Текст книги "Ленинград, Тифлис…"

Автор книги: Павел Долохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Фредерикс, засунув два пальца в рот, громко свистнул:

– Тоныч!

Человечек вздрогнул, помахал рукой и сбежал по лестнице вниз.

– Ника! Черт!

Они обнялись.

– Сколько лет…

– Я по делу, – прервал его Фредерикс, – привез тебе новую студентку, она из Тифлиса… Познакомьтесь, Вета – граф Зыбов, Валентин Платоныч…

Зыбов щелкнул начищенными штиблетами.

– Всегда рады юным дарованиям. Мадмуазель по какому разряду?

– По словесному, – тихо сказала Вета.

– Это к Фихтенбауму. Он сегодня здесь. Скажете, что от Зыбова.

И опять повернулся к Фредериксу.

– А ты, Ники, все еще там? – он сделал неопределенный жест в сторону.

– Все там, Тоныч, все там… А что, дело есть?

– Есть, Ника, есть… Может завтра, как всегда, в «Вене»?

– Давай в «Вене», – Фредерикс кивнул и что-то написал тонким карандашом на манжетке.

…День погас, и в зыбовском доме зажглись огни. Вета сидела на креслице перед дверью с надписью: «Зав. разрядом словесности». Ей показал на эту дверь швейцар, когда она спросила, где ей найти профессора Фихтенбаума. Она постучалась в дверь и оказалась перед столом, заваленным бумагами. За столом сидела черненькая полногрудая девица и ела яблоко. Взглянула на Вету неприязненно:

– Вам кого?

– Профессора Фихтенбаума…

– Виктор Михайлович занят…

Вета не уходила. Девица откусила от яблока и показала Вете на дверь:

– Подождите в коридоре. Вас вызовут.

Мимо Веты пролетали стайки студентов. В основном – девицы с накрашенными губами и подведенными ресницами, в коротких черных платьицах с низкой талией. Мальчики попадались реже. Она запомнила одного – длинного нескладного блондина с голубыми глазами. Он несколько раз прошел мимо Веты, потом сел на стул рядом, попытался заговорить. Вета отвечала односложно. Тогда блондин достал из потертого портфеля толстую книжку с закладками и углубился в чтение.

В конце коридора стояли высокие старинные часы. Вета смотрела, как медленно движутся резные стрелки. Когда часы мягко пробили шесть раз, дверь открылась. Появилась полногрудая девица и кивнула головой в сторону Веты:

– Проходите. Виктор Михайлович вас ждет.

Вета прошла мимо стола с бумагами. В конце комнаты была другая дверь. Вета толкнула ее и оказалась в небольшом уютном кабинете. Стены, затянутые шелком, тикают бронзовые часы, мраморный камин. За письменным столом из красного дерева сидел аккуратно причесанный человек неопределенного возраста в круглых очках. В руках у него были бумаги. Вета их сразу узнала: заявление и анкета, которые она написала утром в канцелярии.

Фихтенбаум оторвался от бумаг, посмотрел на Вету.

– Да что вы стоите. Садитесь, пожалуйста.

Потом снова взял анкету.

– Вы пишете, что вы армянка, из Тифлиса…

– Да, это так, – тихо сказала Вета.

– А родной язык – русский. Как это объяснить?

– У нас в семье всегда говорили по-русски… Мой отец учился в Москве…

– А чем занимается ваш батюшка?

– Мой отец – адвокат…

– Ах, да. Вот у вас тут написано: «правозаступник»…

– Он – член коллегии адвокатов. Юрисконсульт.

Фихтенбаум отложил анкету.

– Вы говорите по-русски очень чисто. А я нескоро избавился от провинциального акцента.

Фихтенбаум помолчал.

– Почему вы выбрали словесность?

– Я с детства люблю языки. И больше всех – русский…

– Какие еще языки вы знаете?

– Французский, немного армянский и грузинский…

– А французский вы знаете хорошо?

– Я окончила французский лицей. В Тифлисе.

– Кто из французских поэтов вам нравится?

– Из старых – Вийон, Ронсар. Из новых – Бодлер, Малларме…

– Прочитайте мне что-нибудь из Ронсара.

Вета закрыла глаза и тихо прочитала:

Amour me tue, et si je ne veux dire

Le plaisant mal que ce m’est de mourir…

Фихтенбаум встал из-за стола и несколько раз прошелся по кабинету. Остановился напротив Веты, снял очки:

– А теперь прочитайте из Пушкина.

