Текст книги "Кавалер багряного ордена"

Автор книги: Павел Бергер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Ставить под удар операцию, которая готовилась так долго и тщательно, коллеги из МГБ просто не имели права. Поэтому исполнить роль профессора фон Штерна и изобличить преступников был отправлен секретный сотрудник. Своеобразный круг знаний и яркая внешность Александра Августовича вынудили привлечь к участию в операции человека, не профессионального в оперативной работе, зато владевшего экзотическими иностранными языками, и прибегнуть к портретному гриму.

Загримированный сотрудник мирно поселился в особняке на улице Садоводческого товарищества и принялся методично изучать материалы, которые могли выступать в качестве объекта сделки – пресловутой «связки бумаг». Все материалы, казавшиеся ему соответствующими такому описанию, он аккуратно складывал в служебный чемодан, где держал также бланки и эскиз грима, который время от времени приходилось подправлять. Да, в этот самый, с клетчатой подкладкой.

И тут начались проблемы. От поисков его постоянно отвлекали: истеричный товарищ Баев колотил в двери дома руками и ногами, даже палил из пистолета, требуя вернуть ему семейные реликвии, о существовании которых сотрудник впервые услышал из уст самого товарища Баева. Именно на этом единственном основании в дальнейшем коллега так легко, словно походя, сообщает своему бородатому гостю, что документы, подтверждающие законность происхождения Александра Дмитриевича, действительно существуют…

Затем Ульхт-Ковальчик, многие годы хорошо знавший настоящего профессора фон Штерна, решил нанести учителю визит с целью восстановить историческую справедливость и узнать наконец-то о результатах давнего путешествия. Путешествие действительно имело место: у Ковальчика есть серьезный аргумент – фотография экспедиции, сделанная в 1912 году. Зачем? Должно быть, бывший передовой ученый, а затем процветающий владелец казино мечтал вернуть себе медальон и карту – в конце концов, именно он был их первооткрывателем! Ковальчик, сразу же заподозрив неладное в личности «профессора», развернул за бедолагой настоящую слежку, как в классических английских детективах. Крался по улицам. Подглядывал в окна, даже устраивал засады вроде той, свидетелем которой Прошкин стал на кладбище.

В довершение нотариус Мазур заглянул в гости и стал приставать с разговорами об их славном совместном дореволюционном прошлом. Конечно же, этот добросовестный государственный служащий, при жизни мнимого фон Штерна близко с ним сошедшийся, без труда распознал подделку и грозился сообщить о своих подозрениях куда следует. Чтобы сохранить секретность, издерганному сотруднику пришлось даже предъявить гражданину нотариусу служебное удостоверение и потребовать содействия.

Можно только догадываться, что пережил этот невезучий сотрудник, когда Мазур привел к нему на постой некоего бородатого гражданина, представившегося как Борменталь – служащий НКВД! В подтверждение своей профессиональной компетентности Борменталь номер один представил ему фотоснимок, запечатлевший Мазура в форме корнета, возможно, какие-то допотопные и не слишком значимые письма. Разумеется, снимок 1912 года – это компрометирующий документ только в глазах такого невротического типа, как Мазур. Сотрудник стал уточнять личность постояльца – и успокоился, узнав, что гражданин по фамилии Борменталь включен в состав группы по превентивной контрпропаганде, сформированной на базе Н-ского Управления ГБ НКВД. А успокоился он совершенно преждевременно! Это хороший урок для нас всех: никогда нельзя терять бдительность и тем более пренебрегать помощью местных товарищей! – назидательно подчеркнул Корнев.

Потому что местные товарищи посодействовали бы ему своевременно додуматься до вполне очевидной истины: бородатый гражданин, именующий себя Генрихом Борменталем, как раз и есть второй участник противозаконной сделки.

