Текст книги "Давняя история"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Да, похоже, что Мухину. Но мог ли он?..

– Убить?

Мазин кивнул.

Трофимов поцарапал ножом по блюдцу, заменявшему горчичницу:

– Я перекинулся парой слов кое с кем. В конторе, где этот Мухин сидит. Чтобы представление создать.

У Мазина было и свое представление, но тем интереснее было ему услышать Трофимова.

– Ну и как?

Трофимов покачал головой.

Мазин засмеялся:

– То-то и оно. Муж мог убить, но не убивал. Мухин, возможно, хотел бы, но не мог. Курилову и Витковскому это было не нужно. – Он вылил в стакан остатки пива: – И все-таки меня не покидает ощущение, что где-то рядом мы, близко.

– Есть еще показания Витковской, – напомнил Трофимов.

– Сомневаюсь, что можно через полтора десятка лет узнать на фотокарточке человека, которого видел один раз в жизни мельком.

– Вот уж не мельком! Бабы друг друга мельком не рассматривают. У них на этот счет хватка железная. Не взгляд – капкан.

– А если соврала? У нее заметна очевидная недоброжелательность к пасынку, если можно его так назвать. Доктор же произвел на меня, напротив, благоприятное впечатление.

Трофимов вздохнул и отправил в рот очередной кусок печенки.

– Ну, ну, Трофимыч! Что за почтительно-осуждающие вздохи? В чем я провинился?

– У вас, Игорь Николаевич, своя методика, и вы дело это, конечно, распутаете, но действуете вы как судья, а не как следователь. Предоставляете противнику все возможности для защиты. А ведь у нас охота, а не дуэль.

Свою мысль он выразил точно. Трофимов к работе относился, как к охоте. И хотя правила строго соблюдал и действовал в рамках лицензии, в своем праве найти и затравить зверя не сомневался.

– Не знаю, Трофимыч. Представь, что должен чувствовать невиновный человек, если в жизнь его вторгается несправедливое обвинение.

– Витковский – единственный, к кому есть зацепка.

– Ты прав… Как обычно.

– Стараюсь держать КПД на уровне.

– Что же предлагаешь?

– Побеседовать с мадам. Может быть, вспомнит детали, подробности.

– Или выдумает.

– Не исключено. Придется выдумку отфильтровать, а правду проверить.

– Сможешь это сделать?

Глаза у Трофимова обладали особенностью менять свой цвет от нежно-голубого до непреклонно-серого. Он оторвал их от тарелки и одарил Мазина самым голубым из взглядов. Стальной он приберег для Витковской.

А через день он зашел к Мазину в кабинет с папкой под мышкой, положил папку на стол и уселся, скромненько разглядывая пустую пластмассовую пепельницу, будто, кроме этой пепельницы, ничего на свете его, Трофимова, не интересует. Папка была тоненькая, с виду даже пустая, но Мазин понимал, что пустой она быть не может, именно в ней и находится нечто, чем собирался ошеломить его Трофимов.

– Со щитом, Трофимыч?

– Мадам не соврала, Игорь Николаевич.

– Убежден?

– Судите сами. Вот обстоятельства, по которым она запомнила встречу. Первое. Через несколько дней после встречи, когда Станислав заходил к отцу, она сказала, что видела его с девушкой. И он, обратите внимание, – тогда еще! – факт этот отрицал, в связи с чем у них произошла запомнившаяся Витковской перепалка.

Впрочем, подозрительного в этом она ничего не видит, так как Станислав был по молодости самолюбив и не терпел вмешательства в личные дела.

– А мне она сказала, что никогда со Станиславом о девушке не говорила.

– Вот это вранье стопроцентное. Какая женщина удержится?

– Согласен. Дальше?

– Дальше появляются новые крупицы истины.

Иногда Трофимова заносило, и тогда он говорил красивее, чем требовалось.

– Высыпай их на стол.

Мазин сдвинул бумаги, освобождая место.

– Обстоятельство второе. Мадам хорошо запомнила место встречи: кинотеатр «Волна», на набережной. «Вы не спутали? – спросил я. – Это далеко от вашего дома». – «Да, но там шел кинофильм „Бродяга“, который мне очень хотелось посмотреть» – «И посмотрели?» – «Представьте, не достала билет. Может быть, потому и запомнилось».