Вета опять закрыла глаза и откинулась на стуле:

Брожу ли я вдоль улиц шумных,

Вхожу ль во многолюдный храм…

– Все, достаточно…

Фихтенбаум махнул рукой, сел за стол и стал что-то быстро писать. Протянул бумагу Вете:

– Передайте это Лиде Файнберг.

Вета догадалась, что Лида Файнберг – это полногрудая девица. В соседней комнате ее не было. Вета нашла ее в коридоре. Она сидела на стуле, рядом с длинным блондином и курила вонючую папиросу. Вета протянула ей бумагу.

Лида Файнберг, не выпуская папиросу изо рта, прочитала бумагу, фыркнула, передала ее блондину.

– Посмотри, Левушка. Наш Бум окончательно свихнулся… Сразу на второй курс, записал в свой спецсеминар…

Потом повернулась к Вете:

– А с тебя, девушка, коньяк. Желательно, ваш, эриванский…

…За окном ветер и дождь, бесконечные сумерки. А в семинарском зале тепло, уютно потрескивает камин. Огромный, на весь зал, дубовый стол, над ним – электрические светильники. За столом, в разных позах – скрючившись на стуле или опершись локтями на сукно, – сидят студенты. В конце стола – изящная кафедра. За кафедрой – Фихтенбаум. Перед ним – исписанные ровным мелким почерком листы бумаги, книги с разноцветными закладками… Фихтенбаум в них не смотрит. Читает стихи ровным монотонным голосом:

Я говорю: промчатся годы,

И сколько здесь ни видно нас,

Мы все сойдем под вечны своды —

И чей-нибудь уж близок час.

– Материал поэзии – слово… История поэзии – это история слов… Что есть образ?.. О каком городе идет речь? О каком храме? Кто они, эти безумные юноши? Сойдем под вечны своды… мы умрем… все мы умрем…

Громко скрипят перья. Где-то в коридоре хлопнула дверь… Вета сидит на кончике стула, старается записать, запомнить каждое слово. А ей почему-то привиделся храм в Дидубе… Похороны деда… И люди за гробом, молодые и старые, родные и близкие, и совсем не знакомые…

Она что-то пропустила. А Фихтенбаум все говорит…

– … Звуковой материал образует чередующиеся ряды четырехстопного ямба с одинаковыми концовками… специфический тембр у создает заунывность…

Голос лектора то куда-то уходит, то приближается:

– Семантическую роль enjambement легче всего проследить в стихах с прозаической конструкцией, как у Полонского:

Кура шумит, толкаясь в темный

Обрыв скалы живой волной…

Вета явственно увидела желтую Куру, Метехский замок и домики с голубыми балконами у обрыва…

Голос опять приблизился:

– Решающую роль в литературных революциях сыграло повышение акустического момента в стихе… Эквивалентом текста я называю заменяющие его внесловесные элементы. У Пушкина:

Мир опустел… Теперь куда же

Меня б ты вынес, океан?

Судьба людей повсюду та же:

Где капля блага, там на страже

Уж просвещенье, иль тиран…

Захлопали отодвигаемые стулья, защелкали замки портфелей…

Вета натянула пальтишко, надвинула на глаза берет, выскочила на площадь и увидела высокого блондина. Он шагнул Вете навстречу, улыбнулся.

– Я не успел представиться, меня зовут Лева Лилиенталь.

Вета пожала протянутую Левину руку. Он не отставал.

– У меня предложение. Отпраздновать начало учебного года. Здесь в «Вене», это недалеко.

И прежде чем Вета успела ответить, ее крепко взяла под руку Лида Файнберг.

– Пошли, красавица. Здесь не принято отказываться. Особенно в те редкие дни, когда приглашает Лева Лилиенталь.

Они пересекли Исаакиевскую площадь. У Синего моста Вета увидала неуклюжее здание из серого гранита и спросила:

– А что это?

– Бывшее германское посольство, – пояснил Лева. Теперь у них здесь консульство. Посольство – в Москве.

