Текст книги "Вилла «Амалия»"
Автор книги: Паскаль Киньяр
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)
Глава XII
Постояв в очереди в кассу, она купила билет до Антверпена, заплатив за него наличными. С этим билетом Анна Хидден поднялась на верхний этаж вокзала, туда, где пассажиры ждали поезда на Лондон. Села на скамью и старательно изорвала, сгибая и разгибая во все стороны, свою голубую карточку. Большую часть обрывков бросила в урну на перроне, откуда уходил «Евростар».
Потом спустилась вниз, села в «Талис». Когда поезд тронулся, прошла в туалет. И спустила остатки своей карты в унитаз. Затем позвонила по мобильнику Жоржу.
– Все в порядке, – сказала она ему. – Я сейчас в аэропорту. Уже объявлена посадка на Марокко.
– Ну, целую тебя.
Она принялась за разделку своего мобильника. Медленно, с удовольствием, отбивала от него кусочки и отправляла, один за другим, через слив унитаза на пути. Сошла с поезда в Брюсселе. Тотчас же пересела на другой, в сторону Льежа. Подумала о Томасе, о том, какое лицо у него будет, когда он вернется в Париж. Вообразила его потрясение. Пожелала, чтобы ему было как можно больнее. Представила себе на минуту, как он идет по набережной Темзы, в Лондоне. И с удовольствием – несколько раз, во всех подробностях – мысленно нарисовала эту картину: что он испытает завтра, когда будет безрезультатно совать в замок ключ, который к нему уже не подходит. Когда ему придется осознать непреложный факт, а именно: что вся его совместная жизнь с Анной Хидден, за исключением нескольких бумажек, которые он час спустя найдет в посылке у себя в офисе, исчезла, сгинула, улетучилась в пространство, растворилась в пустоте, куда более пустой, куда более недостижимой, куда более абстрактной, чем небо, эта звездная бездна.
Она сошла в Тинене, с одной кожаной сумкой в руке. Пересекла пустую площадь. Направилась к большому универсаму на углу. Купила серую холщовую сумку с ремнем через плечо. Купила себе черную юбку, куртку из искусственной кожи, коричневый купальник. Полностью переоделась в примерочной кабине. Взяла такси. Сняла номер в отеле. Легла и уснула. На следующее утро собрала в старую сумку свою прежнюю одежду, сложила новые вещи в холщовую серую, вышла и бросила кожаную сумку в большой мусорный контейнер. Села в автобус на Маастрихт. Пересекла границу в Ланакене. Поела в Дюрене. Наступила Масленица.
Она ехала вдоль Рейна в автобусе, набитом английскими туристами. Наступил Великий пост.
* * *
Она дождалась, когда все пассажиры покинут автобус. И только тогда неторопливо вышла сама. В магазине спортивных товаров Фрайбурга купила лыжные брюки, белую куртку-«канадку», шапочку, перчатки на меху. И еще красный рюкзак, куда сложила все это имущество. За покупки она платила наличными. И с удовольствием отметила, что зона хождения евро имеет чудесные преимущества.
Затем отправилась в бассейн и долго плавала. Переодеваясь в кабинке, сунула в серую холщовую сумку то, в чем пришла.
И швырнула все это в контейнер, стоявший во дворе на задах бассейна.
Затем, даже не высушив волосы, пошла в парикмахерскую. Велела остричь ее как можно короче и покрасить в золотистый цвет с мелированными, более светлыми прядками.
Глядя на себя в зеркало парикмахерской, она подумала: я выбросила за борт все прежнее, – как бы мне не потерять самое себя.
И действительно: в зеркале отражалось потерянное лицо. Старое лицо. Она безрассудно наказала себя за ошибку, совершенную другим. У нее больше ничего не было. И никто больше не мог приблизиться к ней, сблизиться с ней.
