Текст книги "Миссия в ионическом море (ЛП)"
Автор книги: Патрик О'Брайан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)
Поведение мистера Сомерса на протяжении девятнадцати дней оставалось предметом для обсуждения на "Ворчестере", даже когда стало понятно, что его ни повесят, ни запорют до смерти, как это с уверенностью предсказывали. Ужасающую сцену пересказывали снова и снова, комментировали и повсеместно осуждали. Её обсуждали даже после того, как фелюга с Мальты привезла трубы, тромбоны, флейты, гобои и фагот, и оратории начали принимать истинный размах; даже после того, как на "Ворчестере" закончилось вино, и матросы перешли на более крепкий и гораздо более популярный грог, с его привычными последствиями в виде намного более частых драк, неповиновения, глупых выходок, несчастных случаев, флотских преступлений и флотских наказаний.
Часть этого времени в кают-компании сохранялась чрезвычайно неприятная атмосфера. Придя в себя на следующий день после своей выходки, несчастный Сомерс чрезвычайно встревожился – написал Джеку униженное письмо с извинениями и просил Стивена походатайствовать за него, пообещав оставить службу, если "этому несчастному случаю" не дадут хода.
Затем, обнаружив, что не предстанет перед трибуналом, Сомерс начал обижаться: говорил своим невольным слушателям, что не потерпит подобного обращения, и его отец тоже не станет, что его семья контролирует семь голосов в Палате Общин, а еще два в Палате Лордов, и что никто не может безнаказанно его третировать. Некоторые его смутные угрозы, казалось, намекали на намерение просить у капитана Обри удовлетворения, вызвав его на дуэль, но слушателей было мало, как и уделяемого ими внимания, и даже его бывшие почитатели искренне обрадовались, когда Сомерс исчез, договорившись об обмене с мистером Роуэном с "Колосса", лейтенантом с тем же старшинством.
Его исчезновение страшно разочаровало тех матросов, что готовились дать свои показания на трибунале. Некоторые из них – старые соплаватели Джека, были совершенно готовы клясться, лоб расшибить о доску, пока их показания не поведут в правильном направлении: суд услышал бы яркое описание яростной атаки высокородного ублюдка на капитана с парочкой пистолетов, абордажным топором, обнаженной саблей, мачтовым клином, вкупе с всевозможными теплыми или патетическими выражениями, использованными сторонами, как Сомерсово ''Чтоб твоё брюхо сгнило, чертов мудило" и Джеково "Прошу, мистер Сомерс, думайте, что говорите".
Теперь, пока не будет готова оратория, все, что им оставалось, чтобы разорвать неизменную монотонность дней, это с нетерпением ждать приближающуюся постановку "Гамлета", хотя, конечно, спектакль, как говорили, был хорош, как медвежья травля в Хокли, с весьма впечатляющей концовкой под сияние бенгальских огней, сколько бы те не стоили.
Отряды добровольцев под командованием трюмного старшины глубоко-глубоко внизу доставали щебень из балласта "Ворчестера" (трудная и очень вонючая задача) для сцены с гробокопателями, а корабельный мясник уже отставил свои бочки в сторону, понимая, что какая бы трагедия не разыгрывалась на одном из кораблей Его Величества, потребуется впечатляющее количество крови.
Роль Гамлета по праву получил старший помощник штурмана, а роль Офелии, очевидно, досталась мистеру Уильямсону, единственному молодому человеку с приемлемым лицом, который мог петь и чей голос еще не сломался, но остальные роли разыграли по жребию, и Полоний достался мистеру Кэлэми.
Он часто приходил к Стивену, чтобы тот его послушал, и убеждал его «не занимать и не давать взаймы, одеваться пышно, но не смешно, богато – не пестро, и не марать руки, со всяким встречным заключая братство" декламируя высоким напряженным монотонным голосом, когда сигнальный мичман сошел вниз с капитанскими приветствиями доктору Мэтьюрину, и если тот не занят, хотел бы показать ему сюрприз на палубе.
