Текст книги "Давняя история"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Витковский снова поднялся, на этот раз в заметном волнении:

– Удивили вы меня.

– Я и сам удивляюсь. Зачем было Курилову подталкивать вас на это свидание? Ну не пошел Мухин, и черт с ним! Ему-то, Курилову, что за резон?

Витковский сморщился:

– Кажется, вас детективщина одолевает. Пусть даже Мухин не пошел, не захотел. Ему было неловко, стыдно. Вот он и попросил уговорить меня. Знал, что Татьяна симпатизирует мне больше, чем Володьке.

– К нему она относилась хуже?

Витковский пожал плечами:

– Ну, это субъективно. Я был влюблен, а женщине всегда немножко нравится даже самый ненужный поклонник. С его же стороны она замечала высокомерие, презрение…

– Почему он так себя вел?

– Это же Курилов. Он весь из комплексов. По его мнению, Татьяна была человеком не интеллектуальной организации, чувственной и даже развратной, ограниченной женщиной. И он не скрывал этого.

– От нее?

– Нет, от нас. Но она чувствовала.

– А в этом отрицательном, даже враждебном отношении Курилова не было ничего личного?

– Что вы! Он сто раз говорил Алексею: как ты мог связаться с такой женщиной!

– Ну, если сто раз говорил… – усмехнулся Мазин.

– Вы сомневаетесь?

– Уж больно он разговорчив, ваш друг Курилов. И не всегда говорит то, что соответствует действительности, и, увы, не всегда то, что думает.

– Не понимаю, что вам пришло в голову.

– «Детективщина одолевает…» Мухина вы рисуете человеком открытым, чуждым интригам. Зачем же им с Куриловым организовывать, простите, ваше свидание? Особенно эгоцентричному Курилову вмешиваться в отношения, внушавшие, по вашим словам, ему неприязнь, почти отвращение? Почему он не намекнул даже на просьбу Мухина, не позлословил на его счет хотя бы? Выходит, обоим зачем-то потребовалась ваша встреча. Зачем? Почему обоим? Мухин, по показаниям Курилова, подозревал Татьяну в неверности…

– Послушайте, – прервал Витковский возмущенно. – Вы совсем запутались, наверняка запугали Курилова, истолковали его слова по-своему и ничего не понимаете в наших отношениях!

– Вы правы лишь частично. Я в самом деле не все понимаю. Но знаю я уже больше, чем вы.

Ему не хотелось говорить Витковскому о подлой расчетливости его бывших друзей. И он не знал еще, каким образом оборвала она жизнь Татьяны.

* * *

И незаконченный поиск вновь привел Мазина к Клавдии Ивановне Сибирьковой, но на этот раз не в кафе «Аист», а в новый кооперативный дом-башню, в весьма скромную однокомнатную квартиру.

Входя в подъезд, Игорь Николаевич отнюдь не был уверен, что найдет здесь ответ на свой вопрос, но, как сказал он сам однажды, когда человек много работает, ему начинает везти.

Мазин поднялся в лифте на шестой этаж и позвонил.

Открыл очень похожий на мать, высокий и симпатичный парень в джинсах, спортивном свитере и очках. Глядя на парня, можно было отчасти представить Сибирькову, какой была она в те годы, когда дружила с Татьяной Гусевой.

– Я бы хотел повидать Клавдию Ивановну.

Парень отодвинулся, освобождая дорогу.

– Заходите. Мама сейчас придет. Подождите немного, пожалуйста. Вы по делу?

– Да. Я работаю в милиции.

– А…

И симпатичное лицо парня омрачилось.

Мазин прошел в комнату, заваленную книгами, чертежами и приборами, и удивился, так как жилище Сибирьковой представлял иначе.

– Вы студент? Как вас зовут? – спросил он парня.

– Саша.

– А меня Игорь Николаевич. Можно присесть?

– Конечно. Вы уже были у мамы?

– Да, мы беседовали.

Он потрогал очки:

– В этом кафе вечные неприятности. Но мама честный человек. Ей нужно было давно уйти оттуда.

– Разве честный человек не может работать в кафе?

– Может. Но никто не верит, что она живет на зарплату. Вот и вы тоже…

Мазин огляделся. В комнате не было заметно ничего, что противоречило бы словам Саши.

– Не волнуйся. Мы беседовали совсем о другом. Пятнадцать лет назад твоя мать дружила с одной девушкой. Ее убили. И мне потребовалось уточнить некоторые обстоятельства. Вот и все.

