Текст книги "Капитан Сорви-голова. Возвращение"

Автор книги: Павел Лагун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Им еще предстояло увидеть и его. Обе горы расположены неподалеку и составляют главную часть хребта южной части Драконовых гор. Именно отсюда берет свое начало великая река Южной Африки Оранжевая. Поль, сидя на лошади, записывал в блокнот карандашом свои впечатления. Он вел дневник путешествия и твердо решил по возвращении во Францию написать об этом книгу. Леон Фортен просто любовался природой. Для него, ученого узкой специализации, больше подходила лаборатория с колбами и реактивами в них, чем горные отроги и бурные реки. Но за последние два года он успел побывать и в Северной Америке и вот здесь, на Юге Африки. И для него открылась красота Земли. Вот только бы не было на ней войн и людских страданий. Замыкали движение Фанфан и наша влюбленная пара. Жан и Жориса ехали рядом, хотя идущая вдоль берега реки тропа была достаточно узкой и лошади шли по ней буквально бок о бок. Впрочем, их седокам этого и было нужно. Они ехали, держась за руки и смотря друг другу в глаза. Чувств они своих не скрывали, что в общем‑то видели все участники кавалькады. Буры добродушно посмеивались в бороды. Только один Пиит Логаан иногда внимательно и грустно поглядывал на молодых людей через плечо и о чем‑то вздыхал. Да и Фанфан почему‑то потерял свой обычный оптимизм и веселость и сидел в седле, понурив голову. Когда остановились на привал на небольшой поляне, Фанфан расположился рядом с Полем и Леоном, демонстративно отвернувшись от Жана и Жорисы. Но Жан Грандье не замечал поведения своего приятеля. Он был целиком и полностью занят Жорисой. Он ухаживал за ней, помогая сойти с лошади, хотя девушка имела неплохие навыки езды верхом за время боевых действий в эскадроне Молокососов под личиной Жориса. Но сейчас прошлое словно было забыто и прежняя, переодетая в мужчину "амазонка" вдруг превратилась в хрупкую и почти беспомощную девушку, доверяющую себя своему возлюбленному. Жорисе, видно, самой нравилась эта новая для нее роль и она играла ее, хотя и неумело, но искренне. Но Жан никакой роли не играл. Он весь был поглощен вспыхнувшим в нем первым чувством, которое кипело в сердце горячей лавой. Вулкан любви прорвался сквозь корку юношеских амбиций и комплексов. Несмотря на то, что Жан Грандье был развит не по годам не только физически, но и умственно, в психологическом плане он во многом оставался на своем возрастном уровне и потому часто намеренно глушил в себе нарастающий прилив гормонов, направляя их призывный клич на поле битвы к жажде подвигов и приключений. Но вот прежний Молокосос Жорис превратился в юную и достаточно симпатичную Жорису и судьба свела ее со своим бывшим командиром, в которого она была влюблена. И Жан ответил любовью на любовь. Он ее внутренне жаждал. И весь его героизм, вся его бравада померкли перед вечным человеческим чувством. На привале они вместе с Жорисой пошли умываться к реке. Пили ее чистую горную воду. После разгоряченного движения они наслаждались прохладным покоем и радостным чувством близости друг с другом. Их лошади тоже пили, стоя рядом, пофыркивая от наслаждения утоляемой жажды. Жан скинул мундир и сапоги, и они с Жорисой, взявшись за руки, стали бродить по воде рядом с берегом, ощущая ступнями мелкую речную гальку, изредка поглядывая друг на друга и при этом чему‑то улыбаясь. Теперь Жориса в глазах Жана казалась просто невероятно красивой. Ее избитое Барнеттом лицо совершенно зажило и покрылось легким загаром. Короткие светлые волосы еще более удлинились и закудрявились, что умиляло Жана. Серо‑зеленые глаза смотрели на него влюбленно и преданно. А под мужской, расстегнутой на верхние пуговицы рубашкой выделялась упругая и довольно полная грудь, от близости которой у Жана сдавливало дыхание и кружилась голова. Стоя по щиколотку в воде, они стали целоваться, все плотнее прижимаясь, и обоим от этих объятий и поцелуев было волнующе‑сладостно. Между ними еще стояла последняя грань. И они хотели и боялись преодолеть ее. На том берегу узкой реки, возле самого подножья холмов, быстро переходящих в горы, простирался луг, покрытый цветами. Над цветами порхали бабочки. Жан вброд перешел речку и принялся рвать благоухающие цветы. Насобирав их целую охапку, он вернулся к Жорисе, и она благодарно погрузила свое лицо в огромный бархатистый букет. Так они и возвратились на стоянку, где буры на костре уже поджаривали какое‑то животное, убитое в отсутствие наших влюбленных. Возле вертела хозяйничал Ольгер фан Шейтоф. Это он и убил зверя, который оказался большим африканским муравьедом. Буры называют его "аарт‑варк, что значит "земляной поросенок". Хотя на свинью он мало похож. Если только немного рылом. Мясо у него очень вкусное, правда, чуть‑чуть отдающее муравьиной кислотой. Шейтоф обнаружил его случайно возле термитника, где "поросенок" лакомился своим основным деликатесом – муравьями. Как он появился там днем – не совсем понятно. Ведь муравьеды выходят за добычей, в основном, ночью. Наверное, сильно проголодался. Это его и погубило. Увидев Жана и Жорису с букетом цветов, все сидящие возле костра, невольно заулыбались. Мрачным остался только Фанфан, да Фардейцен, покуривая свою трубку, скосил глаза на появившуюся пару и не улыбнулся. Отогера поблизости не было. Он опять стоял на часах. Влюбленных пригласили к трапезе, которая вот‑вот будет готова. Они уселись рядом с Леоном и Полем. Леон дружески обнял Жана за плечи и прошептал на ухо: "Я одобряю твой выбор. Марта бы со мной согласилась". "Спасибо", – также шепнул ему на ухо Жан. Между тем "поросенок" уже покрылся розовой корочкой и испускал довольно аппетитный дух. После надоевшего всем за трое суток билтонга, вид жаркого вызывал повышенный энтузиазм. Шейтоф хотел было открыть часть "неприкосновенного запаса", хранящегося во фляге на запасной лошади Поуперса. Но коммандант строго пресек эту попытку.

