Текст книги "Вилла «Амалия»"

Автор книги: Паскаль Киньяр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Глава III

Как-то утром ей попалось на глаза объявление «Продается», вывешенное на балконе большой желтой виллы. Анна Хидден вошла во двор.

И вот она проходит вдоль пористого розового бортика огромного бассейна.

Перед ней высятся темными силуэтами на фоне неба два кипариса. На желтых стенах красиво смотрятся серые ставни. Она оглядывает сад.

Ей стало ясно, что гостиничная жизнь начинает ее тяготить. Монастырски строгий распорядок этой жизни, приглушенные голоса персонала, ритуалы – обязательные, мягко завлекающие, и запахи. Особенно запахи. Непобедимые запахи еды, шампуней, грязи, серы, табака, тележек с моющими средствами и постельным бельем в коридорах. Однако ей было ненавистно и это роскошное обиталище с его стандартным комфортом, идеально приспособленное для туристов, желавших лишь одного: быть нигде, вдали от горестей, на грани смерти под названием отсутствие.

* * *

И вдруг на землю обрушивается ливень.

Она бежит.

Торопливо покидает виллу, выставленную на продажу.

Стены темнеют. Потоки воды струятся по склону вулкана. Весь холм течет у нее под ногами. Сотни ручейков сбегают вниз, к морю.

Она пересекает опустевшие площади.

Перекрестки безлюдны.

Паперти забиты женщинами в черном, которые пытаются укрыть свои тела под порталами церквей, в их сумрачных недрах.

Крыши автомобилей звенят под мощными струями ливня.

– Ну и дождь! – говорит она, входя через вращающуюся дверь в свой отель и сбрасывая плащ.

– Si! Вы правы, синьора! Ужасно!

Она возвращается из ванной в комнату, в чалме из полотенца, которым вытирала волосы. Снимает свитер. И произносит вслух:

– Я замерзла.

В гостиничном номере стоит ледяной холод. Хорошо бы сейчас развести огонь. Она думает: «Мне нужен камин. Мне необходим камин. Мне необходима крыша над головой. Необходимо заботиться о чем-то более конкретном, чем стихи, положенные на музыку. Например, о саде, где я готовилась бы ко всей этой весне. Мне нужен свой дом».

Произнося мысленно эти слова, она успевает снять юбку и колготки.

Забирается в постель.

Читает, натянув одеяло до подбородка и покусывая колпачок шариковой ручки.

* * *

Она читала: «Император Август, не питавший любви к человеческим существам, влюбился в некое место.

Он обменял остров Искья на Капри, когда открыл для себя эту мощную скалу в тумане.

Капруа – остров кабанов – принадлежал до той поры греческой муниципии Неаполя.

Позже император Тиберий превратил его в свою загородную резиденцию с двенадцатью дворцами, соответствующими знакам зодиака (как впоследствии Валуа избрали для себя Луару)».

Анна Хидден опустила путеводитель на песок.

Воздух был напоен благоуханием первых распустившихся роз.

Стояла мягкая, теплая погода.

Она искупалась. Потом улеглась на гостиничном пляже, под террасой с бассейном. Она читала книгу, взятую в библиотеке отеля; в ней рассказывалась история острова, который ей так полюбился.

Песок был серого цвета, более бледного, чем рассветное небо.

Она обернулась и взглянула на голубую гору. И там, на голубой вершине, ей померещилась какая-то голубая крыша.

* * *

Страстная пятница. 25 марта.

Жоржу, по телефону:

– Я заметила тропинку между эвкалиптами. Самого дома я не видела. Когда лежишь на пляже, зонтичная сосна на обрыве заслоняет его. А с дороги над обрывом можно разглядеть только кусочек голубой крыши.

– А я съездил на почту, – сказал он ей. – Нашел в твоем ящике налоговое извещение.

– Я все улажу по Интернету. Так будет удобнее. Спасибо, Жорж. Я сама этим займусь.

И снова заговорила о вилле, которую обнаружила несколько часов назад в лесных зарослях.

Наведалась туда, еще и еще раз.

В общем-то, вилла находилась довольно далеко от пляжа. Нужно было взобраться по узенькой, очень крутой, еле заметной тропинке, и вдруг перед вами неожиданно возникал дом, сложенный из туфа. Его венчала крыша из каменных пластин, так тщательно отполированных, что издали они и впрямь казались голубыми.