– А мне она ни слова! Вечно оберегает. Я слышал об этой истории. Эта женщина – Гусева?

– Да. Что ты слышал?

– Ее убил любовник.

– Так считает Клавдия Ивановна?

– Разве нет?

– Пытаюсь выяснить.

– Мама любила ее. Карточки ее сохраняет, предсмертное письмо…

– Что?!

– Ну, вернее, не предсмертное, а последнее, которое она прислала маме.

– Ты читал это письмо?

– Как-то попалось. Сплошные сантименты. Видно, что, кроме личной жизни, она ничем не интересовалась. Но мама… Да вот она идет.

– Кто у тебя, Саша?

– Это к тебе, мама.

Сибирькова увидела Мазина.

– Добрый вечер, Клавдия Ивановна. Решился еще разок вас побеспокоить.

– Я так и думала, что придете.

– Почему?

Сибирькова не ответила. Сказала сыну:

– Ты, может, погуляешь, Саша?

– Да я все знаю, мам.

– А лучше погуляй.

– Пожалуйста…

Они вышли с Клавдией Ивановной на маленькую кухню, и Мазин присел у чистого белого столика, прислушиваясь, как собирается обиженный недоверием Саша.

– Хороший сын у вас, Клавдия Ивановна, совсем взрослый.

– Какой взрослый? На первый курс поступил. Мальчишка еще, – возразила Сибирькова не без удовольствия.

– На меня он произвел впечатление серьезного юноши.

– Он серьезный, занимается много, учится. Человеком должен стать, не то что я…

Сейчас, в домашнем платье, повязанная косынкой, Сибирькова казалась проще и доверчивее, чем в кафе, но вскоре Мазин почувствовал, что дело не только в перемене обстановки.

– Что это вы слова Гусева о своей работе повторяете?

– Думаете работа легкая? Сказала бы вам, да вы не за тем пришли. Значит, решили не отступаться, пока до правды не доберетесь?

– Решил. Но трудно. Вы, например, помочь мне не захотели.

Сибирькова присела за столик напротив Мазина:

– Заметили?

– Заметил, Клавдия Ивановна. Ведь убийцей Татьяны вы считаете ее любовника. Но мне об этом не сказали. А раз считаете, наверно, имеете основания.

– Ну уж, основания! Просто в голову приходило.

Возразила Сибирькова, но Мазин видел, как отпускает ее та холодная суровость, что броней окружала Клавдию Ивановну в кафе. И не скромной похвалой в адрес сына была пробита броня. Что-то ослабело, смягчилось в Сибирьковой не сейчас. О чем-то думала она, дожидаясь его вторичного появления.

– Ладно. Не затем я пришел, чтобы выуживать то, что говорить не хочется. Хочу задать я вопрос прямой. Были вы подругой близкой Татьяне, и не поделилась ли она с вами сокровенным?..

– Чем именно?

– Говорят, она ребенка ждала.

– Кто говорит?

– Тот, кто знает.

Сибирькова наклонила голову:

– Добрались все-таки до него?

– До кого?

– Ну до студента, что Татьяна любила.

– Почему именно до него?

– А кто ж еще знать это мог?

– Мало ли кто? Врач, например.

Сибирькова свела на белой пластиковой поверхности стола руки.

– Врач не знал, – вздохнула она.

– Почему вы в этом уверены, Клавдия Ивановна?

– Семь бед – один ответ. Эх, если б могла я подумать…

Руки поднялись, Сибирькова коснулась висков.

– Не понимаю, Клавдия Ивановна.

– Откуда вам такую глупость понять? А если о не глупость эта, жила б Татьяна. Потому и не хотелось мне рассказывать. Пятнадцать лет казню себя за эту выдумку.

– Пожалуйста, расскажите.

– Да что рассказывать! Все спорили мы с ней. Она твердит: любит он меня и точка. А я злая была. Сашкин-то отец бросил нас. Я ей и скажи: «Ты слова-то не очень слушай. Все они, брехуны, ласковые. Ты лучше попробуй испытать его… Чтобы он почуял ответственность…»

Мазину стало горько:

– И вы посоветовали Татьяне назваться беременной?

Сибирькова кивнула.

– Выдумать посоветовали?

– Ну да.