– Вы что с ума сошли! Разморит всех. Как дальше поедем? Начинается самый трудный участок. Нужно к вечеру успеть к Вильге.

Пришлось есть "поросенка", запивая сочное кушанье речной водой. Когда с муравьедом было почти покончено, все, кто группками, кто в одиночку улеглись в тени рощи африканских акций, растущих на этой горной поляне. Фанфан уселся между Полем и Леоном, но иногда бросал быстрые взгляды в сторону Жана, который был поглощен общением с Жорисой. Строкер и Шейтоф устроились рядом. Вскоре к ним присоединился Логаан. Они о чем‑то переговаривались, поглядывая на влюбленных. Наконец, Строкер поднялся и направился к своей запасной лошади, отстегнул от седла планшетку и с туманной улыбкой, скрытой под густыми черными усами и бородой, подошел к воркующей парочке. – Извините, что потревожил ваше уединение, – тихим голосом сказал Эйгер, – но вы меня вдохновили. Вы позволите, я нарисую ваши портреты? Жан и Жориса переглянулись. Жан прочел в глазах девушки согласие и кивнул Строкеру головой.

– Только рисуйте нас на одном листе, – сказал он, улыбнувшись Жорисе. В планшетке у Строкера оказался толстый альбом наполовину изрисованный набросками и этюдами. Рисовал художник угольным карандашом. Он попросил влюбленных посидеть некоторое время неподвижно. Во время работы Эйгер Строкер преобразился. Взгляд его стал пронзительным и каким‑то просветленным. Карандаш в его руке двигался быстро и расчетливо. Портреты были готовы в считанные минуты. Сходство оказалось потрясающим. На рисунке даже успел появиться букет цветов, а над ним улыбающаяся головка девушки. Нарисованный Жан поглядывал на нее вполоборота влюбленными глазами. Даже этот взгляд сумел поймать художник. Пока Строкер рисовал, фан Шейтоф стал негромко выводить на своей трубе какую‑то красивую протяжную мелодию. Мелодия гулким переливчатым эхом отражалась от горных хребтов и уходила куда‑то в даль, в высоту, в голубое бескрайнее небо. Конечно, такой "концерт" проводить было очень рискованно. Вдруг трубу услышит патруль неприятеля. Правда, точный источник звучания определить будет очень сложно. Но трубные звуки наверняка насторожат англичан. Подумали сидящие возле догорающего костра об этом? Возможно, такая мысль мелькнула в их головах. Но что‑то другое – светлое и возвышенное кружилось в прозрачном горном воздухе и не улетало далеко, как эхо трубы, а проникало в каждого из сидящих или лежащих на траве мужчин и мерцало в их душах искорками несбыточных грез и мечтаний. Они на короткое время забыли о своих собственных проблемах, о судьбе родной земли, стонущей под сапогами завоевателей, о трудном пути, еще предстоящем впереди. Внутри них мерцал полузабытый отблеск Любви. Отсвет счастья, что сверкал в глазах двух юных существ, которых рисовал художник Эйгер Строкер и для которых пела труба Ольгера фан Шейтофа.