Стоял хмурый день с низким серым небом, с зюйд-зюйд-веста налетал дождь, эскадра шла в бейдевинд с тремя рифами на марселях, меняя галсы, чтобы удержаться мористее, но все же на юте царило необычное оживление. Лица Пуллингса, Моуэта и Бондена, стоящих с подветренной стороны, сияли, и тараторили они, будто находились в таверне. С наветренной стороны стоял Джек, заложив руки за спину, покачиваясь на неприятной качке "Ворчестера", глаза устремлены на корабль, находящийся милях в пяти.
– Вот мой сюрприз, – произнес капитан, – иди, посмотрим, что ты о нем скажешь.
На протяжении многих лет Джек, Пуллингс и Моуэт часто дурачили доктора Мэтьюрина по морской части, то же самое, но более осторожно, делали Бонден, Киллик, Джозеф Плейс и множество других моряков, марсовых, мичманов и офицеров. Стивен стал осторожен и теперь, долго вглядываясь, сказал:
– Я не опозорюсь, но при беглом взгляде, скажу, что это корабль. Предположительно корабль военный.
– Я полностью с вами согласен, доктор. А ты не взглянешь в подзорную трубу, может мы узнаем больше?
– Несомненно, корабль военный, но не стоит бояться, когда вокруг тебя весь наш мощный флот, и, в любом случае, вижу, что у него только один ряд пушек – фрегат. Но, когда он это произнес, что-то знакомое показалось в этом далеком корабле, мчавшемся к ним с широким белым носовым буруном по обе стороны, и увеличивавшемся с каждой минутой.
– Стивен, – счастливым голосом тихо произнес Джек, – это же наш дорогой "Сюрприз".
– Так и есть – воскликнул Стивен. – Я узнаю это нагромождение поручней спереди, узнаю то самое место, где спал летними ночами. Боже храни его, достойный кораблик.
– Сердце радуется, видя его, – сказал Джек: этот корабль он любил больше всего после "Софи" – своего первого командования. Джек служил на нем мичманом в Вест-Индии, времена, которые он вспоминал с живейшим удовольствием, а спустя годы командовал им в Индийском океане. Джек знал его насквозь – превосходный образец кораблестроения, как и все, что сходило с французских верфей. Чистокровный, очень быстрый в умелых руках, мореходный, сухой, великолепный ходок в крутой бейдевинд – корабль, который почти плыл сам, как только ты понимал его суть.
Несомненно, фрегат уже стар и время его потрепало, а так же мал – двадцативосьмипушечный фрегат водоизмещением менее шестисот тонн – чуть больше половины водоизмещения тридцатишести– и тридцативосемипушечных кораблей, распространенных сейчас, не говоря уже о последних тяжелых фрегатах, построенных, чтобы потягаться с американцами: действительно, по современным меркам его едва ли можно было назвать фрегатом.
Но зубы у него все же имелись, а с его скоростью и маневренностью "Сюрприз" мог нападать на корабли гораздо большего размера: у него даже произошла одна опасная стычка с французским линейным кораблем, и он давал сдачи почти так же хорошо, как и получал. Если Джек когда-нибудь станет чрезвычайно богат, и если "Сюрприз" выставят на продажу, то не существовало никакого иного корабля в королевском флоте, что он купил бы, это самая лучшая яхта из существующих.
Командующий им сейчас капитан, Фрэнсис Латам, не произвел никаких важных изменений: на нем все еще возвышалась башнеподобная грот-мачта от тридцатишестипушечного фрегата и двойные бегущие бакштаги, которыми Джек её наделил. И хотя Латам обладал крайне печальной репутацией человека, который не мог поддерживать дисциплину, кораблем управлял он хорошо. "Сюрприз" плыл под брамселями, незарифленными марселями и лиселями с наветренной стороны на грот– и фок-мачте: выглядело опасно, но эта комбинация отлично подходила "Сюрпризу", который мчался со скоростью десяти или даже одиннадцати узлов без малейшего риска для рангоута.