Из-за такого амбициозного подхода истина эта стала очевидной для сотрудника слишком поздно – только тогда, когда циничный постоялец скрылся, похитив чемодан с отобранными «связками бумаг», ценными фотографиями, а заодно и служебными документами, оставив в качестве прощального подарка полутруп любопытного Ульхта, слишком ретиво взявшегося за роль сыщика-любителя. Должно быть, завладев чемоданом, бородатый контрабандист Генрих был сильно разочарован: ничего представлявшего коммерческий интерес там не было! Временем, чтобы избавиться от такого значительного объема документов, изобретательный контрабандист не располагал и поэтому просто отдал чемодан на хранение нервному Мазуру, охарактеризовав его как «архив» и сославшись, конечно, на волю исчезнувшего профессора фон Штерна.

Что было делать в таких обстоятельствах несчастному сотруднику, да еще и непрофессионалу? Он практически завалил секретную операцию, потерял кучу бланков строгой отчетности, кроме того, мог в любой момент стать подозреваемым в двух покушениях на убийство – утопшего фон Штерна и едва дышавшего Ульхта. И он принимает решение. Расстаться с образом фон Штерна. Смыть грим, облачиться в почти подходящую по размеру одежду Ульхта, завернуть его обнаженное тело в одеяло, тайно, через лаз, протащить в здание НКВД и запереть в камере обнаруженным в доме фон Штерна ключом и таким образом косвенно привлечь к расследованию местные силы. В отличие от полного Генриха, который вряд ли мог бы пролезть через лаз, исполнитель роли фон Штерна был человеком сухощавым и проделал все эти манипуляции без труда…

– А кто нарисовал на теле Ульхта руны? – заинтересованно спросил Прошкин.

Луна уже взошла так высоко, что могла только спускаться, но о том, чтобы пойти и наконец-то вволю поспать, коллеги даже не помышляли.

Корнев презрительно махнул рукой:

– Какое это сейчас имеет значение? Важно другое… Вот мы с тобой – ночь не спим, переживаем, что делать с этими бланками, а представь, каково тем, кому за них отчитываться! – у Прошкина от такой мысли мгновенно похолодели пальцы на ногах, а Владимир Митрофанович продолжал: – Конечно, организаторы этой операции проявили то, с чем партия нас призывает всемерно бороться, а именно местничество. Так ведь и ты, случается, со Сквирским собачишься…

Прошкин со Сквирским, начальником УГБ НКВД Красносельского района, не собачился. Просто гражданин Валежко, успешно разоблаченный как вредитель, проживал в Красносельском районе, подведомственном капитану Сквирскому, а вредил по месту работы – у Прошкина, в Калининском районе. И конечно, Николай Павлович с полным основанием вписал успешное расследование дела о вредительстве гражданина Валежко в свой статистический отчет по району… Теперь злопамятный товарищ Сквирский, не успевший отчитаться раньше Прошкина, жалуется на горькую судьбу и плетет интриги… Об этих истинных обстоятельствах он тут же в излишне эмоциональной манере напомнил Владимиру Митрофановичу.

Корнев успокаивающе поднял ладонь:

– Я ведь, Николай, просто для наглядного примера! Чтобы понятно было: все мы, несмотря на мелкие нюансы, одно общее дело делаем! – уверенно вывел идеологическое основание для последующего смелого плана действий Владимир Митрофанович и продолжал: – Надо бы этому специалисту как-то деликатно вернуть бланки – имущество-то казенное! Как думаешь, Прошкин, обрадуется он такому развитию событий? Ну и заодно выясним дополнительные существенные обстоятельства недавних происшествий…

Прошкин был всецело согласен с руководителем: если худощавый исполнитель роли фон Штерна до сих пор не застрелился из табельного оружия или, за неимением такового, не вскрыл себе вены, он, конечно, будет счастлив получить утерянные бланки и товарищу Корневу обязан, что называется, по гроб жизни. Да только как отыскать этого будущего счастливца?

– Через отдел кадров, как же еще? – довольно улыбнулся Корнев. – Фотография его у нас имеется. Да и товарищ Круглов, я почему-то думаю, согласится посодействовать в этих поисках!