Изучая в зеркале немецкого парикмахера, ярко освещенном лампочками, свое новое отражение, она сказала себе, что никто в мире уже не сможет узнать ее, если даже она сама не знает, во что превратилась.
И снова она села в автобус. Пересекла швейцарскую границу над Тутлингеном. Увидев первое озеро, чуть с ума не сошла от счастья.
* * *
Оказавшись в Бьенне, отважилась позвонить из отеля матери.
– Томас тут прямо телефон оборвал!
– А ты просто не снимай трубку, мама.
– Я буду делать то, что сочту нужным, дочь моя. Где ты сейчас?
– В Лондоне. Я скоро с ним встречусь. Не беспокойся, мама. Это просто наши дурацкие ссоры. Пусть они тебя не волнуют, мамочка.
– Нет, доченька, я все-таки волнуюсь. Волнуюсь, и все тут!
Глава XIII
В Энгадине девственная природа все-таки упрямо сохраняет свои позиции. Леса выглядят так же, как до появления человека. И озера такие же. Воздух отличается той чистотой или, вернее, прозрачностью, которой больше не сыщешь нигде в мире. В первые дни она гуляла без передышки, с утра до вечера. Погода была по-прежнему теплой. Она бродила по лесам, бездумно, беззаботно. В полдень вытаскивала парусиновый шезлонг на балкон своего номера, под солнышко. И следила, как рыбаки спускают на воду лодку, – верно, мечтают о богатом улове, плавая по озеру.
Следила, как солнце рождает гигантские тени.
По вечерам ее соседи по гостинице – совсем как в старину – не разговаривали, а шептались. И беззвучно скользили по навощенному паркету. Скатерти в столовой были туго накрахмалены. И никто не повышал голос за едой. По прошествии двух дней она решила пройти курс лечения в горячих источниках. И всю следующую неделю была только телом. Растворилась в своем теле. Подвергла свое тело испытаниям до самых кончиков – а это всего лишь двадцать пальцев, нос и та заветная часть полового органа, которая просыпается, когда человек спит.
* * *
Большие темные глаза, длинные ресницы, гладкий, без единой морщинки, лоб, крупные, красивого рисунка губы, короткие пепельно-золотистые волосы, белая лыжная куртка.
Он любуется этой женщиной среди снегов.
Они ужинают вместе.
* * *
Она услышала заунывное кошачье мяуканье, напоминавшее детский плач. Открыла глаза. Включила лампочку у изголовья и посмотрела на часы. Было три часа ночи.
Вдали от них, на террасе, два кота истошно мяукали, завывали, кричали, занимались любовью.
Обернувшись, она взглянула на мужчину, сонно дышавшего рядом с ней.
Дотронулась до странного колючего ежика волос на затылке.
Придвинулась, прильнула к большому горячему мужскому телу. Его запах нес успокоение.
Ее щеке было уютно в мягком изгибе между его шеей и плечом.
Так она и заснула.
* * *
Те, что нас недостойны, неверны нам.
Вот что она говорила себе во сне, который ей снился в данный момент.
Близость с нами не избавляет их от страхов, от лени, от нерадивости, от безделья, от упадка, от глупости.
Мы смотрим, как сидят в наших креслах, разлеглись в наших ваннах, устроились в наших постелях эти обмякшие или отрешенные существа, для которых мы больше не существуем.
И это не их мы предаем, когда покидаем.
Это их инертность, их уныние отдаляют нас еще до того, как мы решили отдалиться от них.
Ночь покинула берега озера Комо.
Она пересекла третью границу, не встретив никаких трудностей.
* * *
Если назвать судьбой тот порыв, который зарождается в иной, нежели мы сами, точке мира и овладевает человеком, чтобы увлечь его за собой, хотя сама природа этой силы для него непостижима, значит, у нее была судьба. И она это ясно сознавала. Она говорила себе: «Не знаю, куда я бегу, но твердо знаю, что поступаю правильно. Где-то должно быть нечто такое, чего мне не хватает и что станет, я в этом уверена, моей землей обетованной».