Сложившиеся скорости эскадры и фрегата сближали их в прекрасном темпе, но для тех, кто так жаждал почты и новостей о доме и о войне на суше, формальности типа: поднять свой номер, тайный сигнал, лечь в дрейф, чтобы поприветствовать адмирала семнадцатипушечным салютом, казались чрезвычайно затянутыми. Флагман быстро отсалютовал тринадцать раз в ответ и сразу выбросил сигнал, требуя спустить брам-стеньги: известно, что адмирал предпочел бы потерять пинту крови, чем рангоут, и, конечно, ненавидел, когда какой-либо корабль подвергался риску потерять мачты, реи, снасти или парус, когда те могут потребоваться для величайшего усилия в какой-то неизвестный момент, возможно, завтра.
Выглядя странно коренастым со снятыми брам-стеньгами, "Сюрприз" прошел под кормой адмирала. Капитана фрегата заметили поднимающимся на борт флагмана, а в баркасе – пять мешков, предположительно с письмами, – депеши содержались в конверте из парусины, который Латам держал в руке. Теперь время тянулось еще болезненнее, несмотря на то, что отвлекал вид другого паруса на размытом южном горизонте, загадочного паруса, пока прояснившаяся погода не показала, что их два – шлюп и испанское судно снабжения.
Кто обладал часами, посматривал на них, другие под различными предлогами приходили на корму взглянуть на песочные часы. Морской пехотинец исподтишка подтолкнул их, чтобы ускорить падение песка. Бесконечные догадки, пустые домыслы относительно причины задержки: общее мнение сошлось на том, что капитану Латаму говорили, что он офицер того рода, который никогда не должен плавать без корабля снабжения в сопровождении, и знает о мореходстве столько же, сколько королевский генеральный прокурор, и что адмирал не доверил бы ему и лодки на утином пруду.
А в то мгновение, когда сигнальный мичман отвел глаза от нока бизани флагмана, на двадцать голосов вокруг него раздалось многозначное покашливание, и, повернувшись, он увидел выброшенный сигнал: "Бойн" – шлюпка и лейтенант с докладом на флагман. "Дефендер" – шлюпка и лейтенант с докладом на флагман. Так и продолжалось: сигнал за сигналом, пока, наконец, не подошла очередь "Ворчестера". На всей эскадре шлюпки падали в воду и на гоночной скорости (по два гребца на каждой банке) неслись к адмиралу, возвращаясь с невероятно благословенной почтой и едва ли менее желанными газетами из дома.
Все на "Ворчестере", кроме несущих вахту, старались, насколько это вообще возможно на военном корабле, найти для себя уединенное местечко, где те, кто умел читать, узнавали что-то новое о мире, который покинули, и пересказывали все не имевшим такой возможности. В этом отношении, как и во многих других, Джек имел огромное преимущество по сравнению с остальными, и, пригласив Стивена разделить с ним эти минуты уединения, он проследовал в свою просторную кормовую каюту, где оба с легкостью могли найти себе уголок и кресло.
У него имелась внушительная пачка писем от Софи: дома все хорошо, не считая ветрянки и зубов Каролины, из-за проблем с которыми ей пришлось обратиться к врачу в Винчестере. Странная болезнь поразила розы, но зато его недавно высаженные дубы росли просто с поразительной скоростью. Софи постоянно виделась с Дианой, часто ездившей на прогулки с капитаном Ягелло, к которому миссис Уильямс, мать Софи, испытывала самые нежные чувства, заявляя, что он красивейший мужчина из всех когда-либо виденных ею, да к тому же имеющий неплохое состояние. А их новый сосед, адмирал Сондерс, оказался весьма добрым и заботливым человеком – все их соседи были добрыми и заботливыми. Здесь же оказались и старательно написанные письма от детей, которые очень надеялись, что у него все хорошо. У них все хорошо: и каждый сообщал ему, что дома шел дождь, а Каролине пришлось ехать к зубному врачу в Винчестере.