– Не исключено, – согласился Мазин.

– Третье – время. Время она назвать затруднилась. Говорит, помню только слякоть. Значит, осень или весна. И год приблизительно. Первый год ее замужества. А замуж она вышла в пятьдесят пятом.

Трофимов потянул к себе принесенную папку и развязал узелок. В папке оказалась фотография, вернее, фотокопия чисти газетной полосы.

– Взгляните, Игорь Николаевич. Это «Вечерка» за пятьдесят шестой год.

Он подчеркнул ногтем нужную строчку в колонке.

Мазин, прищурившись, прочитал не очень четкий текст. Под рубрикой «В кино и театрах» значилось: «„Волна“. Индийский художественный фильм „Бродяга“ в двух сериях. Только два дня —11 и 12 марта».

– Улавливаете дату?

Двенадцатого марта была убита Татьяна Гусева…

* * *

А десятого марта Мухин появился в Борщихином флигеле рано, и не стоило большого труда заметить, что он пьян. Вернее, не пьян, а, как говорится, навеселе, но именно это слово к Мухину и не подходило, никакого веселья в нем не было и на грош, а было мрачное уныние, которое водка только разбередила, усилила. И поняв, что стакан, выпитый, чтобы стряхнуть тоску, почувствовать себя прежним, легким, спокойным и уверенным, надежд не оправдал, а лишь усугубил отвратительное чувство беспомощности перед обстоятельствами, Муха решил добиваться своего, хоть на время встряхнуться, освободиться, и потому зашел в гастроном и купил бутылку. Удивленный Курилов увидел, как достает он водку из кармана.

– Что празднуешь, Леха?

– Тебе б мой праздник.

– Неужто от дома отказали?

– Пока нет, но туда идет.

– Так… Понятно. Рылом не вышел?

– Что?

– Говорю, со свиным рылом в калашный ряд сунулся?

– Дурак! Мое рыло там на вес золота.

– В чем же дело?

– Заткнись, Вова. Лучше смотай в погреб, сопри у бабки смальцу, яичню изжарим. С тоски мне жрать захотелось.

В другое время Вова на хамство ответил бы с достоинством, но сейчас сообразил, что приятель его в том состоянии, что никакой едкостью не проймешь, а, главное, все любопытство Курилова всколыхнулось, до смерти захотелось узнать ему, что происходит с невозмутимым оптимистом Мухой.

Поэтому он послушно спустился в погреб, захватил столовой ложкой смальца из хозяйкиной кастрюли и живо наладил на печке сковородку с яичницей. Муха тем временем отбил вилкой белую головку с бутылки (пробок из фольги тогда еще не делали) и разлил водку в граненые стаканы.

– Выпей, Вова, за мою неудачу. Ты ведь любишь, когда у людей неудачи бывают.

– Идиот! – ответил Курилов без злобы. – Просто я лучше понимаю жизнь, и знаю, что планета наша под веселье не оборудована.

– Знаешь жизнь? А откуда тебе ее знать, Вова? Из книжек?

– Книжки писали люди пережившие.

– Ну-ну… Пей, ладно.

Они выпили. Водка прошла по телу Мухина, осадила немного горечь. Стало грустно, но поспокойнее. И мысли, заторможенные хаосом событий, освободились, задвигались, однако в систему сложиться не могли, требовали чьей-то поддержки, помощи.

– А может, ты вправду знаешь что-нибудь, а?

– Что тебя заедает-то?

– Семейное положение.

– Семейное положение твое простое – холост.

– А на самом деле хуже чем женат. Ребенок у Таньки будет. Понял?

Курилов присвистнул:

– Ну, ты даешь! Нашел время.

– У меня не спрашивали.

– Да он твой-то?

– Говорит, мой.

– А ты и поверил!

– Не туда гнешь, Вова. Поверил я или не поверил, дело десятое. Важно, что она верит. И родить собирается.

– Но по закону-то ты не при чем.

– Вот именно. Торговали кирпичом и остались не при чем! Во-первых, не подлец я. И наплевать на своего ребенка не могу. А во-вторых, если об этом Ирка узнает, тогда что?

– Тогда, Муха, труба, отставка.

– В том-то и дело. Они меня приняли, как человека. Уважают. А я вдруг с хвостом таким. Люди интеллигентные, зачем им скандал? Представляешь картина: официантка, младенец незаконный!