Прошкин тоже заулыбался: ну и головастый же у него начальник, куда тому английскому Шерлоку Холмсу! Теперь в том, что через пару месяцев Владимир Митрофанович, по возвращении из успешной командировки в Среднюю Азию, займет новую высокую должность, можно не сомневаться! Даже Прошкин уже догадался: сотрудник, запечатленный на фотографии, один из собеседников Корнева во время экстренного совещания в кабинете товарища Круглова, – тот самый загадочный щеголеватый типчик с раздвоенным подбородком, специалист из Пятого управления, Густав Иванович. Вот, оказывается, почему «дипломат», сославшись на важные международные дела, отказался навестить выздоравливающего товарища Баева: он опасался, что наблюдательный Саша мог распознать в нем подставного дедушку.

Понятно было и другое: поставив Круглова в известность о заваленном «дипломатом с залысинами» задании, Корнев оказывал Сергею Никифоровичу серьезную услугу, укрепляя позиции нового главного кадровика УГБ, и благодаря этому сам приобретал мощную поддержку в суровых руководящих играх. Теперь все складывалось просто замечательно. Хотя за окном слабо мерцали только самые первые намеки на солнечные лучи, ситуация действительно полностью преобразилась к пользе наших героев, как и обещал обряд с выворачиванием рубахи.

– А с этой документацией что делать? – умиротворенно спросил Прошкин, ткнув носком сапога в беспорядочно валявшееся на полу содержимое чемодана.

– А, ты про макулатуру эту… Что с ней делать? И без бутылки понятно: бородатый должен был купить медальон и картографические штудии фон Штерна с пояснительными записками. Но и сам медальон, и записки об «Источнике бессмертия» находятся у нас, – Корнев на минуту задумался – делиться даже второстепенной, на первый взгляд, информацией было не в его правилах – и наконец принял соломоново решение: – Давай, Прошкин, складируем все эти документы в надежном месте, чтобы не смущали любознательных граждан в наше отсутствие. Сложи-ка ты все это в тайном подвале у фон Штерна. И запри хорошенько. – Прошкин понимающе кивнул. В официальном рапорте о подвале теперь не было ни слова. – Вернемся – разберем. Может, что и пригодится. А сейчас такую гору бумаг сортировать – только время терять попусту!

30

Существует такая замечательная народная сказка – о самоуверенном малолетнем по имени Иван, пренебрегшем увещеваниями умненькой сестрицы Аленушки и напившемся из естественного водоема, а в результате павшем жертвой антисанитарии. Прошкину сейчас смысл мудрой сказки открылся во всей полноте: ему впору было ежеминутно проводить рукой по макушке, проверяя, не начали ли резаться молоденькие рожки, или же осторожно трогать языком передние зубы, с ужасом ожидая появления острых вампирьих клыков… Он сидел в подвальной темноте, докуривая последнюю сигарету, и совершенно не хотел выходить на земную поверхность, где злобствовали, упиваясь безграничной властью и сводя личные счеты, всесильные масоны. Масоны таились повсюду – среди капиталистических финансовых воротил и военных атташе, в реакционных правительствах по обе стороны Атлантики, в Рейхстаге и Ватикане, в Коминтерне, среди разоблаченных врагов всех мастей и даже среди советских руководящих работников…

Дело в том, что, по своей обычной любознательности, Николай Павлович уподобился братцу Иванушке и презрел мудрый совет руководителя не совать нос в фон-Штернов архив. Вместо того чтобы надежно запереть бумаги и, радостно насвистывая, отправиться в рабочий кабинет, а еще лучше – в столовую Управления за плотным завтраком, Прошкин решил сперва просмотреть попавшие ему в руку сокровища эпистолярного жанра. Отодвинул пару папок со скучными каллиграфическими надписями «Протоколы», по-канцелярски помещенными над указанием дат, и выбрал папку наиболее романтическую. Ту, что была перевязанная черной, похожей на траурную, шелковой лентой. На обложке этой папки черной же тушью был схематично изображен корабельный якорь и написано: «Spe et fortitudine»[35]35
  «Надеждой и твердостью» (лат.).


