Текст книги "Ленинград, Тифлис…"

Автор книги: Павел Долохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Annotation

Павел Долохов (Павел Маркович Долуханов) известен прежде всего как ученый с мировым авторитетом, крупнейший специалист в области археологии Восточной и Северной Евразии, профессор Ньюкаслского университета, член Нью-Йоркской академии наук и проч. «Ленинград, Тифлис…» – первый роман знаменитого археолога – как нельзя лучше иллюстрирует старую истину, что талантливый человек талантлив во всем.

Это семейная сага, которая охватывает целую эпоху – от конца девятнадцатого века до 80-х годов двадцатого. Легкий изящный стиль и захватывающий сюжет не дают оторваться от этой доброй и жизнерадостной книги. Десятки героев, обширная география, масса исторических деталей, но главное, конечно, не это, главное – любовь. Любовь, ради которой стоит пережить все ужасы «железного» века.

Автор родился в Ленинграде. По специальности он археолог и работать ему пришлось во всех уголках огромной страны, называвшейся СССР. Последние двадцать лет автор живет и работает в Англии. За эти годы ему довелось побывать во многих странах мира.

В книгу включен роман и три рассказа, навеянные воспоминаниями, встречами и размышлениями о прошлом и настоящем.

Павел Долохов

Ленинград, Тифлис…

Часть первая

Часть вторая

Рассказы

ПОЭТЕССА НЕВЗОРОВА

ВЫКРЕСТ

АРХЕОЛОГ ИЗ ВСЕХСВЯТ

notes

1

2

3

4

5

6

7

Павел Долохов

ЛЕНИНГРАД, ТИФЛИС…

Роман, рассказы

Ленинград, Тифлис…

Часть первая

ПРОСПЕКТ КРАСНЫХ ЗОРЬ

О Тифлисе Федя Дадашев узнал в блокадном Ленинграде, на проспекте Красных Зорь, в квартире на Петроградской. Это слово отец повторял часто. С каждым днем становилось холоднее. Кольцо блокады сжималось, и их большая квартира пустела. Первыми покинули ее веселый дядя Миша Годлевский с женой тетей Ксюшей и дочкой Машенькой. Уехали они куда-то на юг… Ушла на фронт другая соседка, тетя Катя Гросс, военврач. Ее фронт был где-то недалеко, и она иногда заходила их проведать в полушубке и с пистолетом на поясе.

К концу ноября во всей квартире жилой осталась лишь одна их маленькая комнатка. Там пылала буржуйка – к этому времени мебели уже почти не осталось; буржуйку топили книгами. Окно забили досками, завесили одеялами и пледами. Когда погасла большая люстра, отец включил маленькие лампочки от елки. Они горели яркими точками, но свет их с каждым днем тускнел. Некоторое время ниточки внутри лампочек светились розовым светом; потом погасли и они. Мама принесла откуда-то лампадку, ее фитилек горел неверным светом, по стенам прыгали тени, а лица родных казались неживыми, слепленными из прозрачного воска.

…Война для Феди началась в Вырице, и, как для всех, началась внезапно. Он только закончил третий класс в своей школе, где его дразнили: «Ну как ты там, тилигент? Опять уроки не выучил?»

В Вырицу Федю увозили обычно в мае. Там было хорошо: неторопливая речка Оредеж в мягких берегах, прохладный лес, барский дом на косогоре. А в тот год что-то не сложилось, уехали на дачу поздно, в июне; отца задержали на работе: он работал в большом синем доме на Каменном острове. Федя там несколько раз бывал на елках. Недалеко от этого дома, за железным заборчиком стоял большой, очень старый дуб.

– Это дуб Петра Первого, – сказал Феде отец.

– Того самого, чей ботик? – спросил Федя.

– Того самого, – ответил отец.

Слово «война» Федя услышал еще в мае. Кажется, от мамы. Отец отмахнулся.

– Никакой войны не будет. Глупости.

…В тот день, в тихое июньское воскресенье, о войне они узнали позже других. На их даче радио не было. Днем дачная хозяйка тетя Даша пошла в магазин и увидела там пьяных мужиков и ревущих баб.

– Что случилось? – спросила тетя Даша.

– Война, – ответила продавщица.