Они помолчали, потом Мазин сказал:

– Теперь мне понятно, почему в акте экспертизы не было ни слова о беременности.

Горечь не проходила. «Мало ей было недоброжелателей, нет, вот и подруга помогла…» – думал он о Татьяне.

Сибирькова продолжала:

– Теперь, когда призналась я вам в глупости своей, хочу письмо ее показать. Я тогда к родителям ездила под Калугу, и она мне прислала. Почитайте, если хотите.

Она вышла и вернулась с пожелтевшим конвертом. Мазин осторожно вытащил листки и прочитал. Писала Татьяна разборчиво и крупно, оставляя небольшие поля:

«Кларка!

Представляю, как ты удивишься, что я тебе написала! Скажешь, чего это она выдумала, делать ей нечего. А я решила написать, потому что на душе у меня ужасно горько. Все ты верно сказала, и напрасно я, наивная дура, тебе не верила. Ты жизнь лучше знаешь, чем я. Сделала я по твоему совету, и посмотрела б ты, как он в лице изменился, когда про ребеночка услыхал! Как будто ему ужа за пазуху сунули. Так я пережила, будто и в самом деле одна с младенцем осталась. Всем им, мужикам проклятым, нужны мы, Кларка, чтобы развлекать их и угождать, а сами по себе мы для них не люди; Наплевать им. Уж как я его любила, и сейчас, дура, люблю, но правду вижу: пока у нас одно веселье было, и он веселился, а теперь – дудки! И что самое страшное для меня, отчего реву так, что распухла, – нашел себе кралю. Посмотрела б ты, Кларка: ни кожи, ни рожи. Доска, да и только. Зато папаша с положением. И мой клюнул. А зачем я ему, скажи, пожалуйста? Прямо он мне и сказал: „Ехать нам в Вятку незачем“. Хочет здесь устроиться. Себя согласен продать. Вот каков!

Если б ты знала, Кларка, какая у меня муть на душе. Мужа видеть не могу. Ревность его – просто смешная. Над битыми черепками печется, будто их склеить можно. Не боюсь я его, все равно уйду. Заведу себе дитя, как ты, и буду жить без них, сволочей. Хорошо б девочку. Да вот от кого, не знаю. Что я за разнесчастный человек! Все ко мне липнут, как мухи на мед, а не любит никто…»

– Видите, какое у нее состояние было?

– Вижу.

В письме было еще несколько строк, Мазин прочитал их и перечитал, и перешел к окончанию: «Прости, что плету тебе несусветные глупости, а все от своих переживаний. Как мне, Кларка, развязаться со всем этим? Нужно мужа бросать, вот что главное. Приезжай скорее, посоветуешь мне, как жить.

Глупая твоя подруга Татьяна»

Мазин свернул листки:

– Я возьму письмо с собой.

– Думаете, пригодится?

– Надеюсь. – Но анализировать сейчас письмо он не собирался. – Теперь я понимаю, почему вы помогли в суде Гусеву. Вы считаете, что Татьяну убил любовник, чтобы избавиться от нее и ребенка. И вините себя.

– Виню. А разве не виновата?

Может быть, она надеялась на отрицательный ответ, но он сказал прямо:

– Виновата.

И поднялся.

* * *

Мазин взял с собой письмо Татьяны Гусевой и в десятый раз перечитывал в кабинете, когда звонок отвлек его от невеселых раздумий. Он поднял трубку и узнал, что приглашенный для беседы Алексей Савельевич Мухин пришел и поднимается наверх. Мазин отложил письмо и в оставшиеся минуты постарался отключиться от того личного, волновавшего, что вызывали эти почти ученические, ровные строчки.

– Приветствую вас, Алексей Савельевич, и прошу присаживаться.

– Что, долгий разговор предстоит? – сморщил Мухин гримасой щеку.

– Не знаю. Главное, чтобы он получился откровенным, не таким, как в первый раз, когда поспешили вы от меня отделаться, и, как видите, напрасно.

– Ничего не вижу, потому что никого не убивал, – ответил Мухин угрюмо и уселся напротив Мазина по возможности твердо, стараясь занять позу непринужденную.

– А я, если помните, и не ставил вопрос так драматично – убивали вы или нет, – я спросил только, знали ли вы Татьяну Гусеву, и вы ответили отрицательно, хотя на самом деле знали, знали хорошо, и тем не менее соврали.

– Да ведь вопрос личный. Кого он касается?

– Был бы личным, если бы Гусева была жива, а так не личный, потому что убийство преследуется законом.

– Туда вы и раньше гнули, а не просто знакомствами моими интересовались. У меня определенное положение, семья, в конце концов, дети, а вы меня, как уголовника какого-нибудь, сюда вызываете.

– Ошибаетесь. К уголовникам я обычно сам езжу, в следственную тюрьму. Что касается положения и семьи, понимаю вас вполне, но ведь не я виноват, что пришлось нам здесь встретиться.

– А кто же?

– Думаю, что вы, Алексей Савельевич. И чтобы не препираться нам по-пустому и не раздражать друг друга, что только помешает взаимопониманию и ничуть не убавит ваших неприятностей, послушайте, пожалуйста. Это письмо Татьяна Гусева написала своей подруге, Клавдии Сибирьковой, незадолго до смерти.

И Мазин прочитал письмо, почти все, за исключением нескольких строк, которые он собирался показать другому человеку.

– Как видите, имя ваше здесь не упомянуто, и для обвинений юридических оснований в письме не так уж много, но не будете же вы утверждать, что не о вас в нем речь идет?

– Не буду, – сказал Мухин глухо. – Только не пойму, о каком совете она пишет? Вы спрашивали у Кларки?

– Глупый совет, Мухин! Не было ребенка.

– Эх-х, идиотка, – выдохнул Мухин, неизвестно в чей адрес, то ли Сибирьковой, то ли Татьяны.

– Успокойтесь!

Мухин развернулся на стуле:

– Знаете, что… Зря вы… Если меня подозреваете, то зря. Лучше сразу пропуск подпишите, а не успокаивайте.

Мазин взял в руки бумажку и неожиданно для Мухина вывел внизу свою фамилию. Мухин протянул руку.

– Я не проставил время. Скажите мне..

– Сейчас… – Мухин глянул на часы.

– Нет, я не спрашиваю, который час. Скажите, сколько вам понадобится времени, чтобы все рассказать?

– Издеваетесь? – приподнялся Мухин, – вы думаете, со мной можно так обращаться?

– Не знаю, потому что мне неизвестна пока мера вашего участия в гибели Татьяны Гусевой.

– Я сказал вам: я не убивал.

– А как по-вашему можно убивать?

– Что вы, собственно, имеете в виду?

– Многое. Но лучше разобрать по порядку. Давайте вместе вспомним весь этот день…

– Весь день? Зачем? Думаете, я помню через столько лет?

– Я помогу вам.

– Вы?

– Да, я. Ну, хотя бы с того часа, когда Курилов разыскал вас в читалке и показал записку от Татьяны.

Мухин крякнул:

– Сволочь! Сколько я ему, мерзавцу, добра сделал…

– Разве он соврал?

Мухин молчал.

– Что же дальше было, Алексей Савельевич?

– Он же рассказал! Пошел, всучил билеты Витковскому, уговорил его пойти.

– По вашему поручению?

– Вы же знаете.

– Я не формалист, Алексей Савельевич. Я спрашиваю по существу. Это вам принадлежала инициатива уговорить Витковского?

– Просил я, точно, но инициатива не моя была.

– Поясните, пожалуйста.

– Да что вы в мелочах копаетесь! Как Добчинский с Бобчинским, кто первый «э» сказал.

Мухин достал пачку папирос «Казбек», закурил, не спросив разрешения, выпустил дымную струю. Мазин мог бы ответить, что в этих мелочах, возможно, и кроется спасение Мухина, но он терпеть не мог табачного дыма, и куривший Мухин вызвал в нем острое недоброжелательство:

– Позвольте мне самому судить о важности тех или иных фактов. Ваше дело – объяснить свое поведение в этот день.

– А если я не пожелаю объяснять?

Мазин не вполне понимал Мухина. Тот не производил впечатления человека с гонором. Больше того, Мазин рассчитывал, что письмо Татьяны смягчит его, сделает сентиментальным. И – на тебе!

– Рано или поздно пожелаете, но чем позже, тем хуже. В ваших интересах дать исчерпывающие пояснения потому, что факты против вас сложились.

– Фактов пока не видел.

– Хорошо, получите. Вы подговорили Курилова отправить Татьяну Гусеву в кино со Станиславом Витковским. Вы знали, когда и куда они пойдут. Вскоре после того, как Татьяна вышла из флигеля Борщевой, простившись с Витковским, вы ворвались туда потрясенный, с окровавленными руками.

