Текст книги "Миссия на Маврикий"
Автор книги: Патрик О'Брайан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)
Все ближе, на борту все молчат, а противники уже сошлись на пистолетный выстрел. Грохнули носовые погонные орудия француза, тот начал поворот..., и в момент, когда перед глазами должен был появиться борт вражеского фрегата, Джек приказал:
– К ветру!
«Боадицея» быстро повернула, разворачиваясь «на пятке», и бортовой залп, обрушившийся на нее, не достиг своей цели – все мачты устояли. Треснул фока-рей, ядрами снесло два лисель-спирта, закачались обрывки вант, правая кран-балка была разбита, а правый анкер мотался как маятник – но Гамелен потерял свой шанс!
– Притирайся! – и фок пошел к рею, уравнивая скорости кораблей, пока фрегат скользил сквозь дым вражеских пушек. «Венус» поворачивала и сейчас стала уже практически по ветру, кормой к «Боадицее».
– Людей на гитовы! – приказал Джек. – Мистер Холл, очистите ее квартердек справа и выбейте всех на носу.
«Боадицея» рвалась вперед, и уже было ясно, что она достигнет «Венус» до того, как французы успеют перезарядить орудия.
– «Африканеры» – на абордаж с носа! «Боадицея» – мы идем с кормы на их квартердек. И мы даем «африканерам» минуту форы, все запомнили? У пушек, целься точнее! – и Джек обнажил саблю. – Бонден, где мои пистолеты!?
Сбоку обнаружился Киллик, держащий пару старых башмаков и с мундиром подмышкой.
– Не идти же вам на абордаж в лучших туфлях с серебряными пряжками, ваша честь, и в лучшем мундире!? – он старался говорить сварливым тоном. – У вас и минуты не займет переодеться.
– Чепуха, – отшил его Джек. – Все идут в лучшей форме, с чего мне поступать иначе?
Морские пехотинцы «Венус» открыли огонь с кормы, но было поздно – «Боадицея» выходила борт о борт с французским фрегатом.
– Огонь!!! – и картечь с визгом понеслась над вражеской палубой на высоте человеческого роста, дым заклубился, словно кто-то заштриховывал борт противника прихотливыми движениями. Марсовые уже забрасывали крючья на снасти француза, носы соприкоснулись со стуком, и Джек заревел:
– «Африканеры», вперед!
Секунду спустя сошлись и корма с кормой – и теперь корабли лежали рядом.
Целую минуту Джек стоял во главе абордажной партии, а морские пехотинцы за его спиной разряжали свои мушкеты четко, как на параде, и стрелки с марсов выбивали орудийную прислугу. Целую минуту с носа неслись звон и крики, треск пистолетов и рев карронад, которые волонтеры с «Эфришен» развернули на шкафут «Венус». Затем с воплем: «Боадицея», за мной!» он прыгнул через издырявленные койки над бортом на ванты грот-мачты француза, рубя противоабордажную сеть и головы за ней, и дальше, на вражеский квартердек, сопровождаемый ревом толпы атакующих моряков.
Перед ним оказалась шеренга морских пехотинцев – французские моряки на шкафуте отбивались от бешеной атаки «африканеров», и, до того, как их смяла волна атакующих матросов, маленький испуганный капрал попытался достать Джека штыком. Но Бонден перехватил мушкет за ствол, вывернул его из рук владельца, и, молодецки орудуя прикладом, уложил наповал троих, прорвав линию. На палубе за пехотинцами лежали несколько тел офицеров, и, остановив на них в какой-то момент взгляд, Джек разглядел форму французского капитана. Затем группа французов со шканцев левого борта, предводительствуемая молодым офицером, кинулась на англичан на корме с такой яростью, что смогла отбросить их на ют. Следующие несколько минут были заполнены злобой, парадами и выпадами, щелканьем пистолетов, ударами, скрежетом и хрипом.