– Сочувствую.

– Я и сам себе сочувствую. А вот как выкарабкаться?

– Не трать, кума, силы. Подписывай назначение в Вятку, женись на Татьяне, езжай. Возьмешь часов побольше, она в райцентре в столовке устроится, так и прокормитесь втроем.

– Я тебе, Вова, голову проломлю.

– Тоже выход. В тюрьму посадят, избавишься от хлопот лет на десять.

– Слушай, ну что ты издеваешься? Я к тебе, как к человеку, к другу, а ты?

И Вова понял, что Муха нуждается в нем, очень нуждается.

– Можешь ты что-нибудь придумать?

Вова поднялся и прошелся по комнате, насколько позволяли тесно сдвинутые койки. Хмель ударил ему, непривычному, в голову, и он хотел тут же поразить примитивного Муху неожиданным и исчерпывающим решением, но, как назло, решение не шло, хотя и крутилось что-то, показавшееся ему подходящим:

– Да ты хоть сказал, что решил с ней порвать?

– Нет, не могу.

– Трус, – заявил Вова высокомерно. – Но, может быть, это и к лучшему. Знаешь, это определенно, к лучшему.

– Чего ж хорошего?

И тут мозги Вовы заработали:

– Она, естественно, отношение твое чувствует, но фактов не имеет…

Обращался он уже не к Мухину, а к самому себе:

– Значит, нужно устроить так, чтобы твое отношение объяснить не твоей виной перед ней, а ее перед тобой! Гениально?

– Смутно. Чем она-то виновата?

– Не знаю. Сейчас придумаю, Не думаешь же ты, что женщина такого поведения хранит тебе верность?

– Раз с мужем живет, должна и с ним…

– При чем тут муж? Какие могут быть претензии к мужу? У нее может быть и другой человек…

– Вова, не перегибай.

– Как хочешь, в таком случае я – пас.

– Ну, ладно, черт с тобой, плети.

– Продолжаем развивать нашу теорию. Ты должен убедиться, что она была не верна тебе, изменяла.

– С кем? – взревел Муха.

– Лучше всего, с твоим приятелем.

– С тобой, что ли?

Вову передернуло:

– Кроме меня, есть еще Стас.

– Теленок наш?

– Разве ты не замечал, что он влюблен без памяти?

– В Татьяну?

Вова вздохнул:

– Неудивительно, что ты влип, Муха. Ты совершенно не способен видеть дальше собственного носа, а он у тебя невелик.

– Оставь мой нос в покое. Ну, предположим, Стас влюблен. Так он же младенец. Он мечтать только может.

– Зато о многом.

– Отбить у меня Таньку?

– Нет, на это он не способен, а вот жениться бы мог.

Несмотря на уныние, Мухин рассмеялся:

– Так за чем дело? Устроим комсомольскую свадьбу.

– Не понимаешь ты меня, Леша.

– Не понимаю. Куда ты гнешь? Говори прямо.

– Я бы постарался свести их с Татьяной.

– Тю! – Мухин налил водки в стакан. – Слушал я тебя, Вова, слушал, только время потерял. Кто ж их сводить будет? Я откуда у меня времени столько? Да и на что он ей нужен? Нет, Вова, ты не голова.

– Это ты не голова. Что я тебе предлагаю? Женить их, что ли? Я предлагаю простое. Ты должен убедиться, что они встречаются.

– То есть не убедиться, а сделать вид, что убедился? Кино устроить?

Вова разозлился:

– Может быть, и не кино. А вдруг она ему посочувствует?

– Плохо ты Татьяну знаешь.

Здравый смысл подсказывал Вове остановиться, утихомириться, но он уже не мог, заскользил по наклонной:

– Я знаю, что она женщина…

– Ладно, не наговаривай лишнего.

Вова демонстративно улегся на кровать:

– Пожалуйста, вольному воля. Только мне кажется, что пришло тебе время подумать о ком-то одном – или о Татьяне заботиться, или себя выручать.

Муха уставился в пустой стакан. Отвратительная правота Вовиных слов гасила искусственное облегчение, взбаламучивала тоску:

– Так что делать-то?

– Свести их и застать вдвоем.

– Легко сказать! Ну сведем. А они усядутся на разные стулья и будут про погоду разговаривать. Что ж я, как дурак, кинусь на них?