Все без исключения письма, однако, оказались семейными. Никаких новостей – ни хороших, ни плохих – от его адвокатов.
Джек, улыбаясь, еще раз перечитал письма из дома и задумался о странном молчании: хороший это знак или нет? Вытащив из кармана гинею, он подбросил ее в воздух, но не поймал, и монета отлетела к столу, за которым Стивен разбирал собственную почту: кривые каракули от Дианы, с радостью описывавшей очень активную светскую жизнь, протекавшую в Лондоне, и как бы между прочим сообщавшей о том, что ошиблась касательно своей беременности; несколько писем самого разного, в основном научного, характера, записку от адмирала, к которой было приложено, вместе с двумя докладами и зашифрованной передачей, дружеское, явно выражающее симпатию письмо "моему дорогому Мэтьюрину" от сэра Джозефа Блейна, начальника разведки.
Он переварил содержимое двух докладов и как раз читал одно из писем ненаучного характера, когда гинея приземлилась на зашифрованное сообщение. Напротив, письмо в его руке никакой расшифровки не требовало: анонимный автор, явно изменив почерк, прямо сообщал об измене его жены со шведским атташе, капитаном Ягелло.
Тем не менее, Стивен надеялся раскрыть личность автора, так сказать, расшифровать код. Немногие англичане назвали бы его "Стефаном", однако во Франции это был самый распространенный вариант. Кроме того, он подметил и другие важные детали. Загадочное письмо позабавило его: зло, прикрытое праведным гневом, изложено мастерски и, не обладай он врожденной скрытностью, Стивен показал бы письмо Джеку, но в данном случае ограничился улыбкой, возвращая монету обратно.
Обменявшись с Джеком семейными новостями, Стивен сказал, что намеревается утром отправиться в Испанию:
– Адмирал сказал, как только продовольственное судно разгрузит свою капусту, лук и табак, я смогу отправиться на нем в Барселону.
– Господи, Стивен, – расстроенно воскликнул Джек, – так скоро? Черт возьми, буду по тебе скучать.
– Даст бог, скоро встретимся, – ответил Стивен. – Я рассчитываю вскорости оказаться в Маоне.
В наступившей тишине друзья услышали, как часовой окликнул приближавшуюся шлюпку, и последовавший ответ "Дриада", означавший, что сам капитан "Дриады" собирается подняться на борт.
– Чтоб его, – пробормотал Джек и пояснил вопросительно посмотревшему на него Стивену: – Это капитан того шлюпа, который прибыл вместе с продовольственным транспортом, пока мы читали письма. Кошмарная, старая, мелкая, неуклюжая голландская посудина с закругленной кормой, которую захватили во времена Непобедимой армады. На ней просто сумасшедшее количество пушек – четырнадцать 12-фунтовиков. Не знаю, кто сейчас ей командует, – он поднялся на ноги. – Однако, полагаю, придется проявлять гостеприимство. Только не суетись, Стивен, умоляю.
Через несколько секунд Джек вернулся, сияя от удовольствия и следуя за маленьким, субтильным круглоголовым офицером, довольным не меньше его: джентльмен, служившим под командованием Джека волонтером, мичманом и лейтенантом и ставшим теперь, во многом благодаря Джеку, коммандером – капитаном той самой неуклюжей посудины "Дриады".
– Уильям Баббингтон, дорогой мой, – сказал Стивен, – я очень рад видеть вас, дружище. Как поживаете?
Капитан "Дриады" ответил с легкостью и непринужденностью, обусловленной долгим и близким знакомством, дружбой, насколько могла позволить разница в возрасте, значение которой с течением лет все уменьшалось и уменьшалось. Одолев полпинты мадеры, поинтересовавшись, как и полагалось, новостями о миссис Обри, детях и миссис Мэтьюрин, и пообещав отужинать на борту "Ворчестера" на следующий день, ежели позволит погода, в компании старых приятелей Пуллингса и Моуэта, Баббингтон поднялся на ноги при звуках трех склянок.