Но моряки «Венус» отнюдь не превышали числом противников, их теснили со всех сторон, мешая развернуться, они были изнурены долгим ночным боем и ослаблены потерями. Дух их был подорван видом быстро приближающихся «Стонча» и «Оттера» и осознанием неминуемого поражения. Какой-то хорват, кому не было дела до разногласий французов и англичан, прыгнул в уже неохраняемый люк, остальные последовали за ним, ища безопасности в нижних помещениях. Оставшиеся на шкафуте французы кинулись в последнюю отчаянную атаку, коренастый широкоплечий матрос с ножом попытался зацепить Джека, тот со всей силы впечатал эфес ему в физиономию, повалил и заломил ему руку... И тут на свободном пятачке у поручней заметил офицера, который протягивал ему саблю, указывая на корму, где юнга уже спускал флаг.
Перекрывая оглушительный победный клич, летевший с кормы «Венус» и с «Боадицеи», Джек заорал: «Прекратить бой! Эй, на носу, «африканеры», прекратить! Они сдаются!»
Противники медленно расходились, с неприязнью глядя друг на друга. Напряжение ушло, и вот уже установились новые отношения, вроде примитивного «общественного договора» – люди больше не могли убивать друг друга.
Джек принял саблю офицера с вежливым наклоном головы и передал ее Бондену. Человек, сбитый им с ног, поднялся, и, не глядя на Джека, потащился к своим товарищам. Французы либо оставались там, где застало их окончание схватки, либо собирались в небольшие группки в полном молчании, словно акт капитуляции лишил их дара речи.
Вопли радости с «Боадицеи» продолжались, их эхом подхватывали на стоящем в четверти мили «Бомбее» – там подняли вновь английский флаг, и освобожденный экипаж ревел, бесновался и размахивал руками, платками и шляпами с борта и с вант.
– Коммодор Гамелен? – спросил Джек офицера – и тот указал на одно из тел возле штурвала.
– Жаль, жаль Гамелена – заметил Джек, когда они со Стивеном сидели за поздним ужином. – Хотя, если подумать, он получил то, о чем только может мечтать любой мужчина.
– Я бы, – хмыкнул Стивен, – предпочел мечтать о чем-нибудь получше. Картечь в сердце отнюдь не является пределом моих мечтаний, и такого подарка я предпочту всеми силами избегать. Да, похоже, твоя печаль на аппетит не влияет – ты умял уже восьмой бифштекс. И, что меня особенно удивляет, этот бой не вызвал у тебя последующей меланхолической реакции, что я так часто замечал ранее.
– Это верно, – отозвался Джек. – В бою твой разум чист, а потом черная собака приходит в твое сердце. Список потерь, похороны, письма вдовам погибших, наведение порядка, связывать и сплеснивать, откачивать воду из текущего корпуса – чувствуешь себя то ли высосанным, то ли застывшим, как вода в канаве. Впрочем, бывают вещи и похуже. Но сейчас все иначе. Мы вышли из боя практически безнаказанными, но не в этом суть. Суть в том, что эта катавасия – лишь начало настоящего дела. «Эфришен» будет готов ко вторнику, с рангоутом, заготовленным в Сен-Поле и захваченным нами сегодня, «Венус» и «Бомбей» вряд ли потребуют больше времени при работе в две смены – корпуса их и так в порядке. Итого – четыре отличных фрегата, плюс «Виндем», три добрых шлюпа и все наши вооруженные транспорта. А на их стороне на плаву только «Эстри» и «Манш». «Беллону» и «Минерву» еще можно спустить на воду, а вот с «Ифигении» и «Нереиды» проку никакого, хоть чертей в экипаж набрать – как их не ремонтируй. Коммодора они потеряли, а капитан «Эстри» – просто болван. И где их боевой дух? Нету. Так что, Стивен, к концу недели мы с Китингом начнем претворять в жизнь наш план – и вот это-то и будет настоящее дело – и наплевать, что там скрутит меня после этого.
– Прекрасно, дорогой мой. Политически Маврикий уже готов упасть в наши руки, как срезанная виноградная гроздь или плод манго – еще до того, как падет Иль Де Ла Пас. А сейчас, когда ты исправил последствия неудач и сделал даже больше, я верю, что губернатор Фаркьюхар будет в Порт-Луи в течение недели после высадки.