– Продумать все нужно, чтобы в дураках не оказаться.

Они еще долго сидели и думали, а утром Муха проснулся, вспомнил все, огляделся. Поздно вернувшийся Станислав спал, натянув до подбородка потертое байковое одеяло. Вова возился с чайником, физиономия у него совсем пожелтела, под глазами темнели отеки. Муха пригладил ладонью волосы, провел языком по пересохшему, неприятному рту.

– Ты, Вова, вот что… – Покосился на спящего Стаса. – Наплели мы с тобой вчера по пьянке. Ты это забудь.

Ему было стыдно.

Вова покачал трещавшей с похмелья головой:

– А ну тебя к черту! Нужны вы мне… Сам лез, спрашивал.

– По глупости. А сейчас решил – все скажу открыто, без фокусов.

– С чем и поздравляю. Честность – лучшая политика.

И они перекинулись недобрыми взглядами людей, поневоле приоткрывших друг другу темные уголки души.

Все утро Мухин чувствовал себя сносно. Выпил бутылку пива, приободрился и утвердился в решении: сказать Татьяне откровенно и покончить раз и навсегда. «А если не поймет, заартачится?» Выпил еще бутылку, и угроза показалась не такой уж страшной. «Ну и пусть. Пусть горит все синим огнем. Плюну и разотру! На Сахалин уеду. Один. Чтоб они все пропали, бабы проклятые, и с красотой своей и с квартирами. Одна запугать хочет, другая купить. А шиш вы с постным маслом не хотели? Сто штук найду любых… „Менял я женщин, как перчатки…“

А Вова чудаком оказался… Надо ж выдумать! Представляю, какую бы рожу Стас состроил! Нет, с Вовой не соскучишься… Шутник. Да не с Лехой Мухиным шутить. Леха шторма видал, щи флотские хлебал. Без сопливых обойдемся… Спички есть, табак найдется. Можешь, Стасик, спать спокойно. Никто тебя на Татьяне не женит…»

Однако в глубине волновалась беспокойная зыбь, и не было полной уверенности, что бодрая эта решимость окончательная, что сохранится она завтра или даже через час. И Мухин заспешил, заторопился исполнить все, что решил.

Он понимал, что объясняться с Татьяной лучше не дома, где они обычно встречались, потому что размагнитит его привычная обстановка. Страшился остаться наедине, и слез боялся и соблазнов, не был уверен, что не кончится объяснение в кровати, и снова начнется мочало сначала. Нет, встретиться нужно было на людях, в таком месте, откуда можно уйти, сбежать, чем бы разговор не кончился, куда бы не повернулся. И он вспомнил, что Татьяне хотелось посмотреть еще раз «Бродягу», картину невиданную по своей популярности среди народа, истосковавшегося от фильмов суровых и нравоучительных и рвавшегося на драмы чувствительные, пусть даже происходят они в далеких землях, известных, в основном, по отгремевшей в свое время «Индийской гробнице».

Энергия, вернее, не энергия, а лихорадочный ажиотаж захлестнул Мухина, он не пошел на семинар, где должен был выступать (впрочем, к выступлению он не готовился), а вскочил в ветхий, довоенной постройки, дребезжащий трамвай с капризным, поминутно срывающимся роликом, и поехал на набережную, в кинотеатр «Волна», огромное и холодное сооружение, переделанное из портового склада. Билеты на все сеансы были уже распроданы, однако Мухин, начав действовать, остановиться не желал, и взял билеты на следующий день, хотя помнил, что по четным числам Татьянин муж работал в поликлинике с утра, и уходить из дому вечером было для нее затруднительно.

С билетами в кармане Мухин еще раз пересек полгорода и появился в буфете, где молодые и проголодавшиеся студенты захватили все столики. Алексея это не смутило, он перехватил Татьяну, возвращавшуюся с пустым подносом, посреди зала, чего раньше никогда не делал, но решимость окончательно освободиться была столь велика, что он уже видел ее чужой, ничем с ним не связанной, и потому не побоялся подойти прямо. Двадцать раз произносил он мысленно фразы, которые скажет ей в кино: «Знаешь, Татьяна, нужно нашу историю кончать, заигрались мы, ребенок, про которого ты сказала, уверен я, не мой. Обеспечить тебя, как муж твой, я не смогу, да и, вообще, проходит все, жизнь диктует свои законы, нужно подчиняться. Спасибо тебе и не поминай лихом. Тебе со мной тоже плохо не было…» Так он скажет вечером, а пока, схватив ее за локоть, проговорил негромко:

– Я билеты взял на «Бродягу».