– Я случайно наткнулся на ее труп по пути домой.

– Предположим. Откуда вы шли?

– Я был у своей будущей жены.

– Где она жила?

– Там же, где и сейчас. На Пролетарской улице.

– Почему же вы возвращались домой со стороны набережной?

– Решил пройтись, подышать воздухом.

– И долго дышали?

– Сколько хотелось.

– Не заходили ли по пути куда?

– Нет.

– И не встречали по пути знакомых?

– Нет.

– И не останавливались нигде перекинуться парой слов с прохожим?

– Представьте себе!

Мухин не знал, зачем Мазину эти подробности, да и не пытался сообразить. Отвечать негативно ему было легче, больше соответствовало настроению. Письмо Татьяны подействовало на него не так, как надеялся Мазин, совсем не так. Дрогнуло и опустилось то, что удерживало его на поверхности, и заботы о положении своем, даже о семье, которая давно жила своей, чуждой ему жизнью, отошли, отступили, и в тоске осознал он, что тогда, пятнадцать лет назад, не счастье свое организовывал, а беду, замутился, споткнулся и бросил, и погубил Татьяну, которая, может, для него одного на всем свете создана была, и себя погубил. Так думал Мухин о жизни своей, о судьбе думал, и вопросы Мазина казались ему мелкими, скучными, такими же, как прожитые после смерти Татьяны, а вернее, промелькнувшие незаметно, годы.

– И на набережной не задерживались?

– А за каким чертом мне там задерживаться!

Это было не вранье, Мухин говорил и верил своим словам потому, что слова и все эти мелочи значения для него не имели. Но сказав, вспомнил все-таки, как было дело, и осекся на минуту.

– Вы хотели узнать время. Вас интересовало время, – напомнил Мазин, – и вы подошли к вахтенному, дежурившему на пароходе, и спросили время. Было это, Мухин?

Мазин больше не называл его по имени и отчеству.

– Что из того? Нельзя время узнать? Может, у меня часы остановились.

– Значит, вы останавливались, чтобы перекинуться парой слов с Павличенко?

– С кем?

– С вахтенным. Его фамилия Павличенко.

– Здорово! Даже фамилия вам знакома. Выходит, не зря казенный хлеб едите.

– Стараемся. Так подходили вы к Павличенко?

– Подходил. Откуда вам известно это?

– Он запомнил вас, и разговор запомнил. И уверяет, что вы не просто интересовались временем. Напротив, у него сложилось впечатление, что вам его девать было некуда. Вы ждали кого-то или выслеживали.

– Ну, уж эти выдумки никто подтвердить не сможет.

– Мне хотелось бы от вас услышать, кого ждали вы на набережной?

– Да не ждал я никого. Вы что, не живой человек? Не можете понять состояние мое? Я решать всю свою жизнь должен был, вот и ходил размышлял, полчаса больше, полчаса меньше – не считал… Возможно, и поговорил о чем-то с матросиком. Сам служил недавно. Рассеялся от мыслей в разговоре.

– Да и у него сложилось впечатление, что вы были рассеяны, вернее, разговор вели рассеянно, потому что постоянно отвлекались, поглядывали в переулок.

– Не слишком ли много он запомнил? Пятнадцать лет все-таки…

– Эти показания он давал еще во время суда. Как помните, подозревали мужа Татьяны. Была мысль о том, что именно муж выслеживал ее, чтобы убить. Но Павличенко его не опознал, что вполне понятно: ведь с ним разговаривали вы, а не Гусев.

– Что из того?

Он повторял эти или похожие по смыслу слова не для того, чтобы заставить Мазина разговориться, выпытать побольше, выиграть время. Он в самом деле не все понимал, и мозг его, обескровленный и заторможенный многолетними протравками алкоголем, не поспевал за мазинскими вопросами, нуждался в повторениях и разъяснениях.

– Как – что? Не Гусев выслеживал Татьяну, а вы.

– Выследил и убил?

– Мухин! – Мазин наклонился через стол: – Поймите меня. Я мог бы ответить – «да», но я не уверен. Не вас я обличаю, а ищу истину. Если бы я сказал «да», я бы высказал предположение, близкое к истине, может быть, даже истину, но я не уверен в том, что это истина. С полной гарантией я могу лишь предположить, что если вы и не убивали Гусеву, то знаете о ее смерти то, что пока неизвестно мне, неизвестно наверняка. Я только догадываюсь, а вы знаете. Вы были там.