Глава IV

Лунная ночь легла на живописную долину у самого истока реки Вильге, с трех сторон прикрытую горной грядой, расположенной на северо‑востоке Оранжевой республики вблизи ее границы с Наталем. Там, по другую сторону гор находился Ледисмит – город, полтора года назад приковавший к себе внимание всего мира. В самом начале войны буры окружили его и держали в осаде целых пять месяцев. Но после поражения армии Кронье под Кимберли, осада с Ледисмита была снята. Так началось отступление – первый шаг к поражению. Сейчас в обеих республиках хозяйничали англичане. Но в этой долине их нет и, очевидно, никогда не было. Единственный городок Гаррисмит остался позади. Отряд обошел его с юга еще до заката солнца и остановился на очередной ночлег в бассейне сливания двух рек. Поужинали остатками "земляного поросенка" и иссякших почти совсем припасов. И тут же сразу улеглись спать. Буры возле небольшого костерка, а французы чуть в стороне – на прогретом за день холмике, у кустов опунции, в широких глянцевых листьях которой будто в зеркалах отражался лунный свет. Луна, уже не совсем полная, только что взошла из‑за гор, освещая долину матовым холодным светом. Но воздух еще держал дневное тепло. Кузнечики в траве стрекотали вовсю. Черными бесшумными призраками иногда проносились большие летучие мыши, ловя на лету ночных бабочек и жуков. Где‑то далеко в горах надрывно "плакала" какая‑то птица, но затем она стихла. В воздухе стояло прозрачное матовое спокойствие. Листья, освещенные лунным светом, замерли неподвижно, словно слепленные из воска. Благоухающий аромат летних горных трав проникал в ноздри и слегка кружил голову. А может голова кружилась не только поэтому?

Жан сидел рядом с Жорисой на пологом левом берегу реки Вильге. Правый берег отличался горной крутизной. На нем густо рос кустарник, а дальше и выше плотной темной гущей стояли деревья. Но сама река была тиха и неглубока. Идеальное место для купанья. Для этого и пришли на берег молодые люди и уже около получаса сидели на своих одеялах, держась за руки и не решаясь сделать первый шаг к воде. Наконец раздался тихий голос Жорисы: – Отвернись, пожалуйста. Жан стал смотреть куда‑то на прибрежные кусты и ему показалось, что кусты тихонько пошевелились, словно там копошился какой‑то зверек. Но слова Жорисы снова развернули его голову к ней.

– Мы будем купаться?

Она стояла на берегу абсолютно нагая, как тогда, сутки назад. Но Жану показалось, что с тех пор прошло очень много времени. Осталось сделать еще шаг… Увидев обнаженную девушку, Жан от смущенья снова отвел взгляд.

– Раздевайся, – негромко сказала Жориса, – я тебя мыть буду.

Жан почувствовал, как краска стыда ударила ему в лицо. Несколько минут он не решался снять с себя одежду, но затем собрался с духом и стал медленно ее стягивать, повернувшись спиной к Жорисе.

– Иди сюда, – чуть дрожащим голосом позвала девушка.

Он, в одних трусах, не глядя в сторону Жорисы, медленно вошел в прохладную речную воду по колено и остановился, весь трепеща от нахлынувшей на него робости. Жориса подошла к нему сзади, и он почувствовал, как намыленная губка трет его спину и плечи. Жан стоял почти не шевелясь, желая и боясь того мгновения, когда руки, держащие губку, появятся у него на груди. Но так и случилось, и видел он только лучезарные глаза, смотрящие на него, и ощущал близость влажного девичьего тела. А потом все поглотил сладостный и головокружащий поцелуй…

Они спали, прижавшись друг к другу, укрытые теплым войлочным одеялом. Над ними раскинул свой звездный шатер небосвод. Южный Крест глядел сверху на спящих влюбленных пристально и тревожно. И снова, как и в прошлые две ночи, в небо с земли устремилась и кроваво вспыхнула красная звезда сигнальной ракеты. Но спящие ее, естественно, не видели. Они не видели, как из кустов по ту сторону реки неслышно вынырнуло несколько черных фигур, и также почти неслышно перебрались вплавь через неглубокую речку и окружили спящую невдалеке от берега пару. Одна из черных фигур взмахнула рукой. Две накинули на головы спящих концы одеял. Двое других стали принесенными с собой ремнями быстро скручивать поверх одеял не проснувшихся влюбленных. Жан почувствовал, что его тело стягивается. Он проснулся и сначала не понял ничего. Жориса находилась в его объятиях. Их щеки прижались, их ноги сплелись. Но не по обоюдному желанию. Ноги, руки стягивали тугие путы. Затем их с Жорисой подняли и куда‑то понесли. Отбиваться было невозможно. Они были спеленуты, как младенцы.