«Эти дни, любимая, я думал о тебе даже больше обычного, – писал Джек в своем очередном письме Софи. Письмо это он все вымучивал до приличного объема, с тех самых пор, как «Леопард» пришел из Сен-Поля, следуя на Кейптаун. «...и мне, конечно же, следовало уже давно написать тебе, не будь мы все так жутко заняты. С понедельника мы не знали покоя, все крутились, готовя эскадру к выходу в море. Такого шума – визга пил плотников, стука конопаточных молотков и воплей боцманов, ты в жизни наверняка не слышала. Бедного Троллопа, деятельного, но раздражительного офицера, хватил солнечный удар, а черного кузнеца после восемнадцати часов беспрерывного махания молотом унесли в глубоком обмороке, уже не черного, а серого. Но сейчас все позади, мы в море, а земля уже после восхода скрылась за горизонтом».
Он, улыбаясь, глянул в кормовое окно «Боадицеи» – на идущую в двух кабельтовых в кильватере «Венус», чьи наполненные паруса сияли на солнце жемчужным блеском. За ней можно было различить «Эфрикейн» и, далее под ветер, три транспорта. Как корабль коммодора, «Боадицея» держалась в середине эскадры, перед ней шли «Бомбей» и «Виндем», а еще дальше на ветер растянулись в линию «Стонч», «Оттер» и «Грапплер». Транспорта за кормой тяжело переваливались, на них везли солдат будущего десанта.
«Зрелище, дорогая, мы представляем весьма внушительное. Правда, некоторые из наших мачт лишали дара речи мастеров на верфи – но они в итоге работают, а это главное. Много запасного рангоута удалось взять с „Бомбея” и „Венус”, но что за чертова работа была – дотащить их до порта! Я обещал команде половину порции грога на ужин, и им бы вполне хватило, но эти канальи нашли дорожку к французскому погребу. Боже, Софи, нас мотало всю ночь, матросы упились, как свиньи, семь моих и семь „африканеров” пришлось заковать в кандалы, да и из остальных ни один не мог взобраться на мачту. К счастью, „Оттер” смог взять „Бомбей” на буксир, иначе вряд ли мы бы вытащили обоих. Да, в тот момент нас мог бы взять тепленькими любой достаточно решительный французский бриг.»
«К утру большинство протрезвело, и я произнес перед ними речь о вреде пьянства. Но, боюсь, эффект от моих слов (хотя это были весьма хорошие и сильные слова) оказался невелик – ибо на берегу нам устроили такую встречу! Ракеты, бенгальские огни (правда, едва видимые из-за яркого солнца), салют со всех укреплений, троекратный. Губернатор, отличный парень, голова на плечах что надо, отлично меня понимает, когда увидел, что в порт привели два фрегата, хотел тут же напоить снова всю команду (хоть сам ничего крепче чая не употребляет). Еле успел убедить его, что надо „убирать сено, пока солнце не село”. Полковник Китинг просто счастлив, что и высказал мне в самых сильных выражениях – и тоже согласился, что надо „ковать железо, пока горячо”.
Ничто не могло сдержать его рвения, когда он гонял своих штабных и прочую публику, дабы войска грузились на транспорты со всем снаряжением и в надлежащем порядке. Ибо могу сообщить тебе, дорогая (только поскольку это письмо не увидит никто, кроме тебя, да и то когда уже все свершится), что мы собираемся послезавтра захватить Маврикий, и наши надежды на счастливый исход велики.»
Джек прервался и бросил вороватый взгляд на Стивена Мэтьюрина, ибо написанное грубо нарушало основные принципы, которые его друг пытался вдалбливать в него постоянными нотациями.
Стивен перехватил его взгляд и спросил:
– Не желаешь ли хороших новостей?
– Не откажусь.
– Тогда тебе будет полезно узнать, что капитан корабля «Джефферсон Б. Лауэлл»...
– Барка, Стивен. Американец – барк. И очень неплохой ходок, к тому же.
– Пф! Он был столь любезен, говоря со мной, что рассказал о курсах, по которым он и его коллеги из Сент-Луиса берут маврикийские бумажные деньги. До нашего прибытия они шли почти один к одному со звонкой монетой, а затем упали до двадцати двух процентов. Потом они взлетали и падали в соответствии с ходом кампании, и после Иль Де Ла Пасс взлетели до восьмидесяти трех. А вот сейчас они вообще перестали котироваться, и расчеты теперь идут только за золото. Вот тебе холодное, объективное свидетельство.
