Текст книги "Давняя история"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Все трое вы заявили единодушно, что Гусеву не знали, но, очевидно, солгали. Позвольте не приводить вам в том доказательств, сами знаете, что солгали. Однако в самой лжи заметна странность – почему так единодушны люди, столь непохожие друг на друга? Ответ возможен двоякий. Первый – люди разные, а веревкой повязаны одной, связали их обстоятельства, общая вина, общая судьба. Ответ соблазнительный, но на поверхности, прост. Другой мне ближе. Единодушие мнимое, в основе которого лежат причины совсем разные. Из различных соображений все трое исходили, когда говорили одно и то же.

Из каких? Корыстных или благородных? Ведь человек не всегда молчит из страха. И присмотревшись к вам, пришел я, Простите за откровенность, к выводу, что один вы из тройки пошли на ложь не из трусости.

Витковский протестующе поднял руку.

– Погодите. Я лишь предполагаю. И не оправдываю вас. Напротив, каковы бы ни были соображения ваши, итог их, результат, объективно ошибочен и вреден…

Разговор их, как и первый, происходил на квартире Витковского. Снова они были вдвоем, но на этот раз не случайно, так договорились по просьбе Мазина. И еще, на столе было пусто, и не играла музыка, и Витковский не выглядел гостеприимным хозяином, а сидел, сгорбившись, в кресле, следя усталым взглядом, как Мазин ходит по комнате и говорит, ему говорит, Станиславу. Но, слыша слова Мазина, Витковский слышал и другое, находился в другой комнате, в Борщихином флигельке, лежал на койке, убранной байковым одеяльцем, а рядом крутился Вова и говорил, тоже убедительно говорил…

– Дело, Стас, конечно, хозяйское, но я бы на твоем месте сходил.

– Вот и пойди. Билеты у меня в плаще, в кармане.

Вова махнул рукой:

– Упрям же ты, как валаамова ослица. Татьяна меня терпеть не может.

– Почему?

– Ну, если хочешь, потому что я презираю таких, а женщины это великолепно чувствуют.

– Если презираешь, почему загорелся душеспасительной идеей?

– Могу ответить. Пора это свинство кончать. Им же лучше будет. Узнает правду, переживет и забудет.

– Так о ком ты заботишься?

– О себе! Тебя это устраивает? Надоела мне эта мелодрама! Муха скулит, жалуется – Татьяна ему проходу не дает, а нам отдуваться. Ведь на носу госэкзамены, защита… Я эгоист? Да. Поэтому я и не иду. А ты альтруист. Тебе они нравятся. Вот и сделай доброе дело, открой ей глаза на Муху. И он тебя поблагодарит. И я. Всем хорошо будет.

– Но это не мое дело.

– Прекрасно, пойди, утешь брошенную женщину, чтобы не стояла в одиночестве под часами. Тебе-то она симпатизирует. Замена, правда, неравноценная…

– Оставь идиотскую иронию. Никогда у тебя не поймешь, всерьез ты или шутишь.

– Я всегда серьезно говорю. Сходи в кино с Татьяной.

– Не пойду, – ответил он, зная, что пойдет, не устоит перед этой единственной возможностью побыть с ней вместе, сказать что-то (не о своей любви, конечно, а просто о чем угодно, о погоде, о чепухе какой-то), сказать и услышать ее слова, ее голос, к нему одному обращенный. Даже если она откажется, не пойдет в кино, и тогда несколько минут (пусть хоть минуты!) будут они стоять рядом… В последний раз! Как же тут не пойти, как?

– Ну, и не ходи, не ходи. Можно подумать, мне это больше всех нужно. Я нашел записку, обегал полгорода, искал Муху, не нашел, теперь тебя целый час умолачиваю, и я же эгоистом считаюсь… Да ну вас всех к черту!

Вова обиженно двинулся на кухню, нашел на плите остывшую зажаренную картошку, взял сковородку в одну руку, вилку в другую и снова вышел, закусывая на ходу.

– Вова! А с Ириной это уже наверняка?

– Я думаю.

– Из-за отца, выгод?

– Ну, милый, ты меня ставишь в неудобное положение. Сообрази сам, чем еще может привлечь эта худосочная девица?

– Может быть, она умный, интересный человек?

– Не смеши! – Вова поперхнулся холодной картошкой. – Тебя, возможно, и привлекли бы эти качества, но не интеллектуала Муху.