– Кричи! – прошептал Жан на ухо Жорисе. И они одновременно вдвоем, что было сил, закричали. И тут же получили увесистые удары по головам… Жан пришел в себя и почувствовал, что их одеяло промокло почти насквозь. Дышать стало легче. Рядом застонала Жориса.

– Как ты? – шепотом спросил Жан.

– Голова сильно болит, – ответила девушка и заплакала. – Куда нас несут? Кто?

– Если бы я знал, – тихо ответил ей Жан и поцеловал Жорису в губы.

– Мне страшно, – прошептала она. Их еще долго несли куда‑то вверх, наверное, в горы. А затем, как куль с мукой, бесцеремонно свалили на землю. Послышались какие‑то голоса, говорящие на совершенно непонятном языке. Кто‑то подошел к спеленутым пленникам и раза два ударил Жана в бок ногой. И, как показалось ему – ногой босой. Раздался грубый мужской хохот. Хохоча, их стали развязывать. Жан скинул с себя одеяло, оставив укрытой Жорису. Над головой светлело небо, на фоне которого чернело несколько физиономий с белозубыми улыбками до ушей. От них скверно пахло. Жан вскочил на ноги и что было силы ударил кулаком по одной из ухмыляющихся физиономий. Кафр завизжал и, плюясь выбитыми зубами, как столб опрокинулся на землю. Другие бросились на капитана Сорви‑голова, размахивая короткими копьями. Но они его просто не знали. Жан увернулся от нацеленного ему в грудь копья, схватился рукой за древко и голой ногой ударил дикаря в намазанный жиром живот. Негр заорал, выпучив белки глаз, и свалился рядом со своим собратом, охая и скрежеща зубами. Третьего из нападавших Жан ударил по курчавой голове плоской стороной острия копья. Да так сильно, что древко переломилось и в руках молодого француза осталась только короткая палка. Негр, охнув, сел на землю и завыл, держась за голову руками. И тут на Жана со всех сторон накинулись чернокожие воины. Свалили на землю и скрутили теми же самыми ремнями. Жорису они вытащили из под одеяла и снова принялись гадко хохотать. На Жорисе была надета мужская почти до коленей рубашка, под которой виднелось нагое тело. Ее тоже бесцеремонно скрутили и привязали к одному из столбов, стоящих в центре большой поляны, окруженной со всех сторон поросшими лесом горами. По краям поляны прятались в кустах плетеные хижины, покрытые пучками широких листьев. Под высокой раскидистой пальмой стояло строение, непохожее на остальные. Свитый, как и все, из веток, оно было обмазано глиной и даже покрашено в какой‑то грязно‑серый цвет. В строении имелись окна, правда, без стекол и что‑то наподобие крыльца с навесом. Возле крыльца стояли часовые с копьями на караул. Они не принимали участия в укрощении капитана Сорвиголова, а замерли с важным надутым видом, только вращая белками глаз. Жана привязали к соседнему столбу лицом к крашеному строению. Один из связавших его подошел вплотную и, дыхнув в лицо каким‑то жутким смрадом, проговорил на ломаном английском:

– У, пятка тебе жарить будем, – и захохотал, брызжа вонючей слюной.

