Текст книги "Первомост"

Автор книги: Павел Загребельный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

– Блаженны нищие духом, ибо их царствие небесное.

А потом, уже обеими руками указывая на Воеводу, провозгласил:

– И дам вам наставников по душе мне, чтобы они пасли вас честно и разумно.

– Лепо, лепо, – чуточку словно бы просветлел лицом Воевода. – Возьми Немого и повоз пароконный и поезжайте вдогонку за беглецом. Без него не возвращайтесь.

Он махнул рукой, чтобы все исчезли, и никто не стал задерживаться, даже Стрижак не посмел разглагольствовать дальше.

Немому долго втолковывали, что от него требуется, он, видно, нарочно не хотел понять; когда же Шморгайлик велел запрягать коней и Немой, в котором все ревело внутри от нежелания выполнять приказ Мостовика, увидел, что должен ехать на одном возу со Стрижаком, он резко подскочил к упряжке, начал рвать сбрую, брызгая от ярости слюной, если бы кто-нибудь попался ему под руку, то ему вряд ли поздоровилось бы. Остановились на том, что оба поедут верхом, не говоря об этом Воеводе, который почему-то упрямо требовал от Стрижака, чтобы тот не смел садиться на коня.

Шморгайлик позаботился о том, чтобы обоим принесено было достаточно сыромяти для вязания Маркерия, на что Стрижак пробормотал, что они не половцы поганые, которые за рабами отправляются в путь, а честные христиане, к тому же не сыромять нужно приторачивать к седлу, а харчей да питья как можно больше в сумы накладывать, потому что иначе он заляжет в корчме Штима, а в погоню за беглецом пускай себе едут всякие мракоумные земнородцы.

Положили им и харчей и питья. Немой как-то словно бы успокоился, разорвав сбрую и добившись довольно легко, чтобы ехать не на повозе вместе со Стрижаком, а каждому конно; не теряя времени, оба и выехали, но за Мостищем между ними снова произошла стычка, потому что Стрижак сворачивал на дорогу, обсаженную дубами, в сторону Чернигова, а Немой с неистовым упрямством добивался ехать не отрываясь от Реки. Собственно, его вовсе не интересовало, поедет Стрижак или нет, – он просто повернул коня, да и все. А конь Стрижака потянулся следом, потому что его ездок хотя и проклинал в душе Немого, а еще более – Воеводу, но все же толком и не ведал, где следует искать беглеца. Одно было ясно: не бросился Маркерий на ту сторону в Киев, потому что должен был бы перейти через мост, да и властей в Киеве больше, чем где бы то ни было в другом месте, а человек как раз убегает от власти, а не бежит к ней в объятия. Но ведь и за пределами Киева мир вон какой широкий! И Переяслав, и Чернигов, и Новгород, и неисходимые Залесские земли: Суздаль, Владимир, Ростов, Рязань. Правда, всюду князья и воеводы, но кто же на этом свете минует их рук? Не спасет тебя ни сообразительность, ни отвага, ни даже нахальство или просто терпеливость. Поэтому решение Немого удариться вдоль Реки в надежде на то, что Маркерий засел где-нибудь в зарослях верб или лозняка, показалось Стрижаку бессмыслицей, но вступать в спор было лень, к тому же пришлось бы тогда бороться не только против Немого, но еще и против собственного коня, который охотнее сворачивал на травы к Днепру, чем на княжескую выбитую дорогу вдоль дубов. Стрижак ехал позади Немого и сердито бормотал:

– Создал бог зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их. И увидел бог, что это хорошо. А зачем создал Немого? И что это такое?

Про Маркерия же можно сказать, что он: жил дорогой, мучился ею, болел, ужасался дороги, переживая ее уже пройденную, а еще больше ту, которую суждено было пройти. Он направился вдоль Реки, потому что не знал других путей, а вверх, против течения, пошел не потому, что боялся погони на челнах, а просто руководствуясь привычкой, потому что всегда гнали коней на новое пастбище за Десну, другой дороги Маркерий и не представлял себе. Ему не приходилось никогда уходить дальше, чем за Десну на пастбища, потому углубился в неизвестность со страхом и неуверенностью, но отступать не мог, потому что позади был страх еще больший. Не думал он о кривде, о том, что нет правды на свете, не думал и о Воеводихе, а тем более – о Мостовике, иногда вспоминал мать и отца, еще чаще – Светляну, но воспоминания эти не приносили облегчения, от них становилось больно и горько, ибо все равно дорогое пропало, отодвинулось от него, словно бы провалилось на тот свет.