* * *
Она наткнулась на пограничный контроль один-единственный раз – на прогулочной тропе, ведущей в сторону Италии. Двое таможенников даже не раскрыли паспорт, который она им протянула. Зато подарили ей цветочек черники, распустившийся, по недосмотру ветра, в солнечном луче. В тот миг, когда она сняла перчатку и ее пальцы коснулись лепестков, она испытала прилив счастья, нежданного, но от этого не менее острого. Этот крошечный цветочек в ее руке был волшебным знаком судьбы.
Закутанная в свою теплую белую куртку, она продолжила свой путь до Лекко.
А там села в автобус до Монзы, где был аэропорт.
Часть вторая
Глава I
Движение застопорилось. Март в Неаполе был промозгло-теплым. Автомобилисты сигналили хором, как одержимые. Простыни – мокрые простыни – должны были сохнуть на ветру. Они шумно, неумолчно хлопали на балконах, на крышах домов, между телевизионными антеннами. Над Везувием росли, сгущались дождевые облака.
Самолет приземлился в мелкой мороси, пропахшей мазутом.
Потом холодный автобус на поле аэропорта.
Потом влажное такси.
Потом нетопленый отель.
На рассвете Неаполитанская бухта так и не сбросила завесу ночного тумана.
Возле дворца Сансеверино она приобрела мобильник с роумингом, тут же, в переулке, рыжеволосый парнишка моментально его разблокировал. Она накупила у него побольше карточек для разговоров – про запас. Позвонила Вери в ее аптеку, чтобы узнать, как дела у матери. В Бретани все обстояло благополучно, разве что Томас осаждал мадам Хидельштейн, наведываясь к ней чуть ли не каждый уик-энд.
– А ты-то сама где?
– В Ирландии, – ответила ей Анна.
Она опять сменила гардероб. Испытала удовольствие, покупая большую сумку светлой кожи, итальянские юбки из хлопка с шелковой нитью, шерстяные свитера, серые джинсы, ярко-желтый дождевик. Выбросила свою «горную» одежду вместе с рюкзаком. Когда она добралась до пристани, по-прежнему моросил дождик. Шофер такси сказал ей, что так будет еще три дня:
– До тех пор, пока луна не пойдет на убыль.
Узенькие доски сходней чуть подгнили, размякли, осклизли.
Ее жизнь? La mancanza.[3]3
Здесь: пропащая (um.).
[Закрыть]
Сходни как-то странно раскачивались под ее туфлями.
Она села.
Сидя на мокрой деревянной скамейке, она позвонила Жоржу Роленже. Как там Йонна, как ее Гумпендорф? В Бургундии все было в порядке. Зато из дома в Шуази он пока еще не все вывез.
– А ты где сейчас?
– Загора – потрясающий город, – ответила она ему.
Подошел катер на подводных крыльях.
Иногда, летя по воде, бывает страшно соприкоснуться с ней, упасть в нее, погибнуть в ее пучине.
Она вошла в салон. Села у окна. И внезапно испытала малознакомое ощущение. Это был не испуг – чувство, от которого сердце бьется сильнее.
Это была тоска одиночества, куда более древняя, чем все остальные чувства.
И это был… да, это был первозданный страх.
Она плыла от острова к острову, от одной отвесной скалы до другой, и ни разу не оглянулась на Неаполь.
Долго колебалась в выборе между двумя прелестными гостиницами, одна в Равелло, другая на небольшом острове Искья.
Наконец она решила поселиться в маленьком отеле флегрейского острова, стоявшем рядом с castello,[4]4
Небольшой замок (um.).
[Закрыть] – из-за того, что окна ее номера выходили прямо на море.
А длинная, тихая лоджия не сообщалась с другими комнатами.
Стоило только распахнуть окно. Сначала в нем была видна бухта и остров Прочида.
А дальше только небосклон, смыкавшийся на горизонте с водой.