– Я не видел, как ее убивали.

– Хорошо. Поставлю вопрос иначе. Смерть ее была неожиданной для вас?

– Не понимаю, куда вы клоните.

– Понимаете.

– Нет.

– Да.

Они замолчали, и Мазин подождал, пока Мухин докурит папиросу. Он докурил и затушил в пепельнице окурок:

– Повторяю. Если хотите обвинить меня, то зря тратите время.

– Ошибаетесь! Вас обвинить легко. Вот доказать, что непричастны вы к убийству Татьяны Гусевой трудно.

– Вы что, пригласили меня, чтобы выручать?

– Ну нет. Чтобы установить обстоятельства смерти. Откуда взялась кровь на ваших руках?

– Я же не мог пройти мимо, как посторонний! Я наклонился, надеялся, что жива она еще, трогал ее, касался, оттуда и кровь.

– Почему вы не рассказали об этом в свое время?

– Зачем? Кому бы это помогло?

– Правосудию.

– Так же как вам, я бы помог.

– Мне вы еще поможете.

– Когда?

– Когда расскажете все.

– Что значит – все?

– Все, что видели, что делали.

– А я сказал – точка. Можете выставлять своих свидетелей. Наплевать мне.

Мазин откинулся на спинку стула:

– Кажется, Витковский был прав, когда говорил, что вы легко подчиняетесь обстоятельствам.

– Он так сказал? Стасик?

– Теперь он не Стасик, а опытный и, как я понял, уважаемый врач.

– Молодец, вырос…

– Да, судя по всему, тогда он был послабее духом. Или победнее жизненным опытом.

– Теленок был, – буркнул Мухин.

– Таким вам казался? Иначе бы вы не задумали этой комбинации с билетами, не решились бы?

– Комбинации? – протянул Мухин. – Скажите еще – операции.

– Может быть, ваш друг Курилов так это и называл, ту подлость, которую вы совершили.

Мазин ждал вспышки, но Мухин не взорвался. И эта продолжающаяся его пассивность и настораживала и вселяла надежду одновременно.

– Некрасиво вышло, факт, только с убийством это не связано.

– А какую цель вы преследовали, передавая билеты?

– Говорил я уже. Не хотел сам с ней идти. Трудно отношения складывались. Считайте: избегал я ее.

– И знали, что Витковский влюблен в нее?

– Это мне Вова сообщил.

– Разве вы сами не замечали?

– Нет.

– Но Курилов знал?

– Вова наблюдательный.

– А сам он не был влюблен?

– Курилов? Амеба. Скучно с ним девушкам было.

Наступила пауза.

– Итак, ничего больше об убийстве вам неизвестно?

– Не знаю.

– Не вы убили?

– Нет.

Мазин вышел из-за стола, обошел вокруг и спросил:

– Почему вы не возмущаетесь, Алексей Савельевич?

– Чем?

– Да моим допросом. Вот вы солидный, порядочный человек, вызваны сюда, оторваны от дел, от семьи, унижены, вам грозят неприятности, а вы ни в чем не виновный сидите и скучно отвечаете на вопросы, как какой-нибудь привычный правонарушитель. Не возмущаетесь, не ругаетесь, не грозите мне, наконец. Почему, а?

Мухин выслушал, понял и ответил скучно:

– Охоты нет.

– Да ведь вам беда грозит! Обвинение в убийстве. Вам оправдываться нужно.

– Вы что, в этом больше меня заинтересованы?

– Конечно, черт вас побери! Мне правду нужно знать.

Мухин молчал. Молчал потому, что правда была для него тяжелее, чем обвинение в убийстве…

Вечером он пришел к Ирине домой. В это время он был уже своим человеком, мама, приветливо улыбнувшись, указала на дверь Ирининой комнаты, и он прошел туда, чувствуя себя завтрашним хозяином, и с удовольствием расположился в кресле и слушал непонятную музыку, в которой стал находить какой-то вкус, не потому что приблизился к ней, а потому, что музыка как бы стала его собственностью, досталась вместе с Ириной. Он сидел в мягком удобном кресле и слушал, а Ирина говорила что-то о гриппе, который ее одолел. Она попросила его сесть подальше, чтобы не захватить инфекцию, и он отодвинулся, потому что не горел желанием приблизиться, хотя и ничего отталкивающего в ней не было, и он думал не без самодовольства, что она наверняка девушка, и он покажет ей, что значит настоящий мужчина. «Представляю, как она ахать будет!» И это утешало его, давало основание считать, что он щедро расплатится за все, что возьмет в этом доме.