– Вечно ты…

– Ради бога, без проповедей! Знаю, все знаю. Я такой, я сякой. Выслушивать благоглупости удел всех, кто не прячет голову под крыло, подобно страусу, а видит жизнь и людей такими, как их создал бог или миллионы лет эволюции. Между прочим, стоило тратить столько времени! Богу простительнее, всего шесть дней потерял.

– Я пойду, Вова, – сказал Станислав и поразился своим словам. Но они уже были сказаны.

– Пойдешь? – Курилов бросил вилку на сковородку, поставил недоеденную картошку на стол. – Вот и правильно…

Все это долетало до Витковского сквозь слова Мазина и останавливалось, утихало, когда тот замолкал…

– Что бы вы, собственно, хотели узнать? Я не знаю, кто убил Таню.

– И вам не хотелось бросить тень на Мухина.

– А вы его подозреваете?

– С точки зрения формальной логики, он один имел основания стремиться избавиться от нее.

– Не нужно представлять Мухина злодеем, готовым на все ради выгоды. Он просто обыкновенный человек. – Витковский усмехнулся грустно. – В свое время я горячо спорил с Куриловым, который доказывал, что все наши поступки подчинены эгоистическим стремлениям. Но…

– Теперь вы согласны с ним?

– Да, только я иначе понимаю эгоизм. Мы привыкли противопоставлять эгоизм жертвенности, считаем, что доброе или честное дело всегда жертва. Нет, жертвы матери, например, тоже своего рода эгоизм. Попробуйте запретить матери отдавать себя без остатка детям! И честность – не жертва. Честный человек не может поступать иначе. Заставьте его стать мошенником, и он будет несчастен. Я хочу сказать – эгоизм добрый и эгоизм злой часто перемешаны, и человеку требуется нравственная закалка, чтобы отличить одно от другого. Мухину это не под силу, но это вовсе не значит, вернее, как раз значит, что он не способен на эгоизм воинствующий. Оказавшись перед выбором, он останавливается, однако не выбирает, а тем более не стремится подчинить себе обстоятельства, его просто уносит более мощный поток. А убийство – это попытка изменить ход событий. Мысль моя, сознаюсь, смутна и вряд ли для вас приемлема. Но я не верю в преступление Мухина, подозреваю, что вы переоцениваете формальную логику и, выполняя самый святой долг, увлекаетесь. Вот одна из причин, почему я скрыл знакомство с Татьяной. Зачем подливать масла в огонь, который не может ничего осветить?

– Кто знает, что мы увидим, когда пламя разгорится.

– Будете раздувать?

– Буду. Назовите и другую причину.

– Она проста. Тяжкие для меня воспоминания.

– Вы любили эту девушку?

– Да. Наивно?

– Почему?

Витковский приподнялся:

– Вы хотите знать, почему я не хочу говорить? Я даже вспоминать не хочу. Я не убивал ее, но если б не я, если б не моя глупость, щенячье поведение мальчишки, юнца, она была бы жива. Но это моя вина, и моя ответственность перед собой, а не перед вами, не перед законом. С точки зрения закона, на мне нет ни пятнышка, хотя Вера и права: я видел Татьяну в тот день, я был с ней в вестибюле кино, больше того, мы пошли из кино к нам, и погибла она, выйдя из моей комнаты…

Витковский поднялся и зашагал по комнате, а Мазин присел, ожидая пока Станислав Андреевич успокоится.

Он сказал Вове: «Я пойду», и вот спускается по крутой улочке к набережной, скользит по мокрому, присыпанному жужелкой последнему затаившемуся ледку, а навстречу плывет влажный; проникнутый свежестью и запахом взбудораженных оттепелью почек, ни с чем не сравнимый воздух ранней весны. И раньше чем Татьяна его, он замечает ее. Она стоит у парапета спиной, но ошибиться невозможно, и хотя робость охватывает Станислава с почти неодолимой силой, он идет быстрее и быстрее, чтобы никто не подошел к ней раньше, не увел, не похитил.

– Здравствуйте.

И видит в глазах ее недоумение и разочарование:

– Здравствуйте, Стасик.

Ему не нравится, когда его называют, как маленького, но не сейчас, сейчас его страшит одно – пойдет ли она в кино или откажется.