Уже совсем рассвело. Но солнце пока отсюда не проглядывалось. Горы и деревья заслоняли от него поляну с туземной деревней. Из хижин, видно привлеченные шумом, стали появляться заспанные женщины и дети. Дети разных возрастов были, как на подбор, пузатые и голые. Женщин отличали длинные обвисшие груди. За спинами у некоторых восседали младенцы. Все племя с любопытством и какой‑то внутренней неприязнью окружило столбы с привязанными пленниками. Почти все молчали, и тишина эта показалась Жану Грандье зловещей. Время шло. Ничего не изменялось. И вот, наконец, лучи утреннего солнца пробились сквозь густую листву и осветили крыльцо и высокий с человеческий рост вход в строение. Где‑то за ним ударили невидимые барабаны, и все население деревни упало ниц на вытоптанную грязную землю. В дверном проеме показалась какая‑то фигура в странном одеянии. На ней был надет шитый золотом длинный турецкий халат, на плечах которого оказались пришиты золотые эполеты английского генерала времен наполеоновских войн. Халат был подпоясан витым и тоже золотым ремнем с блестящей фигурной пряжкой. На ремне висела простая кожаная кобура. Из нее торчала рукоятка револьвера. Сверху возвышался индусский тюрбан, местами уже засаленный и грязный. В центре тюрбана на солнце сверкал фальшивый бриллиант. Тюрбан прикрывал до самого лба маленькую широкоскулую головку с узкими бегающими темно‑карими глазами и рябым серо‑желтым безволосым лицом. В узкогубом рту блеснул золотой зуб, когда вождь, выйдя на крыльцо своего дворца, хитро улыбнулся, увидев привязанных к столбам юных пленников. Он медленно, рассчитывая каждый шаг, спустился с крыльца, подошел ближе и снова улыбнулся, но уже более злобно и даже как‑то кровожадно. И заговорил на хорошем английском языке, важно выпятив челюсть:

– Я, великий солнечный вождь Маршиш‑хаан, взял в плен вас – распутных нечестивцев за то, что вы в пределах моих владений позволили себе глумление над нашими обычаями и законами, отмывая свои грязные вонючие тела в священных водах реки Мош. А затем совершили на ее девственных берегах акт совокупления, чем еще больше осквернили землю наших предков. Боги разгневались на вас, белые дикари, и я от их имени, как вождь и главный жрец племени, должен подвергнуть вас обряду очищения от скверны. Огнем и железом я изгоню из вас злых духов, и вы признаетесь, где спрятано грязное золото "Бородатой шляпы". Девка! – вдруг закричал вождь и ткнул пальцем, украшенным перстнем, в сторону Жорисы. – Девка! Ты знаешь, где оно? Отвечай! Или тебе придется плохо! Мы будем пытать и мучить тебя и твоего любовника, пока ты не скажешь. Я умею хорошо пытать белых девок, – сладостно проговорив последнюю фразу, ряженый вождь злорадно улыбнулся. Жана Грандье душил гнев, смешанный с осознанием нелепости всего происходящего. Бутафорский, опереточный вождь негритянского племени, к тому же еще и цветной, а не черный, что выглядело вдвойне неправдоподобно вместе с его шутовским нарядом и вполне нешуточными угрозами. Но вдруг он приступит от своих угроз к действиям. Вот тогда станет страшно. Страшно и больно. Особенно Жорисе. Ведь он от нее что‑то хочет. Какого‑то золота… Между тем ряженый желтый Маршиш‑хаан подошел вплотную к Жорисе и стал руками ощупывать ее тело. При этом его жирные губы покрылись желтой слюной, изо рта высунулся длинный, тонкий, слюнявый язык. Карие глазки закатились от нахлынувшего на него вожделения.

– Хорошая девка, – проговорил он, – кричать громко будешь. Тут прижигать буду и тут. Очень больно. Скажешь, где золото?

– Не скажу, – тихо, но твердо ответила Жориса и плюнула вождю в лицо. Тот обтерся рукавом турецкого халата и вдруг сильно вхлест ударил Жорису по лицу ладонью. Девушка вскрикнула. Сорви‑голова рвался из своих пут. Но сыромятные ремни держали его крепко. После этого удара Маршиш‑хаан стал его злейшим врагом. Как и Барнетт. Такого Сорви‑голова не прощал. Он с ненавистью взглянул на вождя и тот почувствовал его взгляд. Маршиш‑хаан повернулся к Жану и, брызгая желтой табачной слюной, проговорил:

– И до тебя дойдет очередь, французишка. Будет у тебя на груди звезда. Красная, – и тоже ударил по лицу, чувствуя свою безнаказанность.

– Ты ответишь за это, подонок! – закричал Сорви‑голова. – Ты измываешься над связанными! Развяжи меня. И дерись, как мужчина, а не как жалкий трусливый шакал!