* * *

…В их семье первой о войне узнала Федина бабушка, она оставалась в городе. Ей позвонил Лилиенталь. Светлой ленинградской ночью он сидел дома у окна, смотрел близорукими глазами на Неву, крутил ручку приемника. Лилиенталь знал много языков и всегда слушал по ночам радио. В ту ночь слышимость была идеальной. Он настроился на Прагу. Передавали джазовый концерт. Конферансье рассказывал антисемитские анекдоты на берлинском диалекте. Публика одобрительно ржала. Трансляция внезапно прервалась, и диктор стал читать правительственное сообщение. Его повторили два раза. Потом заиграла военная музыка. Лилиенталь выключил приемник, подошел к телефону, набрал номер. Бабушка сняла трубку.

– Анна Марковна? Простите за поздний звонок.

– Это вы, Левушка?

– Это я, Анна Марковна… Я хотел сказать… la guerre^[1].

– Quelle guerre?^[2] – не поняла бабушка…

– Avec les boches^[3], – сказал Лилиенталь и повесил трубку.

Дедушка и бабушка жили в маленькой квартирке на верхнем этаже в том же доме на проспекте Красных Зорь. Отец всегда звал их по именам: Паша, Анна. Лица их Федя помнил смутно. Они не пережили первую блокадную зиму. Он был у них, когда случился первый налет: надрывно заревели сирены. Дедушка взял Федю за руку, и они пошли вниз по темной лестнице.

Дед умер во сне – пришел с работы, сел в кресло, задремал. И не проснулся. Его завернули в одеяло, положили на Федины саночки, и отец повез его на Серафимовское кладбище. Трамваи уже не ходили – стояли замерзшие на занесенных снегом рельсах. Отец тащил саночки по окоченевшим проспектам, через обледенелые мосты. У кладбищенских ворот он оставил их. Таких саночек там было не меньше тысячи.

…В Вырице Федя оставался до сентября. Все дачи вокруг опустели, двери и окна заколотили; хозяева и дачники разъехались. Федя жил на даче один, без родителей, с тетей Дашей. Высоко в небе над облаками каждый день летали самолеты. Звук у них был непривычный, тяжелый, не наш.

Отец и мать приезжали к Феде в субботу вечером, а в воскресенье уезжали в город. Однажды, когда они сходили с электрички на Витебском вокзале, их задержали. Человек в кепке схватил маму за руку и громко закричал:

– Граждане! Это немецкая шпионка!

Мама пыталась вырваться, но человек держал ее крепко. Вмешался отец:

– Что вы делаете? Отпустите! Это моя жена!

Человек не унимался:

– Немецкая шпионка! Я ее узнал!

Федина мама и впрямь была похожа на немку: высокая голубоглазая блондинка, с острым носиком. Собралась толпа.

– Шпионов поймали… давить их гадов!

Появился милиционер:

– Пройдемте, граждане!

В отделении отец предъявил документы: паспорт, пропуск, бронь.

Милиционер сложил документы в конверт.

– Не беспокойтесь. В органах все выяснят…

Тогда отец протянул милиционеру бумажку.

– Очень вас прошу позвонить по этому телефону.

Милиционер поморщился, но позвонил.

Услышав в трубке голос, встал, вытянулся. Отвечал односложно:

– Есть! Слушаюсь!

Отдавая отцу документы, он пояснил:

– Извините, товарищ. Время военное.

На следующий день на служебной машине отец увез Федю с дачи.

– Берем только самое необходимое.

– Можно взять велосипед? – спросил Федя.

– Нет, поставь велосипед в сарайчик. Мы заберем его через неделю.

Через неделю в Вырице уже были немцы.

Осень стояла теплая, и Федя каждый день гулял на пустыре за домом. Там валялись искореженные огнем металлические болванки. Федя взял одну из болванок в руки, погладил ее блестящие бока.

– Что это? – спросил он у соседского вихрастого мальчишки.

– Зажигалка, – ответил мальчишка.

* * *

… Отец все чаще вспоминал Тифлис. Доставая с полки толстые альбомы в кожаных, с золотым тиснением переплетах, он листал тяжелые страницы, вынимал фотографии, протягивал их Феде. При тусклом свете лампадки люди на фотографиях казались живыми: они дышали, улыбались. Дед, бабушка и еще какая-то тетя с большими грустными глазами.

– Кто это, – спросил Федя.

– Это Вета, моя двоюродная сестра, твоя тетя.