Она видела его раз двадцать, и лишь потом ей в голову пришла мысль: а не поселиться ли здесь когда-нибудь?

Но понравился он ей сразу, еще до того, как она поняла, что можно страстно влюбиться в какое-то место в пространстве.

Дом на скале был, по правде говоря, домом-невидимкой. Ни с пляжа, ни из ресторанчика, где в полдень она ела салат, ни, тем более, с дороги нельзя было увидеть ничего, кроме краешка голубой крыши, да и то если смотреть с середины склона, выходившего к морю.

Большая часть террасы, на которой стоял дом, была вырублена прямо в скале.

Вилла не продавалась.

Там никто не жил.

* * *

Надежно укрытая в скале, вилла смотрела с кручи на море.

С ее террасы открывалась бескрайняя водная гладь.

На первом плане, слева, Капри, холм Сорренто. А дальше море до самого горизонта. Начав смотреть, она уже не могла оторвать взгляд. Это был не пейзаж, а нечто одушевленное. Не человек и, конечно, не бог, но живое существо.

Загадочное око.

Некто.

Определенный и, вместе с тем, неопределимый лик.

Она стала наводить справки о владельцах или хотя бы об истории этого длинного, узкого необитаемого дома, вознесенного над морем с юго-восточной стороны вулкана.

В агентствах недвижимости о нем ничего не слышали.

Она разузнала имя хозяйки у священника маленькой церквушки на горе. Это была крестьянка, жившая на ферме в дальнем конце острова, возле Сан-Анджело; место называлось Кава-Скура. Она поехала туда на автобусе.

– Ничего я не знаю. Мой дед помер еще в тысяча восемьсот семидесятом.

– О боже! – воскликнула Анна.

– Синьора, с чего бы это вам горевать о смерти моего деда в тысяча восемьсот семидесятом году?

– Синьорина, – поправила Анна.

– Вы из Франции, синьорина?

– Да.

– Сразу видать. Поймите, синьорина, мой дед – это мой дед. Не ваш.

– Да.

– Так что нечего вам его оплакивать.

– Да.

– И потом, тысяча восемьсот семидесятый год в Италии и тысяча восемьсот семидесятый во Франции – совсем разные вещи.

– Да.

И обе замолчали.

Потом Анна Хидден сказала:

– Но тысяча девятьсот двадцатый в Италии – совсем не то, что тысяча девятьсот двадцатый во Франции.

– Синьорина, Искья – это никакая не Италия. И еще скажу вам: в том саду никому не удалось вырастить ни былинки. Мой дед сложил этот домик для своей сестры Амалии, моей двоюродной бабки. Но моя двоюродная бабка Амалия померла. И мой дед помер. И отец мой тоже помер. Он был последним, кто там жил. Провел в этом доме все годы, что вдовел, а потом там же и отдал Богу душу.

– Простите меня…

– И опять скажу, синьорина: незачем вам просить прощения за смерть моей родни. А теперь, будьте добры, оставьте меня, я должна работать.

Крестьянка явно не желала впускать ее к себе в дом.

Глава IV

Однажды, когда Анна пришла опять, старая крестьянка разгневалась не на шутку: с какой стати эта молодая туристка, явившаяся из Искья-Порто, надоедает ей, мешает работать?! И она грозно велела этой женщине оставить ее в покое. А чтобы та лучше поняла, перешла на крик. Но Анна тоже повысила голос, тоже вышла из себя и, схватив за руки крестьянку из Сан-Анджело, ни с того ни с сего воскликнула:

– Вы похожи на мою мать! Кричите на меня точно как мама!

Услышав это, старуха залилась слезами.

И обе женщины долго плакали, держась за руки.

Потом они вошли в дом и выпили по стаканчику крепленого вина, макая в него сахарное печенье и рассказывая друг дружке свою жизнь, с ее бедами, с ее мужчинами – себялюбивыми, развратными, деспотичными, робкими, жалкими. И делясь счастливыми воспоминаниями, которые старели вместе с их телами.