– Очень приятно слышать, Стивен, спасибо.
С этими словами Джек вернулся к своему письму, а Стивен – к своей виолончели.
«Китинг трудился, как пчела, не только из-за мыслей о нашей совместной кампании (и никогда еще, с момента изобретения корабля, я считаю, армия и флот не взаимодействовали лучше), нет, он рвался за двоих из-за сведений, которые узнал от освобожденных с „Венус” армейских офицеров. Они говорили, что генерал Аберкромби, их командующий, собрал войска со всей Индии. В их словах толку немного, ибо полковник их был убит в бою, а младшие офицеры знают только охвостья слухов и сплетен, но основная мысль состоит в том, что на Родригесе назначено рандеву нескольких полков из Форт-Вильям и нескольких частей с Мыса – а затем они прибудут на Реюньон. Идея, если подумать, идиотская, но Китинг из-за этого потерял покой. „Если опять тупая скотина в генеральских эполетах заявится, чтобы сожрать мой хлеб в тот самый момент, когда я намазал его маслом! – орал он в жутком возбуждении, – я продам мой офицерский патент тому, кто больше заплатит, и будь проклята такая служба! Опять лишиться славы, когда мы сделали всю работу – никакое существо этого не вынесет!” И он снова рассказал мне о штурме города в Индии, название которого я позабыл: где он подвел апроши к стенам, отбил все вылазки, пробил в стенах брешь и уже готов был начать штурм – когда явился генерал в паланкине, принял командование, приказал атаку и написал донесение, где присвоил себе все лавры. За это генерал был повышен в звании и отбыл в Бат пэром. Китинг добавил несколько довольно сильных метафор о Бате и старичье, готовом на все ради ленты, расшитой мишурой, но здесь я не рискну их повторить – чересчур горячи».
Джек замер, придумывая остроту, в которой сочетание горячей воды и Бата давало бы замечательный эффект, но способности его лежали несколько в иных областях, и, пожевав перо, он продолжил:
«Я, со своей стороны, тоже не смог вытрясти чего-то связного из бедняги Грэхема с „Бомбея”. Он крейсировал против пиратов Персидского залива, а когда вернулся с жутким некомплектом экипажа – получил приказ принять на борт кучу солдат и идти на рандеву с „Илластриесом” (семьдесят четыре орудия), к югу от Пролива Восьмого Градуса. Всю дорогу его преследовали неудачи: через десять дней открылась изрядная течь в форпике и заставила его возвращаться, пробиваясь сквозь противные ветра и постоянно откачивая воду (люди его и так валились с ног от болезней). Затем бесконечные задержки и проволочки на верфи, он пропустил время первого рандеву, затем – резервного. В итоге поплелся один, страдая от перемежающейся лихорадки, к Порт Луи, надеясь застать там нашу блокирующую эскадру. В итоге после долгого и кровопролитного боя его корабль был захвачен. Боюсь, из-за жары, лихорадки и волнений он несколько не в себе, иначе чем еще можно объяснить, что он спустил флаг перед шлюпом, приняв его в темноте за второй фрегат? (Да, это правда, тот несет оснастку корабля, наш старый знакомый „Виктор” о шестнадцати орудиях, но так обмишуриться...) Стивен о состоянии его интеллекта того же мнения, перед нашим отплытием залил его до горловин опийной микстурой и обрил чуть не до волдырей. Но, в любом случае, никаких приказов для Родригеса у Грэхема не было, так что сто к одному, что Китинга, как говорится, преследуют химеры. Но это видение подкрадывающегося, жадного до славы генерала, жаждущего присвоить себе завоевание острова и установление там власти британского губернатора, заставляющее его лезть из кожи, вполне меня устраивает, ибо совпадает с моим желанием выйти в море, пока „Минерва” с „Беллоной” еще не на плаву. (Ходят слухи, что не то роялисты, не то паписты, или и те и другие, проломили им днища адскими машинами, но я в это не верю – даже иностранцы не могут быть такими идиотами). Так что пусть будут химеры – лишь бы двигали в нужном направлении».