[Закрыть], а внутри содержались аккуратно разложенные по датам письма. Все они адресовались фон Штерну. Прошкин взял наугад из середины пачки и начал складывать в текст неразборчивый, но острый и твердый почерк:

Любезный брат мой, Александр Августович!

Даже после всего произошедшего я все еще имею смелость именовать Вас так, поскольку мистическая связь наша много выше суетных волнений черни.

Впрочем, неудобства, причиняемые смутным временем, весьма значительны, и я затрудняюсь даже предполагать, когда еще представится возможность послать Вам весточку со столь же надежным посланцем, не пряча сути за сомнительными эвфемизмами и пышными иносказаниями. Я привык излагать мысль свою прямо и просто – как солдат. Жизнь моя в настоящее время остается совершенно армейской и полна неожиданностей самого горького свойства. Нет, я – как и любой из братии – не страшусь разделить судьбу безвременно оставившего нас в сиротливом замешательстве Лавра Георгиевича, потому что убежден: не геенна, но свет согревающей мудрости примет нас за последними вратами.

Уважая Ваше желание оставить высокий пост, я осмелюсь вновь униженно просить Вас не вынуждать добрейшего Владимира Михайловича, на достоинствах которого вы остановили свой выбор, испытывать попусту благосклонность военной судьбы и самолично продолжать хранить до благодатного часа умиротворения враждующих большую печать наших Объединенных лож. Только пока над ней простерта ваша мудрая десница, я спокоен о ее судьбе.

Как знать, не пошлет ли слепой фатум Вам иного преемника в ближайшее время? Вы не правы, продолжая осуждать меня в решении поддержать Дмитрия Алексеевича. Возможно, он не был идеален как командор – да кто из нас был идеален в возрасте двадцати с небольшим лет? Мудрость приносят только года многотрудной борьбы с превратностями мира. Но его ум стратега, образованность, уверенность в успехе и здравомыслие в сочетании с отсутствием тщеславия весьма импонируют мне. Да Вам и без этого панегирика в его адрес хорошо известно, сколь многие из нас разделяют мое скромное мнение.

Вряд ли мой скупой слог смягчит для вас эту новость, но уж лучше ее высказать мне – как Вашему давнишнему другу и преданному ученику, а Вам узнать ее свежей и не обросшей слухами и комментариями завистников. Учитывая, сколь благоприятна была для самого нашего дела миссия, которую с успехом исполнил Дмитрий Алексеевич в отношении Романа Федоровича, когда тот, пренебрегши своими орденскими обетами, упорно тщился возродить кровавую славу Тамерлана, нынешний Мастер – сколь уместно назвать его, принимая к сведению его официальную роль, господином? – словом, добрейший Владимир Михайлович объявил Дмитрия своим преемником в магистерском звании, с соблюдением всех надлежащих и предписанных Тайным уставом формальностей, насколько это возможно в нынешние суровые времена. Меня согревает мысль, что сия новость преисполнит Ваше благородное сердце счастливой гордостью за успех вашего воспитанника.

Предмет моего беспокойства в том, что сам Дмитрий Алексеевич много тяготится своим новым положением наместника Мастера и казначея – в большой мере по причине того, что Вы были столь негативно настроены к разрешению ему высоких орденских полномочий.

Оттого убедительно прошу Вас, многомудрый и уважаемый мною наставник Александр Августович, сознавая, сколь мало достойных осталось под нашим знаменем, поддержать решение Владимира Михайловича и капитула, чтобы сохранить Орден в единстве, данном ему Создателем, и не разрушайте того камня в стене Храма Соломонова, что уже вложен, силой превеликих бдений и кровавых трудов, во имя света Знания.