* * *

Два дня спустя Анна Хидден заехала за ней на такси. Машина доставила их к подножию горы. Оттуда они пешком пробрались к дому, скрытому зеленой кроной зонтичной сосны. Дорожка вела их вверх по крутому склону. Она была неопасна, но то и дело петляла в зарослях. Старуха с трудом, тяжко отдуваясь, карабкалась по этой тропе. Она цеплялась за старую засаленную веревку, которую Анна до сих пор не видела, прикрепленную прямо к каменной стене вулкана, среди колючих кустов и диких роз.

Ткнув пальцем в развалины старой стены, мелькавшие в просветах зелени, крестьянка сказала:

– В старину здесь была сторожевая башня – против сарацинов и против французов.

– Ясно.

– Потом в ней устроили стойло для ослов. Вы слыхали про генерала Мюрата?

– Да.

– Знаете, что он нас завоевал?

– Да.

– И вам это безразлично?

– Да.

– Почему вы мне так отвечаете?

– Потому что я не генерал и не собираюсь заканчивать свои дни в маршальском звании.

Старуха обернулась, со смехом потрепала ее по щеке и продолжила подъем.

Нужно было увидеть воочию этот дом, такой длинный и приземистый, так прочно врезанный в камень, чтобы почувствовать исходящую от него загадочную силу. Даже старая крестьянка из Кава-Скуры невольно умолкла, почтительно созерцая давно не виденный фасад. Заросли, изгородь – все было темно-зеленого, почти черного цвета, такого же черного, как скала. Терраса дома тоже была очень длинная, такая же длинная, как вулканический склон.

Отсюда можно было видеть либо деревья на холме, закрывавшие дом, либо море.

Со всех сторон – море.

Анне все больше и больше нравилось это место, этот свободный обзор морской глади. Она не произнесла ни слова. Предоставила говорить старой женщине (чью руку снова держала в своей), но и та упорно молчала.

Дом стоял в странном, еле различимом ореоле то ли мерцающего дождя, то ли светлой дымки, – словно здешний воздух сгустился и окутал террасу волшебным маревом.

– Почему вы здесь не живете?

– Ноги – для тела, воспоминания – для сердца.

Вот такую загадку предложила ей ее новая подруга, крестьянка из Кава-Скуры. Потом она добавила:

– Вы и знать не знаете, какой здесь свет в летнее время – ослепнуть можно. А уж жара!.. Даже описать трудно. Вас как зовут, синьорина?

– Анна.

– А меня – Амалия.

– Как и вашу бабушку.

– Как мою двоюродную бабушку, а не родную. Тетушка Амалия приходилась сестрой моему деду. Дед ее очень любил. Зовите меня Амалией. А я буду звать вас Анной.

– Амалия… – повторила Анна.

– Ну так вот, Анна, я даже описать вам не могу, что такое здешняя жара! Настоящее адское пекло!

Ни один из ключей, лежавших у нее в сумке, не подошел к дверному замку.

Фермерша присела на кучу хвороста и кольев, сваленных возле двери, ужасно расстроенная тем, что поднялась сюда впустую.

Терраса перед ней была завалена по всей длине стульями, столами, старыми ящиками из высохшего лимонного дерева, пустыми кувшинами.

Скала у нее за спиной была черной, сюда некогда стекала лава из вулкана. Внешние стены дома были сложены из желтого туфа. Запыленные окна, идущие по фасаду, смотрели на голубой простор морской бухты.

Сквозь грязные стекла можно было разглядеть два больших камина из светлого камня.

Безмолвие царило на террасе, окутывало разбросанные там и сям кованые, заржавевшие столы и стулья.

Анна присела рядом с Амалией, спиной к двери.

Они посидели, отдыхая.

* * *

Амалия сказала:

– Надо будет спросить у моего брата Филоссено, куда подевался ключ от двери.

– Только поберегите ноги! – воскликнула Анна Хидден.

– Ничего, Филоссено – он знает.

Анна поддерживала Амалию, которой трудно было спускаться по отвесной тропинке с кручи, куда она забралась с таким трудом.

– Думаю, вы понравились бы моему отцу, – вдруг сказала Амалия, крепко держась за ее руку.

Анна прошептала:

– Вы даже представить себе не можете, как мне приятно это слышать…

– А с чего это вам так приятно?