– Стивен, – окликнул он сквозь басы виолончели, – как пишется «химера»?
– Большинство, сколько я знаю, начинает с «х». Ты что, пишешь ей о буревестнике в моем ночном горшке?
– Стивен, тебе не кажется, что «ночной горшок» – чертовски неподобающее для письма выражение?
– Господь с тобой, Джек! Мать, самостоятельно растящую своих детей, тебе «ночным горшком» не смутить. Ну, напиши «талассодром», если тебе это кажется благозвучнее.
Перо снова заскребло по бумаге, виолончель продолжила выводить мелодию – и тут в дверь постучал гардемарин, с докладом о парусе на правой раковине. Гардемарин заметил, что, судя по странному пятну на фор-марселе, это «Эмма».
– Несомненно, она и есть – согласился Джек. – Как быстро они!
«Эмма» была отозвана с Родригеса депешей с авизо, но ее не ждали раньше вторника.
– Том Пуллингс будет на борту нынче же, – обратился коммодор к доктору, – надо пригласить его на обед. После мотаний туда-сюда вокруг Родригеса он будет очень рад куску свежей баранины.
Был вызван Киллик и снабжен указаниями к пяти склянкам приготовить седло барашка, полдюжины бутылок красной «Констанции» и «утонувшего младенца»[5]5
Вид пудинга с изюмом, не пугайтесь. Прим. переводчика.
[Закрыть]. Они еще пообсуждали Тома Пуллингса, его одиночный поиск вдали от своих, его вероятный аппетит – и тут вернулся запыхавшийся гардемарин с выпученными глазами с докладом: «Стонч» только что доложил о четырех парусах на северо-востоке.
– А что докладывает «Эмма»? – вопросил Джек.
– Не знаю, сэр, – пролепетал гардемарин.
– Ну так будьте добры, пойдите и выясните – раздраженно распорядился коммодор.
Выяснилось, что «Эмма» не докладывала ничего. Не было сигнала о вражеских судах в пределах видимости, не гремела пушка для привлечения внимания. А ведь «Эмма» с отличным капитаном на борту была куда ближе к этим четырем кораблям, чем «Стонч». Вывод был очевиден: эти четыре паруса – суда Ост-Индийской компании... Или (холодная рука сжала сердце Джека) – это английские военные корабли.
Джек в задумчивости вышел из каюты, прошел по палубе, окликнул «Эфрикейн», что выходит из строя и приказал сблизиться с «Эммой». До того «Боадицея» шла с малой парусностью, дабы уравнять скорость с тихоходными транспортами, теперь на мачтах распустились полотнища брамселей и со свежим ветром в бакштаг фрегат понесся не хуже скаковой лошади. Молочно белая кильватерная струя вытягивалась все дальше, носовой бурун вырос до клюзов, брызги летели от бака, образуя на солнце маленькие радуги. Дух экипжа взлетел невиданно, мальчишки и молодые марсовые громко хохотали, взлетая по вантам отдать бом-брамсели – однако несколько суровых энергичных окриков с квартердека мигом загасили веселье. Кормовые и шканечные вахтенные замерли, как мыши под метлой, передвигаясь едва не на цыпочках, более удаленные обменялись понимающими взглядами и тычками, а на баке пробормотали с понимающей ухмылкой: «Как бы не заштормило, ребята».
Трудно что-то спрятать на военном корабле, и, хотя прибытие Джека и полковника Китинга с прощального обеда у губернатора наблюдали лишь несколько часовых морской пехоты и вахтенных, вся команда знала, что «кэп принял на грудь» и «был пьян как Ной». Говорили, что «его привезли на причал в тачке, а он ревел и требовал женщину, черную девчонку себе в койку». Команда понимающе пересмеивалась, цитируя его поучения о «злейшем грехе пьянства», пока он громогласно вопрошал: подтянут этот блок до нока до конца этой вахты – или ему еще подождать?
Сейчас «Боадицея» шла самым подходящим для нее курсом, разбрасывая длинную волну и без усилий выдавая десять узлов, и, несмотря на дурные предчувствия, нельзя было не наслаждаться ее движением.