Татьяна удивилась, потому что Леха редко баловал ее выходами в свет. И она понимала, что это рискованно, всегда знакомые встретиться могут, но, с другой стороны, какой же женщине не хочется, чтобы взял ее мужчина смело под руку и повел на глазах у всех как жену, как невесту.

Татьяна обрадовалась:

– Погоди, сейчас я.

Он вышел в коридор и дождался ее.

– На какой сеанс? – подбежала она, улыбаясь.

– На завтра.

– Завтра я не могу. Ты же знаешь.

Знал, конечно, однако такой уж степени озлобления достигло отношение его к недавно любимой Татьяне, что вспыхнул: «Ишь, как мужа боится! Все мне врала, сама его ни за что не бросит. Больно богатая кормушка. Все врет. Тем лучше. Конец так конец. Хватит с меня бабских штучек. Нарочно меня изводит».

– Дело хозяйское. Не хочешь – не ходи.

– Да не могу ж я.

– Не хочешь.

И зашагал по коридору, как будто уже объяснился. Собственно, для него объяснение это давно состоялось.

Она сделала шаг следом, но много людей толкалось в коридоре, и не было никакой возможности догнать, поговорить.

А Муха тут же на улице зашел в кабину телефона-автомата и позвонил Ирине:

– Иринка! Хочешь «Бродягу» посмотреть? Я достал билеты.

– Я видела, Леша, и мне эта картина не особенно понравилась.

– Не понравилась? Точно, ерунда, – согласился Муха охотно, хотя сам смотрел «Бродягу» с удовольствием. – И чего только народ ломится…

– Ты долго простоял за билетами?

– Да нет, пустяки. У нас через профком брали, – соврал Мухин с ходу. – Я взял на всякий случай. Отдам. Из рук вырвут. Разве мне кино нужно? Не виделись мы с тобой давно.

Два этих разговора если и не решили, то отодвинули, упростили проблемы, стоявшие перед Мухиным, внесли кажущуюся ясность и известное успокоение. Вечером он сказал Курилову:

– Знаешь, с Танькой все само собой получается. Пригласил ее в кино, не захотела идти.

– Везет тебе, – откликнулся Вова сдержанно.

– Это, точно, я везучий. Главное – не психовать. Вот сдали чуть нервы, и мы уже с тобой в панику ударились. Нужно уметь ждать, все и образуется, как Лев Толстой говорил. А ты, Вова, заводной, сразу такое придумал!

– Для тебя ж, дуралея.

– Да хоть и для меня? Некрасиво мы спланировали.

– Ну, если с мещанской точки зрения…

– Почему – с мещанской?

– С точки зрения предрассудков.

– А без предрассудков, что?

– Если без предрассудков, то не вижу ничего предосудительного. Чего твоя Татьяна добивается? Связать с тобой жизнь, так?

– Ну, так.

– Значит, о всей твоей жизни речь идет. Так?

– Ну…

– Так почему же ты не имеешь права, прежде чем свяжешь себя, проверить, с кем тебе жить придется?

– Постой, разве мы о проверке говорили?

– Я, например, подразумевал это.

– Может, и подразумевал, а говорил не так.

– А как с тобой, с ослепленным, самовлюбленным болваном можно разговаривать? Ведь ты убежден, что она в тебя влюблена до смерти, и мысли не допускаешь, что тебе рога наставить могут.

– Считаешь, могут?

– Не знаю, но вопрос о будущем нельзя решать в жеребячьем восторге. Тут головой думать нужно. Знаешь лозунг – «доверять и проверять»?

– Это, Вова, в политике. А вообще, врешь ты все. Не так говорил. И не веришь наверняка, чтобы она со Стасом могла…

– Ну, опять привязался, как банный лист. Верю – не верю… Меня это не касается и не интересует. Сам пристаешь, а потом я ж и не хорош! «Некрасиво спланировали…» Спланируй лучше!

– Ладно, Вова, ладно. Не серчай, печенка лопнет. План твой, конечно, провокационный, а методы эти осуждены.