– "Дриада" находится в составе эскадры, – пояснил он, – так что придется посетить адмирала Харта. Не стоит лишний раз его злить, я и так уже достаточно намозолил ему глаза.
– Что случилось, Уильям? – спросил Джек. – Едва ли ты мог досадить ему, находясь в Проливе?
– Нет, сэр, – ответил Баббингтон, – дело тут, на самом деле, не служебное. Помните его дочь Фанни?
Джек и Стивен смутно припомнили коренастую, смуглую, заросшую волосами и покрытую оспинами девушку и пали духом.
С самого юного возраста, практически с пеленок, Баббингтон питал страсть к прекрасному полу, что, конечно, абсолютно соответствовало традициям военно-морского флота, но, Баббингтон, хоть и являлся великолепным моряком, был начисто лишен разборчивости на суше. В его глазах красавицей считалось любое существо, лишь бы оно носило юбку.
Иногда его покушения на красавиц, пусть и окруженных соперниками, заканчивались успехом: несмотря на комплекцию, женщин покоряли его очарование, жизнерадостность и неугасающая страсть. Но иногда он бросался и на угловатых девиц лет под сорок. Во время короткой остановки в Австралии Уильям покорил сердце аборигенки, а у острова Ява в Индонезии – китаянки весом в девяносто килограмм.
Густо покрытая волосами и прыщами смуглая мисс Харт смутить его никак не могла. – ... и вот адмирал застал нас в таком положении, вы понимаете, пришел в такую ярость и выгнал меня из дома, запретив там появляться. Еще больше он разозлился, когда узнал, что Фанни восприняла все весьма близко к сердцу, и мы переписываемся. Заявил, мол, если хочу получить целое состояние, мне лучше попытать счастья с французскими призами. Ну и добавил, что могу поцеловать его в зад, и рылом не вышел. Сэр, вам не кажется, что это весьма низко так говорить?
– Про поцелуй в зад или рыло?
– Нет, про поцелуй в зад он каждый день говорит, это нормально. Но вот про рыло... по-моему, это крайне низко.
– Только полный грубиян так мог сказать, – заметил Стивен. – Позор ему.
– Точно, – согласился Джек. – Вроде конюха, – после некоторого раздумья он продолжил: – Погоди-ка, Уильям, разве тебя можно обвинять в погоне за чужими деньгами? Тебе не надо жить только на жалованье, у тебя хорошие перспективы. Да и леди едва ли может стать наследницей?
– Еще как может, сэр – самое малое двадцать тысяч фунтов. Сама мне сказала. Ее отец получил наследство от старика Дилки, богача с Ломбард-стрит. Харт метит очень высоко и планирует брак Фанни с мистером Рэем.
– Мистером Рэем, секретарем Адмиралтейства?
– Именно, сэр. Если сэр Джон Бэрроу не оправится – а все говорят, что бедный старый джентльмен уже на последнем издыхании – Рэй станет полноправным секретарем Адмиралтейства. Только представьте, какое влияние окажется у человека в звании контр-адмирала! Я думаю, через него он и отослал "Дриаду" в Средиземноморье, чтобы избавиться от меня и следить за мной, пока сами торгуются о приданом. Как только достигнут соглашения, сразу будет свадьба.
Глава шестая
Что касается благ земных, у Джека Обри их имелось гораздо, гораздо больше, чем у кого-либо на «Ворчестере». Он обладал личным пространством и уединением: наряду с кормовой каютой, где отдыхал или развлекался, или играл на скрипке, еще и кормовой галереей, на которой капитан мог гулять, когда вздумается, в одиночестве, а не на густонаселенном квартердеке. Также имелся обеденный салон и спальное помещение, капитанский салон, где Джек учил недорослей и занимался бумажной работой, и кормовые балконы как место для умывания и уборная. У него имелся личный стюард и собственный кок, много места для личного скота, припасов и вина и достаточно денежного содержания и пособий для бережливого одиночки, чтобы обеспечить достойное пропитание.