– Вот так я всегда и представлял себе жизнь моряка, – заметил мистер Петер, редкий гость на квартердеке. В основном все свое время он проводил в маленькой клетушке ниже ватерлинии, деля его между морской болезнью и работой. – Вы не находите это восхитительным, сэр?
– О да, это как бокал шампанского, – отозвался Стивен, и мистер Петер со значением улыбнулся, покосившись на изжелта-серого полковника Китинга, моргающего на солнце (на самом деле, в тачке привезли именно его, и именно он требовал: «Давайте совокупляться!»).
«Боадицея» и «Эмма» сближались с общей скоростью в шестнадцать узлов, и каждые несколько минут восточный горизонт отбегал на милю. Вскоре впередсмотрящий доложил о четырех парусах, что ранее заметил «Стонч», затем раздался крик, что еще два корабля видны на ост-норд-ост, и что за ними видны еще верхушки брамселей.
Но уже шесть кораблей никак не могли быть «компанейцами». Джек несколько раз прошелся по квартердеку, все более мрачнея лицом, затем стащил с себя мундир, позаимствовал трубу Сеймура и полез на фор-брам-стеньгу. Он уже почти долез туда, ванты скрипели под его весом, а ветер трепал его длинные волосы, пытаясь унести их на северо-запад, когда он услышал, как дозорный бормочет: «...шестнадцать, семнадцать... Да их тут чертова армада! Чертова испанская армада. Эй, на палубе!»
– Не ори, Ли, – буркнул Джек. – Я сам все вижу. Подвинься.
Он устроился на рее и повел трубой с востока на северо-восток. Вот они: величайшая эскадра, которую он когда либо видел в Индийском океане. А во главе, напрочь убивая даже призрак надежды, шел двухдечный «Илластриес» под вице-адмиральским флагом.
«Эмма» к этому моменту была уже как на ладони. Корабли уже успели обменяться сигналами, и сейчас транспорт, тяжело раскачиваясь, подходил с подветренного борта к обрасопившему фор-марселя и легшему в дрейф фрегату.
Джек бросил последний долгий взгляд на военные корабли и транспорты приближающегося флота, и полез вниз, как иной человек спускается по лестнице собственного дома – не думая о лестнице и ступенях, а лишь о собственных проблемах. Он спустился на палубу и успел надеть мундир к моменту, когда Пуллингс взошел на борт. Контраст между сияющей белоснежной улыбкой на выдубленной солнцем физиономии лейтенанта и угрюмым взглядом коммодора бросился бы в глаза и самому неискушенному зрителю, но искренняя радость Пуллингса от встречи была столь заразительна, что губы Джека растянулись в ответ. Еще шире он заулыбался, когда увидел мешок с почтой, принимаемый со шлюпки «Эммы».
– Никого тут не встретят с такой радостью, как почтальона, мистер Пуллингс! – провозгласил Джек, приглашая того в каюту.
– Откуда путь держишь, Том?
– Прямо от адмирала, сэр, – отозвался лейтенант таким тоном, будто это была лучшая, доставленная им весть.
– От мистера Берти? – переспросил Джек, чей протестующий разум ухватился за последнюю надежду, что флот следует для усиления Явы под командованием совсем другого вице-адмирала и просто проходил мимо.
– Так точно, сэр, – бодро отозвался Пуллингс, – и он вручил мне вот это лично для вас. Том вытащил из кармана свернутый в «собачье ухо» номер «Морской хроники» и вытряс из его страниц официальное письмо. Но, держа его на весу, вместо того, чтобы отдать адресату, он спросил:
– Вы что, совсем не получали почты с момента нашей последней встречи, сэр?
– Ни слова, Том. Ни слова с самого ухода с Мыса. Что-то не так – ни слова почти год.
– Тогда я первый! – завопил Пуллингс, лучась довольством. – Позвольте пожелать вам и миссис Обри всего самого лучшего!
Он схватил безвольную руку Джека, с силой сжал ее и показал страницу журнала, одновременно зачитывая вслух:
«В Эшгроу Коттедж, Хилтон Адмирал, что в Хантсе, супруга капитана Обри, «Боадицея», произвела на свет сына и наследника...».