Он утратил счет дням и ночам. Спал, подложив под щеку бородатый мох, а чудилось: будто отрезал у Светляны прядь мягких волос и подложил ее себе под голову и дышит ее светлым духом. А потом вскакивал и бежал дальше.

В плавнях никто не попадался ему навстречу, если же издалека замечал пастухов, или просто какого-нибудь человека, обходил его стороной, прячась в зарослях лозы и вербы. Твердо решил избегать кого бы то ни было, хотя должен был бы понять, что рано или поздно наступит конец его блужданиям, ибо кто убегает от людей, непременно придет к ним снова.

Для Маркерия это случилось неожиданно и, можно бы сказать, бессмысленно. То ли размечтался, то ли уже от усталости и голода утратил остроту ощущения, но на склоне второго или третьего дня его побега, когда, утомленный, побрел он по высокой мягкой траве, внезапно возник у него перед глазами одноконный воз, и это было так неожиданно, что Маркерий чуть было не вскрикнул, – большим усилием воли удержался от этого, боясь выдать себя.

Может, это ему примерещилось? Хлопец закрыл глаза рукой, потом открыл их, возок не исчезал. Маркерий крутнулся на одной ноге, чтобы отогнать наваждение, – и снова увидел пепельно-серую жалкую лошаденку, которая сонно переставляла ноги, таща за собой странный, будто с неба сброшенный возок.

Тогда Маркерий остановился, чтобы убедиться, что он не спит, что все это происходит на самом деле, что на свете еще сохраняется неподвижность, а также существует движение, и было так: он стоял, а лошадка продолжала тащить возок дальше, отдаляясь от хлопца, хотя и не очень быстро, но все же весьма заметно.

На этом странном возке лежал и его хозяин, какой-то убогий оратай, сонный и равнодушный. Бедность оратая проглядывала и в его истрепанной одежке, и в лошадке, колченогой, с большим животом, пепельно-серой, с ушами, которые опустились подобно листьям лопуха, подобно тому как опускаются они у разленившегося пса; особенно же видна была бедность этого человека в возке. Это был беспорядочный ворох старого, истлевшего от давности дерева, связанного где веревками, где лыком, а где и просто прутьями лозы; колеса, будто четверо неродных детей, были все неодинакового размера, собственно, и не колеса это были, а вытесанные из толстых бревен кругляки дерева, словно детские каталки, каждая из которых не имела завершенной округлости, из-за чего возок подпрыгивал и раскачивался из стороны в сторону даже на ровном месте. Все в нем словно бы ехало в разные стороны, все скрипело, содрогалось, угрожало развалиться в любой миг; колеса подплясывали каждое в полнейшей несогласованности с другим, оратай, видно, хорошо знал странный нрав своих колес, поэтому обе оси в возке были длинными-предлинными, они вытягивались далеко в стороны, чтобы дать полную свободу колесам в их пьяном раскачивании, это вроде бы и облегчало дело лошадки, но одновременно и ухудшало, потому что возок ехал не только вперед, но и болтался в разные стороны, и если присмотреться к нему повнимательнее, то создавалось впечатление, будто оратай мертвецки пьян, и лошадка его упилась, и возок тоже словно бы пьян.