Было бы неблагодарно с его стороны выражать недовольство, как он признался, в длинном бессистемном письме, что писал каждый день Софи – письме, или, скорее, его продолжении, в котором Джек обрисовал отъезд Стивена. Неблагодарно и нелогично: он всегда знал, что флот подвержен крайностям, и большинство из них испытал лично, начиная с действительно невероятного отсутствия пространства, с которым столкнулся в начале своей карьеры, когда сердитый капитан разжаловал его, так что на следующий день Джек стал не мичманом, а марсовым, простым матросом, вынужденным повесить свой гамак на нижней палубе "Резолюшн" на расстоянии положенных четырнадцати дюймов от соседей.
Поскольку на "Резолюшне" команда была разбита на две вахты и половина экипажа находилась на палубе, пока другая половина отдыхала внизу, на практике эти четырнадцать дюймов увеличивались до двадцати восьми, но даже в этом случае массивные соседи Джека касались его с обеих сторон при качке – человеческий ковер из нескольких сотен немытых тел (за исключением рук и лица) в непроветриваемом помещении, храпящих, скрипящих зубами, вскрикивающих в своем коротком беспокойном сне, редко когда длившемся четыре часа кряду.
Разжалование далось с трудом и казалось вечным, но имело большое значение, научив его многому, что касается матросов и их отношения к офицерам, работе и друг другу, больше, чем он мог когда-либо узнать, стоя на квартердеке, научив огромному количеству вещей, а среди них – значимости личного пространства.
Здесь же Джек располагал пространством, которое можно измерить в родах, полях или перчах [23]23
Это все меры длины равные 5,03 м.
[Закрыть], а не в квадратных дюймах мичманской берлоги или квадратных футах лейтенантских дней – пространством и даже запасом высоты, что крайне важно для человека его роста и редкостная привилегия на кораблях, спроектированных для людей ростом пять футов шесть дюймов. Пространства он имел в избытке, но не ценил его, как следовало бы. Одна из бед заключалась в том, что это было необитаемое пространство, поскольку по другому правилу флотских крайностей Джек теперь ел и жил совсем один, в то время как на нижней палубе обедал в компании пятисот хороших едоков, и даже в различных кают-компаниях находилось с дюжину человек или около того. Джек никогда не ел в одиночку, пока не стал капитаном, но с тех пор – всегда трапеза в одиночестве, за исключением случаев, когда он кого-то приглашал.
Он, конечно, довольно часто приглашал своих офицеров, и хотя в теперешнем тревожном состоянии неурегулированных дел Джек не осмеливался держать щедрый стол, как в прежние времена достатка, редко случалось, чтобы Пуллингс и какой-нибудь мичман не завтракали с ним, в то время как офицер утренней вахты и кто-то из молодых джентльменов или морских пехотинцев частенько разделяли с ним обед, да и кают-компания раз в неделю приглашала его. Таким образом, завтрак и обед становились достаточно компанейскими, но обедал Джек в три, а поскольку он не из тех, кто ложится рано, то оставалось много времени, гораздо больше, чем могли заполнить заботы на корабле, участвующем в блокаде, на корабле с крайне ревностным первым лейтенантом, корабле, курсирующем туда-сюда рядом с Тулоном, и все решения принимал флагман.
Знакомая скука блокады делала эти пустые, одинокие вечера еще более пустыми и одинокими, но в той или иной мере они были общими для всех капитанов, которые уважали традиции и хотели сохранить свой авторитет. Некоторые, несмотря на правила, справлялись с ситуацией, беря на борт жен, особенно при длинных, спокойных переходах, а некоторые – любовниц, но ни то, ни другое невыполнимо в эскадре под командованием адмирала Торнтона.