– Дай сюда! – рявкнул Джек. Он схватил журнал, поднес страницу к свету и впился в нее взглядом.
– «В Эшгроу Коттедж, Хилтон Адмирал, что в Хантсе, супруга капитана Обри, «Боадицея»,... сына...» Черт меня побери! Господи, благослови! Боже, боже! Честное слово, меня словно в ад кинули и взяли обратно... Как обухом по голове! Киллик, Киллик! Бутылку шампанского сюда и доктора позови! Киллик, это тебе, Господь любит нас! – и Джек счастливо захохотал.
Киллик принял пригоршню монет, медленно высыпал их в карман с видом крайней подозрительности, и вышел из каюты, неодобрительно сжав губы.
Джек вскочил со стула, несколько раз прокружился по каюте с тихим счастливым смехом, переполняемый любовью, счастьем и внезапной пронзительной тоской по дому и семье.
– Спасибо, Пуллингс, спасибо от всего сердца!
– Я так и думал, что вы обрадуетесь, сэр, – отозвался Пуллингс. – Мы же знали, и миссис П. и я, как вы хотели мальчика. Девочки – это, конечно, замечательно, но это немножко не то... С ними не хочется быть все время, да и непонятно с ними – что из них получится. А мальчик! Наш пострел, сэр, если только у меня к тому времени будет корабль, выйдет в море сразу, как только оденет штаны.
– Надеюсь, миссис Пуллингс и Джон в добром здравии? – осведомился Джек, но, еще до того, как он получил исчерпывающий ответ, в каюту ввалился Стивен в компании мешка с почтой.
– Стивен, – провозгласил Джек, – Софи родила мальчика!
– Правда? Бедняжка. Но ты, полагаю, теперь успокоишься.
– Ну, – краснея, отозвался Джек, – я никогда и не заикался об этом, ты же знаешь.
Он уже вычислил в уме, что далекое, пока безымянное чудо было зачато в ночь перед его отплытием, и теперь робел и смущался.
– Ну что ж, желаю тебе радости с твоим сыном. Надеюсь, Софи в порядке? Ко всему прочему, – заметил он, глядя, как Джек возится с завязками почтового мешка, – теперь ты не будешь так уж против баронетства?
– Господи, что со мной! – воскликнул Джек. – Первым делом – приказы!
Он бросил мешок, разорвал пакет с адмиральским письмом и тут же обнаружил то, что ожидал: приказ по получении сего с максимальной скоростью проследовать на соединение с эскадрой на или вблизи Родригеса. Он рассмеялся и заметил:
– Может, баронетство когда и придет ко мне, но здесь оно мне точно не светит. Я смещен.
Он вышел на палубу и отдал приказ поднять сигнал о смене эскадренного курса, прочь от Маврикия, а затем другой – сплеснить грота-брас. Глядя на обалделое выражение на физиономии Сеймура, он понизил голос (насколько смог), и сообщил тому, что только что получил известие о рождении сына. Приняв поздравления офицеров с квартердека и заметив искреннюю радость в глазах ближайших матросов, Джек вернулся с Китингом, зазвав того «пропустить стаканчик». Бутылка вскоре опустела, почта была рассортирована, и, отдавая полковнику его пакет, Джек заметил:
– Надеюсь, полковник, что ваши новости будут столь же хороши, как и мои, дабы возместить неприятности. Вы оказались пророком как минимум наполовину, и, боюсь, на Родригесе вас будет ждать генерал, как меня уже ждет адмирал.
С этими словами Джек удалился со своими письмами на кормовую галерею, являвшуюся на корабле его маленьким персональным местом отдыха, оставив пораженного полковника, бледного и трясущегося от негодования.
Незадолго до обеда он вышел с галереи и обнаружил в салоне одинокого Стивена. Пуллингс, узнав о новом курсе эскадры, понял, что с его стороны было бы не худо не спешить с известиями, которые стоили коммодору его планов и славы, теперь уныло торчал на юте у поручней, проклиная себя за неуместное усердие.
– Надеюсь, что и у тебя нашлись хорошие новости, Стивен? – Джек кивнул на кучу распечатанных писем.
– Отчасти, спасибо. Но ничего, что ввергло меня бы в радость, сравнимую с твоей. Ты, братец, разрумянился и аж светишься весь. Расскажи же, как там Софи?