* * *
Однажды ночью, когда ей не спалось, она встала и начала голышом делать свою гимнастику (всякий раз, как ее одолевала бессонница, она долго, раз за разом, повторяла одни и те же упражнения). Потом, устав, раздвинула головой оконные занавеси и, перенеся центр тяжести на лоб, а лбом упершись в стекло, залюбовалась ночной бухтой, этой чудесной бухтой, где сейчас было так мало огней – почти как в древности.
И она испытала глухую радость.
Потом в ней проснулось и взыграло возбуждение, оно смело все остальные чувства, затопило ее с головой и, наконец, сжало горло.
Ее тело затрепетало, взбудораженное бессонницей, бодрствованием среди ночи.
Она накинула белый гостиничный халат. Раздвинула стеклянные двери, вышла на лоджию над морем.
Было два часа ночи, потом три часа.
Внезапно на другом конце бухты забрезжила тоненькая полоска света. Над Сорренто вставало солнце. Это начало дня было потрясающе красиво. Все утро, до полудня, она шагала по дорожкам острова.
А в полдень позвонила Жоржу:
– Все великолепно. Я сейчас на Искье, возле Неаполя.
– А я-то думал, ты в Загоре. Так и представлял тебя за рулем вездехода где-нибудь в Тассилин-Аджере.
– Ну, кроме воздеходов есть еще и самолеты.
– Искья… никогда не слышал.
– Жорж, я теперь счастлива.
– Господи боже! Только не говори мне, что ты счастлива!
– Да, я счастлива.
– Терпеть не могу людей, которые утверждают, что они счастливы.
– Почему?
– Они лгут. И это меня пугает.
– А мне наплевать, что тебя это пугает. Я-то не лгу. Я действительно счастлива. Счастлива на этом моем острове.
– Ага, значит, Искья – это остров?
– Да.
И она рассказала ему, где находится, что это за место. Что это за зверь такой – ее остров, независимый и непредсказуемый. Что она открыла для себя в здешней начинавшейся весне. Жорж слушал ее, не понимая. И вдруг прервал:
– Знаешь, у меня нашелся покупатель на мамочкин дом в Шуази.
– Жорж, я стучу по дереву, пусть все будет хорошо.
– Очень мило с твоей стороны. Я прямо извелся от всего этого. А человек, кажется, приличный. Он не станет оскорблять память моей мамочки, которая еще живет в этих стенах.
– Да ты просто свихнулся!
– Это ты свихнулась, если уверяешь, что счастлива.
– Но это правда.
– И по мне, я вижу, ты совсем не скучаешь.
– И это тоже правда, но, как только сможешь, приезжай. Вот продашь дом и сразу приезжай сюда отдохнуть. Ты увидишь, здесь чудесно. Я тут всюду чувствую себя как дома. Эти тропинки и улочки, эти крутые лестницы, ведущие к крошечным площадям, три малюсеньких вулкана, леса, обрывистые скалы, облака – все мне стало родным. Я освоилась с ними в первую же минуту. И люди тут прекрасные. Ни одного француза. Одни только неаполитанцы да русские.
– А тебе не одиноко среди этих русских?
– Иногда очень одиноко, но мне это начинает ужасно нравиться.
– А я вот не знаю, очень ли мне это нравится, – пробормотал Жорж.
– К тебе никто не заявлялся?
– Никто и ниоткуда. Зато твой Гумпендорф тебя ждет с нетерпением. Совсем истосковался. Уже начал разрушаться. Грозит обвалиться в реку, на черную лодку, на куст шиповника.
– Целую тебя, Жорж.
– Я жду тебя, Элиана. Мне тебя не хватает.
Наступил полдень. Она выключила мобильник.
Села в портовом ресторанчике, взяла вилку, придвинула к себе тарелочку с осьминогами и начала есть.