– Простите, мы с Куриловым прочитали вашу записку, но не нашли Алексея, а билеты он мне отдал еще раньше. Он занят сегодня.

– Занят? Он часто занят теперь? – спрашивает Татьяна насмешливо, не подозревая о муках Станислава. У нее свои муки, и за насмешливым тоном скрывается, доживает последние секунды надежда, а вдруг и в самом деле занят.

– Да, у нас сессия на носу, госэкзамены.

Но слова эти не могут укрепить надежду, вдохнуть в нее жизнь, слишком выразительно противоречит им весь вид Витковского.

– Стасик, не ври никогда, ладно? У тебя это не получается.

Она говорит «ты» потому, что ей не до церемоний, однако ему в этом обращении мерещится что-то особенное, сближающее их. Он достает билеты, четыре кусочка голубой грубоватой бумаги со штампами и цифрами, два билета на двухсерийный фильм, и держит их на ветру, забыв, что же с ними делать.

– Ну, давай, что же ты?

– Пожалуйста.

– Это все мне? Зачем так много?

– По билету на каждую серию.

– Все равно много. А ты разве не пойдешь?

У него дух перехватывает:

– Если вы не возражаете.

– Не возражаю. Гулять так гулять. Раз я твоему другу надоела, значит, свободна. Что хочу, то и делаю.

– Неправда, – говорит Стас глупо, – вам конечно, не хочется со мной идти.

– А тебе хочется?

– Да.

– Ну и пойдем. Только не стесняйся. Ты не знаешь, наверно, что нравишься девушкам?

– Зачем вы шутите?

– Говори мне «ты». И ничего не шучу. У тебя девушка есть?

– Нет нету.

– Вот, пожалуйста! У хорошего человека и девушки нету, а у подлецов сколько угодно.

– Это вы… ты про Муху так?

– Да хоть бы и про него! Думаешь, не знаю, чего он заметался? Будь спокоен, добрые люди доложили. Ну, дай ему бог счастья. Не все красивых любят, кому чего нравится. Или ошиблась я?

Ее лицо напряглось, непривычно изменилось, вместо приветливого, веселого стало недобрым, вымученным.

– Нет, Таня, это правда.

Она дернула головой, прогоняя мучительное:

– Вот и прекрасно, что правда. Я очень рада за него.

Ему было ужасно жаль ее, но он не знал, что сказать, и повторил любимые слова Мухина:

– Да вы не обращайте внимания. Плюньте.

– Плюнуть? – Она расхохоталась так неожиданно, что Стас перепугался: не истерика ли? – но тут же взяла себя в руки: – Спасибо за совет. Только как же я могу плюнуть? На кого? В душу себе плюнуть, что любила его?

Не мог он утешить ее, смягчить горе, и чувствовал это, но замолчать и уйти не находил сил, а продолжал бормотать жалкое, пустое:

– Нет, не плюнуть, не в душу… Это так… сказано неудачно… Но теперь-то вам за что его любить? Когда вы знаете… Теперь вы должны презирать его. Ведь он недостоин вашей любви, вас недостоин.

Они уже вышли к кинотеатру, здесь было много людей, – и тех, кому посчастливилось попасть на сеанс, а еще больше толкающихся, надеющихся раздобыть билет, если не в кассе, то с рук. Люди подходили, спрашивали: «Нет ли лишнего билетика?» и говорить в такой обстановке то, что говорил Станислав, было неуместно, но он не замечал этого, пока случайно не поднял глаза и не увидел рядом женщину, рассматривавшую их обоих, особенно Татьяну. Он узнал жену отца, и хотя ему нечего было стыдиться, смутился беспредельно, и замолчал, опустив голову, дожидаясь, пока они минуют Веру Александровну.

– Почему ж недостоин? Кто я такая? Он теперь по себе ищет, с высшим образованием.

Около самой билетерши Татьяна вдруг остановилась.

– Ну, что вы там? Проходите! – нажимали сзади.

Она отступила в сторону:

– Вот что, Стасик. Пойди сам. Ладно? У меня настроение пропало.

– Я видел этот фильм. Чепуха, в сущности.

– Почему – чепуха? Трогательная картина. Я ревела, когда смотрела. Ну, да я ж дура… Не хочешь, не ходи. Продай билеты, не вводи друга в расходы.