Уев таким образом Вову, Мухин захохотал и довольный собой ушел.

А на другой день, двенадцатого, когда сидел он в читалке и просматривал что-то бегло, Вова опустился бесшумно на стул рядом.

– Долбишь гранит науки? – шепнул он насмешливо.

– Грызу.

– Притормози-ка челюсти на минутку.

И Вова протянул маленький клочок бумаги, протянул без пояснений, но с видом довольным и почти торжествующим.

Муха развернул записку и прочитал:

«Л! Освободилась. Буду ждать возле кино. Т»

Алексей швырнул на открытую книгу карандаш, которым делал выписки:

– Ты что, в рассыльные нанялся?

– Я по дружбе, – усмехнулся Вова издевательски.

– Чего скалишься? Зачем взял бумажку?

– Не в службу, а в дружбу, Леша.

– Дал бы я тебе по одному месту.

– Идиот. Не брал я ничего.

Муха понял, что происходит нечто требующее ориентировки, и поднялся.

– Пошли покурим. Не будем людям мешать.

Вышли. Мухин смотрел выжидательно. Курилов не торопился.

– Не тяни. Где Татьяну видел?

– Не видел я ее. Она записку в замок сунула.

– Не застала, значит?

– Не застала.

– Ну и черт с ней, я эту записку тоже не видал. Соседские мальчишки утащили, понял?

И, смяв бумажку, швырнул её в урну.

Вова пожал плечами. Муха затянулся, выпустил дым, молчал, ждал, что скажет Курилов, но тот тоже молчал.

– Вот и все дело, – повторил свою мысль Муха, но неуверенно.

– Да, привязалась она к тебе, – посочувствовал Вова.

Еще помолчали.

– Все равно не пойду.

– А где билеты-то?

– Стасу я отдал.

Оки переглянулись. Вова выглядел равнодушным, Муха на этот раз не насмешничал:

– Слушай, Вова, может, попросить его, пусть сходит с ней, а? Отдаст ей билет и скажет, чтоб не рассчитывала на меня, а?

– Смешно.

– Почему?

– Легко отделаться хочешь. Без личного объяснения тебе не обойтись. Сам видишь, как привязалась.

Муха затушил окурок, сплюнул:

– И как к ней подойти, чтобы поняла!?

– Не надейся, не поймет.

И снова, как и в прошлый раз, спросил Муха:

– А что ж делать?

– Не знаю, – ответил на этот раз Вова.

– Понимаешь, – заговорил Муха неуверенно, – я бы объяснился, но мне начать нужно, затравка нужна, понимаешь?

– А я тебе что говорил? Нужно, чтоб ты почувствовал ее вину перед собой.

– Ну да. А чем она виновата?

– Не знаю. Дело твое. Итак меня в провокаторы записал.

– Да шутя я, Вова.

– На что мне такие шутки!

– Не злись!

– И не думаю.

А Муху уже снова терзала тоска. Снова появилась Татьяна, на сутки всего ему передышку дала, и снова… «Мужа спровадила, риска не боится, значит, на все готова…» И как не подла и не наивна, в сущности, была Вовина идея «застать», уличить Татьяну в неверности, она снова всплыла и захватила его, не оставив больше места тому бравому благородству, которым кичился он целый день. Не настолько глуп был Мухин, чтобы уверовать в идею эту всерьез, однако счел так: «Пусть хоть затравка будет. Вот, мол, ты как! Со мной не пошла, а с ним решилась? Не в первый раз, наверно, встречаетесь…» Пусть отрицает, оправдывается, лишь бы начать, а там уж будь, что будет, лишь бы рубануть по этому безнадежно перепутавшемуся узлу!

– Вова, попробуй, а?

– Что еще?

– Махни домой, уговори Стаса.

– Сам уговаривай.

– Да нет, мне нельзя, я про записку не знаю. Лучше ты скажи. Сходи, мол, с Татьяной. Видишь же, что Муха уже отдал швартовые. Если она ему нравится…

Вова пожал плечами:

– Вряд ли он согласится.

– Попробуй, будь другом.

– А ты что делать будешь? На набережной караулить?..

