Текст книги "Давняя история"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Павел Шестаков
Давняя история

Года два назад шоссе пересекал обсаженный тополями немощеный тракт. Теперь магистраль расширили, приподняли на бетонную эстакаду, и машины понеслись, не притормаживая, без опаски, а те, кому требовалось свернуть, скатывались вниз и, совершив незамысловатый маневр под эстакадой, сбоку выезжали на новую, прочерченную белыми полосами дорогу, что вела к морю, серому, мелководному, покрытому невеселой осенней рябью.

Рекламный щит призывал свернувших – «Посетите музей-заповедник „Античный полис“!»

Алексей Савельевич Мухин скользнул взглядом по щиту и спросил шофера:

– Ты эти развалины видел?

– Не приходилось.

– Ну, в другой раз посмотришь. Подожди меня на стоянке, я пешком пройдусь. Полезно это в моем возрасте.

Он потянул с сиденья портфель с блестящими замками, заляпанный по низу грязью. В портфеле лежала бутылка вина, но выпить ее предстояло позже, с Куриловым, а пока Мухин, запахнув короткое джерсовое пальто, зашагал к ресторану, щеголеватому сооружению, недавно возведенному для проезжих и туристов, над которым, несмотря на дневное время, мерцала неоновая вывеска – «Скиф». В будний октябрьский день в ресторане было немноголюдно. За стойкой аккуратный паренек в выглаженной курточке читал книжку на английском языке. Заметив посетителя, он положил между страницами обертку от конфеты.

– Портвейн имеется?

– Крепленых вин не держим. Сухое, пожалуйста… Коньяк.

Мухин нащупал в кармане смятые бумажки:

– Сто пятьдесят.

Он выпил и выдохнул воздух. Паренек смотрел иронично. Мухин мог бы отругать его, но смолчал и сгреб с гладкой стойки сдачу. Стенка бара была расписана скифским, по представлению художника, колоритом. Согнув толстые шеи, быки тащили неуклюжую повозку на громоздких, без спиц, деревянных колесах. Усталые скифы в башлыках зло размахивали бичами. Видно было, что им не терпится добраться до ресторана и промочить горло. «Тоже не сладко жили», – подумал Мухин о скифах, чувствуя, как теплеет внутри, и достал сигарету.

Отсюда, из ресторана, хорошо был виден весь берег до самого моря. По пологому склону спускалось село, ощетинившееся телевизионными антеннами, окрепшее за последние годы, но все-таки село, корнями засевшее в тех долгих столетиях, что отделяли бетонную эстакаду и ресторан с просвещенным и снисходительным к людским слабостям барменом от города на плоском мысу. Города с циклопическими стенами из каменных глыб, с изящным храмом, опоясанным светлой колоннадой, и тесными жилищами из здешнего желтого песчаника… Таким город был, а все, что уцелело от него в страстях битв и спокойствии забвения, – темные квадраты археологических раскопов, обнажившие фундаменты стен и зданий, да три или четыре мраморные свечи с чудом удержавшимися капителями – называлось теперь – музей-заповедник «Античный полис». У входа в заповедник виднелся выполощенный дождями финский домик, куда и держал путь Алексей Савельевич. Он прошел напрямик, мокрой тропой со скользкими, вырубленными в земле ступеньками, выплюнул у входа окурок и толкнул без стука фанерную дверь.

Меньше всего внутренность домика напоминала административное помещение. Просторная и изрядно захламленная комната была заставлена шкафами, сквозь стекла которых виднелись черепки, кости и иные повседневные археологические находки, из тех, что не представляют интереса для рядового посетителя, избалованного золотыми царскими диадемами. Между шкафами втиснулись распакованные рюкзаки, недомытые, покрытые копотью кастрюли-котелки, утварь, принадлежащая людям современным, но не постоянным, временным. Однако самих археологов в комнате не было, и за старым, явно списанным в каком-то учреждении, столом сидел человек в облегающем тощую фигуру джемпере и, склонив расчесанную на пробор голову, заботливо чистил ногти.

– Гражданин, музей закрыт. Это написано на дверях, – оповестил он Мухина, не прерывая полезного занятия.

– А я, может, неграмотный.

Сидевший поднял голову и изобразил что-то напоминающее улыбку, а скорее насмешку:

– Виноват, Алексей Савельич. Разумеется, для начальства мы всегда открыты.

Мухин поставил портфель на пол и подвинул к себе свободный стул, стряхнув с него крошки и обрывки бумаги.

– Ты, я вижу, Вова, без перемен?

– Зачем они мне?

– Да так. Согласно диалектике. Все течет…

– Но ничего не меняется.

– Меняется, Вова, меняется. Я вот вчера спокойно жил, а сегодня… Знаешь, зачем я приехал?

– Ревизовать подведомственные учреждения?

– Значит, не знаешь? Ну, это хорошо. Это уже ничего.

И Мухин уселся на стул, который скрипнул под ним и чуть разъехался ножками по дощатому полу.

– Загадки загадываешь? – спросил Вова осторожно, сдерживая возникший интерес к непонятным словам Мухина. Своей худобой он резко отличался от грузноватого Алексея Савельича, однако выглядел не моложе, обоим им было лет по сорок, и годы эти отложились, взяли свое, хотя и по-разному. Полное лицо Мухина наводило на мысль об излишествах, желтая же физиономия Вовы просилась на больничный плакат.

– Выходит, не был у тебя Мазин? – продолжал Мухин, не отвечая Курилову.

– Мазин? Кто такой?

– Скоро узнаешь. – Казалось, Мухину доставляет удовольствие поддразнивать Вову. Он неторопливо достал из портфеля бутылку и складные пластмассовые стаканчики: – Давай-ка память освежим.

– Это еще что за отрава? Портвейн я не пью.

– Вольному воля. Придется самому. С твоего разрешения.

– Слушай, Алексей, зачем ты приехал?

Мухин выпил, поморщился, вздохнул:

– И в самом деле отрава. Как только ее люди пьют? А, Вова?

– Я жду, Алексей.

– Ну и подожди. Зарплата-то идет. Время рабочее… Помнишь, Вова, молодость нашу?. Как были мы бедными студентами? У бабки Борщихи флигелек снимали, пельмени на примусе варили… За девушками ухаживали. Когда это было? Сто лет назад? Или вчера?

– Развезло тебя, однако. В лирику ударился.

– Не лирика это, Вова, не лирика. Суровая проза жизни. Татьяну помнишь?

– А…

– Вспомнил? Привет тебе от нее.

– С того света?

– Да как тебе сказать… С этого. Убийцу ее снова ищут.

Вова вскинул глаза:

– Шутишь?

– Зачем мне шутить? Серьезно говорю, гражданин Курилов.

Курилов подвигал нижней челюстью, как человек, желающий после драки убедиться, что кости на месте.

– Забавно.

– Вот уж забавного я ничего не замечаю, – Мухин вновь наполнил свой стаканчик. Подержал бутылку в руке и глянул вопросительно на Вову. Тот кивнул. Мухин налил и ему: – Так-то лучше.

Вова взял стаканчик, но не выпил, поставил на стол:

– Не понимаю я твоего тона, Алексей. Что произошло?

– А вот что. Сижу я спокойно в кабинете… И вдруг – как снег на голову – визит инспектора. Что-то они нашли, обнаружили, не знаю что – он скажет разве? – и снова ворошат это дело.

– Да ведь пятнадцать лет прошло, и тогда, в первый раз, ни тебя, ни меня…

– Никто не трогал. В том-то и гвоздь.

– Но он должен был объяснить. Ты спросил?

– А как же! Говорит, опрашиваем всех, знавших Татьяну.

– Да откуда известно, что ты ее знал?

– Видишь ли, у них «есть основания полагать, что она бывала в доме Борщевой».

– Что же ты сказал?

– Что я сказал? Мало у меня текущих хлопот? Сказал, знал ее, как все, в буфете работала, случалось парой слов переброситься.

Курилов потянул к себе стакан, отхлебнул все-таки.

– Забавно, – повторил он. – Забавно. Командор покинул кладбище. Нет, сама донна Анна. Чтобы покарать Дон-Жуана.

– Смысла в твоих словах не вижу, Вова.

– А какой тебе смысл видеть в них смысл?

– Каламбуришь? Ладно. Зачем пререкаться… Считаю я, Вова, что грязь эта нам ни к чему. Следствию помочь мы не можем, ничего нового сообщить я, например, не могу.

– Ну, раз ты не можешь, я тем более.

– Вот именно. К нам она не ходила, дел мы с ней никаких не имели, и, вообще, удивлены.

– Весьма удивлены.

Слово это – «удивлены» – Курилов произнес так подчеркнуто, что Мухин глянул на него недобро:

– Или ты не удивлен?

– Разумеется, удивлен. Интересно, кого подозревают на этот раз?

– Не знаю. Тебя это волнует?

– С какой стати? Пусть ищут. Не вижу оснований тревожиться.

– Брось. Найдут или не найдут, а сплетня появится. Да и не только сплетня. Муж-то чуть не сел.

– То муж. А мы при чем? К нам она не ходила.

– Не ходила, – подтвердил Мухин упрямо, отвергая откровенную насмешку.

– Ты, однако, обеспокоен. Гораздо больше, чем полагается при спокойной совести.

– Не подначивай, Вова. Да, я обеспокоен. Не вовремя эта история. Да ты разве поймешь? Тебе терять нечего, а мне есть…

Курилов скривил губы:

– Пятнадцать лет назад и тебе нечего было терять, однако и тогда ты был очень обеспокоен. Впрочем, извини. Тебе нечего было терять, но ты мог приобрести, и тебе хотелось приобрести.

– Хотелось! – согласился Мухин с вызовом. – Потому что я человек, а не таранка, как ты. Я жить люблю, понимаешь? Нравится мне это. А ты…

Вова поднял тонкие пальцы:

– Попрошу не переходить на личности. Мы ведь старые друзья.

– И откуда только ты в том флигеле взялся!

– Я вижу, что прямодушие по-прежнему твой главный жизненный козырь. «Да, у меня есть недостатки, но зато человек я прямой, правду в глаза режу!»

– Скотина!

Курилов пожал плечами:

– Как все, Муха, как все… А возможно, и получше других. Вот размышляю, чем бы тебе помочь.

– Спасибо. Раз уже помог.

– А разве нет?

Мухин не ответил.

– Итак, товарищ Разин… Не Степан ли Тимофеевич?

– Мазин, а не Разин.

– Не Разин? Это уже легче…

Постепенно они менялись ролями. Курилов обретал самоуверенность, а Мухин, несмотря на выпитое, заметно терял запас бодрости, и начал злиться, выслушивая Вовины колкости.

– Товарищ Мазин посетил тебя. Ты сказал «нет», и примчался уговаривать меня повторить слово, которое кажется тебе магическим и спасительным, а на самом деле свидетельствует лишь о недостатке воображения… Но предположим, я согласен. Во имя старой дружбы.

Мухин усмехнулся.

– Однако это не самая трудная часть задачи, – продолжал Курилов. – Трудность в Стасе.

– То-то и оно.

– Ты уже был у него?

– Нет. И не поеду. Разговор не получится.

– Пожалуй. Хочешь, чтобы съездил я?

– Лучше позвонить. Время-то не ждет.

– И товарищ Мазин тоже? Хорошо. Заказывай разговор. Чего не сделаешь для друга!

– Оставь дружбу в покое. Я в долгу не останусь. Ты же знаешь.

Вова наклонил голову, и прядь светлых, слипшихся волос упала на лоб.

– Ну что ты! Я и так всем тебе обязан.

Мухин отвернулся к телефону, укрепленному на стене:

– Междугородняя?.. Да, да, девушка… Срочный! Курилов говорить будет.

Вдалеке над морем разорвались, разошлись тучи, заблестели, зарябили позеленевшие волны, и поток света, вспыхнувшего высоко в небе, пролился на берег, на мраморные колонны, глинистые раскопы и проник через окно в контору. Мухин прищурился, и на лице его углубились морщинки, перепутались с синеватыми прожилками. Оставаясь в тени, Курилов рассматривал бывшего приятеля.

– Уступаешь времени, Муха.

– Постарел?

– Поистрепался. Брюхо распустил, волосы теряешь… А ведь красавец был. Моряк, красивый сам собою.

– Был, – согласился Мухин без раздражения, смягченный признанием былой привлекательности. – На внешность не жаловался. Да и сейчас еще ничего. Врешь ты со зла.

Звонок пресек их пререкания. Вова схватил трубку. Мухин подошел, придвинулся вплотную, чтобы слышать каждое слово.

– Витковский… Кто меня спрашивает?

– Не догадаешься, старик! Курилов.

– Вова? Я ждал Алексея.

– Почему – ждал?

– Наверно, знаешь, раз звонишь.

– Черт! – выругался Мухин. – Значит, был у него Мазин? Был?

Курилов оттолкнул его: «Не мешай!»

– Совсем немного, Стас. Лешка заскочил ко мне на полчаса. У него тут дела в музее… К нему, понимаешь, заходил…

– Понимаю. Ко мне тоже…

– Татьяной интересовались?

– Да.

Мухин безнадежно махнул рукой.

– Что же ты рассказал?

На той стороне затянулось молчание. Потом Витковский спросил:

– Вы испугались?

– Чего ради?.. Но согласись, происшествие не из повседневных. Мухин немного взволнован.

– Немного или много?

– Немного, конечно. Он же человек ответственный. Зачем ему компрометирующие слухи?

– Разумеется. Со слов инспектора, я понял, что он Таню и в глаза не видел.

– Почему? Видел. В столовой, как все.

Витковский снова замолчал.

– Стас! Ты слышишь? Что сказал ты?

– Я подтвердил.

– Что?

– То, что мы все видели ее только в столовой.

Курилов отвел трубку от уха, чтобы и Мухин услышал:

– Как? Как?

– Я сказал, что никто из нас не знал ее близко.

– Молодчина! – моментально оживился Мухин и дернул к себе трубку: – Стас! Как поживаешь, дорогой?

– Сейчас у меня операция.

– Понимаю, понимаю. Некогда тебе. Ну, обнимаем тебя, Стас. Раз некогда…

– Некогда, Алексей. Прощай.

Мухин покрутил в руке трубку, прислушиваясь к гудкам, потом повернулся к Курилову обрадованный, оживленный:

– Нет, Вова, не говори! Старая дружба не ржавеет. Стас – молодец!

– Думаешь, он тебя пожалел?

– Что значит – пожалел? При чем тут жалость? Сказал, как следует, потому что друзья…

– Были.

– Да прекрати ты свинствовать, хоть на минутку. Мы с ним не ссорились. Профессию он сменил, из города уехал. Вот и разошлись пути. Но Стас – человек!

Курилов рассмеялся:

– А я о чем говорю? Именно человек. Как и другие из той же породы гомо, по недоразумению названной сапиенс, Как и ты. Точно так же струсил.

– Вова! Перегибаешь.

– Осточертели вы мне!

– Выпей винца, успокойся.

– Иди к черту!

– Сейчас еду. Полегчало немного.

– Рано тебе полегчало.

– Что еще выдумал?

Курилов усмехнулся злорадно:

– Пытаюсь анализировать факты. Ведь и ко мне визит не исключен.

– Подтвердишь то, что сказали мы.

– А не глупо ли это будет? Раз нами заинтересовались через столько лет, должны быть веские основания, свидетели.

– Какие еще свидетели? Кто лучше нас знает?

– Но указал же им кто-то на нас? Нужно быть готовым к неожиданностям, а не долбить, как попугай: не знаю, не знаю.

Мухин запахнул короткое пальто:

– Слушай, Вова. У меня сердце последнее время пошаливает. Хватит с меня. Поехал. Если что – позвони.

– Привет семье. Жене кланяйся. Ты с ней своими осложнениями не делился?

– Жене, Вова, я нервы по пустякам трепать не собираюсь. Будь здоров!

Теперь идти приходилось в гору, и Мухин в самом деле почувствовал, как застучало сердце. И с каждым ударом снова безрадостно становилось на душе, тоскливо. Не веселило выпитое вино, и даже радость от разговора с Витковским померкла, улетучилась. Выбили его из колеи последние слова Курилова, и вся удачная тактика представилась глупой, ненадежной. Навалилось отвратительное состояние, в котором жизнь ощущается пустой, тяжкой, почти ненужной. Не думал Мухин и не предполагал, что придет такая вот тошнота, и будет ковылять он по желтой, вытоптанной в глине тропинке, уткнувшись в землю глазами. Дойти бы только до машины, сесть, откинуться на спинку, отдышаться и сказать шоферу: «Ну, погоняй, помаленьку… помаленьку, слышишь!»

* * *

Замечено, что люди в оценке своих бедствий, несчастий делятся на тех, кто склонен воспринимать события фаталистически, как неизбежное следствие чуть ли не космических усилий, против которых не попрешь, и следовательно, чему быть, того не миновать, и на тех, кто космогонию не признает, а видит лишь непосредственные причины, представляющиеся человеку пострадавшему случайными. Короче, не повезло! Мухин не походил на лермонтовского фаталиста, однако был склонен считаться со скрытым от нас ходом вещей, и потому не доискивался досадных случайностей, что послужили толчком, началом его неприятностей. А между тем, узнай он факты, досада его наверняка бы увеличилась. Ибо в начале всего лежал никем не предусмотренный случай. Случай, которого могло бы и не быть, если бы… Если бы случайности не отражали не понятые нами закономерности.

И еще, на беду Мухина, жил на свете Трофимов, который никогда не ошибался. Знал это, смущался, мучился, гордился втайне, и давно убедился, что качество это, противоестественное с точки зрения большинства людей, пользу приносит далеко не всегда, а продвижению по службе иногда и вредит. В самом деле, за что же поощрять человека, который не ошибается? Ведь поощрение предполагает достижения, сдвиги, прогресс, преодоление трудностей, а всего этого в Трофимове будто и не замечалось. Вместо работы над собой у него было чутье, качество природное, так сказать, от бога. Он и сам не мог объяснить, почему поверил далеко не презентабельному, средних лет экскаваторщику, который клялся и божился, что не врет, хотя и говорил нечто недоказуемое и почти смешное, поверил и сделал еще несколько шагов вместо того, чтобы остановиться. И смущенно разглядывая немодные и потрепанные узкие носки своих туфель, Трофимов боялся, что Мазин может не одобрить его действий.

И зря боялся. Сколько бы ни вспоминал Мазин теорию вероятности, по которой и Трофимов должен был, хоть раз в жизни, напутать, ошибиться, теория эта к Трофимову была неприложима, и какими бы хлопотами ни грозили ему толстые пропылившиеся папки с надписью скорее философской, чем бюрократической – «хранить вечно», отмахнуться от трофимовского чутья было невозможно.

Он увидел их впервые недели за две до того, как придавленный тошнотой Мухин приехал к своему бывшему другу Вове Курилову. Увидел во время разговора с комиссаром, и ни одна еще душа, включая вездесущего Трофимова, не подозревала, к чему этот разговор приведет. Происходил он в кабинете Скворцова в рабочее время, но характер носил не директивный, а был скорее беседой двух хорошо знающих друг друга людей. Комиссар не настаивал, рассказывал только, а Мазин слушал, покачивая над столом медальоном на оборванной золотой цепочке, и смотрел на папки, думая, что это не все папки, – остальные лежат в сейфе, – и чтобы прочитать их страницу за страницей потребуется много времени. Так размышлял он о вещах формальных, второстепенных, потому что о главных думать было еще рано, и, опустив медальон на полированную поверхность стола, сказал:

– Мне потребуется помощь Трофимова.

Он согласился идти дальше от рубежа, на который выйдет Трофимов, но трудно было понять, вышел ли тот на рубеж или попал в тупик, и вот они сидели и разговаривали, и следовало решить, спрятать ли медальон в сейф и, предоставив вечное вечному, заняться текущим, не терпящим отлагательств, или…

– Значит, он нашел медальон в канаве?

– Вытащил ковшом вместе с землей, – подтвердил Трофимов.

– Копи царя Соломона… Но, если ты ему веришь…

Как и все почти, Мазин говорил Трофимову «ты». Так уж тот выглядел, казался моложе своих сорока лет, да и весь вид его, простоватый, скромный располагал к доверительному обращению. Именно доверительному, а не панибратскому и меньше всего снисходительному. Чтобы понять это, достаточно было взглянуть в глаза Трофимову, серые, не бросающиеся глаза на широкоскулом с рябинкой лице. Глаза ставили все на место. Трофимов знал это и умел пользоваться взглядом:

– Верю, Игорь Николаевич.

– Хорошо. Экскаваторщик копал канаву. Подобрал в земле золотую побрякушку. Продал.

За открытым окном куражилось последним, почти летним солнечным блеском бабье лето. Но деревья, знавшие правду, не поддавались на обман и грустно и сосредоточенно теряли желтые, четко очерченные осенние листья. Мазин взял один такой лист с подоконника, вытянул руку, разжал пальцы, Лист плавными кругами ушел вниз, смешался с другими на позолоченном газоне.

– Где рыли канаву?

На противоположной от окна стене висел план города. Трофимов дотронулся кончиком карандаша до бумаги, оставив на плане едва заметную точку.

– Возле Портовой? Ты был там?

– Был. Канаву еще не засыпали. Жители недовольны. Вот-вот дожди пойдут.

– Там, кажется, в основном старая застройка?

– Начали ломать понемножку. Канава проходит через площадку, расчищенную от частных строений. Ведут коммуникации к девятиэтажному зданию проектного института.

– Знаком ли медальон владельцам снесенного дома?

Трофимов повел головой:

– Я говорил с хозяином подворья. Дом ему оставила по завещанию тетка четыре года назад. Медальон ему не знаком. У тетки он подобной вещицы никогда не видал. Да и фамилия на медальоне Гусева, а теткина – Борщева.

– Значит, тупик?

Да, немало людей перебрал Трофимов: длинноволосый, с неумытой физиономией фарцовщик, экскаваторщик с узловатыми пальцами, – Мазин вспомнил, как беспокойно сжимал он кепку, лежавшую на коленях, – Борщов, наверно, очень довольный, что избавился от ветхой халупы и получил квартиру с удобствами, наконец, тетка его, которая давно ни в чем не нуждается. Мазин попытался представить себе тетку – неприветливая старуха, вросшая в дедовский дом, из тех, что любят вещи, напоминающие о прошлом, о молодости… Впрочем, медальон не принадлежал к фамильным ценностям. Как же попал он на ее участок? Трофимов молчал.

– Старуха была одинокой?

– Да. Но пускала на квартиру студентов.

– Прописывала их?

Разумеется, такие подробности Трофимов мог и не выяснять, однако на то он был и Трофимов, и Мазин продолжал расспрашивать, уверенный, что все, что может вызвать интерес у него, так или иначе известно инспектору.

Трофимов достал из внутреннего кармана лист бумаги:

– Вот выписка из домовой книги за пятьдесят шестой год. У Борщевой жили три студента-историка: Курилов Владимир Михайлович, Мухин Алексей Савельевич и Витковский Станислав Андреевич.

Теперь Мазину стало ясно, почему промолчал Трофимов, когда он спросил: «Тупик?»

– Их можно найти?

– Да, Мухин в городе, Курилов работает в музее, Витковский – в Энергострое, в поселке.

– Но ты с ними не разговаривал?

– Нет.

– Почему? – спросил Мазин, отлично зная причину, по которой Трофимов остановился здесь, на этой грани.

Инспектор пожал плечами: «Сами же понимаете…»

Может быть, именно это и мешало его продвижению, он охотно отдавал эстафетную палочку на границе той зоны, где чувствовал, что одного чутья будет мало.

– Прикажешь мне заняться?

– Если найдете возможным.

– Хитрец ты, Трофимыч. Думаешь, эти люди имеют отношение к смерти Гусевой? Только потому, что они учились в университете в то время, когда она работала там в буфете?

– Чутье, Игорь Николаевич.

Мазин рассмеялся:

– А факты? Свидетели?

– Найдем, Игорь Николаевич.

И по лицу Трофимова Мазин понял, что всю эту необходимую и трудоемкую работу тот считает не основной, а побочной, вспомогательной, и не сомневается, что след уже взят. Но этой-то уверенности Мазин разделить не мог.

Он сразу оценил предстоящие трудности, еще когда Скворцов пригласил его к себе и вместо того, чтобы, как обычно, коротко и ясно изложить суть возникшего вопроса, начал расспрашивать о чем-то несущественном, даже о семейных делах спросил. Но Мазин-то хорошо знал, что комиссар не из тех, кто тратит рабочее время на светскую болтовню.

– Петр Данилович! А как по существу? – поинтересовался он прямо.

И тогда только Скворцов достал из ящика стола медальон на оборванной золотой цепочке и протянул Мазину. Медальон легко раскрылся, и на внутренней поверхности Игорь Николаевич прочитал: «Моей супруге Татьяне Гусевой. 14. 3. 55».

– Что это за штука?

– Недоработка моя.

Мазин вскинул глаза.

– Не удивляйся! Тот не ошибается, кто ничего не делает, а мне в жизни потрудиться пришлось. Всего, что сделал, и не упомнишь. Но ошибки, Игорь Николаевич, запоминаются крепко. Увидал я эту безделушку и сразу вспомнил. Да и попробуй забудь, когда к ней вот такой пудовый довесок существует.

Скворцов повернулся к Мазину широкой спиной и распахнул дверцу громоздкого сейфа. Там и лежали желтовато-коричневые папки с надписью «хранить вечно». Комиссар достал верхнюю, положил рядом с медальоном.

– Давняя история, – заметил Мазин.

– Давняя, – согласился комиссар охотно. – Был я помоложе, сам понимаешь. Увлекся своей версией. Хорошо, суд поправил, а то мог бы невинный человек загудеть лет на десять с гаком… Выходило у меня, что Татьяну эту Гусеву муж убил из ревности. Убежден я был. Понял? Но ошибся. Улики все косвенные! Короче, суд с обвинением не согласился, оправдали мужа. Тогда я их формалистами счел, а потом понял, позицию они заняли правильную. По закону поступили… Однако убийца-то ускользнул!

– Что же выяснилось теперь?

– Если откровенно, не бог весть что. Задержали наши ребята одного практичного юношу, которому деньги позарез требуются, а работать очень не хочется. Он этой брошкой торговал. Смотрю я: «Татьяне Гусевой…» Вмиг все вспомнил, хоть и годы пробежали. Что значит неудача! Ну да волосатый не при чем, конечно. Он тогда в штанишки мочился. Однако попала же эта штука как-то к нему, а?

– Несомненно.

– А муж, между прочим, уверял, что Татьяна от руки грабителя погибла, и показал, что в тот вечер был на ней медальон, который при трупе не обнаружили. Уловил связь?

Мазин вздохнул.

– Понимаю, понимаю… Цепочка длинная. Но ведь в цепочке звено за звено цепляется? Да я тебя не неволю. Дело, конечно, не из тех, чтобы среди ночи по тревоге вскакивать. А, с другой стороны, справедливость-то торжествовать должна? Как Ленин говорил? Неотвратимость наказания! Ушел сегодня – не радуйся! Завтра найдем, послезавтра. Не зря народный хлеб едим.

– А сроки давности?

– Я не кровожадный. Не за мерой наказания гонюсь. Справедливость важна, вот что я тебе толкую. Да и с моих плеч камушек скинешь.

– Скину ли? Исходные данные уж больно расплывчаты. Гарантий никаких.

– При чем тут гарантии, Игорь Николаевич? Не пылесосами торгуем. Были бы гарантии, я б к тебе не обратился…

И тогда-то, опустив медальон на стол, Мазин согласился осторожно:

– Мне потребуется помощь Трофимова.

– Следопыта? Говорят, он вещдоки нюхает, а потом преступника по запаху находит…

– Немножко преувеличено, но интуиция у него действительно чертовски развита. Я на него полагаюсь.

– Ну, и в час добрый!

И, хотя после доклада Трофимова очередной шаг вроде бы напрашивался сам собой – выяснить, были ли бывшие студенты знакомы с погибшей, – Мазин начал не с него.

Начал он с деликатного и полуофициального визита на засаженную акациями улицу, в дом, из которого много лет назад ушла, чтобы никогда не вернуться, двадцатилетняя женщина, которую сейчас, будь она жива, называли бы по имени-отчеству, а тогда просто Татьяной, Таней, может быть, Танечкой или Танюшей… Дом на зеленой тенистой улице не пустовал, в нем все еще жил со старухой матерью бывший Танин муж, зубной техник по профессии, Вилен Иосифович Гусев, человек переживший и пострадавший, хотя давно, наверно, утешившийся и, по предположению Мазина, вряд ли склонный ворошить неприятное прошлое. Однако, помимо субъективных переживаний Вилена Гусева, существовала и такая категория, как справедливость, о которой не зря упомянул Скворцов, и потому Мазин, несмотря на все нежелание беспокоить зубного техника, счел это необходимым и надеялся лишь на то, что беспокойство окажется небольшим.