За сим остаюсь

Глубоко преданный вам брат Георгий

Spe et fortitudine

16.02.1923, Харбин.

Не то чтобы Прошкину посчастливилось наугад вытащить особенно крамольное письмо, где белобандит высшей марки с пугающей откровенностью в витиевато-уважительных выражениях зачем-то просил отставного профессора поддержать решение командарма Красной армии, именуя обоих «братьями». Весь ужас ситуации был в том, что удивительная эпистола было совершенно типичной для архива! Потому что все письма в нем были похожи и по стилю, и по содержанию. Разнились они лишь датами, степенью откровенности в обозначении имен, званий и географических наименований и охватывали период с 1900-го по 1935 год.

Письма хранились в папках отделенными от «протоколов». На обложку каждой из папок с письмами, в отличие от пронумерованных и датированных вместилищ протоколов, были вынесены латинская фраза и символический рисунок. Сами письма внутри были сложены в строгом хронологическим порядке – без всяких личных предпочтений к авторам, как это подобает архивным документам. Даже не зная латыни, Прошкин догадался, что фраза представляет собой девиз, а рисунок – герб или печать. О содержании эпистолярного наследия, просмотрев отрывочно письма из разных периодов, ему удалось составить только самое общее впечатление.

Итак, в приватной переписке многочисленные корреспонденты Александра Августовича излагали философские суждения, рассматривали сложные метафизические проблемы, дискутировали о политике и воинских доблестях, природе власти и богатства, судьбах исторических и будущности своего объединения, о грядущем дне рода человеческого… Слишком уж метафорически и витиевато изъяснялись братья для незапятнанного мертвым академическим знанием ума Прошкина. Зато Николай Павлович, как человек практического склада, даже из этих отрывков хорошо уяснил: братья были людьми, не чуждыми низменным страстям, а потому подобными ему самому и всякому другому участнику иерархии управления обществом – от ничтожно малого до достигшего заоблачных вершин. Потому-то среди страстей таинственных братьев первейшей была жажда власти. Нет, не о мистической власти Ордена шла речь в переписке: та высшая власть не имела ни границ, ни измерения. А о власти самой обычной – личной и земной, доступной пониманию даже такого неискушенного в метафизике сотрудника МГБ, как Прошкин. Злато, слава, тщета приобретения должностей и званий, как в Ордене, так и в светской карьере были предметом многочисленных споров, жестоких дрязг и путаных масштабных интриг, имевших место между досточтимыми братьями. Арбитром в этих земных делах и призывали стать пользующегося непререкаемым авторитетом Александра Августовича его скромные ходатаи, запутавшиеся в собственных унижениях.

Среди авторов писем не было только одного человека – Дмитрия Деева. Брат-казначей, делавший блестящую орденскую карьеру, к названому батюшке не писал. Никогда. Даже о том, как после преждевременной смерти «добрейшего Владимира Михайловича» – Прошкин без труда понял, что речь идет о товарище Гиттисе[36]36
  Гиттис Владимир Михайлович (1891–1938) – советский военачальник, в период Гражданской войны руководил рядом стратегических участков фронта, с 1935 г. в звании комкора. Начальник Отдела внешних заказов Наркомата обороны СССР. Арестован и расстрелян в 1938 г. В 1956 г. реабилитирован.


[Закрыть], – постигшей этого видного военачальника в 1938 году, занял почетный пост Магистра, главы Ордена. Этот последний факт Прошкин знал наверняка, потому что загадочное изображение на могиле покойного комдива Деева было именно гербом Магистра.

Некоторые братья пользовались псевдонимами, другие называли себя прямо и без утайки. И если бы не эти, порой слишком хорошо известные, даже одиозные имена, беспощадно пришпиливающие «почетнейших», «светлейших», «любезных» и «милостивых» корреспондентов к темной доске реальности, Прошкин просматривал бы все это эпистолярно-философское наследие с интересом и легким душевным подъемом, просто как увлекательный роман-фантазию из несуществующей жизни. Но вместо этого он испытывал только нервное возбуждение и тягостные опасения – от мыслей о том, что может произойти с ним, Прошкиным, после того, как он невольно узнал о тайных сторонах жизни некоторых известных сограждан, да еще и об их деяниях крайне неблаговидного свойства…

Как любил повторять многоопытный отец Феофан, «многия знания – многия печали», а его «сотоварищи по узилищу» высказывались несколько проще: чего не знаешь, то тебе не повредит. Пусть и запоздало, но Прошкин все же воспоследовал этому совету и сунуться в папки, отмеченные привычно официальным словом «Протоколы», не рискнул. Аккуратно спрятал архив в большой каменной нише, замаскировал тяжелой деревянной лавкой, выбрался из подвала, задвинул плиту пола, повернув рычаг, спрятанный за новым, вставленным вместо разбитого, зеркалом. И, терзаемый непривычно резвыми и многочисленными мыслями, поплелся домой: наконец-то пришло время перекусить и вздремнуть.

По дороге обычно здоровый аппетит Прошкина растаял сам собой. Желание поспать тоже улетучилось. Остался лишь бесконечный круг из плотно переплетенных мыслей, поделиться которыми Николаю Павловичу снова было совершенно не с кем. Пытаясь избавиться от этого шумного хоровода внутри головы, он принялся чертить острым грифельным карандашом на салфетке, создавая узор из якорей, циркулей, мастерков, цифр и лент. Следуя за повторяющимся рапортом рисунка, сознание тоже пришло к некоторому балансу, представив Прошкину вполне логичную картину.

Первые папки протоколов и писем были датированы 1900 годом. Значит, именно в 1900-м Александр Августович получил право хранить документы такого рода. Потому что стал Магистром этого загадочного Ордена. А последние письма датированы годом 1935-м, то есть фон Штерн действительно был убит при попытке ограбления в тот скверный год, а заменивший его человек в тайны Ордена посвящен не был, поэтому невразумительные письма от многочисленных «братьев» просто выбрасывал или же отправлял обратно, декларативно заявляя о своем полном «устранении от дел». Конечно, если допустить, что какой-то там тайный Орден действительно существует, а все эти однообразные письма не были написаны «переутомившимся» до полного расстройства психики и раздвоения личности нотариусом Мазуром. Прошкин автоматически открыл рабочий блокнот и записал в раздел неотложных дел: «Вопрос д-ру Борменталю – разные почерки у невменяемого в случае раздвоения личности». Запасной вариант объяснения происхождения отдававших горячечным бредом писем от известных деятелей к отставному профессору, который устроит и руководство, и самих корреспондентов – словом, всех, следовало готовить уже сейчас…

Но если эти эпистолы все же имели отношение к реальному миру, из их содержания складывалась следующая неутешительная картина.

Мифический Орден постоянно сотрясали внутренние конфликты. В пору руководства Александра Августовича главным предметом внутренних дискуссий, превращавшихся в горячие споры, стала неотложная необходимость в реформировании жестко регламентированной, архаичной, громоздкой и оттого стремительно теряющей эффективность системы Ордена. А экспедиция, предпринятая фон Штерном в 1915 году, поставила братию на грань раскола. Александр Августович, винивший в этом разрастающемся разладе в первую очередь себя, в 1918 году слагает полномочия Магистра, хотя и продолжает оставаться хранителем орденской печати, архива, председательствует на заседаниях, именуемых по римской традиции «капитулами», умиряет враждующих и разрешает споры. Шаг этот сам по себе изрядно ослаблял Орден: новый Магистр, не обладавший в то же время печатью, воспринимался значительной частью братии как не вполне легитимный, и всякое его решение вместо беспрекословного исполнения вызывало долгие обсуждения и споры, а то и откровенно игнорировалось. В то же время и фон Штерн, все еще являясь общепризнанным духовным авторитетом, утрачивает официальные рычаги контроля над политикой сообщества, перемещениями в орденской иерархии и финансовыми потоками. За свое недальновидное решение, повлекшее это двойственное положение, профессор тут же получает еще один внезапный удар: приемный сын, находящийся у него в опале по смутным причинам выбора профессии, с началом Гражданской буквально в полгода взлетевший к вершинам воинской карьеры, присовокупляет к славе официальной еще и высокие полномочия внутри самого Ордена – становится преемником Магистра и хранителем богатой орденской казны. Сомневаться, что должность Дмитрия Алексеевича внутри Ордена была именно такой, не приходилось. Тому имелось вполне вещественное подтверждение.

Прошкин вытащил из кладовки, рассмотрел на свету и снова спрятал армейскую реликвию Деева – саблю с истершейся надписью. Он убедился, что гравировка на ней представляла собой русский перевод девиза: «Хранителю, ревнителю – бдительности».

Как можно было понять из переписки, каждый из девизов использовался тем или иным членом Ордена вовсе не по свободному выбору или желанию. Девизы и символы соответствовали месту каждого из братьев в тайной орденской иерархии. А девиз, выгравированный на сабле, обозначал как раз казначея, призывая его к бдительности в отношении сохранения и приумножения богатств, доверенных ему братией.

Прошкин перестал рисовать и подпер рукой голову. Неумолимая логика требовала нового вывода. Дмитрий Алексеевич был действительно рачительным казначеем. Оттого сперва приумножил богатства Ордена своей воинской добычей и богатым кладом бухарских эмиров, а затем предусмотрительно упрятал все эти сокровища где-то в горах Туркестана, доверив их охрану стражу неустанному, жестокому и неподкупному. Тому самому природному феномену, что некогда изучал его названный батюшка фон Штерн, феномену, стоившему жизни несчастливым спутникам ученого Ковальчика и подточившему здоровье самого Дмитрия Алексеевича…

Еще один талантливый приемыш и законный наследник сокровищ бухарских эмиров – товарищ Баев – вовсе не был в обиде на Деева за то, что тот именно так распорядился семейным добром. Потому что дальновидного Сашу на самом деле мало интересовали пара рассыпавшихся ниток жемчуга, горсть вышедших из употребления монет и побитые молью дедовские ковры. Еще меньше он искал сомнительной славы обиженного венценосного изгнанника из захудалой династии восточных царьков. Выходило, что если Александр Дмитриевич и заботился о подтверждении законности своего происхождения, то только для того, чтобы стать Мастером Ордена. Учитывая свойственную Александру Дмитриевичу амбициозность, уместнее сказать – Великим магистром Объединенных Лож. Только и всего. Хотя нетрудно догадаться, что на этот скромный пост претендентов, пожалуй, больше, чем на бессмысленный титул наследника Бухарского эмира.

Прошкин был вынужден еще раз признать многочисленные таланты товарища Баева: по скользкой и богатой ловушками тропке к вершине орденской иерархии он проделал уже две трети пути. За много лет, проведенных рядом с Деевым, прекрасно изучил все перипетии внутренних конфликтов этого объединения и умело ими пользовался. Нейтрализовал часть недоброжелателей, заполучив документы, подтверждавшие его законное, установленное древним Уставом, право принадлежать к Ордену и занимать в нем любые должности по рождению. Отыскал большую печать Объединенных Лож – хоть и формальный, но все же аргумент, особенно для тех из братии, кто требовал сохранения древних традиций в чистоте и неизменности. И наконец самый главный фактор: Саша знал, где же спрятал «Хранитель» несметную казну, и знал, как ее безболезненно извлечь оттуда, и на этом основании запросто сам себе присвоил высокую должность казначея!