* * *

Пароход напоминал Мазину «летучего голландца», хотя меньше всего было в этом огромном, недавно построенном лайнере призрачного, нереального, даже романтики было мало, если понимать ее по-старинному. Какая уж романтика там, где удобства предусмотрены в каждой из кают, разбросанных по десятку палуб-этажей. Но, делая круг за кругом по прогулочной палубе, опоясывающей судно, – каждый круг почти полкилометра – Мазин не встречал ни одного человека, и иллюзия того, что пароход пуст, что, одинокий и неуправляемый, он мчится по волнам, подобно легендарному «голландцу», не покидала его.

Между тем чудес не бывает, конечно. Просто пароход шел из Одессы в Сочи, чтобы там взять на борт туристов, и команда занималась своими делами на своих местах, ветреная, осенняя погода не манила людей на палубу. И все триста матросов, офицеров, механиков и миловидных девушек в форменных курточках растворились, затерялись в плавучем городе-небоскребе, оставив Мазина наедине со своими мыслями, холодным солнцем, пронизывающим ветром, рвущим в клочья темно-сиреневые тучи, и морем, набегающим пенистыми синими волнами.

Он прилетел в Одессу, чтобы повидать Павличенко, моряка, продвинувшегося за эти годы до помощника капитана туристского лайнера, служить на котором, по мнению Трофимова, было заманчиво и почетно. Одесса теряла листья с каштанов, кленов и акаций, отдыхала от летнего курортного гама. Из аэропорта Мазин ехал низкими, вымощенными брусчаткой улицами, мимо желтеющих парков, потом спустился к морю, оставив в стороне театр и бульвар, протянувшийся от Пушкина до «дюка», и здесь, в пароходстве, старинном здании, наполненном энергичными, подтянутыми мужчинами, где в коридорах слышались забытые со школьных лет слова – Фамагуста, Ванкувер, Коломбо, ему сказали, что лайнер через час выходит в море и только там, в пути между Одессой и Сочи, он, если желает, может побеседовать со старпомом.

Павличенко, как и моряки в пароходстве, оказался подтянутым, гладко выбритым и розовощеким. Он был предупредителен и доброжелателен, хотя и не сразу понял, что привело к нему человека из уголовного розыска. А когда понял, сказал неожиданно для Мазина:

– Почему-то мне всегда казалось, что к этому случаю придется вернуться. Но не думал, что пройдет столько лет.

– Он запомнился вам?

– Боюсь, что фактами вас не порадую. Это личное, субъективное впечатление. Молодой был, как говорят, легкомысленный. Стоял, смеялся, шутил, проводил время, а мимо прошла трагедия, смерть. В общем, после подобных случайностей становишься внимательнее к жизни. Но вам-то не философия нужна!

Тут он был не совсем прав. Чем глубже было впечатление, тем больше надежд оставалось вспомнить то, что оказалось незамеченным, было упущено в прошлом. Мазин сказал об этом Павличенко, но тот покачал головой:

– Знаете, в такие моменты многое мерещится. Например, когда я увидел убитую девушку, я был почти уверен, что это она проходила с парнем мимо меня приблизительно час назад.

– А на самом деле?

– Не она.

– Почему?

– Это бесспорно. Та была в туфлях. Я потому и запомнил их с молодым человеком. Она поскользнулась и набрала воды в туфлю. Как раз напротив меня. Я еще шутил, заигрывал с ней. А убитая была в резиновых ботах-полусапожках. Помните, такие носили?

– Помню.

– Ну вот. Поэтому в показаниях я отбросил все сомнительное и держался только очевидных фактов. А фактом было то, что человек, которого подозревали, не подходил ко мне. Так я и показал.

– Вы поступили правильно, конечно. Но теперь, когда мы не в суде, может быть, вы поделитесь тем, что сочли в свое время сомнительным?

– Стоит ли? Никакой уверенности у меня не было и нет. Наконец, подзабылось крепко, как понимаете.

– Но все-таки…

Павличенко надвинул на лоб фуражку. Беседовали они на палубе. Ветер налетал пиратскими рывками.

– Мне показалось, что человек этот из моряков. Он подошел прикурить и спросил время, потоптался немного, мы перекинулись десятком слов, и его манера держаться, говорить…

– Морские термины?

– Нет, нет. Это было бы наглядно. Что-то не подчеркнутое, только ощущение. Естественно, я не стал делиться догадками. Они могли сбить следствие.

– Пожалуй.

