Текст книги "Островитяния. Том второй"

Автор книги: Остин Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

Мы были слишком большими индивидуалистами и слишком мало думали об окружающем нас мире. Имея сильное и централизованное правительство, держащее под контролем экономику страны, мы сможем создать систему образования, которая позволит привить островитянам идеалы, достойные граждан мира.

Нам не следует опрометчиво отвергать необходимость сильной власти, поскольку она якобы ограничит свободу личности. Внутри западной цивилизации контакты между людьми становятся теснее и сложнее, и, чтобы контролировать их, надо подчинить личность обществу. Централизованный контроль над действиями и поступками, над человеческими судьбами несет миру надежду, поскольку вносит в жизнь людей порядок – порядок, необходимый для цивилизации.

Лорд Мора, очевидно, устал. Голос его звучал глуше, темные морщины прочертили лицо. Лорд Дорн ни на мгновение не спускал с него глаз, выражение которых казалось мне мрачным и отнюдь не доброжелательным. Он-то уж точно не был и никогда не будет согласен с тем, что говорил Мора. Вид у лорда Дорна был несколько сонный и скучающий. Лица остальных участников Совета хранили непроницаемое выражение. Они сидели тихо, внимательно слушая оратора, но казалось, скрытое напряжение ощущалось в воздухе.

– Вы можете не согласиться с преимуществами подобной власти, но вы не можете отрицать благотворного влияния международной торговли на нашу страну – если вы предпочитаете ограничиваться только национальными интересами, не думая о страдающем, голодном человечестве. Мы настолько богаты, что, сколько бы ни отдавали, никогда не обеднеем. То доброе, что в нас заложено, выдержит любые испытания. Если же потребуются жертвы, то принесем их во имя своих ближних, будь то наши соотечественники или иноземцы.

Лорд Мора воодушевился, и речь его сейчас звучала, может быть, не так ясно, но более прочувствованно. Он приступил к изложению окончательных выводов.

– Я рассказал вам о западной цивилизации – ее жизнеспособности, сложности, богатстве, о том, что она может предложить Островитянии и что Островитяния может дать взамен. Я объяснил, как это осуществить и как это способно повлиять на нашу нацию, ее образ жизни. На сегодня мы – препятствие на пути мирового прогресса. Мы цепляемся за прошлое, веря в то, что оно единственно приемлемо для нас, потому что ничего иного мы не знали; мы цепляемся за старые понятия, в которых на первое место ставилась личность и семья и полностью игнорировался остальной мир, который между тем давно обогнал нас, поставив перед собой более высокие и более достойные идеалы. И во имя согласия с этим огромным миром, лежащим за пределами наших границ, я прошу Совет проголосовать за заключение Договора.

Он резко умолк. Уже зажгли свечи. Возвращаясь на свое место, лорд Мора слегка пошатывался. Все ли было сказано из того, что могло быть сказано в его пользу? Мне хотелось, чтобы он говорил еще, и я чувствовал, что меня полностью убедили его доводы, и не почему-либо, а ради него самого мне хотелось, чтобы он сделал все, что в человеческих силах.

Лорд Мора сел, но тут же поднялся снова.

– Разумеется, я готов ответить на любые вопросы, – сказал он.

Лорд Дорн медленно встал и поднял голову.

– Я не стану говорить от лица всех, – начал он, – но знаю, что у тех, кто в прежние годы поддерживал меня, нет вопросов. И пусть у кого-то подобные вопросы и возникли, я готов сказать то, что собираюсь сказать, прямо сейчас.

Но Тор, сославшись на поздний час, предложил перенести заседание.

В тот вечер я ужинал у Перье, которые были так добры, что включили меня в число приглашенных, хотя ужин был официальный и маленький дом семьи Перье едва мог вместить всех гостей. Дипломатическая колония была в полном составе, включая Ламбертсонов. Из островитян явились только лорд Мора, Келвин и адмирал Фаррант с женами. Все они откланялись рано, и, едва они ушли, разговор сразу переключился на речь лорда Моры. Общим мнением было, что речь превосходная, замечательная, в высшей степени интересная, может быть, не совсем такая, как речи Бисмарка, Рузвельта и Чемберлена, но, вне сомнения, идеально учитывавшая аудиторию. Лорд Мора – человек дальновидный, мыслящий широко и, безусловно, намного опередивший большинство своих соотечественников, однако именно людям подобного типа – что внушало определенную тревогу – зачастую не хватало той практической сметки, какая присуща людям заурядным, того чутья, которое подсказывает, когда нужно применить политику кнута. «Большой дубинки», – вставил Ламбертсон, назначенный самим Рузвельтом. Если уж говорить о Рузвельте, то как было не вспомнить и Панамский канал, и Соединенные Штаты Колумбии… Мировое сообщество нуждалось в острове Феррин не меньше, чем в Панамском канале.