Она отдала ему билеты, их выхватили из рук, и снова они очутились на набережной. Быстро темнело, вокруг кинотеатра зажглись фонари, ветер уже не бодрил, а нес сырой вечерний холод.

– Я провожу вас.

– Не нужно, Стасик. Иди домой.

Что он мог возразить? Посмотрел только жалко, и она смилостивилась:

– Лучше я тебя провожу. Мне по пути. Я к подруге зайду.

И они пошли через редеющую постепенно толпу, но теперь он молчал. Уходили последние его минуты, и он не знал, как сберечь их, продлить.

– Что ты поскучнел? Мне сочувствуешь? – Он не ответил. – Хороший ты, мальчик, Стасик. Найти бы девушку тебе подходящую.

– Не надо мне никакой девушки.

– Это ты так говоришь, потому что не влюбился еще, не знаешь…

– Знаю.

– Из книжек, что ли?

– Не из книжек, – ответил он зло.

Она поверила, а может быть, и догадалась.

– Неужто неудачно влюбился?

Он промолчал.

– Да ты-то говорил ей?

– Нет.

Татьяна спросила осторожно:

– Она кто, студентка?

– Нет.

– Все равно, сказать нужно. Может быть, она…

Татьяна говорила искренне, но ему показалось, что она играет, смеется.

– Вы хотите, чтобы я сказал?

Они шли вдоль парапета. Выбоины в тротуаре, заполненные талой водой, затянулись непрочным ледком, стали незаметны в вечернем сумраке. Шли рядом, но он не решился взять ее под руку. И когда Татьяна вскинула глаза, услышав его последние слова, даже не смысл их, а тон, и поскользнулась, нырнув по щиколотку в ледяную воду, он не успел подхватить ее, поддержать.

– Ой! – вскрикнула она. – Полный туфель набрала.

Сверху раздался смех. Смеялся моряк, вахтенный наверно, с палубы пришвартованного к набережной судна.

– С первым весенним купанием, девушка! – закричал он, радуясь неизвестно чему. – Заходите сушиться с молодым человеком.

– Обойдемся, – ответила Татьяна недружелюбно.

– Тоже верно, – не обиделся моряк. – Кровь молодая, чего бояться?

Одной рукой держась за перила набережной, она сняла туфлю, выплеснула воду, потерла ладонью ступню. Было досадно: в сумке лежали боты, но она пришла в туфлях, думала понравиться Алексею, дура…

– Вы можете простудиться, – сказал Стас, довольный, что случайность прервала обострившийся разговор.

– Ерунда. Я редко болею.

– Все-таки неприятно. Хотите, зайдем к нам? У нас печка еще горячая. В два счета высушите.

– У вас мне нечего делать.

– Да ведь нет никого, а печка горячая.

Конечно, не о том он думал, чтобы уберечь ее от простуды, но и не заманывал, не хитрил, просто страшно было расстаться через минуту. Да и не надеялся он, что согласится она зайти, и неизвестно, почему она согласилась – то ли не хотелось оставаться одной, потому про подругу выдумала, не хотелось домой возвращаться, то ли приятно и утешительно немного было ей дослушать его сорвавшееся признание.

– Ладно, забежим на минутку. Где наше не пропадало!

Волнуясь, не сразу отпер он висячий замок, прошел через чуланчик, зажег свет, и они остались вдвоем в комнатушке, где трудно было протиснуться между тремя койками и круглым столом. Но печка в самом деле еще не остыла, и Татьяна, скинув туфлю, протянула ногу к поддувалу.

– Приятно-то как! Тепленько. А я мерзлячка, между прочим, хоть и редко болею.

– Грейтесь, – сказал он и присел за стол, сложив руки на клеенке.

– Я же просила тебя говорить «ты». Мне неудобно. Я тыкаю, а ты так вежливо обращаешься.

– Я еще не привык.

– Еще! – усмехнулась она. – Да когда же тебе привыкать? Наверно, мы и не увидимся больше.

– А в столовой…

– В столовой много не наговоришь. Да и уйду я оттуда скоро. Муж возражает. Хочет, чтобы училась я, не унижала его, с подносом бегая. Ты как думаешь, унизительная у меня работа?

– Нет, конечно. Но учиться лучше.

– Вот и ты мужа поддерживаешь.

– Зачем мне твой муж?

– А мне он зачем?

– Не любишь его?