Они перешли мост, повернули на Гороховую, остановились перед угловым домом с яркой вывеской «Вена»…

Они сидели в прокуренном зале, пили пиво из высоких белых кружек, высасывали белое мясо из раковых шеек. В таких заведениях Вета раньше никогда не бывала, и ей здесь нравилось. Лева пытался изображать завсегдатая. Он захмелел, стал громко читать Блока:

Я пригвожден к трактирной стойке.

Я пьян давно. Мне все – равно.

Вот счастие мое – на тройке

В сребристый дым унесено…

Лида Файнберг пила мало, но курила беспрерывно, прикуривала папиросу от папиросы.

– Я не люблю пива, – призналась она.

Вета заметила, что Лева уже сильно пьян. Ей захотелось домой.

– Может, пойдем домой? – спросила она Лиду.

– Сейчас пойдем, – ответила Лида. Вот только докурю.

Они оделись.

– Надо облегчиться, – сказала Лида и повела Вету в довольно грязный туалет. Дверей в кабинках не было.

– Не бойся, я тебя посторожу, – сказала Лида.

Они пошли на трамвайную остановку. Ветер усилился.

Когда переходили Мойку, Вета заметила, что вода сильно поднялась.

Лида прочитала:

Последний раз мы встретились тогда

На набережной, где всегда встречались.

Была в Неве высокая вода

И наводненья в городе боялись…

– Кто это? – спросила Вета.

– Это Ахматова, – ответила Лида.

Подошел трамвай. Перед тем, как вскочить на подножку, Лида поцеловала Вету в губы.

* * *

… На следующий день, 23 сентября, случилось наводнение. Утро было спокойное и солнечное. Пока Вета ждала трамвая на остановке, небо затянуло, пошел мелкий дождь. Поднялся ветер, взметнув в воздух водяную пыль и желтые листья и надрывно загудев в проводах. Подошел трамвай, стал медленно пробиваться через лабиринт улиц к мостам. Нева была неспокойная, темно-лилового цвета, там и тут возникали пенные барашки. Вета успела заметить, что исчез пляж у Петропавловки, волны плескались у стен гранитных бастионов.

Лекций в тот день было мало. Часов в двенадцать погас свет, сказали, что вода затопила подстанцию. Вместе с кучкой студентов Вета вышла из зыбовского дворца, пошла вдоль площади Декабристов к Неве. Ей не было страшно, скорее весело. В голове вертелись строчки из «Медного всадника»:

Нева вздувалась и ревела,

Котлом клокоча и клубясь…

На пути попадались водопроводные люки. В них угрожающе урчала вода.

На набережной было довольно много народу. Мальчишки бегали и весело визжали.

Вета подошла вплотную к гранитному парапету. Нева была совсем близко, в лицо Вете летела водяная пыль. Ей показалось, что мосты Лейтенанта Шмидта и Дворцовый съежились и осели, повисли над самой водой. У Горного института барахтался и непрестанно гудел черный пароходик.

Вета услышала крики и заметила, что стоит по щиколотку в воде, а веселые струйки разливаются во все стороны по гранитной мостовой. Вета бросилась бежать вместе со всеми. Спрыгнула на проезжую часть, там вода была глубже. Вета побежала в сторону Исаакия. По дороге чуть не угодила в водопроводный люк, оттуда с ревом вырывалась вода. Она где-то потеряла туфлю, чтоб бежать было удобней, скинула и вторую, осталась в чулках. Выскочила на тротуар, прижалась к какой-то решетке. Вода прибывала с каждой минутой. Вета стала пробираться вдоль решетки и не заметила, как оказалась у постамента Медному Всаднику. Там, наверху, между медных копыт притулился человек в косоворотке и махал ей рукой – давай сюда!

Вета поползла по гранитному постаменту, вскарабкалась по мокрым его уступам, уцепилась рукой за холодную змею. Парень протянул ей руку и потащил выше, к медным копытам. Вета прижалась спиной к холодным лошадиным ногам и стала смотреть вниз, на воду. Течение было быстрым, в воде проплывали поленья, бочки, разбитые ящики, шестиугольные торцы из разбитых деревянных мостовых.

Парень крестился и причитал:

– Кара нам за прегрешения… За царя, за души невинно убиенных… За Григория, святого человека… Быть Петербургу пусту…

– Сумасшедший, – подумала Вета.

В ушах у нее гудел ветер, глаза слезились.

– Только бы не упасть, только бы не свалиться… – она, что было сил, вцепилась в холодные ноги коня.