Такое поведение, безусловно, справедливо раздражало многих почтенных членов Ордена. Сашу могли обсуждать и осуждать, стыдить и тыкать носом в Тайный Устав, подробно регламентирующий порядок избрания сенешаля – Хранителя казны. Пытаться доказать отсутствие у него прав на пребывание среди достойных братьев. Требовать выдать великую тайну казны угрозами или выведывать секрет при помощи щедрых посулов, спорить и торговаться… Но при всем при том товарища Баева должны были беречь как зеницу ока, потому что каждая волнистая прядка на голове Александра Дмитриевича, каждый сантиметр его ухоженной кожи, каждый аккуратно отшлифованный ноготь стоили очень и очень дорого. Теперь же, когда у него была еще и печать, о чем Саша, разумеется, успел проинформировать Орден во время визита московских гостей – когда шепотком обменялся парой фраз с высоким и упрямым Константином Константиновичем, – его преждевременная смерть стала бы потерей поистине невосполнимой!

После таких многосложных размышлений голова Прошкина сама собой опустела и стала легкой, как воздушный шарик, поднялась вверх, потянув за собой бренное тело, и понеслась на кухню. Следуя за потребностями организма, он сварил себе кофе из сохранившихся остатков помолотых зерен, намазал маслом кусочек хлеба. Кофе вышел жидким, и Прошкин, горько посетовав о разрушенной кофемолке, принялся заваривать чай…

С чашкой чая в одной руке и кусочком сахара в другой Прошкин направился к книжному шкафу: ему хотелось отдохнуть от напряжения интеллектуальных сил, почитать что-нибудь знакомое, приятное и познавательное – хотя бы «Толковый словарь атеиста». Этот затрепанный томик частенько помогал Прошкину восстановить душевную гармонию и равновесие. Он запил сахар чаем и принялся выбирать подходящую статью…

Вот она – еще со вчерашнего вечера Прошкина мучил вопрос: что за такая «катарская ересь»? Есть ли она в реальности или это окказионализм, придуманный начальником в качестве ругательства для бестолковых подчиненных? Страницы скользили одна за другой, пока на символической семьдесят седьмой не отыскалась нужная статья.

«Ересь катарская (альбигойская). Название происходит от греческого слова katharos – чистый. Была распространена в XI–XIII вв. в Юж. части Зап. Европы. Последователи считали материальный мир порождением дьявола, призывали к крайнему аскетизму, отрицали институт семьи и брака, приветствовали бездетность, поощряли содомию и ратовали за скорейшее прекращение земного существования. Резко критиковали католицизм, обличали офиц. духовенство. Е. к. стала дух. основой народного антифеодального движения ремесленников и крестьян. К восстанию примкнула часть местной знати. Е. к. осуждена папским собором в 1215 г., окончательно разгромлена в результате крестовых походов в 1244 г. с падением г. Монсегюр. По определению ряда бурж. историков, оказала сильное влияние на филос. доктрину рыцарского ордена тамплиеров. Идеологически близка вальденской е., павликианской е., богомильской е.».

Прочитанное сильно смутило Прошкина. Он опять почувствовал себя мелкой, необразованной личностью, недостойной уготованной ему руководящей работы. Вот Владимир Митрофанович – на что занятой человек, а находит время над собой расти и про катарскую ересь, и про Монсегюр, не в пример Прошкину, знает! Чтобы хоть как-то восполнить пробел в знаниях, он решил тут же прочитать статьи, посвященные «павликанской е.» и «вальденской е.», – про богомильскую он и сам мог книжку написать, потолще этой!

Однако реализовать план самосовершенствования Прошкину не удалось. Его внимание привлек сперва шум за окном, а затем и удивительное зрелище, этим шумом сопровождавшееся. Алексей Субботский тащил за руку к дому Прошкина протестующего и упирающегося доктора Борменталя. Разумеется, справиться с крепким медиком самостоятельно хилому Леше было бы не под силу, поэтому в критические моменты его усилия поддерживал человек, которого Прошкин менее всего ожидал увидеть в таком окружении, зато имеющий надлежащую воинскую подготовку, внутреннюю стойкость и зычный голос.