– Почему я ее никогда не видел?

– Она умерла, – ответил отец.

Он перевернул страницу альбома.

Смотри – вот наш дом в Тифлисе. Дом только что отстроен… А это – Исай, твой прадед, сажает перед домом японские акации. Сейчас они, наверное, уже большие…

* * *

…Лилиенталь медленно угасал. Это началось давно. Тем утром, три года назад, когда Лилиенталь понял, что Веты больше нет. Он проснулся на рассвете. Встал, подошел к окну. Была белая ночь. Удивительная тишина стояла вокруг. По Неве неслышно двигались корабли. Именно тогда Лилиенталь осознал, что Веты больше нет. И нет надежды. И еще он понял, что жизнь его потеряла смысл.

Жизнь продолжалась, но шла она как-то сама по себе, без его участия. Он мало спал. По ночам крутил ручку приемника, слушал чужие голоса. Утром вставал рано, варил на электрической плитке кофе, закуривал первую папиросу, натягивал старое пальтишко и шел в Публичку. Ходил он привычным маршрутом: вдоль Зимней канавки, по Дворцовой, дворами – на Конюшенную, и дальше – по Невскому. В Публичке он всегда занимал свое привычное место у окна. Снимал с полки отложенные для него книги, раскрывал тетрадь и блокноты и работал часов до шести. Раза два выходил покурить, а ровно в двенадцать шел в буфет – выпивал стакан чаю и съедал тарелку морковного салата. В буфете и в курилке иногда встречал знакомых, обменивался незначащими фразами, но в разговоры старался не вступать. Труднее всего было возвращаться домой, подниматься по крутой лестнице на верхний этаж, вставлять ключ в замочную скважину, открывать дверь своей комнаты. Есть Лилиенталю не хотелось. Он заставлял себя разогреть на плитке суп и проглотить несколько ложек.

Когда началась война, Лилиенталь пошел записываться в ополчение. Накануне он привел в порядок свои бумаги, разложил по папкам, расставив их на полке и надписав большими буквами: «Переводы из Гете», «Переводы из Рильке», «Материалы к монографии».

Его забраковали на медкомиссии. Сильная близорукость и астигматизм.

– Молодой человек, вы и немца-то не увидите…

Телефоном Лилиенталь пользовался редко. Чаще других ему звонила Лидия Файнберг.

Она никогда не представлялась, но ее низкий грудной голос не узнать было нельзя.

– Лева, что нового?

Лидия Файнберг, кажется, была всегда. С первого курса института истории искусств.

– Лида, ты же знаешь… Что может быть у меня нового…

– Ну, тогда слушай!

Лидия Файнберг нигде не работала. Иногда вела семинары в университете, но не регулярно. В основном – литературная поденщина. Рецензии, обзоры… Но она всегда была в гуще событий.

Лилиенталь слушал невнимательно. Рисовал узоры на листе бумаги. Время от времени вставлял:

– Да ну! Не может быть!..

Раз в неделю звонил Анне Марковне…

– Ничего не слышно? Нужно ждать, Анна Марковна, нужно ждать… Я к вам забегу…

– Спасибо, Левушка. Спасибо…

Лидия Файнберг эвакуировалась в сентябре. Накануне отъезда позвонила:

– Лева, я внесла тебя в список. Завтра в семь подходи с вещами к Пушкинскому Дому.

– Спасибо, Лида. Но я никуда не поеду.

– Лева, не валяй дурака!

– Лида, мне надо быть здесь, в Ленинграде.

Морозы, бомбежки и артобстрелы начались в октябре. В Публичке было холодно. Лилиенталь в пальто и перчатках сидел на своем привычном месте, делая записи карандашом.

Дома было тоже холодно, но все же не так. Лилиенталь в одежде забирался на кровать, натягивал на себя одеяло и шерстяной плед. Приемника не было, его забрали еще в июле. В черном репродукторе тикал метроном.

В октябре Лилиенталь потерял свою продовольственную карточку. Норма служащего второго разряда, 150 грамм хлеба в день. Подумав, что заложил карточку в какую-нибудь книгу, он с библиотекаршей перелистали все книги на его полке. Карточки не было. Наверное, забыл в булочной. Там не вернут.