Догадка о моряке оказалась неожиданностью для Мазина. Он не был формалистом и не прикипал к версии, не подгонял под версию факты, но нельзя и без версии, в конце концов, и не мог он так просто отделаться от брусковского рассказа, забыть о литературных упражнениях Курилова.

– Может быть, наколка? Вы видели его руки?

– Нет, наколка бы запомнилась. Хотя и это не факт. Якоря накалывают и мальчишки, никогда не видавшие соленой воды.

– Тоже верно.

«Так, может быть, пренебречь этим субъективным ощущением?»

Но не таким человеком был Мазин и не затем летел и плыл по морю, чтобы пренебречь хоть маленьким дополнением к известному, а скорее к неизвестному, даже если оно и противоречило его предположениям. Впрочем, была еще возможность уточнить догадку Павличенко. И Мазин достал фотографию, которую вездесущий Трофимов раздобыл в архиве университетской многотиражки. «Группа выпускников исторического факультета на первомайской демонстрации». Правда, Витковского здесь не было, но если он ходил в кино с Татьяной он и не мог подходить к Павличенко, дежурившему на борту, и спрашивать время. Разве что с девушкой, оказавшейся потом в ботах…

– Не думайте, что на снимке обязательно есть человек, который вступил с вами в разговор. Посмотрите не предвзято…

Павличенко покрутил снимок, на котором помимо Мухина и Курилова стояли и смеялись три девушки и двое ребят-пятикурсников. Видно было, что он затрудняется с ответом.

– Хорошо, я облегчу задачу. Из этих двоих, кто больше похож на вашего незнакомца?

Мазин выделил пальцем обоих квартирантов старухи Борщевой.

На этот раз Павличенко не колебался.

– Если из них, то этот, – указал он на Мухина. – Крупный был паренек. Другой, тощий, совсем не похож.

– Спасибо.

– Вы думаете, это он?

– Наоборот. Я полагал, что вы укажете на худого. Я подозревал его.

– Значит, я вам спутал карты?

– Грош цена таким картам. Жаль только, что вам совсем не запомнился разговор.

Павличенко снова поправил фуражку:

– Я, конечно, не следователь, но, честное слово, жалеть не о чем. Кажется, о погоде он говорил. Что весна ранняя и развезло все, что с набережной проулками не пролезешь. А я ему: «Почему? Недавно машина проехала». Вот такое и переливали из пустого в порожнее.

– Спасибо и за то.

Так побеседовали они с Павличенко, и тот вернулся к своим мореходным обязанностям, оставив Мазина на палубе. Можно было думать, и он ходил и думал.

Подумать было о чем. Сначала обнаружилось, что соврал Витковский. Уверял, что не знает Татьяну Гусеву, а сам знал, встречался с ней и находился в каких-то отношениях. Потом Брусков, свалившийся, как снег на голову, и не имевший к событиям ровно никакого касательства, вспомнил нечто, хотя и неопределенное, но соблазнительное, заинтересовавшее Мазина. И зря. Павличенко решительно отвел предположение, что на набережной крутился, выслеживал Татьяну Курилов. Скорее Мухин. Опять Мухин! Но откуда же куриловская повесть? Не случайное же это фантазерство!

И не слишком ли много материала? Ведь для следователя, как для бухгалтера, избыток страшнее, чем недостача. Все трое побывали на набережной. Однако убил-то один…

Мазин вышел на корму. Тут было тише, ветер налетал с юго-запада, с носа. Он остановился у плавательного бассейна. На выложенном кафелем дне лежали высохшие желтые астры. Мазин присел в тяжелое деревянное кресло, и корма поднялась перед ним, закрыв на минуту море, одно небо с разрывающимися тучами качалось за спасательными шлюпками. Потом корма опустилась и показались тяжелые волны, с гребней которых ветер срывал брызги и белую пену. Ветер швырнул рой брызг сбоку, через шлюпку, на Мазина. Он поднял воротник плаща и поежился.

«Подлостью пахнет…»

Эти трофимовские слова – не более чем предположение – показались Мазину важными, ключевыми словами. Инспектор высказал то, что чувствовал он сам, а для подлости Мазин не признавал сроков давности. Он поднялся и зашагал вдоль борта, по крытой палубе, к носу.

Большие овальные стекла оградили его от ветра, волны через них смотрелись как на телеэкранах, далекими и нестрашными.