– Пишет, что никогда в жизни не чувствовала себя лучше. И клянется, что роды прошли легко, как письмо в щель ящика. Я знаю, Стивен, что к детям ты относишься примерно как старина Ирод, но...
– Нет-нет. Я вовсе не такой упорный несгибаемый детоненавистник, хотя и разделяю мнение, что большинство детей – совершенно излишни.
– Без детей не будет следующих поколений.
– И оно и к лучшему, если посмотреть, во что мы превратили мир, где им предстоит жить. Сперва волчья стая сверстников, а затем больное, бесчеловечное общество – вот что формирует их. Но бывают, конечно, исключения: воспроизведение таких славных созданий как Софи, и, даже, осмелюсь заметить, как ты сам – безусловно, доброе дело. Но, боюсь, я тебя перебил.
– Да я просто собирался сказать, что, может, тебе бы хотелось послушать, как Софи его описывает. Выходит, что это самый необыкновенный, исключительный ребенок...
Стивен слушал с приличествующим любезным выражением, тем временем запах жареного мяса и лука поплыл на корму, барабан грянул «Сердца из дуба», созывая к обеду кают-компанию. Желудок Стивена к тому времени уже вполне был готов подхватить мелодию – а рассказ о замечательном младенце все продолжался:
– Ты даже представить не можешь, Стивен, как это меняет все будущее мужчины – иметь сына! – возглашал Джек. – Вот теперь мне вполне есть смысл посадить в имении грецкий орех. Да что там, заложу целую плантацию дубов!
– Девочки могли бы собирать грецкие орехи и бегать под дубами. А их внуки – уже срубить их.
– Нет-нет, это совсем другое дело. Сейчас, благодарение Господу, у них есть приданное – и они неизбежно выйдут за каких-нибудь сальных типов с фамилией что-нибудь вроде Снукс... Стивен, согласись, это – совсем другое дело.
Прямо перед пятью склянками Джека прервал приход Пуллингса, все еще не в своей тарелке, и до сих пор кипящего негодованием полковника. Ровно в пять склянок появился Киллик собственной персоной со словами:
– Кушать подано! – и неподражаемым жестом ткнул большим пальцем в сторону столовой, куда и проследовала вся компания.
Пуллингс ел свою баранину молча, без особого аппетита, полковник Китинг, хотя и мог, согласно обычаям, говорить свободно за коммодорским столом, оставался также нем, видимо, боясь спугнуть словами последний малый шанс, на который у него еще оставалась надежда. Стивен предавался размышлениям, хотя время от времени ему удавалось заполнять паузы в потоке бодрого красноречия Джека. Когда, наконец, долгий обед был закончен, выпили, чокаясь, теплого портвейна за короля, миссис Обри и новорожденного Потрясателя Вселенной, и гости удалились проветриться, Стивен сказал Джеку:
– Я даже не могу сказать, чем я больше восхищаюсь: твоему неуемному чадолюбию, или твоему великодушию перед лицом разочарования. Не так еще давно ты бы предпочел, по примеру Нельсона, «приложить подзорную трубу к слепому глазу». Ты бы «не получил» этих приказов и взял Маврикий еще до того, как мистер Берти пронюхал бы, где ты находишься.
– Ну да, я разочарован, я признаю. Сначала, когда я еще месяц назад понял, что задумал адмирал, у меня была мысль пройти западнее. Но это бы не прошло, ты понимаешь. Приказ есть приказ, исключение из этого правила бывает одно на миллион, и это явно не тот случай. Маврикий должен пасть на следующей неделе – кто бы не командовал, и кому бы не досталась слава.
– Китинг настроен отнюдь не так философски.
– Так Китинг и не получал новости, что у него родился сын. Ха-ха, съел, Стивен?
– У Китинга их пятеро, обходятся папаше в копеечку, и, вдобавок, являются постоянным источником неприятностей. Так что известие о рождении шестого вряд ли бы погасило его возмущение, вот если б дочка – другое дело, ее он хочет давно. Странно, странно: данные чувства совершенно не находят отклика в моей душе – сколько я к ней не прислушиваюсь.