– Мой отец меня не любил.

– Ваш отец помер?

– Нет. Он уехал. Я была еще совсем маленькой.

Когда они оказались внизу, старая крестьянка сказала:

– Вы не бойтесь, Анна, я к вам часто наведываться не собираюсь и надоедать не стану!

– Значит, вы согласны?! – воскликнула Анна Хидден.

И обняла старую крестьянку. Она была на вершине счастья.

* * *

Вопрос с арендой решался крайне медленно. Не из-за денег: об этой, довольно скромной, сумме они быстро договорились между собой. В течение года Анна практически ничего не должна была платить, поскольку брала на себя расходы по необходимому ремонту дома. Но перед тем, как его начать, требовалось получить согласие всех остальных родственников Амалии.

У Анны по-прежнему не было ключа от дома, но она без конца поднималась к нему по обрывистой тропе.

Она была влюблена – иными словами, одержима.

С того дня, как она увидела виллу на скале, она совершенно забыла о том, что Жорж называл ее хижиной в Тейи, на берегу Ионны. Как забыла и о своем парижском доме, который выставила на продажу. И о жилище своей матери в Бретани.

Она влюбилась – безумно, неистово – в дом Амалии, в террасу, в бухту, в море. Влюбилась так, что мечтала раствориться без остатка в том, к чему прикипела сердцем. Во всякой любви таится нечто зачаровывающее. Нечто гораздо более древнее, чем то, что можно выразить словами, которые мы узнаём лишь через много лет после рождения. Но теперь она любила такой любовью не мужчину. А дом, который звал ее, ждал ее. И каменный склон горы, к которому хотелось прикипеть навечно. И весь этот заросший дикими травами уголок света, лавы, потайного огня, в котором мечтала жить. Странное чувство, и сильное и внезапное, охватывало ее всякий раз, как она поднималась в это царство лавы. Словно тут обитал невидимый добрый дух, и она ощущала – каким-то неведомым образом – его благосклонность к ней, и покровительство, и понимание, и почитание, и поддержку, и любовь.

* * *

Внизу, под обрывом, она обнаружила грот и две маленькие бухточки, где можно было плавать, оставаясь невидимой для постороннего глаза. Впрочем, этот склон горы был почти неприступен. И бухточки были совсем крошечные. Вулканические сбросы замыкали их со всех сторон, делая доступ туда крайне затруднительным.

Карабкаясь по скале, можно увидеть, нет ли кого внизу, на темном песке. Кое-где вдруг попадается железное причальное кольцо для лодки. Кое-где – несколько цементных ступенек, позволяющих войти в Тирренское море, а не прыгать в него с высоты.

Ее волосы уже отросли ниже плеч. Плечи же остались узкими, несмотря на рассветные и вечерние заплывы. Отныне она ежедневно плавает в этих двух бухточках. А одежду оставляет в маленьком стойле.

Глава V

Однажды, поднявшись к дому, она увидела крестьянку и какого-то старика, которые сидели там, в мертвой тишине, в дымке света. Был вечер. Они расположились на террасе, в железных креслах перед ржавым столом, не разговаривая друг с другом, спиной к волшебному пейзажу. Казалось, они дремали. На самом же деле они повернулись спиной к солнцу и теперь смотрели, как она взбирается по склону и подходит к ним.

– А, вот и ты, дочка! – сказала Амалия. – Я не встаю. Притомилась очень. Познакомься, Анна, это мой брат Филоссено, он хотел во что бы то ни стало совершить паломничество к этому домику перед тем, как ты начнешь его обустраивать.

Старик Филоссено встал. Он собирался что-то показать Анне. Подвел ее к краю террасы. За желтовато-серым утесом виднелось нечто вроде площадки, выбитой в камне.

– Это я вытесал ее для своего отца, – с гордостью сказал он ей. – Гляньте, синьорина!

Анне Хидден пришлось спускаться, держась за сильную протянутую ей руку, а кое-где, по команде седоволосого старика, даже сползать вниз на животе.

Наклонившись над краем вырубленной и скрытой в утесах площадки, можно было разглядеть кастелло, отель, порт для прогулочных суденышек.

Парусники лениво колыхались на волнах.

Вода мерцала и казалась белой, как молоко.

