ровном расстоянии друг от друга, образовывали правильные ряды. Кое-где они были сочленены перекладинами, а в одном случае между сваями виднелись дощатые настилы.

– Господи, – вырвалось у Вадика. Никак свайное поселение… Точь в точь, как в Швейцарии…

С Вадиком было несколько студентов из университета. Они поставили на возвышенном месте теодолит, принесли рейки, стали снимать план. И тут откуда-то возник Иван Никифорович. Он был в крайнем возбуждении.

– Вот здесь, Точно здесь. Немец с трубой, фашист проклятый.

Беззубый рот Иван Никифоровича выплевывал нечленораздельные звуки. Он указал рукой в сторону озера:

– А там лес… доска к доске…

Когда они вернулись в дом Тимофей Семеныча, солнце садилось, и над озером поднимался туман. Тимофей Семеныч и Вадик сидели в столовой, обсуждали одним им интересные дела и случаи.

Сережа подошел к книжной полке. Его внимание привлекла маленькая книжечка. На желтом кожаном переплете золотыми готическими буквами было выбито: Bibel. Надо же, библия по-немецки, подумал Сережа и открыл книгу наугад. В молодости он изучал немецкий и все еще помнил готические буквы. Текст показался ему странным. Что-то не похоже на Библию. Стал читать внимательней, перевернул несколько страниц; на обрезе одной страницы стояло: Adolf Hitler. Mein Kampf. Сережа вернулся к началу книги. Титульный лист был вырван, но на верху первой страницы четко читалась сделанная мелким почерком подпись: Paul Heinrich von Hedicke.

Сережа закрыл книжку и аккуратно поставил ее на прежнее место.

Всю неделю они бурили берег озера: определяли границы культурного слоя. Запущенный на глубину челнок неизменно приносил мелкие обломки керамики, угольки и деревяшки. Когда скважины нанесли на план, оказалось, что площадь поселения была не меньше двухсот метров.

Работа подходила к концу. Как-то вечером они сидели в доме у Тимофея Семеныча, пили чай с вишневым вареньем. Сережа вдруг спросил:

– А я бы хотел взглянуть на хорошую карту вашей местности.

– Хорошую карту? Это можно, – сказал Тимофей Семеныч и подошел к книжному шкафу. Порылся в каких-то папках. Достал вчетверо сложенную бумагу, протянул Сереже: – По-немецки читаете?

– Читаю, – сказал Сережа и развернул бумагу на столе. Перед ним был очень подробный топоплан с названиями по-немецки. На верхнем обрезе стояло: Reichswehr. Чуть ниже: Wsechswjatgebiet. А у правого нижнего обреза виднелась уже знакомая подпись: Paul Heinrich von Hedicke.

Сережа погрузился в чтение карты. Его внимание привлекло большое зеленое пятно на севере, судя по всему, огромный верховой торфяник. Из него во все стороны вытекали ручьи, некоторые из них доходили до Всехсвятского озера. На болоте синими буквами стояла надпись: Tschistyi, 8 m.

– Есть у вас тут такое болото, Чистый или Чистое? – спросил Сережа.

– Есть такое, – ответил Тимофей Семеныч, – за селом Церковищи.

– Я бы хотел туда попасть, – сказал Вадик, – интересное оно. Все на нем тут завязано.

– Туда дороги нет, – сказал Тимофей Семеныч, – дорога кончается в Церковищах.

– А как же местные по грибы-ягоды ходят?

– Местные в Чистое по грибы-ягоды не ходят. Слава у него дурная.

– Поясните, поясните, Тимофей Семеныч, – в один голос попросили Сережа и Вадик.

Тимофей Семеныч помолчал, пожевал губами.

– Во-первых, до войны там был концлагерь. Силами зеков проводили мелиорацию. Народу положили видимо-невидимо… А во время войны, при немцах, здесь был партизанский край. Немцы стояли лишь в крупных поселках, да высылали время от времени карательные экспедиции. К востоку от Всехсвят – из Минского генерал-губернаторства, а к западу – из Курляндского. Карательные экспедиции проводились поочередно, партизаны знали о них заблаговременно и соответственно меняли дислокацию. А Чистое оказалось в нейтральной полосе. Партизаны там проложили дорогу на большую землю. Немцы туда редко совались, но, говорят, все кругом заминировали. И еще, – Тимофей Семеныч опять помолчал, собираясь с мыслями.

– Немцы на Чистом понастроили доты. Посылали туда проштрафившихся офицеров и унтеров… Были у них и такие… Приковывали бедолаг цепями к пулеметам… Перебили их всех партизаны… Так и лежат они там в своих дотах… Нет, не ходят наши на Чистое…

– Надо ехать, – решительно сказал Вадик, – Вы с нами? – спросил он Тимофей Семеныча. Тот отрицательно замотал головой.

– На чем поедете? – спросил Тимофей Семеныч.

– Поедем на велосипедах, ответил Вадик.

Велосипеды нашлись в сарае у Тимофей Семеныча. Один – совсем новый, другой – постарше, но оба на ходу. К велосипедным рамам прикрепили штанги бура, к сиденьям – спальные мешки. Долго собирали небольшой походный рюкзак – взяли бинокль, компас, карту, саперные лопатки, рулетку, кое-что из еды. Вадик долго колдовал над бутылью со спиртом – в рюкзак она не помещалась. Отлил из бутыли спирт в водочную бутылку, слегка разбавил водой, опустил на веревке в колодец – для охлаждения. В результате, когда выезжали на следующее утро, про бутылку забыли. Сережа вспомнил, когда они отъехали от дома, но возвращаться не стал: примета плохая.