Лилиенталь обыскал весь дом. В глубине шкафа завалялась баночка крабов, на пестрой этикетке было игриво написано – «СНАТКА». Этой баночки Лилиенталю хватило на две недели. Он кипятил воду в кастрюльке и опускал в нее чайную ложку крабов. Когда крабы кончились, он опустил в кипяток пустую баночку. Казалось, что у воды – крабовый вкус.

Как-то в дверь постучали. Сперва Лилиенталь подумал, что это галлюцинация. Это случалось с ним все чаще, он слышал голоса, говорил с людьми, хотя знал, что их давно уже нет.

Стук не прекращался. Лилиенталь открыл дверь. Перед ним стоял военный с пушистыми рыжими усами.

– Вы меня не узнаете?

Лилиенталь покачал головой.

– Я – Голанд, режиссер-документалист. Работаю на Ленфильме. Мы с вами часто встречались…

Лилиенталь вспомнил. Голанд, конечно, Витя Голанд. Из другой, довоенной жизни. Только с усами.

Голанд вошел в комнату. Разложил на столе свертки.

– Я слышал, что у вас неприятности. Решил немного помочь.

Голанд развернул свертки. На столе появились буханка хлеба и кусок сала.

– Откуда у вас это?

– Мы на военном довольствии. Творческих людей нужно подкармливать.

Голанд подошел к книжному шкафу, провел рукой по корешкам.

– У вас тут ценные книги. Я мог бы кое-что приобрести. Обменять на продукты. Вот, скажем, это… – Голанд достал большой том «Мира искусства», – разрешите…

Лилиенталь взял из рук Голанда книгу, раскрыл титульный лист. Поперек страницы было написано:

Милому, милому Левушке. С любовью. Вета.

– Нет, только не эту…

Лилиенталь перелистал страницы. Из книги выпал небольшой конверт, а из него – красноватая десятирублевка. Голанд поймал ее в воздухе.

– Коллекционируете царские дензнаки?

Лилиенталь испуганно спрятал бумажку в карман.

Утром при свете он внимательно осмотрел бумажку, повертел в руках. Ничего особенного, обычная ассигнация и к ней прикреплена какая-то карточка с адресом по-немецки… Достав с полки папку «Материалы к монографии», Лилиенталь положил ассигнацию и карточку в конверт и засунул его между первой и второй страницами рукописи.

Голанд наведывался довольно часто. Приносил еду и уносил книги. Не брезговал и вещами. Прихватил старинный самовар, отцовский портсигар с камешками, костяной нож для разрезания бумаг.

Лилиенталь немного отъелся. Посвежел. Решил дойти до Публички. Часам к двенадцати добрался до Невского. Город был мертв. Посреди Невского стояли замерзшие трамваи. Лилиенталь пробирался по узкой тропинке, протоптанной вдоль домов. Ровно в час начался артобстрел. Взрывы слышались где-то впереди. Дрожала земля, и в окнах бились стекла. Пахло кислым.

– Наверное, бьют по Московскому вокзалу, – подумал Лилиенталь.

Он переходил Садовую, когда снаряд попал в угловой дом. Лилиенталя убило осколком.

Через несколько дней в его квартирку на Дворцовой набережной переехал Голанд. У него часто собирались веселые компании. Обычно это были морячки из школы юнг. Кто-нибудь из гостей всегда оставался у Голанда на ночь. Они валялись на широкой кровати, пили спирт и закусывали ломтиками сала. В углу весело пылала буржуйка. В ней горели рукописи Лилиенталя.

* * *

…Отец работал до начала января. Сперва его отвозили на машине. Утром у подъезда дома его ждала «эмка», а за рулем сидел курносый краснофлотец в черном бушлате. Потом «эмка» стала приходить реже, а с начала ноября не появлялась совсем. Отец шел на Каменный остров пешком. Это было не так и далеко: следовало пройти несколько кварталов по проспекту Красных Зорь, перейти по обледеневшему Каменноостровскому мосту Малую Невку, а дальше – прямиком по Березовой аллее, мимо замерзших дач до большого синего дома. В обычные дни – от силы час. Теперь дорога в один конец у отца занимала часа два. И с каждым днем давалась все тяжелее.

Федя так точно и не узнал, чем занимался отец. Ни он, ни его сослуживцы, иногда у них бывавшие, о работе никогда не рассказывали. Из обрывков услышанных фраз Федя все-таки догадался, что они что-то делали для подводных лодок.

Возвращался отец поздно вечером, когда стихал артобстрел. Иногда он приносил плитки черного американского шоколада. Их разбивали на маленькие кусочки, и почти все кусочки отдавали Феде.

В доме все чаще звучало слово «эвакуация».

– Скоро будет эвакуация, мы уедем.

Потом следовали названия городов, куда их наверное увезут: Омск, Красноярск, Чита.

Отец доставал с полки большой атлас, придвигал поближе коптилку, и они искали эти города на карте.

Однажды отец сказал:

– Кажется, мы едем в Тифлис.

Больше других разволновалась бабушка.

– Тифлис… Скорее бы в Тифлис…

Сразу после Нового года отец отравился. Он обедал на работе, в столовой. Давали по миске прозрачного супа и несколько ложек каши с комбижиром. На кухне комбижир воровали. Повариха уносила его домой, спрятав в противогаз. Вместо него она подливала в кашу масло для смазки двигателей. Сперва понемногу, потом все больше и больше. Произошло массовое отравление. Несколько человек умерло. Приехали особисты, повариху увезли.

У отца начались понос и рвота. Он ослабел, уже не вставал с постели. И как раз тогда у них появился человек в военной форме с бумагами.

– Вас с семьей эвакуируют завтра. Собирайтесь, машина придет в пять утра.

Отец попытался приподняться.

– Если я ехать не смогу, увезите семью.

Всю ночь мама и бабушка складывали чемодан, вязали узлы.

Двое военных положили отца на носилки и понесли вниз по лестнице. У подъезда стоял грузовик-полуторка с затемненными фарами. Военные закинули отца в кузов машины, как куль. Чьи-то руки подняли Федю, и вот он уже в машине, мама крепко прижимает его к себе.

Федя поднял голову. Увидел, что рядом с ним лежит отец, глаза у него закрыты. С другой стороны от Феди мама, а чуть дальше – бабушка. И еще много незнакомых людей вокруг. Заурчал мотор и он почувствовал: едем.

Федя очнулся от сильного толчка; понял, что куда-то падает. Очень темно, кругом снег, на губах снег и еще что-то сладкое. Федя пошевельнулся, попытался встать. Его крепко сжимали мамины руки. Сама мама здесь, рядом с ним, только у нее странно откинута голова и из носа течет кровь. А потом он увидел отца. Он уже на ногах, пытается поднять Федю. Федя еще подумал: «Зачем он встал? Он болен, ему нельзя вставать…»

Резкий свет фар, голоса людей. Их повели в другую машину. Федя обернулся. Их старая машина лежала в снегу вверх колесами. Новая машина – закрытая, и на потолке горит тусклая лампочка. Вот мама. У нее уже перевязана голова. А рядом отец. Он выглядит здоровым. Только изо рта по подбородку сочится кровь.

– Папа, где бабушка Аня?

– Ее увезли в больницу.

Федя никогда больше не увидел бабушку. Когда машина перевернулась, бабушка и еще трое из тех, кто был в кузове, погибли.

На следующий день они улетели в Москву на маленьком военном самолете. Позднее отец рассказывал, что когда они летели над Ладожским озером, по ним стреляли немецкие зенитки. Пилот бросил самолет в штопор и увернулся от вражеского огня. Всего этого Федя не видел. Он спал на руках матери, уткнувшись лицом в ее шубку.

По дороге в Москву самолет сделал посадку в Боровичах. Феде врезалась в память столовая. В большой комнате стояли столы с белыми скатертями, а на столах – миски с горячим супом и очень много хлеба. Люди в белых халатах рассаживали всех за столы и все время повторяли:

– Товарищи ленинградцы, пожалуйста, не ешьте много хлеба. Это опасно.

Из репродуктора звучала бодрая музыка:

«Выходила на берег Катюша…»

* * *

…Федя увидел Тифлис теплым апрельским утром 1942 года. До этого была задымленная Москва и бесконечная дорога в дребезжащем, пахнущем дезинфекцией вагоне. А однажды утром, проснувшись, Федя почувствовал, что из окна веет теплом. Он отодвинул занавеску: за окном убегала серая земля, а на горизонте виднелась ослепительная полоска.

– Это море, – сказал отец, – Каспий.

Море придвинулось и заняло все вокруг, а для поезда остались лишь краешек земли и лес нефтяных вышек. Федя догадался: скоро приедем.

Тифлис возник на рассвете россыпью разноцветных домиков на отрогах зеленых гор. Поезд остановился, и Федю вывели на перрон. Было очень жарко, поэтому мама принялась Федю раскутывать: сняла с него теплую шапку, расстегнула шубку. Но Феде все равно было жарко; он с трудом переступал ногами в тяжелых валенках. Пот застилал глаза; он едва мог рассмотреть обступивших его горластых людей. Усатый человек с красным лицом согнулся, и на спину ему взгромоздили чемоданы и баулы. Человек подпрыгнул и засеменил на полусогнутых ногах, все побежали за ним. Отец взял Федю на руки, и они тоже побежали вслед за человеком, правда, его уже не было видно, только чемоданы быстро плыли над пестрой толпой. Оказавшись на большой площади перед вокзалом, отец пересчитал чемоданы и дал несколько бумажек носильщику. Тот снял с головы фуражку, что-то сказал не по-русски, вытер красное лицо краем синего фартука.

– Кто это? – спросил Федя.

– Это муша́, – ответил отец и пояснил: – Носильщик.

На площади в несколько рядов стояли коляски и фургоны, запряженные лошадьми.

– Эй! – закричал отец, и один из фургонов подкатил к ним.

Возница, ловко затолкав чемоданы и баулы, подхватил на руки Федю и посадил верхом на чемодан. Затем он громко вскрикнул, щелкнул хлыстом, зацокали копыта, и перед Федей раскрылся Тифлис. Время качнулось и потекло вспять, назад тому лет на сорок, а то на сто и больше. Тогда точно так же стучали лошадиные копыта по тифлисским мостовым, и открывалась мутная Кура за Верийским спуском.

Еще один поворот, и они на тихой улице, наполненной утренним светом. Деревья с тонкими листьями и белыми цветами. Серый дом с балконом, на балконе маленькая женщина с седыми волосами, стянутыми на затылке. Отец машет ей рукой:

– Маша, это мы!

Мраморная лестница, дубовая дверь с бесконечными табличками. Темный коридор, двери открываются, из них выходят люди, стараются прикоснуться к Феде.

– Из Ленинграда… Живые…

Большая комната в конце коридора. В глубине комнаты – тетя Маша; она стоит спиной к свету и кажется, что вокруг ее головы – нимб. Подойдя к отцу, она берет его за руку и говорит тихим голосом:

– Марк, где Паша, где Анна?

– Они умерли, Маша…

– Вета?

Отец мнется:

– Я же писал… Десять лет… Без права переписки…

– Да, я помню… И Жоржа тоже… увезли…

Отец прижимает тетю Машу к себе. Гладит ее по волосам.

– Я знаю, Маша. Я все знаю.

Она смотрит на Федину маму, протягивает ей руку. Наклоняется к Феде. Крестит его. Потом отворачивается и, шаркая ногами, идет к балкону.

– Маша, ты куда? – спрашивает отец.

– Я жду Жоржа и Вету.

* * *

…С каждым днем становится жарче, и все выше поднимается солнце в полдень. Опали цветы на японской акации за окном, тонкие листочки свернулись в трубочки. Днем солнце палит немилосердно; кажется, весь город пожелтел и свернулся от зноя.

Федин мир становится понятней и шире. Они все втроем живут в маленькой комнате, которую уступила им тетя Маша.

– Здесь был кабинет Жоржа, – сказал отец.

Федя внимательно изучил эту комнату. Высокие стены с почерневшими обоями. Потолок с облупившейся лепниной. Очень много книг, и почти все не по-русски. Окно с медными шпингалетами. За стеной – комната тети Маши, где Федя бывает редко. Там – большой диван, мягкие кресла, на стенах – старинные картинки.

Тетю Машу Федя не любит и немного боится. В те редкие дни, когда их приглашают вечером на чай, она не оставляет Федю в покое.

– Как ты держишь вилку?

– Сиди прямо! Не расставляй локти!

А однажды утром она объявила:

– С сегодняшнего дня я буду говорить с Федей только по-французски. Comment allez-vous, Monsieur? Повторяй за мной: Merci, Madame, je vais bien.

Федя что-то бормочет и убегает в коридор. Коридор длинный, с бесконечным рядом дверей. Двери открываются, и из них выходят люди. Федя уже знает, кто они, как их зовут. Вот Нино, высокая, грудастая, с большими и грустными глазами. У нее – дочка, Луиза, но ее Федя видит редко. У Луизы какая-то странная болезнь. Даже днем она лежит в маленькой кроватке у окна и, не отрываясь, смотрит на небо. Несколько раз Федя видел Нино радостной. Она выбегала на кухню с треугольным листком бумаги в руках:

«Письмо от Гиви! С фронта!»

За следующей дверью – товарищ Исраэлян. У него, наверное, нет другого имени. Во всяком случае, все его называют только так – товарищ Исраэлян. У него что-то с ногой, он прихрамывает, а о себе говорит с уважением: «Я как старый чекист ответственно заявляю…» Позднее Федя узнал, что товарищ Исраэлян служил бухгалтером в милиции…

А в самом конце коридора – Додик. Ему пятнадцать лет, и с самого первого дня он взял Федю под свое покровительство. Водит Федю по окрестным улицам, рассказывает забавные истории. Федя гордится, что у него такой взрослый друг…

Через боковую дверь из коридора попадаешь в кухню с закопченными стенами, а за кухней – «галерея» – огромная, открытая веранда. Такие галереи есть во всех тифлисских домах. Летними вечерами, когда спадает зной, здесь собираются соседи. Пьют чай. Судачат.

С галереи по шаткой винтовой лестнице можно спуститься во двор. Когда-то посереди двора стоял фонтан. От него остались почерневшие мраморные плиты, да ангелочек с отбитым носом. Вдоль стены соседнего дома тянутся заколоченные гаражи. Ворота одного гаража как-то открываются, и Фединому взору предстает огромная машина. Под машиной на грязной подстилке лежит человек. Федя подходит к машине, трогает ее огромные фары.

Из-под машины высовывается голова.

– Ты кто такой?

– Я – Федя…

– Ты откуда?

– Из Ленинграда…

– Из Ленинграда? Ну, давай знакомиться.

Человек встает, вытирает руку о штаны, протягивает Феде.

– Я дядя Миша. Из Курска.

Федя замечает, что дядя Миша протянул ему левую руку. Правой руки у него нет. Пустой рукав засунут в карман.

Теперь Федя целый день во дворе. Помогает дяде Мише. Подает ему инструменты.

– Дядя Миша, как называется ваша машина? «Эмка»?

Дядя Миша морщится.

– Скажешь тоже, «эмка»! Это, брат, «линкольн»!

А Федя не отстает.

– Дядя Миша, а когда поедет ваш «линкольн»?

– Непременно поедет… Вот кончится война…

В темном закутке у тети Маши стоит сундук. Она там часто роется, перебирает старые вещи. Однажды подозвала Федю:

– Посмотри, что я нашла…

Федя подходит. Чувствует сильный запах нафталина.

Тетя Маша протягивает Феде длинную палку.

– Потяни за рукоятку…

Федя, крепко держась двумя руками, дергает за позолоченную рукоятку, и в руках у него оказывается длинный блестящий клинок.

– Что это? – спрашивает Федя.

– Офицерская шпага. Твоего прадеда.

Федя проводит рукой по блестящему лезвию. Внимательно рассматривает ручку.

– А что это за бляшка?

– Это герб, наш герб.

Федя показывает шпагу Додику. Они спускаются по винтовой лестнице во двор.

– Дядя Миша, посмотрите, что нашел Федя.

Дядя Миша внимательно рассматривает шпагу.

– Офицерская. Надо беречь.

Шпагу Федя не уберег. Не удержался, стал показывать соседским мальчишкам. Тогда в кино шли «Три мушкетера», и все мальчишки делали себе деревянные шпаги. А у Феди была настоящая.

Однажды пришел Гурам с соседней улицы. Пришел не один, а с целой оравой. Федя знал, что Гурам – вор, ему никто никогда не перечил.

– Покажи шпагу, – сказал Гурам.

Федя протянул шпагу. Гурам внимательно осмотрел ее с обеих сторон.

– Давай меняться. Дам за нее милицейскую шашку.

– Я не могу, – сказал Федя, – там мой герб.

– За герб дам еще фонарик-жужжалку.

– Я не хочу жужжалку, – сказал Федя.