Они восхищенно полюбовались видом. Потом встали на ноги. Старик и Анна вернулись обратно на террасу. Отряхнули друг друга от пыли. Медленно подошли к Амалии.

Старик торжественно вручил Анне ключи от дома.

И пожелал пожать ей руку, дабы скрепить их договор.

Она пожала ему руку.

И тут, в наступившей тишине, та, которую они звали Анной, поняла, что ей нужно сделать, и произнесла длинную благодарственную речь.

Опустив глаза и по-прежнему сидя в кресле Амалия внимательно выслушала ее. Когда Анна закончила, она встала, подошла к ней и звучно поцеловала в лоб.

Потом все трое подошли к двери. Анна протянула было ключ старому Филоссено, но тот повелительным жестом велел ей отпирать самой. И это она вставила ключ в замочную скважину.

Ключ повернулся легко, но старику пришлось налечь плечом на тяжелую деревянную дверь, чтобы та наконец распахнулась.

Все трое вошли внутрь.

Дом был сухой. В нем пахло кошками, жасмином, пылью.

Ни Анне, ни старику не удалось раскрыть окна, кроме одного.

Ворвавшийся воздух поднял такую густую пыль, что они начали задыхаться. Все трое раскашлялись, согнувшись в три погибели и не в силах перевести дыхание.

Анна плача выбежала наружу.

Но ей все же удалось пройти по двум длинным комнатам; ее надрывный кашель отдавался гулким эхом в почти пустых помещениях. (Здесь сохранились только стол с восемью стульями, грузный гипсовый Зевс, похищающий Европу, и продавленные кресла; все это она потом выбросила, оставив только зеркала в позолоченных рамах над каминами – да и позолоту эту велела покрыть белой краской.)

– Отец моего отца служил нотариусом в Понте, – объяснял Филоссено, – а его младший брат был священником в Серраре.

При каждом шаге в воздух взметались тучи пыли – а вместе с ней ночные бабочки.

Когда они вышли на воздух и кое-как уняли хриплый кашель, старик сказал:

– Анна, я хочу показать вам еще кое-что. Тут, рядом, есть теплый источник.

Это был природный источник в скале, забитый плотным матерчатым кляпом. Филоссено вытащил холщовую пробку, и тоненькая обжигающая струйка брызнула в углубление, выеденное горячей сернистой водой вулкана.

* * *

Солнце клонилось к горизонту.

Дом наливался багрянцем в его лучах.

Они стояли перед ним.

Все уже было сказано. И они решили разойтись по домам.

Анна проводила их до фургончика брата Амалии. Старый Филоссено отказался взять себе ключи.

* * *

После их отъезда Анна снова поднялась на гору. Дойдя до конца тропы и взобравшись на террасу, она увидела под крайним багровеющим окном большой куст красной смородины, огненный, словно костер, в вечерних лучах.

И вдруг ее пронзило воспоминание о младшем брате, на больничной постели в Париже.

Ей пришлось сесть в одно из ржавых железных кресел на террасе.

Каждой частичкой своего тела она ощущала в этом почти непостижимом беззвучии (объясняемом, несомненно, уединенностью террасы и двух длинных сводчатых комнат под защитой горного склона) прочное слияние этого дома с природой. Отсюда не было видно других домов. Только море, небо, а сейчас еще и ночь, окутавшая все вокруг.

Глава VI

Она оставила за собой номер в отеле, но телом жила на вилле на горе. Отмыла весь дом водой из горячего источника. Случалось, что и ночевала в нем или ложилась и засыпала средь бела дня, ибо при первом же признаке бессонницы поднималась туда.

На исходе ночи здоровалась с пастухами, которые еще затемно выводили на холм свои стада.

Солнце в один миг пронизывало поверхность моря, и вода загоралась, играла светом. Мало-помалу он захватывал и ее новый дом, поднимаясь из глубины. Расстояние ощущалось в первую очередь по звукам, что рождались повсюду. Все возникало в первые же мгновения, в белесой хмари, смешанной с сиреневым и черным.

Затем появлялся зеленый – вокруг деревьев и на склонах горы.

И тогда формы начинали отбрасывать тени. Тени придавали объем домам и животным.