Потому-то и получалось так, что пьяные колеса не могли миновать ни одной выемки, вскакивали во все рвы и выбоины, которые попадались у возка на пути или прятались где-то сбоку в траве. Хозяин же был ко всему этому равнодушен, он лежал на расшатанном возке неподвижно, можно было бы даже подумать, что он мертв, если бы не упирался локтем и не располагался время от времени поудобнее. Счастье Маркерия, что оратай не оглядывался и до сих пор не заметил парня. Маркерий же шел за возком будто привязанный, а бежать от него не решался, ибо почему-то казалось ему, что тогда человек на возке непременно оглянется, увидит его, поднимет шум, погонится за ним, поймает и отправит в Мостище прямо в руки Мостовика. Но вот одно из колес в пьяном раскачивании забежало слишком далеко в сторону и провалилось слишком глубоко, чтобы лошаденка смогла его вытащить. Оно и не просто провалилось, а свернуло в сторону и возок и лошадку, возок сразу же въехал на трясину, а лошадка беспомощно дернулась, хотела прыгнуть на твердое, но у нее не хватило сил, возок не отпустил, лошадка неуклюже гребла подковами землю, мотнула головой и провалилась по самое брюхо. То ли это была затянутая илом глубокая лужа, сохранившаяся со времени весеннего наводнения, то ли прикрытое травой болотце, гиблое место, дырка в земле или гнездовье бесов, которое радостно хватает в свои когти все, что попадается.

При всей своей сонливости и равнодушии возница успел соскочить, вмиг оживившись, и даже, возвращаясь к людским привычкам, оглянулся так, словно бы искал помощи, хотя и не надеялся на нее в пустынных плавнях. Но, увидев позади себя Маркерия, не очень и удивился неожиданности, махнул хлопцу рукой: дескать, подсоби.

И Маркерий тоже забыл о своих страхах, когда увидел, что человек в беде; правда, когда тот оглянулся и хлопец впервые увидел его лицо, оно показалось похожим на лицо Немого, но это было первое впечатление, потому что у незнакомца не было такой мощи, как у Немого, и борода у него вся была тронута сединой – не мог же Немой поседеть за несколько дней.

Поэтому Маркерий охотно бросился помогать незнакомому человеку. Они попытались вырвать возок из болота, вытащить хотя бы задок, хотя бы одно колесо, и это им удалось сделать, но они ничем не могли помочь лошадке, которая тяжко барахталась в трясине, похрапывая от страха и бессилия, будучи не в состоянии зацепиться за твердое хотя бы одним копытом. Возможно, если бы им удалось вытащить возок на сухое, то выбралась бы и лошадка, но они никак не могли согласовать свои действия, потому что Маркерию мешала его торопливость, ловкость, а вознице мешала чрезмерная медлительность в движениях. Пока один лишь примерялся, как и за что ему взяться рукой, другой уже изрядно уставал к тому времени. Молча, запыхавшиеся, растерянные, топтались они вокруг возка и лошадки, столь бессмысленно угодивших в трясину, уже и солнце на краю плавней опустилось в Реку, угрожала им ночь, а они ничего не могли поделать, и не столько из-за бессилия, сколько из-за несогласованности действий, из-за неумения объединить молодую горячность и зрелую силу.

Вот там и налетели на Маркерия Стрижак с Немым, – ведь кто же мог бы упустить такой случай? Стрижак еще издалека узнал хлопца, узнал его, видно, и Немой, хотя и не подавал виду, ехал, как и прежде, равнодушно и мрачно, зато его спутник очень оживился, погнал своего коня вперед, прискакал к тем двоим, растерянным и обессиленным, скатился на землю, подбежал к Маркерию, схватил его за сорочку, рванул его изо всех сил.

– Так вот где ты прячешься, нечестивец!

Увидел у хлопца на шее зеленую ленту, почему-то подумал, что она украдена у Воеводихи, рванул и за ленту, крикнул:

– Что сие?

– Не трожь! – схватил его за руки Маркерий, вырвал ленту и отскочил от Стрижака, готовый драться, кусаться, готовый выцарапать глаза этому постылому попу не столько за то, что догнал его, сколько за попытку отнять у него самое святое.

– Держи его! – крикнул Стрижак Немому.

Немой уже был здесь, он краешком глаза увидел зеленую ленту, мгновенно узнал ее, но еще не решил сразу: радоваться ему или гневаться.

– Держи! – Стрижак метнулся к своему коню, начал распутывать ремни, припасенные для Маркерия, но Немой не бросился на парня, а спокойно слез с коня, подошел к увязшему возку, приладился, легко выбросил задние колеса на сухое, потом вытащил и передок, дернул в сторону вместе с возком и лошадку, она отчаянно забарахталась в болоте, напряглась всем телом и тоже вырвалась наконец на твердое. Оратай смотрел на все это как на чудо, смотрел и Маркерий, забыв, что ему нужно убегать. Немой сердито взглянул на хозяина возка, тот встрепенулся, скорее схватился за вожжи, пробормотал:

– Вот это так! Вот это тебе не как-нибудь, а впрямь-таки так!

А Стрижак, не дождавшись помощи от Немого, сам подбежал к Маркерию, и начал связывать ему руки, хотя хлопец и отбивался, правда, вяло и безнадежно, так поразило его все, что произошло у него на глазах: тот человек, которому он охотно пришел на помощь, ради которого рисковал своей свободой и лишился ее, теперь преспокойно сел на свой возок и покатил дальше в серые сумерки плавней, даже не оглянувшись, не сказав ни слова хлопцу, не одарив его хотя бы взглядом сочувствия.

Два темных всадника взяли его между коней и погнали назад, туда, откуда пришел, откуда бежал.

Немой до сих пор еще не мог определить своего отношения к Маркерию так много переплелось для него в этом еще несколько дней назад таком беззаботном и беспечном, а сегодня глубоко несчастном хлопце: и то, что был он сыном Лепетуньи, и что стал вернейшим товарищем Светляне, и что показал мостищанам, как можно выступать в новом качестве на мосту. По правде говоря, Немой не верил, что у хлопца могло что-нибудь произойти с Воеводихой, а если и произошло, то не по его вине, а по вине той дикой женщины, к тому же дела между двумя всегда принадлежат только им самим, для других они темны и недоступны, когда же вмешиваются посторонние, тогда добра не жди, и правды не ищи. Кроме всего, Воеводиха была для Немого слишком необычной, хищно-темной женщиной, чтобы верить первому ее слову. Что-то здесь было не так, что именно – распутать Немой не умел, поэтому и не очень рвался в помощники Стрижаку, хотя и не мешал ему связывать Маркерия. Лишь теперь, когда Стрижак норовил наехать конем на хлопца в темноте, Немой каждый раз сворачивал своего коня в сторону, чтобы дать Маркерию возможность посторониться.

Зато Стрижак был вне себя от успеха. Если бы рванул по княжеской дороге на Чернигов, то где-нибудь уже, наверное, наткнулся бы на корчму и залег бы там на добрую неделю, упиваясь пивом и медом. Но получилось так, что утрата пития окупилась сторицей, ибо в этих голых плавнях, куда его чуть не силком затянул неистовый Немой, они, вишь, поймали птенца, за которого Воевода не поскупится вознаградить, а уж он, Стрижак, не проторгуется и не продешевит.

– Иаков учит: всякий человек да будет скор на слышание, медлен на слова... – гремел он. – А ты, младенец задерганный, хотел удрать весь в грехах.

Немой, естественно, молчал, не отзывался и Маркерий, впавший в отчаяние из-за того, что снова попал в неволю из-за бессмысленного приключения со странной тележкой незнакомого человека.

– Ты был быстр, а мы – терпеливы, – хвастался тем временем Стрижак. Так поступает ловец, когда ввергнет уду в реку и поймает рыбу быструю и сильную и чует, как трепещет и рвется рыба, то не в спешке тащит, чтобы не изорвать уду, а дает рыбе поиграть и утомиться, а когда поймет, что обессилела она, тогда и начнет тащить ее постепенно. Так и мы долготерпением своим разрешили тебе израсходовать силу свою в бегах, но и не допустили, чтобы грех завел тебя слишком далеко от Воеводы. Понял ли ты?

Маркерий молча спотыкался между двух коней в сплошной черноте.

– Исповедай грехи свои, – напутствовал Стрижак, – исповедью струпья душевные исцеляются, сокрытие же грехов – радость сатане!

Все это Маркерий уже слыхал от Стрижака в те дни, когда сидел в воеводских сенях за наукой, только тогда рядом с ним была Светляна, и потому слова Стрижака звучали торжественно, иногда загадочно, иногда празднично, иногда поучающе. Теперь же падали они на хлопца, будто камни, холодные, тяжелые, враждебные.

– Говорится же в Письме: аще укроем прегрешение братьев, – снова начал Стрижак, но не закончил, крикнул удивленно: – Зрю огонь и сожжение древесное! Не ловцы ли это рыбы, или злодеи, или разбойники? И как нам поступить: проехать мимо или же примкнуть к ним для ночлега?

Он ни у кого не спрашивал – просто размышлял вслух или делал вид, будто размышляет и колеблется, выбрать ли уютный ночлег у чужого костра или торопиться, выполняя долг, в Мостище.

Если бы Стрижак попробовал спросить у Немого, тот пожал бы плечами, потому что до сих пор не определил своего отношения к Маркерию. Огонь он заметил уже давно, обладая более зорким, чем у Стрижака, зрением; кроме того, человек, не занятый собственными и чужими разглагольствованиями, всегда имеет больше времени и возможностей для изучения окружающего мира. Но сворачивать ли к теплу или ехать дальше темными плавнями – Немому было все равно. Возможно, в душе он чуточку жалел парня, но жалость эта гнездилась еще так далеко, что ее трудно было заметить.

Маркерий, хотя и снизу, с земли, тоже давно уже заметил огонек и всматривался в тот далекий, но такой манящий красный костер, потому что он обещал хотя бы какую-нибудь перемену, а человек в положении Маркерия ничего так не жаждет, как перемен, не заботясь даже о том, какими они будут – к лучшему или даже к худшему. А еще этот внезапный костер напомнил Маркерию такие вот ночи в плавнях, где они пасли коней и грелись у огня, отгоняя головешками волков, даже кони сходились к огню, становились полукругом, смотрели из темноты на пламя, спокойно и словно бы задумчиво.

Вспомнились и другие костры. Будучи совсем еще маленьким, он бегал вместе со Светляной вокруг костров в ночь на Ивана Купала. Светляна тогда еще не разговаривала. Маркерий надеялся, что заговорит она у огня, напуганная и восторженная, он прыгал через пламя вместе со всеми, подталкивал и девочку прыгнуть хотя бы через краешек костра, и она бесстрашно прыгала, но делала это молча, – быть может, именно поэтому и запомнилась навсегда, потому что все умеют кричать и визжать, молчать же умела только Светляна.

– Не води дружбы с женой, да не сгоришь огнем ее, – будто догадываясь о мыслях Маркерия, буркнул в заключение Стрижак и повернул коня в ту сторону, откуда простирал к ним свои красные руки костер.

Это были не ловцы, не злодеи, не разбойники. Сидели у огня два непохожих друг на друга монаха: один уже старый, грузный, широколицый, видимо грубый не только внешне, но и душевно, а другой квелый, с желтоватым лицом, какой-то хлипкий и жалкий, хотя лоб у него был высокий, а в глазах, направленных навстречу пришельцам, светился разум. Неподалеку суетились еще двое монахов. Они подтягивали хворост к костру, оба были молоды, с невыразительными лицами; видимо, это были послушники и прислужники двух первых, люди без значения, – следовательно, не представлявшие никакого интереса.

Стрижак не очень обрадовался этим людям, он надеялся встретить в плавнях кого угодно, да только не святых отцов, с которыми предпочитал бы не иметь никакого дела. Потому что он хотя и оставил в Мостище большую часть своих безмерно пышных одеяний, но еще достаточно имел на себе этого добра, так что и не поймешь сразу, кто он такой: и не поп, и не монах, и не обычный человек. Наверное, это и беспокоило малость Стрижака, хотя и не принадлежал он к тем, кто слишком переживает по тому или иному поводу. И раз уж судьба послала ему отцов монахов, он должен был повести себя надлежащим образом, в соответствии со своими привычками, а в его привычках самым главным было – нахальство.

– Вот и мы со своим беглецом, а теперь пойманным! – загремел Стрижак, приближаясь к костру и сразу же заявляя о себе, дабы избежать лишних расспросов. – Растреклятого грешника имеем, посягнувшего на честь жены хлебодавца своего Воеводы, славного во всех землях Мостовика, о котором и вы небось слыхали, ежели вы из Киева.

На треножнике над костром висел вместительный котелок, а в нем кипела жирная рыбья уха. Стрижак жадно втянул воздух ноздрями, спрыгнул с коня и, не дожидаясь приглашения, расположился поскорее, подтолкнув поближе к костру и Маркерия, чтобы тот сел на светлом месте и не вздумал удирать. Немой тем временем стреноживал коней, для Стрижака Немой теперь не существовал, а для монахов загадочность безмолвного человека должна бы служить острасткой: ведь на том, кто боится, можно дальше уехать.

Да только монахи, кажется, были не из пугливого десятка. Потому ли, что их было четверо против троих, из которых один – связанный – в расчет не принимался, или надеялись они на неприкосновенность, которую давал им сан. Стрижака, конечно, заметили, но, судя по всему, расценили если и не чуточку лучше, чем приблудного пса, то все же без надлежащего уважения, без приветливости, со спокойствием просто-таки возмутительным для Стрижака.

Толстый грубый монах точно таким же грубым, как и вся его фигура, голосом сообщил непрошеным гостям, что он, игумен смоленского Печерского, ибо и в Смоленске, как и в Киеве, был за Днепром Печерский монастырь, с братом Кириком (то есть вон с тем хлипким и никчемным монахом) и двумя послушниками возвращаются домой из святой Киево-Печерской обители, с великого мироварения, везя с собой запечатанные священные сосуды с миром.

Безусые послушники тем временем подбросили в костер сырого лозняка, и свежая кора стреляла горьким дымом прямо в глаза Стрижаку, так что он только хлопал глазами да морщился.

– Вы с миром, а мы с грехом, – сказал он, тыча пальцем в Маркерия, который быстро постреливал глазами во все стороны, как будто еще надеялся на спасение то ли от святых отцов, то ли от других молодых помощников, почти таких же юных, как и Маркерий, только, наверное, приученных уже к послушанию.

И хотя никто не полюбопытствовал, в чем же состоит грех Маркерия, Стрижак без приглашения, поудобнее расположившись у костра и с видимым нетерпением присматриваясь к кипящему котелку, поведал в подробностях, выдуманных уже им самим, о том, что произошло, то есть должно было произойти, по его мнению, между Маркерием и Воеводихой, для обрисовки честности и благородства которой у Стрижака тоже нашлось достаточно красноречия.

Отец игумен молча пожал плечами на столь длинное повествование, а хлипкий Кирик скрипящим и нудным голосом, ни к кому, собственно, и не обращаясь, начал говорить что-то, казалось, совсем несущественное, и никто его словно бы и не слушал, но никто и не прерывал; игумен сонно покачивал головой, наверное привыкший к рассказам Кирика; Стрижак чуточку удивленно разинул рот, обнаружив неожиданно для себя человека куда более осведомленного в Священном писании, а Маркерий в какой-то миг чуть было не вскочил на ноги и не закричал: "Да ведь это же обо мне! Так и со мною было!"

А Кирик говорил, будто читал невидимую книгу.

История была далекая, длинная и короткая одновременно, если учесть количество событий, охваченных в ней. Начиналось все от палестинских пастухов-патриархов, от самого Авраама, его сына Исаака и от соперничества сыновей Исаака – Исава волосатого и Якова, далее все сосредоточивается на самом Якове и его многочисленных сыновьях, среди которых красотой и хитростью отличался Иосиф, он донимал братьев своей хвастливостью и предупредительностью перед отцом, за что братья возненавидели Иосифа, бросили его в колодец, а потом, пожалев губить его душу, продали странствующим купцам-израильтянам, которые и привезли Иосифа в Египет, где его купил богатый вельможа Потифар, и, собственно, тут только и начинается самая история, на которую натолкнуло Кирика отрывистое повествование Стрижака про Маркерия и Воеводиху.