– Сам ты шакал! – выпучив насколько мог свои узкие глазки из орбит, почти завизжал желтолицый вождь. Но потом опомнился и, поглядев на своих поднимающихся с колен подданных, снова скорчил важную физиономию. – Я вами займусь позже, развратники и прелюбодеи, – заявил он. – Постойте здесь на солнышке. Дозрейте, а уж к вечеру все расскажете, что знаете. И Маршиш‑хаан, повернувшись кругом, словно на высоких каблуках, плавно двинулся в свой "дворец", расправив полы позолоченного халата. Племя разбрелось по хижинам. Женщины занялись повседневным делом, мужчины куда‑то исчезли, наверное, пошли на охоту. И только дети иногда с любопытством подходили ближе и поглядывали на двух привязанных к столбам пленников. Солнце начинало припекать непокрытые головы Жана и Жорисы. Их медленно одолевала жажда. Девушка стала облизывать пересохшие губы, но это не спасало, а только усиливало сухость во рту. Жан тоже чувствовал себя неважно. Тело, связанное ремнями, постепенно затекало. Ремни – не веревки, их нельзя расслабить, как ни старайся. Да тут откуда‑то стали слетаться мухи, оводы и слепни. Они бесцеремонно садились на лица, руки и ноги. Слепни принялись кусать, а мухи и оводы донимать своим жужжанием. С каждым часом, проведенным на солнцепеке, мучения молодых людей усиливались. Жан старался подбодрить Жорису ласковыми словами, но она уже стала терять самообладание. Часто мотала головой, чтобы отпугнуть назойливых насекомых. Но они не очень‑то боялись этих слабых движений. Жориса заплакала, сначала тихо, а затем рыдания стали сотрясать связанное, искусанное тело. И, словно отвечая на эти рыдания, снова забили невидимые барабаны и на крыльце, в сопровождении черных слуг и служанок опять предстал Желтый вождь Маршиш‑хаан. Но одет он был уже по‑другому: в легкую, но тоже длинную накидку и широкополую соломенную шляпу. Двое здоровенных кафров стояли позади него и опахалами из страусиных перьев охлаждали его довольно упитанное тело. Двое служанок поставили на крыльцо низкий столик с фруктами и напитками в глиняных кувшинах. Демонстративно не обращая на пленников внимания, вождь по‑турецки сложил ноги, уселся возле столика и стал поглощать фрукты, запивая их холодным соком. Иногда он, прекратив трапезничать, замирал, словно прислушиваясь к чему‑то. И вот вдали послышался свист, потом еще один. Маршиш‑хаан весь напрягся, вглядываясь в кусты, откуда спускалась вниз горная тропа. И теперь даже до слуха измученного Жана Грандье донесся слабый цокот лошадиных копыт, который с каждой минутой все усиливался. Наконец из кустов на поляну один за другим выехало несколько всадников в английских мундирах. Впереди на вороном коне гарцевал офицер, при взгляде на которого у Жана похолодело на сердце. Возглавлял маленький отряд англичан Френсис Барнетт. Маршиш‑хаан вскочил на ноги и бросился навстречу. Он низко и подобострастно поклонился Барнетту и даже попридержал уздечку его коня, когда майор спрыгнул с него. Спешились и другие англичане. Их было человек десять. И еще двоих из них узнал Жан Грандье: лейтенанта Генри Ньюмена и сержанта Фибса. Вот тут ему стало совсем не по себе. Но окончательно Сорви‑голове стало худо, когда он увидел в руках Френсиса Барнетта знакомый саквояж Леона Фортена.

Барнетт был явно не в духе. Он что‑то невнятно буркнул на подобострастные приветствия Маршиш‑хаана и сумрачно оглядел поляну. Узнав привязанных к столбам пленников, майор зловеще ухмыльнулся и направился прямо к Жану Грандье. Его усталое лицо с тяжелыми мешками под красными от бессонницы глазами обросло черной трехдневной щетиной. Мундир был покрыт красноватой пылью. Под мышками виднелись солевые разводы. От Барнетта пахло застарелым потом, смешанным со спиртным и табачным перегаром. Англичанин подошел вплотную и злорадно произнес:

– Ну, что, попался, гад! Теперь моя очередь над тобой поиздеваться. Уж я с тебя семь шкур спущу и с твоей шлюхи тоже. Ты мне ответишь за убитых друзей. А за Боба особенно. Вырежу тебе красную звезду на лбу.

Жан молчал, отвернув голову от Барнетта. На душе у него было тоскливо и он собирал все свое мужество в кулак перед предстоящей пыткой. А что пытка будет, он уже не сомневался. А вслед за пыткой – мучительная смерть. Уж живыми их Барнетт отсюда не выпустит. Барнетт между тем направился к Жорисе и, взяв ее грязной рукой за подбородок, рявкнул прямо в лицо: – А ты, грязная потаскушка, расскажешь мне все, что не рассказала, а потом тобой займется все племя. И самое лучшее, что тебя ожидает: стать в гареме этого желтого вождя младшей наложницей. Жориса тоже ничего не ответила. Она бы плюнула Барнетту в лицо, но рот пересох, как пересохли слезы на ее глазах. В них сверкала только ненависть. Бандит невольно отвел взгляд от этих ненавидящих его девичьих глаз.