В ожидании того момента, когда можно будет переселиться в длинный дом над морем, Анна убирала мусор, рыхлила землю, заказала и велела доставить наверх цветочную рассаду, мешки с торфом и удобрениями, горшки и кадки, саженцы, лимонные деревья.

* * *

Для самого дома, пока его еще не перекрасили и не провели электричество, она купила немногое – только огромное глубокое кресло с палево-желтой бархатной обивкой (его пришлось разбирать и тащить в гору на веревках). И другое кресло, кожаное.

Почти все остальное (книжные шкафы, полки, стенные шкафы) она заказала плотнику, который привез доски на осле и сколотил мебель прямо на месте.

Понадобилась еще пара ослов, чтобы доставить цемент, рамы и наличники, стеллажи, мотки электропроводки, заступы, мастерки, лопаты, красивые медные трубы, чтобы получать воду из цистерны, находившейся десятью метрами выше, и сделать сток для воды из горячего источника.

На середине склона, в стойле, где она до сих пор оставляла свою одежду, отправляясь купаться в бухточки, рабочие сложили мешки и банки с краской в старый деревянный короб без дна, стоявший прямо на земле.

* * *

Шел дождь. Пробираться к вилле во время дождя да и в тумане было трудно – обрывистая тропа становилась еще и скользкой от грязи. Сопровождавший ее торговец музыкальными инструментами мотал головой и утверждал, что никогда не сможет поднять пианино, даже очень плохое, даже в пластмассовом корпусе, на виллу тетушки Амалии.

Она отправилась в Неаполь. Не нашла ничего стоящего внимания. Впрочем, качество звука на первой стадии работы ей было не важно. Она поискала в Интернете, не продает ли кто-нибудь клавесин, который требовал бы от нее наименьших усилий при игре.

Она еще пятнадцать лет назад отказалась от концертной деятельности, но ей хотелось сохранить мастерство для исполнения своих фортепианных пьес. Она всегда мечтала самостоятельно записывать их – по крайней мере, первую версию, где запечатлелись бы темп и характер произведения, чтобы все последующие исполнители понимали ее замысел. В концертах она иногда могла играть просто божественно – и в начале своей карьеры снискала успех именно выступлениями перед публикой, – а иногда, напротив, бывала холодной, скованной, инертной, неуклюжей, отвратительной. Вот почему много лет назад она постепенно, шаг за шагом, стала отдаляться от концертной жизни, как и от фестивалей. Преподавания она терпеть не могла. Как не любила и выступления перед телекамерами или даже на радио, в полутемной студии. Она начала бояться самой себя. Никогда не знала наверняка, как будет держаться, как отреагирует на ту или иную помеху, то или иное впечатление. Более того, не была уверена, что страх и волнение перед выходом на сцену помогут ей сконцентрироваться и два часа кряду играть с той неистовой силой, которая, по ее мнению, должна была раскрываться в искусстве.

В конце концов она заказала в Милане цифровой клавесин крайне сложного устройства, но почти невесомый (доставщик сам донес его до виллы над морем – palazzo a таге, как он выразился), который тотчас возненавидела.

* * *

Все любящие боятся. Она ужасно боялась, что не подойдет этому дому. Потом испытала страх совершить промах, взявшись за его ремонт. Страх убить его силу. Страх нарушить его равновесие. И еще страх разочарования. Страх быть не такой счастливой, как она понадеялась, впервые увидев виллу.

Но весна смела все страхи.

Расцвели пышные купы жасмина.

Расцвели розы на кустах.

И бесчисленные анемоны с их яркими, сочными красками и эфемерной красотой.

И маки.

Ей нравилось плавать в холодном море, напоминавшем о Бретани.

Теперь ей понравилось утомлять себя плаваньем в море, ставшем с весной более теплым и более сумрачным. Усталость погружала ее в странную, трудно определимую эйфорию. Море, голубое или зеленое, скользило по ее плечам, скользило по затылку, скользило между ног, обволакивало своими течениями, увлекало своей мощью. Она плавала только кролем и поворачивала к берегу, лишь ощутив усталость. Тогда она ложилась на спину, отдыхала, а потом медленно плыла назад, все так же, на спине или слегка повернувшись набок, чтобы вовремя увидеть скалу, и загребая одной рукой, «по-индейски».