А нравилось Мухину в этой уютной комнате многое, непривычное – и книги, и пластинки, и безделушки на туалетном столике, приятно было здесь, вытянув ноги, болтать по пустякам и не спешить в свой нетопленный флигель, где, к счастью, недолго оставалось коптеть.

– Знаешь, Иринка, я к тебе ненадолго.

– Боишься гриппа?

– Ну, глупости. На меня еще природа микроба не изготовила. К девяти мне нужно домой.

Он мог бы соврать, придумать причину, но нужным это не считал, приучал будущую жену не требовать объяснений.

– Спать спешишь?

– Ага.

Она была разочарована немного.

– Я думала, ты посидишь.

– Да у нас вся жизнь впереди. Насидимся.

– А ты разве домосед?

– С тобой – да.

Она улыбалась благодарно, и не могла еще поверить, что он не шутит, а действительно навсегда останется с ней.

А он вдруг почувствовал, как изменилось настроение. С той минуты, как назвал час ухода. Здесь, в спокойной комнате, не верилось в опасность со стороны Татьяны. Но он знал, что, если не выполнит решенного, язва останется и будет кровоточить. И, как бы не был неприятен задуманный Вовой ненадежный трюк, его следовало довести до конца. Так он говорил себе, а сам все больше размагничивался и, понимая это, злился и становился неинтересным, скучным, скованным.

– Что это ты такой сегодня?

– Какой?

– Подавленный.

– В самом деле? Да, правильно. Устал. К экзаменам готовлюсь. Зачитался.

И поднялся, так как понял, что, засидевшись до предельного срока, может и не одолеть себя, остаться, махнуть рукой, а потом все сначала…

– Не переутомляй себя.

– Ты права. Лучше пойду. И голова побаливает. Наверняка переутомился, – сказал никогда не ведавший этого чувства Мухин.

Она проводила его удивленная и разочарованная, а он вышел на улицу с мыслью, что решение принято и не выполнить его уже невозможно. Но он поторопился, ушел рано, оставалось еще время до конца сеанса. Именно туда, к кинотеатру, он собирался подойти, чтобы встретить, «застать» Татьяну с Витковским. Что будет говорить, Муха не представлял и не думал об этом, считая, что по вдохновению, экспромтом такие вещи получаются лучше. Но оставалось время, и он решил зайти домой, взять папиросы.

Конечно, это была случайность. Не зайди Мухин за папиросами, все могло быть иначе, но он подошел к флигелю и увидел в окнах свет. «Наверно, Вова зубрит», – подумал Алексей и, прежде чем взяться за ключ, глянул в окно.

Глянул и увидел Стаса и Татьяну. Они еще стояли, и он не слышал их слов, но видел, что рука Татьяны лежит на плече Станислава. Сначала пришла ревность; «Вот оно что! Вова-то как в воду глядел».

Он сделал шаг к порогу, но остановился, сдержав естественный порыв ворваться и наскандалить. Происходило то, о чем они лишь фантазировали, и во что он не верил. Вот и избавление! Так мыслилось, но было скверно на душе, избавление не радовало, «А может, у них и нет ничего? Может, она обо мне говорит, а он мямлит что-нибудь в утешение?» Но если так, скандала не будет, наоборот, он привяжет себя еще больше.

И Мухин отступил в темноту, не зная, что делать.

Здесь в темноте, ему стало еще хуже, «Жизнь проклятая, – рассуждал он, пережевывая окурок последней папиросы, – Джунгли какие-то, никуда ходу нет. Везде клин. Прав Вова сволочной, прав. И Танька стерва оказалась, клялась, клялась в любви, а сама готова со Стасом путаться, хотя я еще последнего слова не сказал». Ему искренне показалось, что он слова не сказал. «Ну теперь уж скажу! Дудки. Моя совесть чиста. Знаю, с кем дело имею. А если Ирка такая же окажется? Ну да той податься некуда, внешностью не вышла. Одного меня заарканила, нищего студента». Он жалел себя глубоко, и чем больше жалел, тем больше размягчался, «Нет, в хату не пойду, Зачем мне этот скандал? Я не мелочник, не баба. Видел и все. Завтра скажу спокойно, а сейчас пусть хоть переженятся, мне наплевать и растереть!»