Искать собственный дом Гусева было легко – новенькие квадратики номеров четко смотрелись на кирпичных стенках, и каждый приближал Мазина к цели – вот сто второй, за ним круглая цифра, и рядом нужный – девяносто восьмой. Номер этот был прибит не к стене дома, а к забору, возле высоких, давно не крашенных металлических ворот, обезображенных ржавыми бурыми потеками. На воротах была приклеена бумажка с почти размытой дождем надписью: «Звонок не работает. Стучать в окно». Мазии так и сделал. За стеклом, задернутым занавеской, промелькнул чей-то силуэт, и калитка вскоре отворилась. Вышла пожилая женщина:

– Если вы насчет зубов…

– Нет, мне нужно поговорить с Виленом Иосифовичем.

Она посмотрела на Мазина, ничего не спросила, закрыла калитку у него перед носом и исчезла, так, что трудно было понять ее намерения. Но он не ушел и поступил правильно. Старуха вернулась и сказала:

– Зайдите, если не надолго. Болеет он.

Мазин перешагнул порог и очутился во дворе, где росли фруктовые деревья с побеленными сучковатыми стволами. Между ними, на подставках из старых, выщербленных кирпичей, стоял остов некогда голубой «Победы». Под останками машины расположилась собака незнакомой Мазину породы. Увидев пришельца, она оскалила старые желтые зубы.

Дом Гусевых оказался многокомнатным, но комнаты были мелковатыми, тесными, и только пройдя две или три, Мазин попал в большую, зал, как называли такие помещения раньше, хотя и здесь было тесно, повсюду громоздились вещи, и все крупные, беспощадно отнимающие площадь и воздух. Выделялись рояль на пузатых ножках-тумбочках и огромная китайская ваза, рисунок на которой рассмотреть было затруднительно: в доме царил полумрак. Светло было лишь у окна, там, где в кресле-качалке сидел бледный, худощавый человек с темными, зачесанными поперек лысеющей головы волосами. Одет он был в пижамную помятую куртку и эластиковые синие брюки, обтягивающие острые коленки. Рядом, на круглом столике, лежала книга, обращенная названием вниз, и стоял стакан в серебряном подстаканнике с чаем или похожим по цвету на чай каким-то отваром.

– Вилен Иосифович?

– Он самый, – ответил Гусев, глядя вопросительно, хотя и без особого любопытства.

– Оказывается, вы нездоровы, Я постараюсь…

– Можете не стараться. Что за дело у вас?

Мазин невольно глянул на старуху. Гусев заметил взгляд:

– Вы, мама, оставьте нас с товарищем.

Мать вышла беззвучно, а Мазин удивился тому, как ничего не подозревающий Гусев сразу почувствовал, что разговор предстоит не обычный.

– Садитесь, говорите, – предложил он, посмотрев удостоверение Мазина.

– Взгляните, Вилен Иосифович, пожалуйста, на эту вещь.

Мазин достал медальон, и поднял за цепочку. Гусев разглядывал украшение с минуту и постепенно взгляд его менялся, но что выразилось в нем, понять было трудно.

– Кажется, вещь эта вам принадлежала?

Медальон качался между ними, Гусев не спешил протянуть руку, и взять его, а смотрел и смотрел, и уголки его рта кривились, будто разжать рот и начать говорить было ему трудно и даже не под силу.

– Жене моей вещь эта принадлежала, – сказал он наконец, не то согласившись, не то поправив Мазина.

– Вы наследник жены по закону.

Гусев протянул руку. Медальон исчез, прикрытый его худыми пальцами, только конец цепочки остался наруже, обвившись змейкой вокруг запястья.

– Да уж никуда не денешься… Как же мне понять ваш визит?

– Просто, Вилен Иосифович. Видимо, медальон был утерян. Кем, не знаю: вашей ли покойной женой, или тем… – Мазин старался быть деликатным, – кому попал в руки. А теперь нашелся.

– Случайно нашелся?

– Его обнаружил экскаваторщик во время прокладки траншеи.

– И отнес в милицию?

– Нет, продал, но это уже несущественно. В конце концов штука эта к нам попала.

– А вы, значит, помните?

– Приходится, пока преступление не раскрыто.

– Пока? Я думал, похоронено давно.

– Нет, к таким делам возвращаются по мере возникновения обстоятельств.

– Вот как? И возникли? Обстоятельства?