Иные плавали вместе с друзьями, и хотя Джек прекрасно знал об этом средстве, по правде говоря, казалось, что не так много друзей могли оставаться в хороших отношениях, находясь в тесноте корабля многие недели, не говоря уж о месяцах или годах. Кто-то начинал много пить, а некоторые становились нелюдимыми, раздражительными и деспотичными. Но, хотя большинство капитанов все-таки не превращались в пьянчуг или чудаков, этот пост практически на каждом, кто пробыл на нем больше нескольких лет, оставлял глубокие отметины.
До сих пор Джеку несказанно везло в этом отношении. С самого начала своего командования он практически всегда плавал вместе со Стивеном Мэтьюрином, что оказалось для него счастливейшим обстоятельством. Будучи хирургом, доктор Мэтьюрин являлся важной частью экипажа, но в своей работе ни от кого не зависел и лишь номинально подчинялся капитану. Но поскольку строевым офицером Стивен не являлся, их тесные дружеские отношения не вызывали в кают-компании ни зависти, ни неприязни. И хотя они с Джеком Обри различались практически во всем, что касается национальности, религии, образования, телосложения, наружности, профессии и склада ума, их объединяла сильная любовь к музыке, и много-много вечеров они играли вместе, до глубокой ночи скрипка и виолончель то перекликались друг с другом, то сливались в одной мелодии.
Теперь если скрипка и пела, то пела в одиночестве. С отбытием Стивена музыкальное настроение редко посещало его и, в любом случае, увлекшая его теперь партита из купленной в Лондоне рукописи становилась все более необычной, чем больше Джек ею занимался. Вступление оказалось полным технических сложностей, и он сомневался, что когда-нибудь сможет сыграть его достойно, но далее шла великолепная чакона, не дававшая ему покоя.
На первый взгляд уже в самом начале отчетливо выделялись несколько тем, тесно переплетенные вариации которых, хотя и непростые, полностью прослеживались и не представляли особых затруднений для воспроизведения. Однако в определенный момент, после особенно настойчивого повторения второй темы, ритм изменялся, а с ним и вся логика партии. Что-то опасное слышалось в ее дальнейшем течении, что-то очень близкое к грани безумия или, по меньшей мере, кошмара, и хотя Джек признавал, что соната в целом и чакона, в частности, представляли собой удивительное по своей выразительности произведение, но чувствовал: если продолжит играть ее, вкладывая сердце, это заведет его в поистине очень странные закоулки души.
Позже, продолжая свое ежевечернее письмо, Джек подумывал поделиться с Софи тем пониманием, что пришло к нему, чувством, раскрывающим саму суть чаконы. Во время исполнения этой мелодии ему казалось, что он участвует в лисьей охоте, скачет на могучем, разгоряченном коне, казалось, что перепрыгивая препятствия, животное, находясь полностью под его контролем, сменило ход. И со сменой хода изменилась суть происходящего, теперь он сидел уже верхом не на коне, а на гораздо более диком, более мощном звере, мчащемся вперед на огромной скорости по неизведанным просторам в поисках добычи – какой именно сказать не мог, но уж точно не обыкновенной лисы.
Но все это плохо поддавалось описанию, к тому же Софи мало интересовалась музыкой и испытывала явную неприязнь к лошадям. Зато очень любила представления, так что Джек решил рассказать ей о выступлениях на "Ворчестере":
"Ни оратория, ни "Гамлет" пока у нас не получаются, и мне кажется, мы несколько погорячились, взявшись за них, будучи еще новичками, поскольку и то, и другое требует основательной подготовки. Но я не сомневаюсь, что, в конце концов, сыграем и их, а пока мы ограничиваемся гораздо менее амбициозными представлениями, проходящими раз в неделю в свободные вечера, если погода позволяет – на удивление хорошая музыкальная группа из десяти исполнителей, несколько танцоров достаточно талантливых, чтобы танцевать и в Садлерз-Уэллз, небольшие драматические произведения и легкий фарс, продолжающийся каждую неделю – очень популярный – в нем два старых матроса из команды баковых показывают толстому, глупому обывателю, ни разу не бывавшему в море, как исполнять обязанности моряка и флотские традиции и бьют его надувными пузырями каждый раз, как тот сделает что-то не так".