– Чужой совсем.

– Почему же не уходишь?

– Брошу, наверно. А сама куда?

– Станешь учиться. Снова выйдешь замуж.

– За кого?

– Кто полюбит.

– Видишь, как меня любят? Один владельцем быть хочет, другому совсем не нужна. А ладно, ну их в банку. Все к лучшему, как говорят. Умнее стану. За битого двух небитых дают. Правильно, Стасик?

– Не знаю.

– Ну вот! Пригласил в гости, а сам букой сидишь, не развлекаешь. Побегу я. Просохла уже. У меня и боты есть.

Она провела ладонью, поправляя чулок.

– Посидите еще немножко.

– Зачем?

– Просто так. Со мной.

– Что это ты, Стасик?

– Я очень серьезно. Я очень люблю вас.

Если она и хотела услышать нечто подобное, то теперь не обрадовалась, увидела сразу, действительно, очень серьезно:

– Не нужно, Стасик.

– Знаю, что не нужно. Я сказать хочу только, сказать… Я уверен, это на всю жизнь. Я понимаю, вам неприятно меня слушать… Но, может быть, потом…

– Не нужно, Стасик, не нужно. Мне не неприятно. Наоборот, приятно, но не нужно…

Она тоже растерялась, увидев такую боль и такую муку. Это была такая любовь, с которой она не знала, как поступить. Она схватила пальто, скользнула в рукава.

– Хорошо, я не буду. – Он с ужасом смотрел, как пальцы ее проталкивают в петлю последнюю пуговицу. – Я не буду. Но вы должны знать… Ты должна знать… Никто никогда так не будет любить тебя, как я… Никто.

Не могла она не верить ему, но чем могла помочь?

– Я вижу, верю…

Он сказал все и опустил голову.

Она протянула руку, дотронулась до него:

– Стасик! Не переживай, ладно? Ну, что поделаешь, если невезучие мы с тобой? Что ж нам делать-то?

– Давай уедем вместе.

– Ну куда ж мы поедем! Не расстраивайся, прошу тебя. Не могу я помочь тебе. Так уж сложилось все.

Он не шевелился и не смотрел на нее. И она не могла уйти, бросить его, такого же несчастного, как сама она.

– Да пойми ты – девушек хороших полно, тебя еще многие любить будут.

– Не нужны мне многие.

– Ну что с тобой делать? – говорила она, охваченная волнением. – Не могу ж я связать тебя по рукам и ногам. Успокойся, миленький, до свидания. Слышишь? Пошла я. Ну, скажи, что все в порядке! До свидания. Ну, что ж ты молчишь?

Говоря это, она приближалась к нему, ее растерянное лицо было совсем рядом с его лицом, убитым, безнадежным, ей показалось, что на глаза его набежали слезы, захотелось провести пальцами по его щекам, но она не решилась, пальцы задержались на плече, и тогда он наклонил голову и прижался к ним губами. Это было все, чего он хотел, что мог позволить себе – поцеловать ей на прощание руку, и робость его растрогала ее, она приподнялась чуть на цыпочки, потому что он был выше, и поцеловала в губы.

– Ну вот и все. Теперь до свидания, миленький, до свидания, – говорила она, чуть задыхаясь и касаясь его грудью. – Пошла я, слышишь? – А сама слушала, как колотится рядом его сердце и свое тоже. – Пошла я. – И не уходила. – Ты не хочешь, чтобы я уходила, да? Ну что мне с тобой делать? Ну что?

Но, стоя рядом, и охваченные, может быть, самыми сильными в своей жизни чувствами, никогда они не были так далеки друг от друга, чем в этот миг. Потому что меньше всего хотелось Станиславу воспользоваться ее женской слабостью, был он для этого слишком юн, слишком чист и слишком неопытен, и воображение рисовало ему картины не страстные, а романтические, что-то вроде того, что шепнет она ему: «Да, жди, и я буду с тобой». И уйдет, шепнув и оставив его счастливым, осчастливленным. Остальное же, то, что было у нее с мужем (Муху он почему-то не брал во внимание), наступит потом, неважно когда, и это не только его целью не было, но пугало, внушало страх, как все, что надлежит переступить впервые.