В скором времени Иосиф превзошел в доме Потифара всех, и передал Потифар все, что имел, в руки Иосифа и не знал ничего в своем имуществе, кроме хлеба, который ел. А поскольку Иосиф был весьма хорош собой, то случилось так, что Иосиф приглянулся жене Потифара, и она сказала: "Ляг со мною". Он же не захотел изменить своему хозяину, который все ему доверил, кроме жены своей. И случилось однажды, что вошел Иосиф в дом по делам, и никого в то время там не было, и тогда схватила его за одежду жена Потифара, говоря при этом: "Ложись со мною!" И оставил одежду свою Иосиф в руках ее и спасся бегством...

Жена Потифара, увидев, что он оставил одежду свою в руках у нее, а сам бежал прочь, позвала слуг и закричала, что хотел насмеяться над ней...

Вот тут и хотелось Маркерию вскочить и закричать: "Так и со мной было!" Но Стрижак опередил его, прервал рассказ Кирика, весьма недвусмысленно указав на его неуместность и несоответствие случаю, на что игумен сонно, однако твердо возразил ему, что Кирик всегда говорит лишь уместные вещи, ибо владеет высоким и незаурядным умением к каждому житейскому приключению подыскивать соответствующие места из деяний высоких и священных, а это должно направлять мысли каждого в направлении богополезном и благом. Кто же не способен на такое, тот должен либо молчать, либо...

Намекалось, возможно, и на то, чтобы незваные шли туда, откуда пришли, но теперь никакая сила не могла бы оторвать Стрижака от котла с вкусной ухой, он согласен был выслушать еще более нудные разглагольствования Кирика, а чтобы не подумали, будто он присел к их огню с одним только пустым желудком и пустыми руками, метнулся в темноту к сумам, сваленным Немым на траву, достал жбан с питьем, побулькал заманчиво у игумена над ухом, и тот стал чуточку мягче, потому что в жбане было именно то, что и монаси приемлют.

А чтобы не остаться в долгу и перед Кириком, на которого жбан не произвел никакого впечатления, Стрижак немедленно подбросил еще и свою историю, но уже не такую книжно отдаленную, что ее не ухватить ни рукой, ни мыслью, а близкую, очень близкую, хотя и не лишенную вмешательства сил высших, то есть непостижимых.

Прежде всего Стрижак обратил внимание святых отцов на Немого. Ибо хотя человек и безмолвный, но не без значения, наделен подобием со святым Николаем-чудотворцем, под триблаженным покровительством которого находятся их Мост, Воевода Мостовик, а также они, грешные. Но и не в самом сходстве Немого с Николаем-чудотворцем суть. Ибо случилось новое чудо, свершилось оно здесь неподалеку и совсем недавно, то есть почти только что. Когда гнались они за этим греховным отроком без надежды догнать его, потому что вовсе не знали, куда он бежал и нападут ли они на след его или же будут ловить ветер в поле, и вот тогда по воле Николая-чудотворца направлены они были в плавни и пущены по этому следу. А поскольку греховный отрок превосходил их в быстроте, Николай-чудотворец снова пришел им на помощь и, приняв вид простого оратая с жалкой клячей, стал на пути у отрока, да еще и сделал вид, будто застряла его лошадка вместе с возком в трясине плавней, и попросил беглеца помочь ему. И пока тот помогал, мы настигли его и взяли, тепленького, и вот держим в своих руках!

Игумен продолжал дремать, убаюканный тарахтеньем Стрижака; он, видимо, толком и не понял, о чем шла речь, лишь слышал многократно повторяемое имя Николая-чудотворца, отчего еще больше погружался в дрему, ибо и сам молился этому святому, пока плыл в Киев, а теперь должен был молиться, возвращаясь в Смоленск с драгоценным миром для помазаний. Кроме того, игумен ждал, когда упреет уха, ибо его крепкий крестьянский желудок требовал насыщения, игумен не считал голод хорошим советчиком, поэтому до поры до времени не хотел ни выяснять, что за люди перед ним, ни вслушиваться в их приключения, ни обсуждать их дела.