Он вновь улыбнулся, вспомнив грохочущий смех пятисот сгрудившихся мужчин, вызванный очередным падением избиваемого с обеих сторон дурака, уже седьмого по счету. К тому времени, когда Джек дописал абзац, все его мысли вновь перенеслись к сонате. Не такую музыку он бы выбрал, будучи одиноким и павшим духом, но, уже взявшись, не мог как-либо изменить или вовсе забросить ее. Так что, когда Джек брался за скрипку, то отрабатывал именно эту партиту, играя медленно и главным образом концентрируясь на технической стороне исполнения.
– По крайней мере, к возвращению Стивена я выучу ее наизусть, – проговорил он. – И спрошу его мнение.
В целом Джек Обри не был склонен к унынию, и в гораздо худших ситуациях не терял присутствия духа. Но сейчас медленно наступающий холод, однообразие блокады, неизменный вид "Помпеи" впереди и "Бойна" за кормой на правом галсе, и наоборот – на левом, долгий и нехарактерный для этого времени года период не по-средиземноморски пасмурной погоды в сочетании с одиночеством и уединением окончательно его доконали. Он позволил своим мыслям устремиться от всех трудноразрешимых проблем к дому – крайне бесполезное занятие, учитывая, что юридические вопросы совершенно смутили экспертов, не говоря уж о матросах, все права которых содержались в тридцати шести статьях Свода законов военного времени – а затем вернулся к насущным делам.
Принимая командование "Ворчестером" Обри знал, что тот направляется в Средиземное море, и Харт являлся заместителем адмирала Торнтона на этой станции, но и Джек, и все его друзья знали, что адмирал Торнтон известен как очень сильная и доминирующая личность, и его заместитель будет значить крайне мало, особенно, когда это такое ничтожество как Харт. Если бы Джек знал, насколько велика вероятность, что Харт может унаследовать командование, то надавил бы сильнее, требуя другой корабль.
Эти мысли проносились у него в голове несколько дней спустя, когда он наклонился над поручнем кормовой галереи, прикладывая платок к хлюпающему носу, иногда глядя на серый и мутный кильватерный след "Ворчестера", иногда – на нос "Помпеи" в кабельтове за кормой, а иногда и на "Дриаду", неуклюжую посудину Баббингтона, расположенную с подветренной стороны, чтобы повторять сигналы от головы линии к концу. Уменьшившейся линии, поскольку адмирал на несколько дней отплыл в Палермо, а также усилил прибрежную эскадру, но даже в этом случае эскадра растянулась на целую милю, плывя во мраке на восток, и повторение сигналов не являлось синекурой, особенно, когда они шли круто к ветру – злополучный угол для сигнального лейтенанта, и когда Харт постоянно игрался с флагами.
К этому времени Джек прекрасно ознакомился с номерами всех кораблей в эскадре, и, хотя со своего места в плотно выстроенной линии за "Помпей" мог разглядеть лишь немногое и смутные проблески "Ахилла", следующего за тем в кильватере, он видел всю болтовню Харта, повторяемую "Дриадой", видел, что от "Каллодена" требуют прибавить парусов, "Борею"– не выкатываться из линии, а далекому фрегату – "Клио" – неоднократно приказывали изменить курс.
И, пока Джек смотрел, утирая красный нос платком в красную клетку, то увидел незнакомый позывной, вместе с приказом этому кораблю занять позицию за кормой "Тетиса". К флоту присоединился какой-то новичок. На мгновение он испытал дикую надежду, что корабль может быть из дома и несет письма и новости, но потом понял, что в таком случае Пуллингс, конечно же, послал бы ему весточку. Тем не менее, он почувствовал любопытство и повернулся, чтобы выйти на палубу, но в тот же миг из каюты на кормовую галерею вышел Киллик с корзинкой, полной носовых платков для просушки. – Сэр, что же это такое? – сердито воскликнул вестовой. – Ни пальто, ни плаща, ни даже долбаного шарфа?