Странный звук столкновения лодок заставил ее поднять глаза. Две красные кормы подряд. Одна синяя. Две красные лодки и одна синяя. Это было странно. Это был какой-то странный знак. Поднимался ветер. Местное вино тоже было изумительно.
* * *
Анна Хидден говорила:
– В морских водах есть такое рассеянное, трепещущее мерцание, которое словно поднимается из самой бездны. Оно никогда не достигает поверхности, а только играет бликами под телами, между водорослями, в тени утесов Искьи. Возможно, это порождение вулканов. Свет, который никак не похож на солнечный, облекает тела пловцов.
С наступлением часа купанья она шла в свой номер переодеться, накидывала на купальник гостиничный белый махровый халат, совала ноги в молочно-белые гостиничные пластиковые шлепанцы.
И пробиралась к воде по скалам, как раз под своей лоджией.
Тропинки тут не было.
Ее маленькие пластиковые сандалии скользили на иглах, упавших с сосен.
Она вешала гостиничный халат на железный поручень, неизвестно для чего вделанный в камень, и ныряла в море.
* * *
В одиночестве она спала все меньше и меньше. И поэтому читала по ночам. Она попросила, чтобы ее номер убирали первым. Женщины, занимавшиеся уборкой, наводили чистоту в ее комнате с самого утра. Она покидала отель с первыми проблесками зари, между пятью и шестью часами. Слонялась по окрестностям в своих серых джинсах и желтых кроссовках, в спокойствии и прохладе, в тенях, удлинявшихся к концу ночи или к началу рассвета, покидала пределы курортного городка, пробиралась по узким тропинкам, бродила по мокрой росистой траве, по виноградникам, в оливковых рощах, в лесках, старалась заблудиться, любила заблудиться, и нередко ей удавалось заблудиться. Жадно интересовалась тем, что скрывали каменные стены, изгороди. Ничуть не жалела о своем парижском доме, да, правду сказать, и о своем скромном импровизированном Гумпендорфе, домике с плющом на Йонне, у Жоржа Роленже. Теперь для счастья ей достаточно было совсем других вещей: капюшона желтого дождевика, закутка в комнате, расщелины в скале – любого потайного угла. Достаточно было защитить свое тело панцирем или стать незрячей. Найти жилище без двери, норку, чтобы затаиться. Или небольшую лоджию, краешек балкона, где можно присесть и подстеречь наступление дня. Она ходила и ходила в нарождавшемся рассвете. С любопытством наблюдала за поведением людей на заре, за первыми их жестами, которые определяли настрой предстоящего дня, ждала той минуты, когда затеплится лампочка на потолке кухни, когда впустят в дом погулявшую собаку, следила, как люди одеваются, передают друг другу расческу, резко отступают назад, чтобы поймать неожиданный ракурс своего отражения в зеркале. Когда солнце уже вставало, когда улицы и переулки заполнялись жизнью и суетой, запахом табака, запахом кофе с молоком, запахом одеколона, она останавливала микротакси, и оно с тарахтением и трубными гудками доставляло ее в гостиницу. Там она заказывала себе грандиозный завтрак в столовой, под белыми аркадами, увитыми диким виноградом с нераскрывшимися почками и первыми, редкими еще листочками, липкими от молодого сока. Потом отдыхала у бассейна, где курилась, то сильно, то слабо, теплая вулканическая вода. По соседству, за два-три часа до появления русских, уже шумно ныряли немцы, так что брызги летели во все стороны. Она дожидалась, когда бассейн освободится от германского нашествия, чтобы поплавать одной, в свое удовольствие. Затем, вся мокрая, поднималась в свой номер, принимала душ, укладывалась в постель, работала.
Именно в эти дни она сочинила коротенький квартет, посвященный Кэтрин Филипс.
В Неаполе она купила компьютер, который велела подключить у себя в комнате, и заказала по Интернету ноты и книги, которые были нужны ей для работы.
Глава II
«О Oh how I!»[5]5
О, что со мной? (англ.)