В воздухе висел голубой дым сигар, которые курильщики забывали за разговором. Быть может, я выпил немного лишнего, а может быть, просто устал, но мне определенно хотелось какой-то более свежей обстановки.

«Политика кнута», «большая дубинка»; человек, просто человек, но умеющий в нужный момент объединить под своей властью большие силы и сосредоточить их в нужном направлении, в единый миг обретя исполинскую мощь; Рузвельт, Бисмарк; политическая сметка, оппортунизм; умение проникнуться чувствами толпы и любовно понять ее – вот образ политического гения. Мора (и это чувствовалось, хотя никто не высказывал этого вслух) в каком-то смысле разочаровал дипломатов. Потому ли, что в его речи было слишком много рассуждений и слишком мало угроз? Потому ли, что он посчитал островитян слишком благоразумными, чтобы соблазнить их красноречием, и слишком упрямыми, чтобы воздействовать на них силовыми доводами? Не могу припомнить, что говорилось дословно, но смысл был такой. Мора оказался слишком человечен для своего окружения и недостаточно силен, хотя и пользовался уважением и поддержкой сидевших сейчас в столовой. А может быть, лучше было сформулировать это так? Или так? Всех не покидало скрытое беспокойство.

Мужчины сидели вокруг большого обеденного стола. Дамы собрались в гостиной. Временами оттуда доносился негромкий смех. В мужской компании было куда шумнее. Лица у всех горели; мы пили и курили не переставая. Из-за дыма в комнате почти ничего не было видно. По углам затаилась тишина. За стенами дома лежал безмолвный, укрытый снегом город, а еще дальше были рассыпаны сотни тысяч ферм со своими обитателями, и надо всем царил холод зимней ночи.

Беседа наша текла довольно бессвязно, было много сумбура в чувствах, иногда разговор уходил далеко в сторону, но рано или поздно возвращался к основной, всех волнующей и всех касающейся теме. Что-то должно произойти. Теперь жизнь в Островитянии должна измениться. И нам предстояло способствовать этим переменам. Такова была наша задача, наш долг…

Месье Перье, чей голос иногда звучал механически, как фонограф, не давал беседе умолкнуть. Он не употреблял каких-либо особо замысловатых оборотов, но все же французский был для меня языком иностранным, и усилия, затрачиваемые на перевод, скрадывали смысл, кроющийся в отдельных интонациях. С немецким дело обстояло не лучше. Английский, на который неожиданно то и дело переходили Гордон Уиллс и Ламбертсон, вдруг начинал звучать как чужой. Перевести все это разноязычие на островитянский было бы, пожалуй, очень и очень непросто. Многие слова обладали весьма расплывчатым смыслом, и пока я выискивал нужное значение и подбирал ему соответствие в островитянском, я успевал пропустить то, что говорилось далее. Допустим, я стал бы объяснять Наттане, о чем шла речь… К примеру, для обозначения понятия «благо» в островитянском существовало сразу несколько слов, одно из которых употреблялось, когда дело шло о росте злаков на полях и деревьев в лесу, другое обозначало «благо» в отношении алии, третье – «благо» в случае болезни, четвертое «благо» касалось физического и душевного здоровья, и так далее, и в каждом случае выступал какой-то один, особый смысловой оттенок. Ламбертсон сказал Уиллсу, что уж теперь-то островитяне должны понять, каким благом будет для их страны торговля с заграницей. Перевести это было невозможно. Кто-то рассказал довольно соленый анекдот о затруднительном положении, в котором оказалась некая «милая» дама. Как было перевести это «милая» на островитянский? Значило ли оно, что эта дама всегда держала обещанное слово, или она была хорошей хозяйкой, а может быть, хорошей любовницей?

Разговор то стихал, то разгорался с новой силой.