– Ладно, – сказал он. – Мы устали с дороги. Передохнем и вечером вами займемся вплотную. Все англичане во главе с Барнеттом, вслед за Маршиш‑хааном, вошли внутрь, очевидно, прохладного "дворца". Один только лейтенант Ньюмен задержался в проходе, посмотрел на Жана и, повернувшись, подошел к нему. Лицо у Генри тоже было усталое и заросшее щетиной и он оказался прилично пьян. В такую‑то жару.

– Я из‑за вас чуть не попал под трибунал, – грустно сказал Ньюмен. – Хорошо, этот Барнетт взял меня с собой в погоню за вами, а то бы тюрьмы мне не миновать. Кстати, – Ньюмен оглянулся по сторонам, – в вашем отряде нашелся предатель. Он и отдал саквояж. Мне вас и вашу даму очень жаль, – добавил лейтенант, – Барнетт – не человек. Он зверь.

– Я знаю, – с трудом проговорил Жан.

– Вы мне почему‑то симпатичны. Помочь я вам ничем не могу. Я его боюсь. Ну, ладно, нужно идти, – произнес Ньюмен после паузы. – Крепитесь, будьте мужественны. Я постараюсь смягчить его.

– Это бесполезно, – сказал Жан. – Мы смертельные враги. Время тянулось медленно. Солнце жгло нестерпимо. Невыносимо одолевали мухи и слепни. Страшно мучила жажда. Кожа на плечах и на груди Жана Грандье обгорела. Голова, напеченная солнечным жаром, гудела и кружилась. Жорисе было и того хуже. Она несколько раз теряла сознание. Губы у нее потрескались и она что‑то шептала ими, повернувшись лицом к Жану. Что она шептала, он разобрать не мог. Душа его разрывалась на части от жалости к любимой. О себе он уже почти не думал. Сейчас все мысли были устремлены к Жорисе. Ее любовь к нему, которую она хранила долгие месяцы боев и плена, вспыхнула в нем ответным чувством. Их первая и, скорее всего, последняя ночь, кончилась вот этим самым кошмаром. И он еще не закончен. Скоро начнется самое ужасное. Шайка бандитов: белых, желтых, черных станет пытать его любимую, чтобы выведать у нее какой‑то секрет. Ей будет больно, она будет кричать, а он будет смотреть на ее муки и не сможет ее защитить, даже ценой собственной жизни. Эта мысль приводила его в отчаяние, и от этого, что он был связан по рукам и ногам, она приобретала в его мозгу жуткие образы будущей расправы над Жорисой. Между тем солнце постепенно опускалось за деревья, пока не скрылось за листвой и горной грядой. Стало гораздо прохладнее. Мухи и слепни уже не так донимали. Откуда‑то в долину ворвался легкий ветерок и слегка остудил обожженные измученные тела несчастных юных пленников. Но их мученьям не пришел конец с этим ветерком. Опять заколотили барабаны. Опять площадка перед "дворцом" вождя стала заполняться чернокожими жителями деревни, с угрюмым любопытством глазевших на привязанных к столбам белых юношу и девушку. На крыльце в расстегнутых мундирах появились заспанные англичане во главе с Френсисом Барнеттом. Солдаты, привыкшие к дисциплине, застегивали пуговицы на доломантах и надевали на головы каски. Барнетт остался "расхристанным и простоволосым". Он закурил сигару, с наслаждением выпустив дым в теплый вечерний воздух. Генри Ньюмен на крыльцо не вышел. То ли досыпал, то ли допивал горькую, то ли просто не хотел наблюдать за пыткой и казнью. Позади, прислонившись к дверному косяку, стоял сержант Фибс. Лицо у него было сумрачным. Попыхивая сигарой, Барнетт спустился с крыльца и направился к Жану Грандье. Выпустил ему в лицо струю дыма. Глаза у него были холодными и жестокими.

– Я буду задавать вопросы, а ты, щенок, и твоя сучка будете отвечать на них правдиво, без утайки. Вопрос первый: у кого из вашей шайки пакет с документами?

Сорви‑голова с трудом раскрыл пересохшие губы:

– А тебе не все ли равно. Тебе теперь до него не добраться. – Мы скоро перебьем твою банду, как бешеных собак. Я верну пакет и буссоль. Где она?

– А разве она не в саквояже? – искренне удивился Жан Грандье. – Он еще издевается! – заорал Барнетт. – В саквояже лежал камень и какая‑то писанина!

