Текст книги "Давняя история"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– К сожалению, определенного ничего сказать не могу, хотя и понимаю вашу заинтересованность.

– Заинтересованность? – переспросил Гусев.

– Я полагаю, вам не безразлично, кто совершил преступление.

– А… Вот что… – Гусев посмотрел на медальон: – Да нет, какая уж заинтересованность? Время проходит – все проходит. Это я раньше заинтересован был, когда ваши сослуживцы перестарались… Ну, да разобрались. У вас там тоже не все за «галочками» гоняются, есть и понимающие. Так что не беспокойтесь. Прошло все. И медальон этот мне не нужен. Сдайте его, куда следует, государству в прибыль.

– Я думал, вещь эта дорога вам.

Гусев откинулся в кресле, сказал издалека:

– Была. И жена была дорога. Не ваша забота.

– Простите. Я понимаю.

– Вряд ли. Понять можно только то, что сам пережил.

– И все-таки меня заинтересовало это дело.

Зубной техник нахмурился:

– Зря. Лавров не соберете. Дурак убил Татьяну. Рубля на водку не хватало. Потому и не нашли его.

– Вы так себе представляете?

Гусев бросил медальон на столик:

– Вот и доказательство! Пьяница какой-нибудь. Когда сообразил, что сделал, перепугался, медальон выбросил. А может, и убивать не хотел, напугать только собирался, да не рассчитал, ударил… Стоит ли пятнадцать лет искать такого?

Гусев повторял то, что казалось очевидным. К подобному выводу пришел и Скворцов после того, как суд отверг его версию о виновности мужа, заподозрившего жену в неверности. Но лишь заподозрившего, потому что никаких доказательств измены ни у Гусева самого, ни у следствия не было. Хотя Гусеву, отрицавшему всякую причастность к убийству, приводить такие доказательства было, разумеется, ни к чему, они бы усилили позиции обвинения… Свидетели же показали, что Татьяна, женщина с живым, общительным характером, вела себя самостоятельно, тяготела к независимости, а Гусев поведением ее был недоволен, считал легкомысленной и ревновал ко всем знакомым и незнакомым мужчинам, однако назвать одного и наверняка никогда не решался. В итоге суд резонно заключил, что непосредственного предлога, повода для убийства у Гусева не было, и жена его, по всей вероятности, стала жертвой случайного грабителя. Но эту версию суд, естественно, не разбирал, и, хотя казалась она наиболее правдоподобной, заключался в ней неясный, сомнительный пункт – Таня Гусева была убита в районе далеком и от своего дома и от места работы, на улице, где, по общему мнению, у нее не могло быть ни дел, ни знакомых. Зачем пошла она в тот вечер на Портовую, объяснить никто не мог.

– Стоит ли?.. У нас есть понятие – неотвратимость наказания. Не должно быть преступников, избежавших закона.

– Но ведь избегают? – откликнулся Гусев живо.

– Иногда.

– И всегда будут, – заключил зубной техник уверенно.

– Возможно. Но сколько? Сколько преступников уйдет от закона? Один из тысячи или сто? Это немаловажно. Да и один должен знать, что его ищут, что на легкую жизнь рассчитывать не приходится.

– Да… – протянул Гусев неопределенно. Бледным лицом его с самого начала разговора завладело нечто ускользающее от Мазина. Какая-то колеблющаяся гамма невозмутимости, равнодушия и отстраненного спокойствия, вроде бы очень издалека смотрел зубной техник на предмет их беседы, и не потому, что прошло много лет и ушла, стерлась в памяти трагедия, – нет, этому Мазин поверить не мог, – но не мог он не видеть и того, что Гусев не позирует. Не притворяется, а будто бы и в самом деле знает нечто такое, по сравнению с чем мазинские хлопоты значения существенного не имеют. – Что ж, ищите, раз работа такая.

– Я рассчитывал на вашу помощь.

– Мою?

– Вашу. Конечно, если преступник был человеком случайным, вы помочь ничем не сможете. Однако не исключено, что он знал вашу жену.

– Почему вы так думаете?

– Место преступления…

– А… Из-за этого места я чуть за решетку не угодил. Следователь Скворцов к нему привязался: зачем, мол, пошла туда Татьяна? А откуда мне знать, зачем? Совершеннолетняя была, не маленькая. И не выслеживал я ее, как мне приписать старались.

– Свидетели утверждали, что вам не нравилось, когда жена уходит куда-то одна.

Гусев чуть сморщил одну щеку, собрал складки под глазом:

– Бабьи сказки. Свидетели-то кто? Официантки. У них вся жизнь на сплетне построена. Что они знать могли? Ревнивцем меня считали. Да ведь молодой Пыл. И ревновать приходилось. Может, и по пустякам. В молодости человек часто напрасно нервничает, переживает.

И он распустил складки, как бы показывая, что теперь-то уж переживать незачем.

– Я представляю ваше состояние в то время, Вилен Иосифович. Сама трагедия ужасна, а тут еще следствие, подозрения… Не могло это не повлиять на характер ваших показаний…

– Врал, по-вашему?

– Зачем так? Могло что-то ускользнуть, из головы выскочить, не получить должной оценки. Но теперь, когда вы способны смотреть на вещи спокойнее, не вспоминается ли вам нечто такое, что не попало в протоколы?

– Не пойму я вас. Думаете, не бандит Татьяну убил?

– Всякое возможно. Если бы знать, зачем пошла она на Портовую?

– Сказал уже, не доложила. Все там, в ваших бумажках, все.

– Но могли попасть и сплетни, сами говорите.

– Я не сплетничал. Сволочи сплетничали.

– Почему так строго?

– Лучше нельзя. В помойку тянули Татьяну. – Гусев качнулся в кресле, подался вперед: – Я ее хотел человеком сделать. Что она была? Девчонка пустая! Учиться нужно было ей, а не с подносом бегать. «Всякая работа почетная!» Нет, не всякая. Одни едят, а другие подают.

– Вас унижала профессия жены?

Гордиться нечем было.

Однако именно вы устроили ее в университетскую столовую?

– Я. А зачем? Она в кафе работала. На бойком месте. Пьяных полно, каждый привязаться норовит. Я и посоветовал: переходи в университет, там люди приличные, сама ты молодая, два года, как школу закончила, поработаешь немного, глядишь, и учиться поступишь. Да куда там! Все в кафе свое бегала, к подружкам задушевным, особенно к Кларке этой, что на суде меня грязью поливала, а сама ребенка незаконного прижила.

– Вы старались воспрепятствовать этим встречам?

– Кому ж хочется, чтобы жену в омут толкали! «Что с твоих студентов возьмешь? А в кафе, как сыр в масле, каталась бы!» Вот что ей там пели. А мне чаевые ни к чему были. Не для того женился, чтобы жена полтинники собирала. Мне семья нужна была, а не потаскуха, которая каждому улыбается за гривенник. Заработать я и сам мог.

Воспоминания все-таки взволновали Вилена Гусева, и Мазин отметил, как ненапускное равнодушие его противоречиво сочетается с затаившимся глубоко беспокойством.

– Если и знал кто, зачем понесло Татьяну на эту проклятую улицу, так одна Кларка. Да уж она не скажет, будьте уверены. И никто вам больше ничего не скажет. Похоронено! – повторил зубной техник это видно нравящееся ему слово. – Медальон и тот из земли откопали.

– Знаете, где?

– На Портовой, что ли?

– Почти. На месте старенького домишка, который снесли недавно. А жили в нем в то время студенты.

– Что из того?

– Они могли знать вашу жену.

Гусев качнулся в кресле. Вперед, назад.

– И ограбить могли?

– Трудно сказать, но проверить не мешает.

– Зачем же вы мне медальон принесли? Покажите им, спросите.

Он опять подчеркнул нежелание взять медальон.

– Возможно, это потребуется, – согласился Мазин. – А пока я хочу назвать вам фамилии бывших студентов. Не знакомы ли они вам?

Гусев выслушал внимательно, подумал:

– Нет, таких не знаю. И не знал никогда, – добавил твердо.

* * *

И еще две встречи состоялись у Мазина…

Последний народ, поторапливаясь под осуждающими взглядами раздатчиц, дожевывал свои бутерброды, когда вошел он в кафе-закусочную «Аист».

– Пожалуйста, Клавдию Ивановну Сибирькову, – попросил он.

Сибирькова была где-то рядом и слышала просьбу Мазина. Она вышла из-за стойки и с некоторым недоумением посмотрела на незнакомого человека, назвавшего ее по имени и отчеству:

– Вы ко мне?

– К вам. От Скворцова Петра Даниловича.

– Простите, не припоминаю.

– Не мудрено. Пятнадцать лет назад вам с ним дело иметь приходилось. По поводу подруги вашей… Татьяны Гусевой.

– Вот оно что… Это из милиции, да? Майор, Кажется?

– Теперь комиссар, Клавдия Ивановна. Годы-то бегут. И в вашей жизни немало перемен произошло.

Перед Мазиным стояла дама средних лет, заметно следящая за собой, но в пределах, одобряемых общественным мнением, без сомнительных новаций. На лице Сибирьковой, увенчанном высокой короной крашеных волос, лежала печать сдержанности, солидности. Так, видимо, по мнению Клавдии Ивановны, должна была выглядеть женщина ее положения. А может быть, она подражала кому-либо из лиц более значительных, и Мазин подумал, что ему трудно будет заглянуть под эту полюбившуюся Сибирьковой маску и увидеть за ней молодую, разбитную, лишенную самоуважительной солидности Кларку, о которой так неодобрительно отозвался Вилен Иосифович Гусев.

Сибирькова провела пухлыми пальцами По пластиковой поверхности столика, будто проверяла, не запылился ли он. На пальце засветилось массивное обручальное кольцо. Мазин вспомнил: «А сама ребенка незаконного прижила».

– Может быть, ко мне зайдем?

У входа в служебное помещение она пропустила его вперед и, задержавшись на минуту, сказала что-то раздатчице. Сам он тем временем рассматривал вывешенные на стенке обязательства коллектива кафе.

– Все выполняется, – заверила вошедшая Сибирькова.

– Это хорошо, – одобрил Мазин, улыбнувшись. – Так вот, Клавдия Ивановна, зашел у нас с Петром Даниловичем разговор о прошлых временах. Вспомнили и о вас. – Мазин говорил правду, он действительно расспросил комиссара о Сибирьковой. – Петр Данилович, правда, Кларой вас называл…

Сибирькова слегка покраснела:

– Это по молодости. Выдумка была, чтобы красивее…

– Я не в упрек. Я это имя напомнил, чтобы смогли вы получше то время в памяти восстановить, когда дружили с Таней Гусевой.

– Татьяну мне никогда не забыть.

– Большие подруги были?

– Большие.

– Я почувствовал это, когда перечитывал материалы дела, и ваши показания, в частности. Горячо говорили, даже по протоколу чувствуется. Вы тогда мужа Гусевой виновником гибели ее считали?

– Было и такое, да зачем это сейчас? Суд разобрался, бандит Татьяну убил.

– Возможно. Но не найден он, а следовательно, обязаны мы работать, искать. Вот и пришлось еще раз вас побеспокоить.

– Беспокойте, если нужным находите.

Открылась дверь после короткого стука, и вошла раздатчица с подносом, на котором красовался графинчик и закуски в тарелочках. Мазин подождал, пока она поставит все на стол и выйдет.

– Показалось мне, Клавдия Ивановка, противоречивым одно место в ваших показаниях. – Он поднял свой портфель, расстегнул боковую «молнию» и достал папку со страничками голубого когда-то, а теперь серого, невыразительного цвета с пожелтевшими чернильными строчками. – Разрешите прочитать?

– Читайте.

– «Вопрос: Могла ли ревность Гусева носить характер обоснованный?

Ответ: А почему бы и нет? Татьяна – молодая, интересная, на нее многие заглядывались».

Это вы говорили в начале следствия. А вот протокол другой, более поздний:

«Вопрос: Говорила ли вам Гусева, что любит кого-нибудь, близка с другим человеком?

Ответ: Никого у нее не было».

Так записано. И подтверждено вашей подписью.

Мазин положил папку на стол, но Сибирькова смотреть не стала.

– Раз подписано, значит, так и говорила.

– Очевидного противоречия в этих показаниях нет, однако и полной согласованности я не чувствую. В первом случае вы допускаете возможность того, что Гусев ревновал не зря, а во втором – отрицаете это категорически. Или я ошибаюсь?

Сибирькова взяла графинчик, хотела налить в рюмки. И тут Мазин допустил ошибку, прикрыл рюмку ладонью:

– Это, Клавдия Ивановна, лишнее.

Он ждал, что она будет настаивать, но она сразу послушалась, поставила графинчик, даже пробку попробовала, туго ли закрыла, и Мазин понял, что служебная дисциплина на этот раз пользы ему не принесла.

– Говорила тогда и теперь повторю: Татьянину память марать не собираюсь.

– Значит, если б и знали что, не сказали бы?

– Да кому это нужно, в чужой душе копаться? Был не был – дело ее личное. От такого мужа загулять нетрудно.

– Не любили вы его?

– А за что любить? Он же всех нас, что в кафе работали, за людей не считал. Придет, сядет за столик, а у самого рот перекривлен, будто в нехорошее место зашел. Обслужат его, счет обязательно спросит. Проверит, потом на рубль по гривеннику добавит. Вычитал, что за границей десять процентов на чай положено. Да мы не брали у него никогда, потому что не лакеи мы, а равноправные советские люди. И у нас своя гордость есть.

– То, что вы говорите, очень интересно.

– Я и Скворцову это говорила.

– Верно. Однако пятнадцать лет прошло, а говорите вы с прежним запалом. По-прежнему к Гусеву относитесь резко, не забылись обиды. И все-таки фактически на суде именно вы его выручили.

– Я?

– Вы, Клавдия Ивановна. Поясню, если непонятно. Хотя, думаю, мысль эта и самой вам в голову приходила. Обвинение строилось на том, что Гусев обнаружил измену жены, а он это отрицал, говорил, что не знал ни о чем подобном. И если бы вы, ближайшая подруга Татьяны, подтвердили, что она любила другого, встречалась с ним, Гусеву пришлось бы туго. Особенно, если бы сказали вы, что человек этот живет на Портовой.

Сибирькова сжала, разжала наманикюренные пальцы, посмотрела на ногти, потом поверх стола, задержала взгляд на графинчике, и Мазин снова пожалел, что отказался выпить рюмку. Вот проглотила бы Клавдия Ивановна коньячку, докатилась бы эта обманчиво-волнующая жидкость до сердца, шевельнула бы душу, и, кто знает, возможно, всколыхнула что-то засевшее глубоко, что саднит, не проходит. А без рюмки напряглась Сибирькова думает, взвешивает, голова работает, не душа.

– По-вашему, я неправильно поступила?

Не ждал Мазин такой фразы. Не была похожа Клавдия Сибирькова на растяпу, что попадаются в простые ловушки. И не были слова его ловушкой, не любил он хитростей, верил в честный поединок, а не в волчьи ямы, да и не видел в этой женщине противника, поделился соображениями просто, и на тебе! – вон куда занесло.

– Когда судьба человеческая решается, лучше правду говорить.

– В том то и дело, что судьба! Вот пятнадцать лет прошло, пока вы до правды доискались… Да и то со всех сторон присматриваетесь. Ко мне пришли. Вы как сказали, зачем, я сразу подумала: значит, серьезное обнаружили, с чепухой бы не пришли. А ведь тогда все больше чепухи было. И мы, девчонки сопливые, чепуху несли. Но и меру же знать нужно! Не любили мы Гусева, пережитком капитализма считали, но зачем же говорить, чего не знаешь? Ревновал он Татьяну – факт. А что знал про нее – это мне неизвестно. Вам, видно, больше известно, раз и адрес назвали.

«Больше известно! Вот как! Она, видно, думает, что набит у меня портфель фактами и доказательствами, и сама сдает козыри – бери, играй! Немножко мнимой значительности, профессиональной ловкости и, глядишь, и без коньяка расколется». Но Мазину не нравилось это слово, прямой смысл которого означает – сломается, даст трещину, на куски развалится. Не сокрушать Сибирькову пришел он сюда, нужна она была ему цельная, прямая и откровенная. И, смахнув мысленно со скатерти мелкие ненадежные козыри, он сказал откровенно:

– К сожалению, Клавдия Ивановна, известно мне немного, а пришел я к вам потому, что были вы ближайшей Татьяниной подругой и могли знать такое, что следствию доверить не решились. И вижу, что так оно и есть. Не знаю, правильно ли вы поступили, неизвестны мне мотивы вашего поступка.

– А как же адрес?

– Адреса у меня нет, предполагаю только, что жил неподалеку от места убийства близкий Татьяне человек, которого и хотел бы разыскать.

– Ну, я вам помощница плохая.

Сибирькова не откликнулась на доверие, и Мазин испытал разочарование и досаду.

– Не хотите помочь или не можете?

– Я-то подумала, что Гусева вы уличили.

– И вас это обрадовало?

– Что вы! Нет, вовсе нет, зачем мне?

Так, собственно, и должна была ответить Сибирькова, однако ответила она чуть поспешнее, чем полагалось, чтобы удостоверить свою незлобивость, и Мазин привычно подчеркнул эти строчки в мысленной стенограмме их разговора.

И сама Сибирькова уловила резкий ненужный тон. Мазин заметил на лице ее недовольство собой и услыхал:

– Дело прошлое, и к Татьяниной репутации ничего уже не прибавишь, не убавишь. Сыну моему скоро столько лет будет, как ей тогда. Молодая была, счастья хотелось, радости, а с Гусевым какая радость? Короче, любила она одного человека, студента. Знала я это. А больше ничего не знала. Имя даже не знала, хоть и подруги были. Она не говорила, а я не допытывалась. Видела, уж больно влюблена Танька, прямо дрожит… Я в такую любовь не верила. У меня о мужчинах другое мнение было. Я ей говорила: люби, да уши не развешивай! А она к нему всей душой. Вот и не делилась. Насмешек моих боялась, чувством своим дорожила. Сказала как-то: «Всем ты, Клара, хорошая, но этого понять не можешь…» Я и не допытывалась. И говорю вам со всей ответственностью: ничего я про смерть ее не знаю. Что же я на суде показать могла? Адвокат бы обвинил, что Гусева очерняю бездоказательно.

– Это верно, Клавдия Ивановна. А как вы сами думаете, мог Гусев жену убить?

– А вы его видели?

– Видел. Сейчас он болен, постарел, изменился.

– Изменился? Вот уж не представляю. Кулак он был, жила. Не столько Татьяну любил, сколько себя.

– Во время следствия столько говорилось о ревности!

– С Танькиных слов говорили. Это она, чтобы мы его за мужчину держали, распространялась. Зудел он, а не ревновал, нотации читал, в свою веру обратить хотел. Нет уж, суд, видно, правильно решил. Скорее всего, бандит убил…

Третий визит Мазин нанес в старинный, дореволюционной постройки, дом на одной из центральных улиц. Первый этаж его занимал реконструированный недавно рыбный магазин, за щедро остекленными витринами которого виднелись мозаичные стены, изображавшие царство Нептуна с его экзотическими обитателями – осьминогами, лангустами и даже несъедобными медузами, которые, однако, не отпугивали народ от прилавка. Но не дары соленых пучин интересовали Мазина. Миновав витрины, он нашел подъезд, откуда лестница вела на верхние, жилые, этажи. На одном из них к двери была привинчена медная табличка с изящно выполненной надписью: «Инженер А. Ф. Витковский». Звонок отозвался мелодичным перезвоном, и Мазин увидел на пороге моложавую даму в брюках..

– Простите. Я хотел бы повидать кого-нибудь из семьи Витковских.

– Я Витковская.

– А кем вам доводится Станислав Андреевич?

– Это сын моего мужа. Но он здесь не живет.

– Может быть, ваш муж сможет уделить мне немного времени?

– Пройдите, пожалуйста.

Она оставила его одного в большой комнате. Начищенный паркет, прикрытый в центре мягким ковром, просторный, сделанный на заказ, а может быть, и по проекту самого хозяина, письменный стол, удобные кресла, не новый, но хорошей марки телевизор говорили о привычке к негоняющемуся за модой комфорту. Комната составляла часть обширной квартиры, и потребовалось время, прежде чем вошел в нее пожилой сухопарый человек в очках, с вытянутым узким лицом и коротко, ежиком, остриженными седыми волосами. Одет был хозяин квартиры в плотный халат, схваченный завязанным на боку поясом с кистями. Сняв очки, он опустил их в карман халата, а оттуда достал другие, в более тонкой оправе, и надев их, взглянул на Мазина.

– Витковский, Андрей Филиппович. Прошу…

Он указал рукой на кресло, и Мазин сел, предварительно представившись.

– Хочу заверить вас, Андрей Филиппович, что в намерения мои не входит обременять вас хлопотами и вообще осложнять вашу жизнь. Речь пойдет о вещах формальных. Ваш сын может оказаться свидетелем по одному весьма старому делу.

– Мой сын работает в поселке Энергострой.

– Я знаю, но в то время он еще учился и жил в городе.

Витковский пожал плечами:

– Сомневаюсь, что смогу быть полезным. Сын не из тех молодых людей, которые делятся с близкими.

В голосе его Мазин не почувствовал горечи. Инженер констатировал факт.

– К тому же он со студенческих лет живет отдельно.

– Простите, вы не ладили?

– Если вас интересует, он не ладил с нами.

– Станислав не пожелал находиться под одной крышей со мной.

Это сказала жена Витковского.

– Вера Александровна упрощает вопрос, – поправил инженер сухо. – Однако чем вас заинтересовали мои семейные отношения?

– Мне бы хотелось знать одно: была ли в числе знакомых вашего сына молодая женщина по имени Таня Гусева?

– Гусева? Татьяна? Первый раз слышу. Может быть, ты, Вера…

– Нет. Это имя мне ничего не говорит.

Мазин развел руками:

– На нет и суда нет. На всякий случай, впрочем, взгляните на фотокарточку.

Инженер посмотрел фото, вновь сменив очки, и подтвердил удовлетворенно:

– Впервые вижу эту особу. А какое, собственно, отношение имеет она к моему сыну?

– Если они не были знакомы, то никакого.

– Это я понимаю.

– Посмотрите, пожалуйста, и вы, Вера Александровна.

Она глянула мельком, заранее готовая повторить слова мужа, но задержала карточку в руках, посмотрела еще и еще, и осторожно протянула Мазину:

– Нет. Кажется, нет.

– Благодарю вас. Эта девушка была убита пятнадцать лет назад, и я ищу людей, с которыми она была знакома.

– Не поздновато ли? – спросил Витковский саркастически.

– Возможно, – не стал спорить Мазин.

– Да погибнет весь мир, лишь бы восторжествовала юстиция! Так, помнится, у вас говорили? Однако вы совершите большую ошибку, если заподозрите Станислава. Это человек совершенно иного плана. Скорее его можно обвинить в излишнем гуманизме.

– Разве гуманизм бывает излишним?

– Поверьте, бывает, хотя мы и привыкли утверждать обратное. Это как с деньгами, их всем недостает, однако избыток денег опаснее, чем бедность.

– Такая опасность пугает немногих.

– К сожалению.

– Но что вы понимаете под избытком гуманизма?

– У Станислава? Многое. Фактически это присутствует во всех его поступках. А они сплошь нерациональны. Ушел из дома! Учился на историческом факультете и пустил все на ветер. Сменил профессию. Нужно знать его характер, чтобы понять такое.

– Теперь он врач?

– Да. Решил поспешить на помощь страждущим. Впрочем, не сужу. Он доволен, а это, в конечном счете, главное. Можно быть счастливым и в поселке. Мне тоже в свое время предлагали работу в Москве, но я отклонил и не жалею.

– Вот видите. Может быть, независимость решений – черта у вас фамильная?

– Да, мы привыкли идти своим путем, но не шарахаться.

– Ты не справедлив, Андрей, – сказала Вера Александровна.

Мазину казалось странным, что эта, так молодо выглядящая, женщина называет старого инженера ка «ты» и по имени. Лет двадцать пять разницы в возрасте в сочетании с небезуспешными косметическими усилиями создавали наглядный, подчеркнутый контраст, и Мазин заметил, что оба они не стремились его сгладить. Вера Александровна не собиралась уступать возрасту ни одного месяца, а Андрей Филиппович считал, как видно, унизительным молодиться.

– Ты всегда был к нему слишком строг. Мальчик решил, что труд врача наиболее полезен людям.

– Он мог бы прийти к этой спорной мысли на три года раньше. Я говорю – спорной, потому что, на мой взгляд, далеко не доказано, содействует ли развитие медицины прогрессу человеческого общества или увеличивает количество неполноценных индивидуумов, тот самый балласт, который может превысить допустимые размеры.

– К прогрессу человечества вряд ли можно подходить с инженерными мерками.

– Так считается, и глубоко ошибочно. Инженерный труд предполагает точность, и пока гуманитарии не обретут точные методы в своих исследованиях, я, простите, имею право им не доверять.

Мазин знал таких счастливых людей. Они впервые обращаются к зубному врачу в сорок лет, волны горестей и страстей перекатываются через них и убегают, а они остаются, как обкатанные, быстро обсыхающие, гладкие валуны на пляже, остаются сухие и неподвижные, и свысока поглядывают на страждущих, слабых, по их глубокому убеждению, неполноценных индивидуумов.

– Извините за беспокойство. Мне пора.

Он поднялся:

– Вы поедете к Станиславу?

– Обязательно.

– Кланяйтесь.

Ступая по ковру, Мазин направился к двери. На столе, в вазе, лежали краснобокие яблоки, и ему захотелось взять одно и откусить сочный сладкий кусок. Интересно, как бы прореагировал инженер Витковский? Но это было озорство, мальчишество, о котором никто не должен знать. А оставалось сделать другое, серьезное:

– С вашего разрешения я оставлю свой телефон. Иногда в памяти всплывают вещи давно забытые.

– Зачем же? Я на память не жалуюсь, – возразил Витковский.

– На всякий случай, – заверил его Мазин корректно. Рад был познакомиться. Всего доброго.

И увидел, как Вера Александровна взяла со стола оставленную им карточку. А когда она закрывала за ним дверь, обмолвился:

– Послезавтра собираюсь съездить в Энергострой…

Она позвонила завтра:

– Игорь Николаевич? Вас беспокоит Витковская. Вчера при Андрее Филипповиче мне не хотелось… Он отец, к тому же, вы понимаете, возраст, здоровье. Зачем ему лишние волнения? Как и он, я убеждена, что Станислав не имеет к преступлению никакого отношения. Да вы, кажется, и не обвиняли его?

– У меня нет данных для такого обвинения, – сказал Мазин, и она удовлетворилась этими словами.

– Конечно, это исключено. Потому я и звоню. Ведь если откроется, что Станислав был знаком с этой девушкой, а мы скрыли, нет, не скрыли, умолчали… И не мы, Андрей Филиппович ничего не знает. Но вы можете подумать, что знал и скрыл. Ведь это повредит Станиславу?

– Во всяком случае, вызовет недоумение.

– Вот, вот. Я и решила в интересах истины… Мне кажется, только кажется, я совсем не уверена, но, по-моему, один раз я видела их вместе – Станислава и девушку.

– Один раз?

– Да. Случайно. В кино.

– И вы запомнили эту встречу на столько лет?

– Неправдоподобно, конечно. Но у нас были такие неблагополучные отношения. Мы как-то приглядывались друг к другу. Я хотела лучше понять его, не хотела конфликта. И меня очень удивило, что Станислав, робкий, застенчивый, встречается с такой девушкой.

– Что значит – с такой?

– Очень броской, интересной. На нее трудно было не обратить внимания.

– Вы спрашивали у него о ней?

– Нет, не решилась.

Это была ненадежная информация, и Мазин попытался проверить ее. Поэтому, прежде чем навестить Витковского, он отправился к Мухину, однако знакомство с Алексеем Савельевичем не принесло успеха – Мухин, по его словам, Татьяну Гусеву близко не знал. Но он обманул Мазина…

* * *

Алексей Савельевич Мухин принадлежал к числу второстепенных руководителей местного значения. То есть он был, конечно, начальник, и пройти к нему запросто, распахнув дверь из коридора, было нельзя. Требовалось зайти сначала в приемную, но сама приемная была на двоих. Направо находилась дверь к начальнику основному – возле нее сидели или стояли, переступая с ноги на ногу, посетители, дожидавшиеся своей очереди, слева же у двери, как правило, стулья пустовали, хотя общая секретарша и старалась направить туда хоть малую струйку ежедневного потока.

– Александр Иванович занят. Пройдите к Алексею Савельевичу.

На это посетитель, помявшись, обычно отвечал:

– Ничего, я подожду.

И ждали, в зависимости от темперамента, стоя или сидя, но к Мухину не шли. Разве что уж очень молодой, неподнаторевший переферийщик по неопытности поддавался на уловку и шел налево. Там его хорошо и дружественно принимали, заверяли в самом оптимистическом плане, выходил оттуда посетитель радостно зардевшийся и обнадеженный… Но шло время, и снова появлялся он в той же приемной, умудренный опытом, к произносил на этот раз твердо:

– Ничего, я подожду.

Это, однако, не значило, что Мухин в своей системе считался фигурой бесполезной, и если бы тех, кто общался с ним по работе, спросили, а не убрать ли Мухина из аппарата, большинство ответило бы, несомненно, отрицательно: «Мужик-то он неплохой…»

Сослуживцы были не оригинальны. За те четыре с лишком десятка лет, что прожил на свете Алексей Мухин, он привык считаться человеком неплохим, и даже хорошим. Слова эти в разных вариантах – свой парень, мужик подходящий, неплохой и т. д. – сопровождали его многие годы, и постепенно он привык к ним и поверил в их точный смысл, то есть и сам стал считать себя человеком хорошим…

Жизненный путь Мухина был не безоблачным, как и у многих людей его поколения. Мать Алексея до войны работала в швейной мастерской, считалась девушкой интересной и веселой, и мужа выбрала похожего на себя – веселого и завлекательного. Правда, семейная жизнь у них не очень сложилась, муж исчезал временами – считалось, что контрактуется он на заработки в отдаленные районы страны, – однако возвращался, почему-то ничего не заработав, бывал прощаем, возился с Лехой, как называл он сына, ходил на базар, помогал по хозяйству, отъедался помаленьку, и все чаще приносил домой четвертинку, а там и поллитровочку, и вновь разогревался в Мухине-старшем дух дальних странствий, и через некоторое время товарки по мастерской говорили его неудачливой супруге:

– Ну и дура ты, Ксения, ну и дура! Послала б его куда следует!

Окончательно Мухин-отец появился домой весной сорок четвертого. Привезли его с вокзала на подводе, потому что сам передвигаться не мог: оставил обе ноги под Житомиром, когда немцы перешли там в контрнаступление. Вскоре он умер, несмотря на то, что Ксения до последнего дня оставалась верной и заботливой, но не смог вольный и подвижный организм вечного странника приспособиться к инвалидской жизни.

Сын отца в последний путь не провожал. Находился он далеко, на Востоке, служил на флоте, куда был призван в завершающий год войны. Пока эшелон с пополнением тянулся сибирскими таежными станциями, император Хирохито сдался на милость союзникам, и молодой Мухин прибыл в Порт-Артур победителем, не израсходовав ни одного боевого патрона.

На эсминце Мухина любили, как любили его и раньше в школе и во дворе, где хоть и не был он заводилой, вожаком, но занимал место достойное, считался хорошим товарищем, не ябедой, не трусом. Если все дрались, и он участвовал, однако в одиночку дрался редко, не приходилось, у него не было врагов. Школу Алексей не закончил, пришли немцы, зато избежал угона в Германию – мать шила жене какого-то начальника с биржи труда, и Мухин получил освобождение якобы по зрению. Пришлось поносить очки. Потом он рассказывал, что был связан с подпольной группой, и не врал, наверно, потому что немцев ненавидел, как и все их ненавидели, но проверить его было невозможно – вся группа погибла. А Мухин уцелел и направился на Желтое море, где нес службу без нытья, и снова был любим товарищами и начальством, которое оказывало ему расположение, нарядами не тяготило и помогло окончить десятилетку.