Зато Кирик, ревниво относившийся к любой попытке задеть дела книжные, связанные с деяниями святых и угодников, не мог стерпеть россказней Стрижака о Николае-чудотворце, его возмутило уже одно то, что Стрижак имел наглость сравнить святого с немым и, как видно, совершенно темным человеком; точно так же неодобрительно отнесся он и к выдумке о явлении Николая-угодника в образе простого оратая, да еще и на жалкой кляче, ибо кто же не ведает, что святой Николай всегда появляется в торжественных одеяниях злато-серебряных и идет в них не только по земле, но и по водам. И еще: разве же Николай-чудотворец хотя бы один раз способствовал насилию над человеком, разве допустил зло и неправду? Ведь он только спасает людей, спасает на суше и на водах, потому-то и назван он заступником людским, потому-то и молитвы возносят в его честь. Ибо кто же спас трех мужей от смерти во времена императора Константина, кто Агрикова сына в единый миг перебросил с земли сарацинской в землю родную, кто со дна морского поднял человека и опустил его в хлевок его собственный, кто содеял многочисленные чудеса, которые перечесть невозможно?

– Дак мы же молились Николаю, а кто ему молится, тому он и помогает, – засмеялся Стрижак на все выкрики Кирика. – А отрок не верил в силу Николая, хотя я и обучал его этому. Вот и получил теперь.

– И Немой молился тоже? – уже спокойнее, с еле скрытой насмешкой спросил Кирик.

– И Немой, – не растерялся Стрижак. – А что? В Святом письме сказано: "Возноси молитву в тишине". Кто же может помолиться тише, как не Немой?

– И ты утверждаешь, что святой Николай явился для того, чтобы помочь в деле неправом? – не мог успокоиться Кирик.

– А что такое дело правое или неправое? Как их различить? – Стрижак, прищурившись, взглянул на тощего монаха. Кирик задвигался, подыскивая неотразимый ответ этому грубому насильнику, имеющему наглость прикрываться святым именем чудотворца, но в это время игумен открыл глаза, шмыгнул носом и подал знак послушникам, чтобы снимали котелок с огня.

Спор прервался на полуслове. Послушники быстро вырыли ямку, поудобнее устроили в ней котелок; один из послушников раздал всем деревянные ложки, а Стрижак открыл свой жбан и нюхнул, чтобы убедиться в качестве напитка. Кирик же, хотя внешне и смирился, тоже умолк и тоже взял ложку в руку, но мысленно он еще продолжал спор со Стрижаком, и уже, собственно, не спор, а просто размышлял с самим собою. Ибо если допустить, что Николай-чудотворец в самом деле явился среди плавней, как рассказывает этот грубый человек, а святой должен время от времени являться взорам людей, чтобы подтвердить свою святость и всемогущество, то возникает тогда вопрос: зачем он это сделал? Ведь не для того же, чтобы юношу, пускай даже и виновного, хотя нельзя считать виновным такого юного и неопытного подростка, отдать в руки людям неправедным. Следовательно, нужно доискиваться более глубокого значения в деяниях Николая-чудотворца. Ибо разве же не случалось множество раз так, что святой словно бы для испытания ввергал какого-то человека в морскую пучину или в какое-нибудь другое опасное приключение, а потом только спасал его? Взять для примера попа Христофора из города Митилены, как шел он на праздник Николая-чудотворца в Миры Ликийские и попал в руки сарацинов и они должны были отсечь ему голову. Уже аравит подошел к связанному Христофору с мечом и уже замахнулся, но Христофор помолился Николаю, и чудотворец забрал меч из рук аравита. Тот бросился за другим мечом, снова замахнулся, но снова в руках у него ничего не было. Тогда еще и в третий раз аравит схватил у кого-то меч, чтобы непременно зарубить несчастного попа, но и в третий раз забрал у него оружие Николай-чудотворец, чем вынудил даже неверного сарацина упасть на колени и признать силу христианского святого. Так, может, святой и тут подает кому-то знак, дабы исполнил он его волю и сотворил праведное дело? Но кому? Отцу игумену? Отец игумен без постороннего совета ничего не учинит, он честен, однако слишком углублен в телесность свою, чтобы читать небесные знаки; он и сам признает свою однобокость, для того и держал возле себя Кирика, который должен всячески его дополнять. Послушники слишком молоды, чтобы самим что-то делать, пока не велят старшие. Остается кто же? Остается он, Кирик.