– Уж не решил ли ты, что я заменил буссоль на камень, – иронично, как только мог, проговорил Жан и добавил: – У меня ее с собой нет.

Эта фраза почему‑то вызвала приступ ярости у Барнетта. Он набросился на Жана и принялся избивать его правой рукой и ногами, а затем, подобрав упавшую на землю сигару, стал методично тыкать ее горящим концом в обгорелое на солнце тело юноши. Один раз то ли случайно, то ли нарочно он прижег еще не вполне зажившую рану на груди Жана, оставленную его же собственным стилетом. Сорви‑голова при этих пытках не проронил ни звука. Он только крепко стиснул зубы, чтобы не закричать. Боль от ожогов была почти невыносимой, и только безграничная сила духа позволила Жану терпеть ее. Наконец, видно решив сделать паузу, Барнетт повернулся к Жорисе и крикнул ей:

– Ты скажешь? Иначе я уморю его и тебя тоже!

– Да, – одними обтрескавшимися губами произнесла девушка.

– Вот и правильно, – обрадовался Барнетт и подошел к ней. – Говори мне на ухо. Жориса что‑то прошептала в ухо майора. При этом сообщении он удивленно поднял брови: – Врешь, наверное? – проговорил Барнетт. – Нужно продублировать проверку, – сказал он, словно самому себе. – Эй! – крикнул англичанин, повернув голову в сторону хижины‑дворца. – Выходи!

Забили припадочно большие африканские барабаны. Несколько чернокожих воинов‑басуто выскочили из толпы с копьями на изготовку и, топая в раскорячку голыми ногами, принялись трястись в каком‑то воинственном танце. Толпа подбадривала их прихлопыванием и притопыванием. Стоящие на крыльце англичане расступились, потому что в черном дверном проеме показалась какая‑то ряженая фигура. На ней была одета раскрашенная деревянная маска зверского вида. На голове красовались драные пучки страусиных перьев, из под которых в разные стороны торчал длинный лохматый черноволосый парик. Ниже голого пузатого торса висели кожаные лоскутки, образующие что‑то наподобие юбки до коленей. К ногам возле лодыжек были прикреплены бубенцы. Они при каждом прыжке издавали дребезжащий звон, от которого тревожно заржали привязанные к деревьям английские лошади. Ряженая фигура, звеня бубенцами, спрыгнула с крыльца и включилась в танцевальный ритм. В одной руке у нее была зажата большая берцовая человеческая кость, а в другой факел. Он медленно разгорался кровавым пламенем, испускавшим вонючий черный дым. Маршиш‑хаан, его Жан узнал почти сразу, принялся скакать в середине своего воинства, размахивая горящим факелом и костью, приводя себя в экстаз. При этом он что‑то нечленораздельно кричал и улюлюкал, чем вызывал восторг у своих подданных. Они тоже входили в прострацию, поднимая босыми ногами тучи пыли. Ритм ускорялся. Барабаны неистовствовали. Танцоры бешено дергали потными черными телами, медленно приближаясь к привязанным пленникам. Возглавлял ритуальное движение вождь‑колдун. Двигался он прямиком к Жорисе, угрожающе выставив перед собой коптящий факел. В его намерения явно входило обжечь девушке лицо. Все ближе и ближе факельная копоть к лицу Жорисы. Вот черный дым маслянисто коснулся ее светлых волос и они покрылись гарью. Жан не сдержался и что было сил пронзительно закричал. И, словно откликаясь на его отчаянный крик, в небе сверкнула молния. Страшно треснул гром. От неожиданности Маршиш‑хаан выронил факел и уже подбирать его не стал, потому что молния повторила свою сверкающую атаку, а гром в одно мгновение разогнал все танцующее племя. Негры с суеверным диким ревом бросились к своим хижинам, побросав копья и барабаны. Даже англичане и те поспешили во "дворец". Первым бросился туда Барнетт. Завершал отступление почему‑то опустившийся на корячки Маршиш‑хаан. Видно, ему так было удобней удирать. Через минуту площадка опустела. Стало абсолютно темно: черная грозовая туча закрыла небо. И только яркие вспышки молний на мгновение озаряли пустую поляну. Но дождя пока не было. Но вот‑вот он хлынет. Лошади, привязанные к деревьям, от страха заливисто ржали и били копытами. И вдруг из кустов при очередной вспышке молнии выскочила черная фигура и, согнувшись, подбежала к столбам. Физиономия негритянского подростка показалась Жану Грандье очень знакомой. И уже совсем знакомым оказался голос, которым заговорил чернолицый парень: