Текст книги "Вилла «Амалия»"

Автор книги: Паскаль Киньяр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Паскаль Киньяр
Вилла «Амалия»

Мартине

Часть первая

Глава I

«Мне хотелось плакать. Я ехала следом за ним, до того несчастная, что легче было умереть. Больше получаса моя машина шла вдоль Сены, и вдруг как-то резко сгустились сумерки. В Шуази-ле-Руа Томас внезапно нырнул в темноту, свернув направо, в какой-то короткий проулок. Почти сразу же он остановился под лавром и выключил фары. Я торопливо и крайне неуклюже припарковала машину поодаль, на проспекте. И пешком вернулась назад, стараясь идти нормальной походкой, сдерживая себя, чтобы не побежать. Он уже распахнул железную калитку. Я подкралась ближе. Я кралась и проворно и медленно. Ну, в общем… не знаю, как вам объяснить».

Она подошла к ограде.

Прижалась лбом к ржавым железным прутьям.

Ей трудно было различить что-нибудь сквозь листву лавра, в темноте.

Но вот она увидела Томаса у входа в дом, под горящим фонарем; его руки сжимала молодая женщина.

Томас пытался сбросить пальто. Молодая женщина приподнялась на цыпочки. И потянулась губами к его губам.

Однако нижние ветви лавра заслоняли ей обзор. А она непременно хотела как следует разглядеть лицо той женщины. Они уже собирались уйти с крыльца в дом. Значит, ей так и не удастся увидеть ее лицо. И вдруг она услышала голос у себя за спиной:

– Вы что-то очень уж внимательно смотрите на этот дом, мадам.

Ее сердце так бешено заколотилось, что едва не разорвалось в груди. Она была испугана, как ребенок, застигнутый в момент кражи.

– Ваша правда, – ответила она.

И обернулась.

Перед ней на тротуаре ночной улочки стоял мужчина в темном костюме, с короткой стрижкой; от него веяло парфюмом. Он улыбался и стоял неподвижно.

Она сказала ему:

– А вдруг перед вами женщина, которая решила ограбить дом?

И тут он схватил ее за рукав плаща.

– Ты меня не узнаёшь?

Этот вопрос поверг ее в оторопь. Она покачала головой. Честно говоря, сейчас она не испытывала ни малейшего желания заводить беседу с кем бы то ни было. Она сердито вырвала рукав плаща из пальцев незнакомца.

– А вот я тебя узнал, – сказал он ей.

Ночная тьма сгущалась. Она все еще не отрывала взгляда от садовой решетки.

– Ты Анна. Или, вернее, та девочка, которая не хотела, чтобы ее звали Элианой.

Только теперь Анна Хидден взглянула на него. И кивнула. Ей было очень тяжело. Слезы подступали к глазам, как она ни крепилась.

– Да, верно, – пробормотала она. – Так меня…

– Что-что?

– Верно. Так меня звали… прежде.

Она шагнула к нему, всматриваясь в его лицо, пытаясь распознать.

– А вы… кто же вы?

– Я Жорж.

Нет, она не узнавала этого человека.

Ночной мрак окутывал их тела, постепенно превращая в силуэты.

Он смотрел на нее и улыбался.

Потом извлек бумажник из внутреннего кармана пиджака.

И протянул ей визитную карточку.

Ей пришлось подойти к уличному фонарю, стоявшему на тротуаре. Она прочитала его полное имя – Жорж Роленже. Он жил на набережной. В Тейи. Этого места она тоже не знала, не знала, что это за порт, понятия не имела, в какой провинции, на каком побережье обретаются этот порт и его набережная, на какой океан они смотрят. Ее начинало мучить тоскливое недоумение.

– Мы с тобой учились в одном классе. Все шесть лет начальной школы. Ты еще помнишь Бретань? А монахиню, сестру Маргариту? Мы…

Он не успел договорить. Она бросилась в его объятия. И захлебнулась горькими рыданиями.

* * *

Тогда он прижал ее к себе.

Затем помог ей дойти в темноте до небольшого домика. Перед домом был сад, выходивший на улицу.

Он запер за собой другую железную калитку.

Открыл другую дверь.

– Вы знаете, я, кажется, старею, – сказала ему Анна Хидден. – Жорж, пожалуйста, не обижайтесь. Мне понадобилось бог знает сколько времени, чтобы узнать вас.

– Ну, я ведь изменился гораздо больше, чем ты! – мягко возразил ей Жорж Роленже.

– Нет-нет. Я совсем не то хотела сказать. Вовсе нет. Если вы и изменились, то совсем чуть-чуть.

Они вошли в гостиную. Он включил торшер рядом с ней.

И начал зажигать, одну за другой, все лампочки, которые ее окружали.

Анна села на кушетку, которая обиженно скрипнула под ней.

– Еще бы тебе меня узнать, – ты ведь за кем-то шпионила!

– Жорж…

– Да?

– Я не шпионила. Я живу с человеком, которого зовут Томас. Это за ним я тут следила. Это он только что вошел в дом, перед которым вы меня застали. А теперь поговорим о чем-нибудь другом.

– Ну, если тебе угодно…

– Да, угодно.

Она больше ни слова не сказала о том, что привело ее в Шуази. Ее лицо сурово замкнулось.

– Хочешь выпить чего-нибудь?

– Чаю.

Он пошел готовить чай.

Старомодная гостиная была битком набита мебелью, множеством разностильных предметов, в основном уродливых.

Анна Хидден подошла к окну. Обрамлявшие его портьеры пахли пылью. Зарядил дождь. По оголенным ветвям каштанов, стоявших вдоль улицы, струилась вода.

Жорж вернулся в комнату, поставил поднос на низенький столик. Его лицо сияло радостью.

– Как же я доволен, что опять встретил тебя!

– Мне хочется тартинок, – сказала она ему.

– Тартинок? Каких?

– Ну, обыкновенных тартинок. Поджаренных, с маслом и вареньем.

– Вряд ли здесь сыщется обычный хлеб. Но хлеб для тостов есть наверняка.

– И масло – бретонское, коли уж мы вспомнили Бретань.

– А варенье какое?

– Варенье – вишневое. Или нет, лучше абрикосовое, только неразваренное.

– Не думаю, что у мамочки было соленое масло, – сказал он.

И пробормотал, покидая комнату:

– В любом случае, оно уже давно прогоркло…

И тут она стиснула голову руками. И дала волю своему горю в этой гостиной, в уютном закутке между секретером и портьерами, между пылью и пылью, пока он поджаривал для нее хлеб.

Вернувшись, он зажег свечу с ароматом вербены.

– Здесь, у мамочки, не очень-то хорошо пахнет.

Она не стала возражать.

– Ты помнишь мамочку?

– Ну конечно, я прекрасно помню вашу маму. Она изумительно готовила, настоящая кудесница.

– Она… умерла.

– Ох!

Он был взволнован. Он не плакал, но его голос слегка дрожал.

– Это ее дом.

– Вот как!

– Сегодня одиннадцать дней, как она умерла.

Она молчала. Молчала и глядела на него.

– Ты уж не обижайся на меня. Я еще не совсем осознал, что случилось, – добавил он.

– Понимаю, – прошептала она.

– Умерла в самый канун Рождества.

Его голос задрожал сильнее, и он смолк.

Она тоже хранила молчание.

Потом он объяснил ей, что поселился здесь лишь на несколько дней, чтобы привести в порядок все дела. Он решил продать этот домик, где его мать жила одна после того, как овдовела. Ему не хотелось взваливать на себя заботу о нем. Он не любил этот город. Их сегодняшняя встреча в Шуази-ле-Руа стала, если вдуматься, чудесной случайностью. Сорок лет прошло, прилетел ангел, душа вознеслась в небеса, на тротуаре стоит женщина, она зарылась лицом в листву лавра, и в пространстве нежданно мелькает призрак сестры Маргариты.

– И вот уже два призрака вместе пьют чай, – завершает она.

– У мамочки вкусный чай, правда?

– Жорж, вы даже не представляете, насколько точно выразились: я действительно превратилась из женщины в призрак.

– Я совсем не это имел в виду. И не это хотел сказать.

– Чай и вправду чудесный. Ваша мама всю жизнь хорошо готовила?

– Всю жизнь. Мамочка ведь снова вышла замуж. Потом опять овдовела. Но продолжала готовить для себя одной.

– Вот здорово! В наши дни это большая редкость.

– О, ты даже представить себе не можешь! Она прямо с ума сходила по вкусной еде. Стояла у плиты с шести утра до девяти вечера. Так и провела весь свой век за стряпней. Тебе этого не понять…

– А мы обязательно должны быть на «ты»?

– Почему ты спрашиваешь?

– Потому что меня это стесняет, – ответила Анна Хидден.

– Мы ведь всегда были на «ты».

– Меня это стесняет. Мне это неудобно.

– Но не можем же мы перейти на «вы»! Вот это было бы совсем уж неудобно. Анна-Элиана, ну что ты такое говоришь! Мы с тобой знакомы целую вечность. Вот что, встань-ка на минутку.

Он протянул ей руку, и они поднялись на второй этаж.

Оба замолчали.

Они вошли в спальню матери Жоржа. Анна Хидден испытала чувство неловкости от своего незваного вторжения. Посреди комнаты высилась кровать с медными шарами по углам. Покрывало было вышито вручную. Ей почудилось, будто тело Эвелины Роленже все еще покоится на этом ложе.

– Мамочка вышивала это покрывало целых шесть лет.

– Представляю себе. Очень красиво получилось.

– По-моему, безобразней некуда.

– Ты скучаешь по стряпне твоей матери?

– И да и нет. Тебе трудно понять. Это меня угнетало. По крайней мере, теперь я смогу похудеть.

Анна разглядывала трюмо черного дерева начала XX века.

Она уже не понимала, как и зачем очутилась в этой пыльной запущенной комнате, в незнакомом предместье, расположенном к югу от Парижа.

– Вот фотография, которую я хотел тебе показать.

– Да…

В массивную рамку красного дерева были втиснуты, частично заслоняя друг друга, шесть снимков – все классы начальной школы.

Анна присела на краешек постели, на покрывало, вышитое руками Эвелины Роленже.

На одном из этих старых фото она сидела рядом с сестрой Маргаритой. Ее волосы были заплетены в косички, толстые шерстяные носки доходили до коленок, а он стоял во втором ряду, одетый, как и она, в черную блузу. Только на голове у него был берет.

– Вот он ты!

– Даже смотреть странно. До чего давно это было…

У нее снова защипало глаза от навернувшихся слез.

– В те времена ученики еще имели право носить головные уборы в школе.

Она отложила массивную рамку красного дерева на покрывало.

– Может, поужинаем вместе? Составишь мне компанию? – спросил Жорж. – Заодно рассказала бы о себе…

– Только не сегодня.

– Ну конечно, не сегодня. Как-нибудь в другой день. За городом. Все равно я здесь не живу. Я живу в Тейи. Это департамент Йонна. Собственно, мой дом и стоит прямо на берегу Йонны. Но сперва мне нужно выставить на продажу мамочкин дом…

– Ты продашь всё, что принадлежало твоей матери?

– Да.

– Всё-всё?

– Да.

– Может, ты и прав.

– И в то же время мне очень тяжело со всем этим расставаться, ты даже представить себе не можешь. Но у меня самого уйма вещей. Не знаю, зачем она хранила здесь столько вещей… И не знаю, зачем я сам собираю у себя столько вещей… Ты по-прежнему живешь в Бретани?

– Нет.

– А твоя мать… еще жива?

– Да.

И она добавила, чуть понизив голос:

– Мама живет все там же.

– И что же… она продолжает ждать?

– Да, в нашем старом доме. Каждый день. Год за годом. Ждет всю жизнь.

Она подошла к лампе у изголовья постели. И сказала:

– Вообще-то мне бы надо съездить навестить ее в воскресенье, на будущей неделе.

И Анна со вздохом пояснила, словно оправдываясь:

– На праздник Трех царей.[1]1
  Праздник Трех царей (или волхвов) отмечается у католиков 6 января. В этот день принято запекать боб в праздничном пироге; тот или та, кому он достанется, становится «королем» или «королевой» и должен выбрать себе пару. (Здесь и далее прим. переводчика.)


[Закрыть]

Она выпрямилась. Вернула на стену деревянную рамку. И снова загляделась на свои косички, на свои детские, такие круглые и серьезные, глаза, на фланелевые рукава, торчащие из школьной блузы.

– Пойдем вниз, – сказал он. – Там у меня есть совсем свежий мармелад. Я сам его сварил. Не хочу хвастать, но, уверяю тебя, он такой вкусный, пальчики оближешь…

Они спустились по лестнице.

– Где он находится, твой город? – спросила она его.

– На границе с Бургундией. Йонна протекает как раз рядом. А я живу посередине между Сансом и Жуаньи. Ты обязательно должна приехать ко мне. Рестораны у нас там великолепные. Знала бы ты, как это ужасно – есть в одиночестве. Ты даже представить себе не можешь.

– Неправда! Мне вот всегда нравилось есть одной, в полном покое, примостившись у окна.

– Ненавижу такую еду.

– А я просто обожаю.

– Приходится есть слишком быстро.

– Вовсе нет.

– И вдобавок на тебя глазеют прохожие.

– Да, верно, глазеют, и это не самое приятное. Но есть одной, в тишине – это для меня настоящее удовольствие.

– Не соглашусь с тобой. Именно по причине тишины еда теряет всю свою прелесть. Ты пробуешь, смакуешь, жуешь, пьешь, и при этом даже не можешь выразить вслух свои ощущения. Если бы ты знала, как я страдаю оттого, что ем в одиночестве. Пожалуйста, поужинай со мной!

В голосе Жоржа звучала мольба. И это было совсем уж невыносимо. Она положила руку ему на плечо. И твердо сказала:

– Как-нибудь в другой раз, Жорж.

Они пересекли сад. Он нашаривал бумажник в кармане пиджака.

– Моя визитка… мой номер телефона…

– Ты уже дал их мне.

На национальном шоссе № 6 она резко остановила машину.

Ей хотелось отдаться горю сейчас же, без промедления.

Или, вернее, она предпочитала встретиться с терзавшим ее горем один на один, вдали от чужих глаз.

Она сняла номер в отеле.

Это было в Альфорвилле. Ее окно выходило на торговый центр и гараж. Станция обслуживания еще работала. Она вышла, чтобы купить бутылку воды и шоколадный батончик с глазурью. Заперла дверь комнаты, сбросила туфли, подошла к кровати, резко, рывком сорвала с нее покрывало, не раздеваясь забралась в постель и свернулась клубочком под простыней.

Чуть позже она встала, преклонила колени на голом полу комнаты и, положив скрещенные руки на тюфяк, начала молиться вслух, как бывало в детстве.

И снова скользнула в свою норку между простынями, уткнулась лицом в подушки.

Наконец поток слез иссяк, и на смену ему пришла боль, невыносимая, острая.

И боль затопила всё.

* * *

Стоит глухая ночь. Она отпирает калитку, пересекает сад, поднимается на крыльцо, распахивает дверь, бесшумно проходит в дом.

И замечает в темноте неясное движущееся пятно.

Внезапно он включает свет. Он стоит в пижаме на пороге комнаты.

– Я тебя ждал всю ночь!

На его лице написано искреннее волнение. Глаза лихорадочно блестят.

Она тихо говорит:

– А ты не переигрываешь?

Он срывается на крик:

– Где ты была?

Когда он повышает голос, Анна подходит к нему, пристально смотрит в глаза и, снизив до шепота собственный голос, еле слышно произносит:

– Замолчи.

Он тотчас перестает кричать. И говорит:

– Я с ума сходил от беспокойства. Ты могла бы позвонить. Анна, ты хоть знаешь, который час?

Анна не отвечает. Обойдя его, она входит в столовую. Садится у стола. Он идет следом. Она поднимает глаза и долго, долго смотрит на него. Выпрямляется на стуле. Шумно втягивает воздух. И произносит на одном дыхании:

– Я ухожу от тебя. Все кончено.

Он стоит в дверном проеме, лицом к ней, в пижаме, со спутанными волосами, с изумленно раскрытым ртом.

Сперва он молчит, потом говорит почти беззвучно:

– Повтори, что ты сказала?

– Нам нужно расстаться.

– Почему?

– Догадайся сам.

– Я ничего не понимаю. Почему мы должны расстаться?

– Томас, прошу тебя. Объяснения бесполезны. Уходи из дома.

– Ты с ума сошла? Ночь на дворе!

– Так что же?

– И ты меня выгоняешь?

– Именно так.

– Анна, посмотри на меня!

Анна медлит. Потом смотрит ему в глаза. И отвечает:

– Не вижу больше ничего особенного.

Она кладет ладони на стол, она устала до предела, она встает. Выходит в коридор.

– Ты любишь кого-то другого? – спрашивает он.

Она пожимает плечами.

– Не все такие как ты, Томас.

Он удерживает ее за руку. Стискивает ей руку до боли.

– Пусти меня!

Она высвобождает руку из его хватки. Поднимается по лестнице. Входит в кладовую, чтобы достать чистые простыни. И стелит себе постель в одной из двух каморок третьего этажа, под самой крышей. Все воскресенье она проводит в постели, свернувшись клубочком под периной. Ничего не ест.

* * *

В понедельник утром, задолго до восьми часов, Анна уже сидела за рулем; дверца ее машины была распахнута.

Томас стоял на тротуаре, застегивая рубашку.

Они торопливо перешептывались. Он говорил:

– Я тебя люблю.

– Нет.

– Ну нельзя же вот так просто взять и расстаться.

– Можно.

– Мы вместе уже пятнадцать лет.

– И что с того?

– Нам нужно объясниться.

– Это бесполезно.

– Но я не позволю тебе разрушить мою жизнь ни с того ни с сего, без всякой причины, без всяких объяснений.

Его голос сорвался на нелепый пронзительный фальцет. Вдали на тротуаре показался прохожий. Она сказала, очень тихо:

– Закрой, пожалуйста, дверцу.

– Анна, я люблю тебя.

– Это ложь.

Внезапно лицо Томаса исказилось. Он побледнел до синевы. Ей наконец удалось захлопнуть дверцу машины.

– Сегодня вечером… сегодня вечером, – умолял он сквозь стекло.

Она взглянула в зеркало заднего вида: он оперся на капот одного из припаркованных автомобилей и, подняв голову, жадно ловил ртом воздух.

* * *

Она толкнула дверь музыкального издательства. Поднялась в свой кабинет, оставила там шарф, сумку, пальто. Вошла в кабинет Ролана, включила кофеварку, сходила набрать воды в туалете под лестницей. Подняла глаза и поймала свое отражение в маленьком зеркальце над раковиной. Это была женщина, чье тело постоянно изменялось. В какие-то дни она выглядела мускулистой, спортивной (Анна любила плавать, она плавала несколько раз в неделю) – воплощение здоровья. В другое время бывала рыхлой, обмякшей, до странности неуклюжей. Сегодня выдался как раз такой скверный день. И лицо у нее было скверное – осунувшееся, острое, бледное.

Она позвонила Жоржу по номеру, который тот ей дал.

Он отвечал на ее вопросы как-то вяло.

– Я тебя разбудила, да?

– Д-да, – ответил он после короткой заминки.

– Ладно, я перезвоню попозже. Я довольно грубо тебя отшила. Но ты уж на меня не сердись.

– О, я не сержусь.

– Я очень рада, что мы с тобой снова встретились.

– Я тоже очень рад, что мы с тобой снова встретились.

– Мне просто нужно было остаться одной. Мне и сейчас необходимо побыть одной. Я думаю, моя жизнь, вся сущность моей жизни сводится к этому желанию – быть одной.

– Разве ты никогда не жила одна?

– Нет.

– Я обязательно выпью за это. Спущусь днем в мамочкин погреб, откупорю бутылку самого лучшего вина и выпью его, думая о тебе. Выпью за сущность твоей жизни и за нашу встречу. Живи одна. Живи одна и приезжай ко мне, когда захочешь. Сейчас я тебе скажу, почему это так хорошо – начать взрослеть в том возрасте, которого ты достигла. Потому что возраст, которого ты достигла, – это и мой возраст.

Глава II

– Что касается меня, я возьму только сырую печень со спаржей.

Сделав заказ, они умолкли. Потом Анна передумала и снова подозвала официанта:

– Я хочу, чтобы вы мне приготовили еще и салат.

– Простой зеленый салат?

– Да. Но без уксуса. Только с лимонным соком. Соль, оливковое масло и лимон.

Сомелье принес вино. Томас пригубил его. Когда сомелье отошел, Томас торжественно объявил:

– Я хочу, чтобы мы все обсудили серьезно.

– Разумеется серьезно, как же иначе, – ответила она.

И они снова замолчали.

Потом Анна сказала:

– Томас, надеюсь, ты не забыл, что выходные я проведу в Бретани. Я уезжаю в субботу днем, проведу праздник Трех царей с мамой.

– Я знаю.

И снова наступило молчание.

– Но я не то собирался с тобой обсуждать. Анна, я хотел, чтобы ты, именно ты начала этот разговор.

– Вот это уже потруднее.

– Чтобы ты мне объяснила…

– А вот это, наверное, и вовсе невозможно.

– Почему?

– Я сильно сомневаюсь, что это я должна что-либо объяснять. Пересмотри-ка свою жизнь. Вспомни садик в Шуази, где растет лавр. Вспомни, как ты проходишь по лужайке. И на крыльце тебя ждет молодая женщина. И она тянется к тебе с поцелуем.

Внезапно она осекается. Он не нарушил эту паузу. И не поднял на нее глаза.

Спустя минуту он прошептал:

– Скажи мне, как ты намерена поступить?

Она молчала, пока официант подавал на стол. Когда они остались наедине, она сказала:

– Уходи прочь.

– Нет.

– Ты должен уйти, Томас. Дом принадлежит мне, и моя жизнь теперь тоже принадлежит только мне.

– Даже речи быть не может, – возразил Томас.

Он бросил салфетку на стол.

– Неужели ты надеешься, что я буду спокойно смотреть, как ты разрушаешь все, что было до сих пор нашей жизнью?

– Да, надеюсь. Потому что мне сорок семь лет. Потому что сорок семь лет назад я родилась в маленьком бретонском городишке, где девочки носили длинные косы и подтягивали шерстяные носки повыше, к самым коленкам. Вот она, моя убогая правда. Я больше не имею права на ошибку.

– А я, значит, ошибка?

– Нет, Томас, ты даже не ошибка. Ты – недоразумение. Обыкновенное недоразумение.

И тогда из уст Томаса полились угрозы. Голос окреп. Тон внезапно стал едким, напористым. Он прибегал уже не к доводам, а к юридическим терминам. Заверял, что никогда не позволит ей осуществить свое намерение. И тут же торжественно клялся, что отныне посвятит ей всю свою жизнь. Потом вдруг схватил ее за руки и сказал:

– Я люблю тебя…

– Прекрати. Не произноси этих слов, пожалуйста, иначе я встану и уйду.

– Но в глубине души я…

И он повторил эти слова. Тогда она встала и покинула ресторан.

* * *

Наступило время обеда, но она не чувствовала голода. Она находилась в том квартале, где работала. Вышла, чтобы купить газеты. Стояла серенькая, пасмурная погода. Было слишком холодно, чтобы сидеть на скамейке в сквере. Она уже решила зайти в кафе и шла по улице, просматривая на ходу газету, как вдруг резко остановилась.

В большой витрине агентства по торговле недвижимостью красовалось около десятка фотографий домов.

Она сосредоточенно изучила снимки, цены. Здесь выставлялись на продажу самые разнообразные строения: маленький заброшенный вокзальчик где-то в горной глуши, загородный дом в Нейи, лофт в районе площади Бастилии, средневековый, занесенный песком порт на Атлантике, три особняка в восьмом округе. Еще не решившись окончательно, она уже медленно, как во сне, отворила дверь, села перед пожилым мужчиной в полосатом костюме, с длинными полуседыми волосами, и тот внимательно выслушал ее. В какой-то момент он ее остановил, поднялся и попросил следовать за ним.

Они перешли в кабинет директора агентства.

Она назвалась вымышленным именем. Они завели досье под этим придуманным ею именем. Она никого не оповестила. Никому ничего не стала сообщать. Оставила им только номер своего мобильника. Это был старенький, дышащий на ладан телефон, с него звонили по карточке. Она купила его два года назад на развале в районе Сент-Уана.

* * *

В тот же день после обеда она уволилась. Ей не составило труда уладить это с Роланом; они сотрудничали больше десяти лет, он был музыкальным издателем.

– Ну, хорошо, Анна. Итак, подведем итоги: вы больше у меня не служите, но я остаюсь издателем всего, что вы сочините в будущем?

– Да.

Он не знал, что ей еще сказать. И признался откровенно:

– Не знаю, что вам сказать.

– О, все и так хорошо.

– Ничего себе год начинается!

– Да уж…

– Удивительно теплая погода, – добавил он. – У меня в саду даже почки набухли.

– Неужели?

Они условились, что она останется еще на неделю, чтобы ознакомить его с текущими делами, а главное, посвятить во все хитрости и мании, которыми страдал ее компьютер.

– Если мы закончим к пятнице, в субботу я уеду. Я собираюсь к матери, в Бретань.

– Ну, разумеется. Мы все завершим, когда вам будет угодно.

– На этот раз я пробуду там еще какое-то время после праздника.

– Анна, знаете, как мы поступим? Я оплачу вам все месяцы, положенные по контракту в случае увольнения.

– Которые я не отработаю.

– Которые вы не отработаете. Но зато я буду продолжать издавать ваши сочинения, и мы останемся добрыми друзьями.

Ролан встал. В первый – и в последний – раз он вышел из-за стола, пожал ей руки и расцеловал в обе щеки.

Сразу после этого Анна Хидден навела порядок в своем кабинете. И покинула издательство, держа под мышкой большую картонную коробку с вещами, которые выбросила в мусорный контейнер во дворе.

* * *

Вечером ей позвонил директор агентства недвижимости. Томас еще не пришел с работы.

– Мадам Амьен?

– Да.

– Могу ли я приехать к вам завтра вместе со своей помощницей?

– Да, если хотите.

– Завтра у нас четверг.

– Да.

– Значит, завтра, с утра пораньше.

– Нет, мне удобнее после двенадцати.

– Тогда я сам приехать не смогу, но пришлю помощницу.

– Благодарю вас.

Помощница явилась со своим другом; они позвонили в дверь, произвели замеры. Девушка набрасывала план дома. Молодой человек сделал множество снимков. Они работали не торопясь. Эта процедура заняла целый час. Вышло так, что покупатель вначале тоже знал ее под фамилией Амьен. И лишь позже она сказала, что назвалась именем своего первого мужа. На самом деле она никогда не была замужем. Томас так и не удосужился предложить ей законный брак и свою фамилию. А в случае с двумя другими мужчинами, которые были в ее жизни до Томаса, она сама этого не пожелала. Это была необычная женщина. В музыкальных кругах ее знали как Анну Хидден. Но в Бретани ее крестили по католическому обряду, ибо ее мать принадлежала к этой церкви, и ее настоящее имя было Элиана Хидельштейн. Она никогда не показывалась в обществе. Никто не знал ее в лицо, и это неудивительно: в начале XXI века повсюду в мире к современной музыке относились с таким презрением, что все новые сочинения, появлявшиеся на свете, оставались анонимными, безликими. Для обложек своих CD она выбирала замечательные фрагменты фотографий грозовых небес, – они казались ей родственными тому, что она сочиняла. Три диска. В среднем по одному каждые десять лет. Она сочиняла очень мало. Ей нравилось работать у Ролана, где она была немного больше чем нотным корректором, но и тут она не стремилась выделиться. Это был очень странный характер – невероятно пассивный. Почти созерцательный. Однако под этой инертностью таилась кристально чистая энергия. Ею владело глубокое спокойствие, далекое от безмятежности, – спокойствие неустанной, упорной сосредоточенности, не отпускавшей ее ни на миг. Она никому не подчинялась и никому ничего не навязывала. Мало говорила. Вела скрытую от посторонних жизнь, в окружении трех своих фортепиано, под защитой трех своих фортепиано, – жизнь нелюдимой затворницы, труженицы, текущую параллельно бытию других людей. Когда она подняла глаза и взглянула на реку перед собой, все, что ее окружало, давно уже поблекло. Одна лишь набережная на противоположном берегу еще смутно белела в сером мареве. Деревья и баржа серо-коричневыми мазками выделялись на этом тусклом фоне.