Вета на мгновенье закрыла глаза. А когда открыла, прямо перед ней на набережной стоял автомобиль. Человек в белой папахе показывал на нее рукой. Двое солдат подобрались к ней, взяли на руки, понесли к машине…

Вета показала рукой на памятник:

– Там еще человек…

Солдат покачал головой:

– Там никого нет …

… Вета открывает глаза. Большая комната. Приглушенный свет. Она лежит на диване. Пытается приподняться. Женские руки осторожно опускают ее голову на подушку.

– Полежи, деточка. Все будет хорошо…

– Где я? – спрашивает Вета.

– Ты у хороших людей…

Чьи-то шаги. Вета поворачивает голову. Перед ней – полный человек с одутловатым лицом. Спрашивает тенорком:

– Ну, как она?

– Пришла в себя.

– Ну и отлично! Пусть отдохнет…

Человек уходит. Вета припоминает. Тот, что был в автомобиле, в белой папахе.

Женщина спрашивает Вету.

– Как тебя зовут, где ты живешь?

Вета отбарабанила:

– Елизавета Дадашева, Красных Зорь, дом 48, квартира 15.

– Как ты сказала, Дадашева? Ты из Тифлиса?

Вета кивнула. Женщина подвигается ближе и смотрит в упор на Вету.

– Скажи, Жорж Дадашев – твой отец?

Вета сглотнула слюну и кивнула опять.

– Вы знаете отца?

Женщина отворачивается и закуривает.

– Мы когда-то встречались. Давно…

– Как вас зовут? Может быть, я о вас слышала.

Женщина затягивается папиросой.

– Вряд ли. Сейчас меня зовут Соня Равич. Когда-то меня звали иначе. Ирина Габриелян…

Вета встала с диванчика. У нее немного кружилась голова.

– Я пойду.

Женщина довела Вету до передней.

В невидимой комнате надрывался тенорок:

– Грабителей и мародеров расстреливать на месте. Без пощады. Как нас учил Ильич…

Она вышла на лестницу. Обернулась. На входной двери висела медная табличка:

ЕВСЕЙ ГРИГОРЬЕВИЧ

ЗАРУЦКИЙ

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ЛЕНСОВЕТА

На нижней лестничной площадке за небольшим столиком сидел красноармеец в синей фуражке. Когда Вета проходила мимо, он встал и козырнул.

Вета вышла на Каменноостровский. Было темно. Ветра не было. На небе ярко светила неестественно большая луна.

* * *

… Утром 7 ноября Евсей Заруцкий и Ирина на небольшой машине подъехали к Таврическому. Напротив дворца, на Шпалерной, стояли грузовики, на них – красные флаги, портреты Ленина, Маркса. Заруцкому и Ирине помогли забраться на грузовик. Около девяти появилась колонна демонстрантов. Свои, рабфаковцы. Красные флаги, портреты Ленина, Троцкого, Заруцкого. Лозунги: «Смерть бюрократизму! Долой правых!»

Заруцкий поднес к губам мегафон. Выкрикнул фальцетом:

– Товарищи! Уходя от нас, товарищ Ленин нам завещал …

– Товарищу Заруцкому ура! – неслось из колонны. А из мегафона раздавалось:

– Нет, нет и нет бюрократии! Не отдадим партию нэпманам и подкулачникам!

Рабфаковцы ликовали:

– Долой Сталина! Долой Бухарина! Ура!

На Шпалерной, со стороны Смольного и с боковых улиц, Таврической и Потемкинской, появились плотные колонны людей с красными повязками. Они смяли ряды рабфаковцев, прижали их к машинам. Кто-то из рабфаковцев попытался сопротивляться, в толпе замелькали кулаки. Рабфаковцев сбивали с ног, вырывали из рук портреты и лозунги.

Заруцкий силился перекричать толпу, но его уже не было слышно. Толпа внизу ревела:

– Смерть раскольникам! Смерть предателям!

Где-то совсем рядом раздался истерический визг:

– Бей жидов!

Заруцкий смертельно побледнел и опустил мегафон. Крепко сжал руку Ирины.

В кузов впрыгнуло несколько красноармейцев из отряда ОГПУ.

– Товарищ Заруцкий, товарищ Савич… В интересах вашей безопасности…

Их посадили в закрытую машину и куда-то повезли…

* * *

…Вета в доме на проспекте Красных Зорь бывала мало, уезжала рано утром, возвращалась поздно. А Марк первую неделю из дома почти не выходил. У него было рекомендательное письмо в Электротехнический институт, но идти туда он не торопился.