А ей такое – шепнуть и уйти – и в голову не приходило, и не только потому, что была бы это ложь, но и потому, что не могла она представить себе мужчину, который едва не плачет от любви, добиваясь от женщины одних слов, обещаний. Этого она понять не могла – ни интеллект ее, ни здоровый организм такого чувства разделить, откликнуться на него не могли. Она могла дать лишь то, на что была способна, что умела, а это было для Станислава и слишком много и слишком мало одновременно.

Однако Татьяна не понимала этого. Повинуясь желанию, где смешались и жалость, стремление утешить, и мстительное чувство к отвергнувшему любовнику, и непреходящее недовольство мужем, и что-то материнское, нежное и женское, уже взбудоражившее ее, потому что робость и беспомощность Стаса тоже волновали, хотя и не так совсем, по-иному, чем грубоватая самоуверенность Мухина, повинуясь этим смешавшимся и смутившим ее чувствам, она шептала:

– Ты не хочешь, чтобы я уходила? Да? Да? Хочешь, чтобы я осталась? Да? Ну ладно… Как же я тебя брошу такого?.. Ну, помоги мне расстегнуть пальто… Какой ты неловкий…

А потом произошло мучительно стыдное. Погас свет, и он, ошеломленный, слышал, как она снимает с себя что-то, и ему тоже нужно было что-то снять, а это казалось диким, нелепым, вот так начать раздеваться, но и отступать было некуда, и он раздевался, не представляя, что же произойдет через секунду. Когда она оказалась рядом на кровати, достаточно раздетая для того, чтобы он смог снять остальное, он попробовал обнять ее, потому что так нужно было поступить в том положении, в каком он оказался. Рука его скользила в темноте по незнакомому телу, бретелькам бюстгальтера, шелку комбинации, – и все это было так непривычно, что он не ощутил ничего, кроме удивления, стыда и сомнения, что все это происходит на самом деле. Он гладил ее плечи и не решался опустить руку ниже.

– Ты в первый раз, да? – шепнула Татьяна, догадавшись. – Не волнуйся, не нужно, сейчас будет хорошо, – уговаривала она ласково, прижимаясь к нему.

Он сделал отчаянную попытку и нагнул ее, схватив за плечи. Она подчинилась быстро, прильнула всем телом. Кровать скрипнула, и скрип этот испугал его, он вздрогнул.

– Ничего, ничего… не бойся.

Пробежали отвратительные минуты.

– Я не могу… Уйди, – попросил он в отчаянии.

– Ну что ты? Ты просто растерялся немного.

– Уйди.

И, отвернувшись, уткнулся лицом в подушку.

Одевшись, она наклонилась над ним и поцеловала в мокрую от слез щеку:

– Видишь, как все не просто. Успокойся. Я не буду к вам больше приходить.

И не пришла. Через десять минут ее убили в ста метрах от порога их дома. Убили потому, что он не мог стать мужчиной, не пошел даже проводить ее, а лежал, уткнувшись носом в подушку, размазывая слезы кулаком, пока ее били по голове. И обо всем этом нужно рассказать незнакомому чужому человеку, который ищет убийцу и подозревает Мухина! Да разве сам он, Витковский, стал бы защищать Мухина, если б хоть на секунду заподозрил его?! Но он не сомневался, потому что через какое-то короткое время после тех, стыдных, минут открылась дверь и в нее не вошел, а как-то вполз Мухин, хотя двигался он и не на четвереньках, однако в таком состоянии, что хотелось сказать – вполз.

Вполз и остановился, глядя на Стаса вытаращенными глазами:

– Слушай… Ты знаешь… знаешь… знаешь, что…

И как не потрясен был Витковский, он сразу увидел, что потрясение Мухина сильнее.

– Что с тобой?

– Там… Там… Татьяна лежит… мертвая.

– Что?!

– Там, в проулке.

И Стас вскочил и побежал, вернее, хотел побежать, но Мухин поймал его сзади за высунувшуюся из штанов рубашку и шепнул:

– Стой. Нельзя.

– Почему – нельзя?

– Нельзя, нельзя.

И, уронив голову на стол, Мухин заревел, затрясся, и заколотил кулаками ко коленям.

Витковский схватил кружку с водой и вылил ее на трясующуюся голову Мухина:

– Лешка, Лешка!

Потом только вышел он из дому, и уже не побежал, а пошел в сторону проулка, и чем ближе подходил, тем медленнее шел, и людей и милицию увидел с радостью, так жутко ему было, и когда милиционер сказал грубовато:

– Проходи, проходи… Не кино тут.