– Не хочешь меняться, возьму так.

Тут появился Додик.

– Гурам, верни шпагу! Она не твоя!

Гурам ответил, не поворачивая головы:

– Молчи, придурок!

Додик со всей силы ударил Гурама ногой в живот. Дрались молча. Додику порезали ножом руку. Метили в лицо, но он успел закрыться. Дядя Миша кому-то заехал монтировкой, но его ударили доской в затылок, и он упал. Через пять минут все было кончено. Шпана разбежалась. Дядю Мишу отвезли на «скорой» в больницу. Своей шпаги Федя больше не видел.

Во дворе Федя больше не играет. Они с Додиком гуляют по Тифлису. Спускаются по тенистой Лермонтовской к Куре. Крутыми извилистыми улочками выходят к серным баням. Переходят Мухранский мост, идут мимо мрачного Метехского замка. Когда проголодаются, заходят в пурню, знакомый булочник протягивает Додику свежий чурек. Они ломают и едят горячую лепешку…

Если спуститься по улице Паскевича, выйти на Вельяминовскую, а потом свернуть направо, то до Эриванской площади – рукой подать. Ходьбы минут десять – под горку. Федя, как и отец, и тетя Маша, называет улицы по-старому, по «довоенному». Кажется, только товарищ Исраэлян и говорит «улица Махарадзе», «улица Кирова», «площадь Берия». На Эриванской площади всегда много военных. Часовые с ружьями у дверей серого здания, там – штаб округа.

На другой стороне площади – музей искусств. У входа – доска. На ней написано по-грузински и по-русски: «На этом месте была православная духовная семинария, здесь учился великий И. Сталин». Как-то раз мама привела Федю в этот музей. Большие светлые комнаты, картины на стенах. Что такое семинария – Федя точно не знал, но спросить постеснялся. Ему казалось, что это что-то очень мрачное, церковное, как притвор в Сионском соборе – это недалеко – вниз по Мухранской улице и вбок от нее по переулку. Он был в этом соборе на Пасху с мамой и тетей Машей.

От Эриванской площади идет Головинский проспект – самый большой в Тифлисе. В его начале – длинный дом с колоннами. Когда-то это был дворец наместника – графа Воронцова-Дашкова. А сейчас – Дворец пионеров. Федя там выступал со своим классом. Они пели хором:

«Сталин – наша слава боевая…»

Федя любит гулять по Головинскому. Дома там большие и красивые. В Ленинграде, на проспекте Красных Зорь, тоже много красивых зданий. Но здесь дома другие – теплые, радостные. И люди кругом – веселые, беззаботные. Громко разговаривают, смеются. Кажется, и не догадываются, что где-то война, холодно и умирают люди…

Много красивых домов на Головинском проспекте. Вот – гостиница «Тбилиси». Вращающиеся двери с зеркальными стеклами, на улице стоит швейцар в ливрее. Если украдкой посмотреть в большое окно, можно разглядеть ресторан; вечерами оттуда доносится музыка и видно, как танцуют между столиками.

А еще дальше – оперный театр. Федя бывает там довольно часто: его приводят на утренники. Первый раз он услышал там оперу, это был «Фауст». Накануне отец подробно рассказал Феде содержание, а тетя Маша сыграла несколько мелодий на рояле. Опера Феде понравилась. Дома он изображал Мефистофеля. Накинул на себя плед, отвел руку и громко запел:

Люди гибнут за-а металл!..

Ему хлопали.

Ночью Феде приснилась Вальпургиева ночь. Только это была ленинградская Вальпургиева ночь. Обнаженные ведьмы кружились в танце, летали по воздуху, и тут же была замершая Нева, и шел густой снег.

Дом Мухранских совсем недалеко от оперы. Собственно, это когда-то был дом Мухранских, «до войны». Сейчас из всех Мухранских осталось трое. Две очень старые тетушки – тетя Люся и тетя Лили, да Лена. Помещаются они все в двух маленьких комнатках на самом верхнем, четвертом этаже…

К Мухранским Федю привел отец.

– Познакомься, Федя. Наши родственники…

Тетя Люся и тетя Лили беззубо зашамкали:

– Федечка, такой большой уже… Надо же… из Петербурга…

Лена показалась Феде очень красивой и очень взрослой. Ей тогда только что исполнилось шестнадцать.