До Церковищ доехали быстро – в кузове попутной машины. Там, как и говорил Тимофей Семеныч, дорога кончилась. Они сориентировались по карте, нашли ведущую в сторону Чистого тропинку, вскочили на велосипеды и заработали ногами. Как оказалось, ехали они по старой заброшенной дороге. Она то расширялась, у нее даже проступали обочины и что-то вроде твердого покрытия, то превращалась в узкую стежку, сжатую со всех сторон зарослями орешника. Тропинка понемногу поднималась в гору. Лес стал реже, все чаще попадались березки с кривоватыми стволами. Потом лес расступился и перед ними открылась гладь огромного болота, поросшего неестественно зеленой травой. Под порывами ветра трава прижималась к земле и казалось, что болото дышит. Кое-где виднелись холмики, на них росли чахлые кустарники и кривоствольные березы.

У края болота тропинка прерывалась. Сережа и Вадик слезли с велосипедов. Солнце палило по-летнему, было жарко. От болота поднималось душное марево. Они осмотрелись по сторонам. Невдалеке, на берегу, на пригорке виднелась покривившаяся избушка. Они подошли к ней, открыли ветхую дверь. На них пахнуло гнилью. В маленькой комнатке виднелся топчан, полуразвалившийся столик. Они бросили на топчан спальники и рюкзаки, развязали бур.

Шли они точно по азимуту, каждые сто метров погружая бур в трясину. Бур издавал чавкающие звуки и легко уходил в глубину, пока не упирался в твердый грунт. Глубина медленно возрастала, метр, два, три… Часам к шести небо заволокло, подул холодный ветер, пошел мелкий дождь. Они прошли еще с полчаса, взяли еще одну точку: твердый грунт пошел с 4 метров с копейками. Дождь усиливался. Вести дневник стало невозможно, бумага на дожде промокала. Они собрали бур и побрели назад. Их следы были явственно видны, а на местах, где они бурили, образовались небольшие озерца. Дождь усиливался, вскоре он перешел в град, затем повалил мокрыми хлопьями снег. Стало совсем темно, ветер валил с ног.

– Еще чуть-чуть, – подбадривал Сережу Вадик, – а там и спиртик для сугреву.

В избушке Вадик три раза перерыл содержимое рюкзака.

– Где спирт? – спросил Он сдавленным голосом.

– В колодце у Тимофей Семеныча, – спокойно ответил Сережа, – охлаждается.

– И ты знал?

Сережа кивнул.

– Почему не вернулся?

– Примета плохая.

По лицу Вадика прошла гримаса. Было видно, что он силится сказать, что он думает по этому поводу, но не может найти подходящих выражений. Он молча махнул рукой, не раздеваясь, залез в спальник и отвернулся к стенке.

Ночью случилась редкая в тех местах осенняя гроза. Избушка ходила ходуном, почти без перерывов гремел гром, через ветхую крышу ручьями лилась вода. Несколько раз где-то близко вспыхивали разряды молний, и почти сразу же раздавался оглушительный треск. Сережа взглянул на Вадика. При свете молнии он увидел его лицо. Вадик мирно спал лежа на спине, губы его сладко причмокивали.

Сережа встал и приоткрыл дверь. Ему показалось, что болото светится фиолетовым цветом. Вдруг небо раскололось. Один за другим небо прорезали три разряда молний и нестерпимый грохот потряс все вокруг. Сережа закрыл глаза и ясно увидел отпечатавшееся на сетчатке изображение креста…

Утром опять светило солнце. Они взяли бур и вошли в болото.

– Смотри, – Вадик указал вдаль. На холмике, где еще вчера стояли кривоствольные березки, виднелись лишь обгорелые головешки.

Они подошли к холмику. От него в глубь болота вела полоса выжженной травы. Они прошли по этой полосе метров триста, время от времени беря азимут и отмечая свой путь на карте.

– Посмотри направо, – сказал Вадик.

На горизонте показался островок. Сережа поднес к глазам бинокль. Солнце уже было высоко, и от болота поднималось липкое марево. Очертания острова в бинокле все время менялись. На островке виднелось расплывчатое белое сооружение. Когда подошли ближе, сооружение приобрело отчетливые очертания.

– Это – немецкий дот, – уверенно сказал Вадик.

Они осторожно заглянули в черную амбразуру. В нос ударил пряный запах сгнивших листьев. Вадик достал из рюкзака фонарик, тусклый луч пробил темноту. Сережа подтянулся на руках и осторожно опустился под бетонный колпак. Вадик, зажав фонарик во рту, последовал за ним. Они медленно пробирались, расчищая завалы из веток и листьев. Внезапно руки Сережи наткнулись на холодный металл.

– Посвети сюда, – сказал он Вадику.

Сережа разгреб руками листья и в луче фонарика появился ствол пулемета. Проведя руками вдоль заржавевшей плоскости, он нащупал щит и замок. Когда их глаза привыкли к темноте, они различили человеческие останки. Металлическая цепь соединяла щит пулемета с лучевой костью трупа.