[Закрыть] – напевала она в течение многих недель.
Кэтрин Филипс была одной из великих английских поэтесс XVII века. Она написала элегию под названием «Одиночество», которую Пёрселл положил на музыку, без конца исполняемую во всем мире.
Эти стихи пришлись как раз по ее жизни.
Ее лицо осунулось. И тело подсохло. Остались лишь кости, печаль и странная, новая элегантность.
Волосы у нее отросли, и она снова могла закалывать их в маленький пучок.
Кожа туго натянулась и потемнела. Морская вода и термальный курс в Энгадине разгладили ее.
Платья на ней выглядели прекрасно: чуточку просторные для худого тела, они ниспадали красивыми складками.
От постоянного плаванья ее фигура стала стройной, стремительной. Она плавала всегда одна. Гуляла одна. Ела одна. Читала в своем углу.
Музыка Пёрселла постоянно возвращалась к этому рефрену, служившему ей ритмическим посылом.
Вот и она всегда шагала в этом ритме, держась неизменно прямо, резкой решительной поступью.
О Oh how I,
О, Solitude adore!
Кэтрин Филипс написала в своей элегии:
Глас одинокий средь мирских сует
Из глубины души взывает песней странной,
Бесплотный, как златого солнца свет,
Волшебный, как экстаз природы первозданной,
Рожденье Времени…
* * *
Кроссовки становились все грязнее и грязнее,
перепачканные,
замызганные,
с налипшей травой, —
столько она ходила по острову. Из конца в конец. Без устали. Каждый день, по всем дорогам подряд, не пропуская ни одной. Карабкаясь и спускаясь по склонам вулканов.
* * *
Все ее сочинения уместились бы в тоненьком сборничке. Она играла очень мало. И то, что сумела создать, было уже записано на диски. Она никогда не доверяла первым исполнителям. Да и последующим тоже. Не верила ни критикам, ни музыковедам. Не осложняла себе жизнь встречами с ними. Никогда не читала биографии, частную переписку, некрологи. Любила только сами произведения, а в них – избранные отрывки. Музыка – оригинальная или переработанная, – которую она высоко ценила, составила бы всего один небольшой том, книгу, которую можно было назвать «Рожденье времени» – если бы издатель согласился перенести на обложку слова Кэтрин Филипс. Сущность переносится так легко.
* * *
Однажды смутное предвестие привело ее в Милан. Таинственные силы если и не нарушают течение дней, то, по крайней мере, иногда подбрасывают удачные мысли. И пробуждают внезапные порывы.
Она вошла в старый дом середины XIX века. Нажала на старую кнопку слоновой кости, чтобы вызвать лифт.
И к ней спустился старый лифт с застекленной дверцей, хрупкое сооружение из бразильского красного дерева.
Она втиснулась внутрь, раскрыв две узенькие, дребезжащие дверцы.
Вышла из дрожащей, звонкой стеклянной клетки.
И тревожно замерла перед тяжелой черной дверью миланской квартиры.
Ее горло сжалось так же, как бывало прежде.
Чуть ли не до удушья.
Она была одета в зеленую (бледно-зеленую) юбку и черный свитер с высоким воротом.
И вот она уже сидит за роялем.
А маэстро стоит у нее за спиной.
И она тщетно пытается объяснить ему, что за пьесу сочинила.
Он ее не понимает. Не понимает, что она играет. Не понимает, что она ему говорит. И когда рука учителя ложится ей на плечо, она вскакивает и убегает.
* * *
Ибо жизнь между женщинами и мужчинами – это вечная гроза.
Воздух между их лицами более напряжен – более враждебен, более жгуч, – чем между деревьями или камнями.
Иногда, в редких случаях, в редких прекрасных случаях, молния падает впрямь куда нужно и впрямь поражает насмерть. Это любовь.
Каков мужчина, такова и женщина.
Они падали, откинувшись назад. Падали на спину.