И, обогнув дом, Мухин вышел на улицу. Ужасно хотелось закурить, а папирос не было. Он осмотрелся. Улица была пуста, только поодаль стояла машина с выключенным освещением. Мухин подумал, что машина пуста, и почти прошел мимо, когда заметил за рулем человека. Тот вроде дремал, откинувшись на спинку.

– Браток, закурить не найдется?

Мухин наклонился над опущенным наполовину стеклом и встретился взглядом с человеком за рулем. Человек не спал. Он посмотрел на Мухина неприветливо и бросил коротко:

– Некурящий…

– Все вспомнили, Мухин?

Он вздрогнул, услышав голос Мазина:

– Вы что, мысли читаете?

– Просто пауза затянулась. Засиделись мы.

– Тогда подписывайте пропуск.

– Придется. Но сначала скажите, Мухин, зачем вам понадобился адрес Вилена Гусева?

– Вы и это знаете? – впервые по-настоящему удивился Мухин.

– Да, у меня очень энергичный помощник. Два дня назад вы обращались в адресный стол, потом интересовались в зубоврачебной поликлинике…

– А потом? – приподнялся Мухин.

– Не знаю, – признался Мазин.

– Потом я ходил в онкологический институт и мне сказали, что жить Гусеву осталось дней десять, а может, и меньше.

Прямой смысл этой фразы не сразу дошел до Мазина:

– И вы хотели протянуть это время? Чтобы он не опознал вас?

– Отпустите меня, – попросил Мухин. – Плохо мне. Не убегу.

– Значит, это о его машине вы спрашивали у Павличенко?

– Да, да, да! – закричал Мухин. – Прекратите же издеваться, наконец. Вы же знаете, что подлец я, знаете, что видел, как сидел он в машине, выслеживал, а я сбежал, спрятался, ждал на набережной, пока все кончится. Но разве мог я знать? Разве мог?!

Мазин сдвинул рукав, глянул на часы и молча проставил на пропуске время.

* * *

В комнате было совсем темно, только неяркий ночник освещал половину кровати, в которой на высоких подушках полусидел Гусев.

– Я бы не хотел зажигать света. Свет меня раздражает, – сказал он Мазину, и потом, когда тот присел, спросил ровно, незаинтересованно:

– Как успехи?

Пожалуй, трудно было найти более неподходящее слово и для того итога, к которому пришел Мазин, и особенно для начала предстоящего разговора.

– Я закончил свою работу.

– Значит, не нашли убийцу?

Мазин ответил не сразу. Впервые попадал он в подобное положение и знал, что случай этот не из тех, что повторяются. Никто уже не мог наказать Гусева, призвать к ответу за совершенное. Не страшен ему больше был суд человеческий, будь то приговор «именем республики» или просто суровая и гневная правда, высказанная в глаза. Но, с другой стороны, был он жив еще и имел право, и обязан был одновременно, правду выслушать и сам сказать многое. Что испытывал Гусев, было пока неведомо Мазину, решил ли он счесть молчание за согласие, а может быть, нарочно добавил, добиваясь ответа:

– Куда уж найти…

И Мазин сказал:

– Нет, нашел.

– В самом деле? – встрепенулся Гусев. – И назвать можете?

– Могу…

– Бандита? – среагировал Гусев автоматично, и по этому, продиктованному инстинктом вопросу Мазин понял, как взволнован лежащий перед ним человек, настолько взволнован, что забыл, искренне забыл, что хитрить и притворяться ему совсем не нужно. И от того, что обреченный болезнью человек реагирует по-человечески, все еще подчиняясь законам жизни, Мазину стало легче:

– Вы знаете, чье имя я могу назвать.

Гусев подтянулся на кровати, голова его изменила положение, и тени от ночника упали на лицо резко, черными пятнами, отчего лицо стало еще более худым, изможденным.

– А вы уверены? Уверены?..

– В том, что суд ошибся? Уверен, – произнес Мазин без торжества и напористости, и именно это, наверно, и убедило Гусева. Взгляды их встретились, и тот опустил глаза первым. – Что это вы читаете? – спросил Мазин, кивнув на книгу. Он хотел дать Гусеву время по возможности прийти в себя, потому что разговор только начинался.