Он сразу подчинился и не сделал попытку заглянуть через головы…

– Да, я любил эту девушку, – сказал он Мазину, – что было со всех точек зрения нелепо, но, как вы понимаете, любовь нельзя рассматривать с точек зрения. Это вы сейчас пытаетесь рассмотреть, а я просто страдал, а потом произошла трагедия, и…

Он не мог, да и не хотел довести свою мысль до конца. Логическую, разумную и ужасную мысль о том, что смерть Татьяны положила конец его мукам. В свои годы доктор Витковский знал, что разум коварный советчик, что он слишком услужлив, и в поговорке «понять – значит, простить» заключена ловушка, потому что всепрощение несет не меньше зла, чем нетерпимость. Да и вопреки всем рациональным соображениям не мог он забыть эту женщину, которая никогда не сумела бы понимать его, и стать другом, и пройти вместе жизнь, она могла только отдаться ему и повязать по рукам и ногам, и нынешний Витковский, отлично представляя это, решительно и брезгливо отбрасывал верную, но отвратительную ему мысль.

– Она любила Мухина?

– Да, очень любила.

– И хотела связать с ним жизнь?

– Несомненно.

– И этим мешала ему?

– Мешала? А… Вот вы о чем. Я на минуту забыл, что вы ищите убийцу. Мешала. Вернее, так он думал.

– И пытался избавиться?

– Нет. Хотел бы избавиться. А это разные вещи. Хотел, потому что не понимал, что из себя представляет, что ему нужно в жизни, не понимал.

– Простите, Мухин был и в то время не мальчиком.

– Иногда и в сорок не знаешь, что тебе нужно.

– Вы говорите отвлеченно, а я…

– Вы о Мухине, которого подозреваете.

– Да.

– Если бы вы видели, как он рыдал! Убийца не мог так рыдать. А Мухин не мог быть убийцей. Это обыкновенный парень…

– Вы говорили…

– И повторяю. Его занесло. Он увидел вблизи те побрякушки, которые мы принимаем за блага жизни, и потянулся к ним, как дикарь к бусам. Напрасно потянулся. Разве он счастлив сегодня? Он не на месте, знает это, он прожил жизнь с нелюбимой женой, знает и это, он, наконец, не пользуется уважением собственных детей и тоже знает об этом. Он, правда, имеет большую квартиру, ему не приходится по-настоящему трудиться, он много и сладко ест, но это не радует его, и потому он много пьет. Человек, мечты которого сбылись, не будет так много пить.

– Не спорю. Но вы сказали; занесло. И я должен знать, куда его занесло и насколько.

– Может быть, я употребил неточное слово. Он бегал от нее, пытался убежать совсем, она догадывалась, но надеялась еще, как и я надеялся, неизвестно на что. По глупости я решился пригласить ее в кино, сказать ей с наивной жестокостью, что он не любит ее, и даже пробормотать жалкие слова о собственной любви. Она не пошла в кино, но ей было жаль меня. Она пыталась жалеть, как могла, отвела домой и там тоже жалела, но это была только жалость, которой я не смог воспользоваться, хоть и за то ей благодарен…

– И что же?

– Она ушла. Одна. И ее убили.

– Кто? – спросил Мазин и Витковского и себя.

– Понятия не имею, уверен, что суд предположил правильно.

– Расскажите, как вы узнали об убийстве?

Витковский молчал.

Мазин стоял над ним.

– Станислав Андреевич! Вы могли не заметить тогда, да и сейчас не замечать важного…

– Наоборот. Я заметил вещи, которые вам могут показаться находкой.

– Я не начинающий мальчик. Доверьтесь мне, Станислав Андреевич, и вы никого не подведете. Невиновный не пострадает, поверьте!

Витковский опустил голову:

– Хорошо. Мухин возвращался домой и первым увидел ее… мертвую. Он был потрясен. Я даже не ожидал от него.

– Через сколько времени это случилось после ухода Гусевой?

– Не помню. Учтите и мое состояние.

– Учитываю. Однако сколько? Приблизительно? Час? Два? Четыре?

– Нет, что вы! Скорее всего полчаса.

– Значит, она была убита сразу?

– Конечно.

– И Мухин сразу оказался там?

– Что из того? Разве не бывает совпадений?