Большую часть дня Марк проводил в комнате Мишеньки, слушал его неторопливую трепотню. Мишенька рад был новому слушателю и, немного присочиняя, рассказывал трогательную историю своего отца, Исидора Годлевского. Тот родился в бедной еврейской семье в Лодзи, объехал пол-Европы и вот, представьте себе, стал полномочным представителем фирмы «Зингер» в Петербурге. Мебель, картины, книги с золотыми корешками – все это Исидорово наследство. Пятеро детей – и всех крестили, кого в православную, кого в лютеранскую веру… А потом – война, революция… Родители погибли на Украине, братья и сестры разбрелись по всему миру. Сам Мишенька с «красными» прошел всю Сибирь – бил Колчака. Теперь – квартуполномоченный, вечный студент Горного института…

За неделю Марк починил в квартире электропроводку, провел звонки во все комнаты, наладил протекавший кран в ванной. Часам к шести на кухне собирались все обитатели квартиры. Держали совет, как жить дальше. Жили они коммуной, деньги сдавали в общий котел. Беда в том, что денег обычно ни у кого не было. Катя Гросс – студентка-медичка. Деньги ей подкидывал престарелый отец – гинеколог с частной практикой – он жил в том же доме, на шестом этаже. Последнее время он часто болел, зарабатывает мало. Деньги водились у Ники Фредерикса, но он бывал у Кати Гросс нерегулярно, а свой взнос обычно сдавал натурой – деликатесами из германского консульства.

Когда все были в сборе, Мишенька достал потрепанную кожаную записную книжку и зачитал список благополучных знакомых. Жертву выбирали сообща:

– Абрамсон – жадина и у него невкусно… Базилевич – были уже два раза на той неделе… Буковский – уехал в Харьков… Давидович… пожалуй, подходит, давненько у него не бывали, и, помнится, кормили там неплохо…

Техника абордажа домов благополучных знакомых отработана до мелочей. Подходят часам к восьми, когда в петербургских домах обычно садятся за стол. Первыми в дверях появляются Мишенька и Ксюша.

– Семен Абрамович… Варвара Васильевна… сколько лет, сколько зим… Мы тут мимо проходили, дай, думаем, зайдем… Ах, да, мы, кажется, не вовремя, вы обедать собрались… Да нет, что вы, в другой раз… Ну, раз вы так настаиваете, чтоб хозяйку не обидеть… Да, дело в том, что мы тут не совсем одни… всем, можно сказать, беспутным домом…

На лестнице раздается молодецкий свист, и в дверь врываются все квартиранты, включая belle-mère и Серафиму, угловую жилицу. Хозяева заметно бледнеют, но путь к отступлению отрезан. Гости деловито располагаются за столом, и Ксюша, очаровательно воркуя, разливает хозяйские щи по тарелкам.

За гостеприимство приходится расплачиваться приемами, но и это делается с минимальными тратами. Мишенька загодя обзванивает гостей:

– Исачок, к нам тут гости из Тифлиса пожаловали, радость такая… Заходите на огонек с Софочкой… Только захватите чего-нибудь перекусить-выпить, а то мы с прошлого раза на мели…

Гости покорно тащат миски с салатом, тушеные кабачки, фаршированные перцы, бутылки муската и абрау-дюрсо. Вклад хозяев обычно сводится к бутылке московской очищенной и банке с солеными огурцами, торжественно поставленными посереди стола.

За столом весело и совсем не так, как в Тифлисе. У них дома тоже часто бывали гости, но там старались принимать, как в хороших русских домах. Сперва подавали закуски и водку. Потом приносили суп. Вина подавали ко второму блюду: красное – к мясному, белое – к рыбе. Потом – мужчины уходили в кабинет, пили коньяк и курили сигары.

В Ленинграде пили все подряд – водку, шампанское и десертное вино под любую закуску. Среди Мишенькиных гостей было много евреев. В Тифлисе тоже были евреи, горские, но они мало чем отличались от грузин. Во время войны стали появляться евреи – беженцы из России. Но среди них у Дадашевых было мало знакомых.

Здешние евреи были люди интеллигентные – врачи, адвокаты, журналисты. По большей части они родились здесь, в Питере, у многих были русские жены, да и вообще они во всем походили на русских. Разве что шумливее. Говорят все разом и друг друга совсем не слушают. Но Марку это даже нравилось. Особенно ему нравились шутки и анекдоты, которые за столом рассказывали в изобилии. Марка тоже не оставляли в покое:

– Марк, расскажите анекдот про кинто.

Марк набирает побольше воздуха и начинает:

– Подходит кинто к русскому генералу и спрашивает: «А скажи, га-а-спадин генерал, а ка-а-торый щас час…»

Весь стол хохочет, а Марк громче всех…

Как-то вечером в комнату к Марку постучала Катя Гросс:

– Марк, зайдите ко мне, у меня перегорела лампочка…

Марк берет инструменты, идет вслед за Катей. У нее большая комната, перегороженная ширмой, на стенах портреты каких-то генералов и дам в больших шляпах.

– Какая лампочка?

– Вот эта, – Катя показывает на потолок…

Марк щурит близорукие глаза.

– Я не вижу…

– Марк, по-моему, вы – адя…

Марк уже начинает привыкать к Катиному жаргону. «Адя» – означает «идиот».

Катя снимает халат.

– Обнимите меня. Мне холодно.

Они лежат в большой Катиной кровати.

– Марк, у вас холодные и мокрые руки… Скажите, вы – импо́?

– Я не знаю… А как же Ника…

Катя медленно натягивает на себя халат.

– Марк, вы адя и импо́. С Никой у нас нормальные отношения. Он – не адя… Он – контрик и немчура. Впрочем – я тоже.

Марк идет по коридору. Он слышит стук в дверь и тихий голос Кати.

– Мишенька, срочно нужна ваша помощь. Марк не смог ввинтить лампочку.

За дверью фальцет:

– Я иду, Катенька… Вот только дам лекарство Ксюше…

* * *

…Марк свернул с площади Льва Толстого на «отросток» Большого проспекта. Дворники в фуражках и синих фартуках лениво разбирали развороченные водой деревянные торцы. Марк вышел к Карповке. Там следов наводнения было еще больше: покосившиеся деревянные домики, перевернутые лодки, сваленные в кучи бочки и ящики. По хлипкому мостику Марк перешел на Аптекарский остров. Здесь было тихо, как в деревне. Широкие, мощеные неровным булыжником улицы. По-осеннему грустные деревья за оградой Ботанического сада.

Марк вышел на Песочную улицу и направился к кирпичным строениям Электротехнического института. Открыл тяжелую дверь и оказался в гулком вестибюле. За большими стеклянными дверьми угадывались очертания огромных машин. Марк огляделся. Где-то здесь была лаборатория, там профессор Попов показывал прибор, который регистрировал разряды молний.

– Вы к кому, молодой человек?

Марк оглянулся. За стеклянной конторкой сидел привратник с толстовской бородой и, оторвавшись от чтения газеты, смотрел на него поверх очков.

– К профессору Шателену, – сказал Марк.

– Николай Иванович Штепселен в аудитории номер восемь. Второй этаж, направо, – произнес привратник и вновь погрузился в чтение «Новой красной газеты».

Шателен, которого все за глаза в институте именовала «Штепселеном», оказался маленьким вертлявым старичком с эспаньолкой. Марк поклонился, передал письмо. Шателен бегло просмотрел письмо и радостно заблеял.

– Как же, как же, Гаприндашвили, Давид Георгиевич… До войны мы целый год стажировались с ним в Берне… Очень рад, очень рад… – он еще раз взглянул на письмо. – Значит, выбрали радио, похвально, мой друг, похвально…

Марка зачислили на второй курс. На следующий день он сидел в большой холодной аудитории и слушал, как профессор Шателен, энергично жестикулируя маленькими ручками, объяснял теорию электрических машин.

Студентов было мало. Скорчившись от холода, они сидели плотной группкой в первых рядах. Слова Шателена отражались от каменных стен, дробились и улетали в форточку под потолком… Кроме теории машин Марку нужно было ходить на лекции по сопротивлению материалов, органической химии и начертательной геометрии. Математику и физику он сдал еще в Тифлисе.

Больше чем лекции, Марку нравились лабораторные занятия. Их по вечерам проводил доцент Щукин. В лаборатории пахло изоляцией, канифолью и машинным маслом. Щукин диктовал задание и уходил в курительную. Марк собирал прибор по схеме, включал в сеть, записывал показания приборов. Свои задания Марк выполнял быстро, предлагал свою помощь другим.

Студенты были разные. Большинство – рабфаковцы, наука давалась им с трудом. Сидели за книгами по ночам, днем где-то работали, а все остальное время просиживали в курилках и до остервенения спорили о политике. К Марку они относились неплохо, но от помощи его обычно отказывались.

– Спасибо, Доша, как-нибудь сами…

Прозвище «Доша» к Марку пристало надолго.

Однажды к Марку подошел Саша Румянцев, староста группы.

– Слушай, Доша. Есть предложение. Ты за меня сдаешь лабораторию и начерталку, а я за тебя – химию. Идет?

Химию Марк не любил и с радостью согласился. Обмывали соглашение в небольшой портерной на Лопухинке. Сидели на мокрой верандочке, пили прохладное пиво из высоких стеклянных кружек. Напротив них остановилась пролетка, из нее вышел старомодный господин. Увидел Сашу Румянцева, приподнял котелок и засеменил дальше, к большому дому в глубине сада.

– Кто это? – спросил Марк.

– Академик Павлов, – ответил Саша. – Нобелевский лауреат.

После третьей кружки Саша разоткровенничался.

– Доша, а что ты думаешь делать потом, когда закончишь институт?

– Не знаю, Саша, я еще не думал…

– А зря, Доша, зря. Вот мне лично все ясно. Закончу и махну туда…

– Куда туда? – не понял Марк.

– Туда, – Саша сделал жест рукой, – в Европу…

– Почему, Саша?

– Плохо здесь, Доша. Плохо. А будет – хуже. Помяни меня, – хуже и страшнее…

…Однажды утром Марк шел на лекцию мимо привратника. Тот заметил Марка, помахал ему рукой:

– Вам письмо!

Марк разорвал желтый конверт. Внутри была записка, напечатанная на машинке.

«Просьба зайти 15 мая по адресу… комната №… 10 часов». Подпись была неразборчива.

Адрес был Марку знаком. Большой крашенный синей краской дом на Березовой аллее. Он несколько раз проходил мимо него, когда бродил по Каменному острову. В назначенный час он вошел в стеклянную дверь. Увидел надпись «Отдел пропусков». Протянул бумажку офицеру с синими петлицами. Тот сверился с записью в толстой книге. Передал Марку картонный квадратик. «Распишитесь здесь».

Вышел краснофлотец. Взял у Марка пропуск. Провел коридорами. Нажал на звонок. Дверь открылась. За столом сидел лысоватый человек в морской форме с орлиным носом и пронзительными голубыми глазами.

– Товарищ Дадашев?

Марк ответил по-военному.

– Так точно!

– Прошу садиться. Мне вас рекомендовал Вася Щукин. Моя фамилия Кребс.

* * *

…Стараниями графа Зыбова майским, почти по-летнему теплым днем Павловский дворец и Павловский парк были отданы на откуп служителям муз. Формальным поводом был праздник пролетарского искусства. Однако все знали настоящую причину: Тоныч сдавал дела. Уже несколько месяцев, как Луначарский подписал ему длительную командировку в Германию, а теперь пришла и виза из германского консульства.

С двенадцати часов в павильоне Росси играл камерный оркестр. Чуть дальше, в Круглом зале, там, где сходились аллеи, надрывался хор Пятницкого. На постаментах, у чугунных решеток, читали стихи поэты, пролетарские и не очень. В парадных залах дворца была развернута выставка «Художники Ленинграда – пятилетке».

Прием начался в шесть вечера. Зыбов с бокалом шампанского в руке стоял у входа в Итальянский зал. На нем был новый бархатный сюртук с розовым бантом, лиловый берет. Вета стояла в кучке студентов-словесников. Рядом с ней была Лида, называла ей новоприбывших.

– Этот почтенный старец, чем-то напоминающий святого Петра, – Замойский Фаддей Фаддеевич, филолог-классик. Он скоро уезжает на родину предков, в Польшу. Пришел попрощаться. А тот – высокий в очках – его сын, Адриан Аскольский, театровед. А вот – Сергей Сергеевич Бранденбург, академик, индолог… Джемс Альбертович Смит… Курбитов… Тротти…

Гости все шли и шли. Вета заметила Фредерикса. Он увидел Вету, поклонился, сверкнул стеклами пенсне. Появились деятели Ленсовета в полувоенных френчах, их жены путались в длинных шлейфах.

Рядом с Лидой вырос высокий юноша с копной золотистых волос.

– Лида, представь…

– Вета, наша новая студентка… Вадим Данилов, он же Данила… художник… ученик Кустодиева…

– Бывший ученик, Лидочка, бывший…

Заиграла музыка, взорвались хлопушки; Зыбов выкрикнул:

– Бал-маскарад! Прааашу!

Гости, молодые и старые, как по команде, вытащили припасенные маски и пустились в пляс…

Вета оказалась в объятиях Данилы, и он повлек ее в картинную галерею. Здесь была полутьма, приглушенный свет канделябров, едва доносилась музыка. Они танцевали, и у Веты перед глазами мелькали картины; кавалеры и дамы подмигивали и загадочно улыбались ей со стен. Где-то в углу оказался столик, Данила схватил и ловко откупорил бутылку, сладкая пена потекла Вете в рот, залила глаза. Стало смешно и весело.

Они оказались в парке и побежали по мокрой аллее. Стемнело, стало зябко; от Славянки поднимался липкий туман. На аллее за Старой Сильвией рядами стояли статуи, заколоченные в деревянные футляры. Один из футляров оказался пустым. Данила забрался в футляр, протянул руку Вете. Она протиснулась, прижалась к Даниле, почувствовала на себе его руки. Ей стало на мгновение больно, словно по ее телу прошел электрический ток.

Когда они вернулись во дворец, там было пусто. Лежали перевернутые стулья, валялись пустые бутылки от шампанского. Данила повел Вету куда-то под лестницу, открыл потаенную дверь. Они оказались в маленькой комнате, заваленной холстами и книгами. Всю комнату занимал огромный ковер. Вета опустилась на ковер и закрыла глаза. Почувствовав Данилу, она привлекла его к себе, радостно ощутила, как он медленно погружается в нее. Ей показалось, что кто-то над самым ее ухом читает Брюсова:

Губы мои приближаются

К твоим губам,

Таинства снова свершаются,

И мир, как храм.

Мы, как священнослужители,

Творим обряд…

…В июле Вета поняла, что беременна. У нее была задержка на два месяца. Потом стало тошнить. Она записалась на прием в женскую консультацию. Дождалась своей очереди, вошла в белую комнату. Ее усадили в гинекологическое кресло.

Пожилая врачиха покачала головой:

– Поздравляю… Шесть недель…

Вета вышла на улицу, подошла к телефону-автомату. Набрала телефон, который ей когда-то дал Данила.

Незнакомый женский голос ответил:

– Вадим Николаевич в Москве. Когда вернется, не знаю.

Вета шла по Каменноостровскому. Было душно и жарко. Из подворотни пахло мочой и квашеной капустой.

Вета села на трамвай и поехала к Московскому вокзалу. Подошла к кассе, достала сумочку, пересчитала деньги. Протянула все, что было, в окошечко.

– Один плацкартный до Тифлиса.

Потом дала телеграмму отцу:

«Приезжаю послезавтра. Вета».

* * *

…В Первом отделе Марк заполнял бесконечную анкету: «Место рождения… социальное происхождение… служил ли в Белой армии… состоял ли в партиях… был ли исключен из рядов ВКП(б)…» Поставил число, расписался, передал в окошечко с надписью «Отдел кадров». Кадровик в синих нарукавниках внимательно прочитал анкету, поставил в нескольких местах птички.

– Вам позвонят.

Окошечко закрылось.

Прошло не меньше двух месяцев, прежде чем в дверь к Марку постучал Мишенька:

– Тебя к телефону!

В трубке металлический голос сказал:

– Вы должны явиться в завтра в 9.00 по адресу… Пропуск выписан…

Марка сразу провели в кабинет Кребса.

Кребс запер дверь на ключ, подошел к Марку вплотную и спросил свистящим шепотом:

– Почему вы не сказали, что вы из дворян?

Марк смутился:

– Карл Иванович, но вы не спрашивали…

Кребс расхохотался:

– Правильно, не спрашивал… Решил, что вы – закавказский пролетарий…

Кребс сел за стол и с удовольствием закурил трубку.