– Бывают. А может и не быть. Вот что важно выяснить.

– Каким образом?

– Мухин знал, что вы собираетесь в кино?

– Нет. Наверняка нет. Да если бы и знал? Она ведь не пошла в кино! И он не мог предполагать, что она пойдет провожать меня.

– Это логично, логично.

– Вот видите!

– Увы, мало вижу.

– Потому что вы ищите доказательства виновности Мухина.

Мазин привык к этому. Множество людей считало, что он, да и любой следователь, всегда ищет подтверждения своей, сложившейся версии. И к тому были основания, потому что без версии нельзя, нельзя брести в тумане на ощупь, без ориентиров, можно закружиться на месте. Нельзя. Но Мазин не зря ссылался на опыт. Опыт приучил его без сожаления отбрасывать любую, самую правдоподобную версию, как только появлялись противоречащие ей надежные факты.

Впрочем, в данном случае его уверенность в виновности Мухина, как и мнимая уверенность Трофимова в том, что преступник Курилов, была лишь приемом, необходимостью, вытекавшей из самой личности Витковского. Мазин понимал, что говорить с ним можно только целенаправленно, задевая кого-то, потому что Витковский не из тех, кто спокойно наблюдает опасность, собирающуюся над другим человеком, пусть даже это будет Алексей Мухин.

– Нет, – сказал Мазин искренне, сочтя, что прием оправдал себя и не стоит им злоупотреблять, чтобы не толкнуть Витковского в крайность, в попытку выручить Мухина любыми средствами, даже ложью.

– А у меня сложилось впечатление…

– Вы плохо знаете нашу работу. Если бы я подгонял факты к версиям, или, что еще хуже, к собственным симпатиям или антипатиям, мы бы не разговаривали сейчас. Мне бы давно пришлось переквалифицироваться. Я привык опасаться легких версий. В конечном счете оправдать затраченные усилия может только истина. На упрощении не сэкономишь.

– Какой же смысл сводить все к Мухину?

– Она была беременна…

– Не может быть!

Витковский отреагировал так быстро и непосредственно, что Мазин сразу поверил ему:

– Разве вы не знали? Мухин не говорил вам?

– Никогда. А вам сказал?

– Он говорил Курилову.

– Нет, нет, я не слышал ничего подобного.

Итак, Курилов знал, а Витковский не знал.

Вывод напрашивался один: Курилову Мухин доверял больше. Но зачем было делиться с Куриловым?

– Они были близкими друзьями?

– Нет. Что вы! Курилов – человек нравственно нездоровый, склонный все видеть в мрачном освещении, а Мухин, особенно тогда, был оптимистом. Они цапались постоянно, подсмеивались друг над другом, по-разному относились буквально ко всему.

– И к женщинам?

– Еще бы! Особенно к Татьяне. Курилов ее терпеть не мог. Собственно, по этой причине я и пошел в кино. Хотя это предлог, внешнее обстоятельство… Но все-таки, если б не он…

– Поясните, пожалуйста.

– Курилов нашел в дверях ее записку. Она писала, что будет ждать Алексея на набережной. А он идти не хотел, отдал билеты мне еще до записки. Мы собирались идти с Володькой, но он забастовал: «Пойди ты – и все! Я с ней не могу».

– То есть вы пошли в кино с Татьяной по совету Курилова?

– Я пошел потому, что не мог без нее, – пояснил Витковский тихо, – но толчок исходил от него.

– Пожалуйста, еще подробнее расскажите, как все это произошло…

Мазин слушал Витковского, присев на стул у окна, став незаметным, стараясь, чтобы доктор говорил не для него, а вспоминал только, для себя вспоминал.

– Выходит, Мухин и не мог знать, что вы пойдете в кино?

– Конечно.

– Спасибо. «А Курилов говорил иначе», – добавил он про себя.

– Надеюсь, это рассеет отрицательное впечатление, которое обстоятельства бросают на Мухина.

– Наоборот, Станислав Андреевич, к сожалению, наоборот.

– Не понимаю вас.

– Мой помощник беседовал с Куриловым, и Курилов показал: он виделся в тот день с Мухиным и говорил ему о записке.

– Не может быть.

– Не знаю. Одно из двух. Либо Курилов сказал правду, либо он подумал, что мы подозреваем именно его, и постарался выгородить себя.