Перье предположил, что Мора надеялся, отвечая на вопросы лорда Дорна, изложить многое из того, что он опустил в своей речи. У каждого нашелся свой ответ. Поведение лорда Дорна расценили как искусный политический трюк. Какой же это трюк, возразил Гордон Уиллс, если ничто не мешало лорду Море продолжить свою речь, когда выяснилось, что вопросов нет. Пусть не трюк, но по крайней мере политический ход. Серьезные вопросы не решают с помощью трюков или ходов. Политический трюк вроде того, что проделал в сороковые годы тогдашний лорд Дорн, давший возможность всем дипломатам высказать свое мнение перед Советом, что имело катастрофические последствия, – больше не повторится. Нет, Дорны явно были искусными и коварными политиками.

Моры никогда не опускались до подобных методов, с этим были согласны все, и никогда не прибегали к неофициальным средствам воздействия на членов Совета. Однако Мора не полностью использовал предоставленный ему шанс. Кое в чем он явно разочаровал. Надо было держаться жестче…

Месье Перье интересовало, произведет ли речь лорда Дорна столь же малое действие.

– Хотелось бы так думать, – сказал граф фон Биббербах, и Ламбертсон поддержал его.

Мы присоединились к дамам. Голова у бывшего консула Джона Ланга гудела, веки были воспалены, глаза закрывались сами собой. Разговор отдавался в ушах, как звук далекого прибоя. Дам, разумеется, интересовало буквально все… Мужчины пустились в объяснения. Дамы кивали.

Настало время расходиться. Под шум надеваемых плащей и накидок хозяин дома успел перемолвиться со мной.

– Что вы думаете обо всем этом теперь, когда вы вне игры? – спросил месье Перье, и я постарался стряхнуть сонливость и собраться с мыслями.

– Я хочу, чтобы Островитяния осталась такой, какой была, – ответил я.

Француз, казалось, собирался что-то заметить, но вместо этого он задал новый вопрос:

– Что зависит от наших желаний? Мы лишь представляем чужие…

Мари посетовала, что я так и не послушал музыки.

– У него появились совершенно деревенские привычки, – сказала Жанна.

В ночном воздухе веяло прохладой, и Город лежал, притихнув, под пухлым покровом только что выпавшего снега. Я пошел с Ламбертсонами, и, поскольку было довольно скользко, миссис Ламбертсон взяла меня и мужа под руки. Высокая, добрая, ласковая, в пушистой накидке, она шла, беспомощно скользя, и от нее веяло крепкими, пряными духами.

Попрощавшись с супругами у гостиницы, я стал подниматься на холм. Тьма, покой городских улиц, свежий ночной ветерок и мирная обстановка моей комнаты – все настраивало на то, чтобы продолжать записи.

22
ИЮНЬ 1908-го. – СЛОВО ЛОРДА ДОРНА

На следующий день, пятнадцатого июня, я пришел на заседание пораньше: мне хотелось занять удобное место, поскольку оживление на ужине у Перье заставляло предполагать, что дипломатические ряды будут переполнены, однако публики было мало. Может быть, посланники рассчитывали, что речь затянется и они еще успеют прийти к ее окончанию, либо же своим отсутствием они собирались выразить молчаливое неодобрение. А может статься, причина крылась просто в том, что сегодня прибывали пароходы. Как бы там ни было, почти никто не явился. Зато на скамьях с островитянской стороны не было ни единого свободного места, и некоторые даже заняли скамьи боковых рядов, обычно оставляемые для иностранцев.

Любой член Совета имел право задать вопросы лорду Море касательно вчерашнего выступления, но никто не пожелал этого сделать. Напряженная пауза затягивалась. Тор несколько раз обращался с просьбой задавать вопросы, но ответом ему было молчание. И сторонники Моры, и сторонники Дорна выжидали…

Наконец лорд Дорн поднялся, его приветствовали, и он начал говорить – легко, раскованно, почти небрежно.

– Я удивлен, – сказал лорд Дорн, – что не слышу вопросов, хотя для меня и кое-кого еще недомолвки в речи Моры настолько очевидны, что удивляться бы и не стоило.

Есть, правда, одно исключение. Все мы слышали о предложении сделать остров Феррин межнациональной собственностью. И это не просто предложение металлургических компаний, а недвусмысленные требования иностранных правительств, которым вторит правительство Моры. Они хотят, чтобы Островитяния оставила за собой лишь чисто номинальное право суверенитета, а они на деле контролировали бы жизнь острова, обещая взамен некое количество золота и сравнительно небольшую долю добываемых руд. От нас требуют, чтобы мы по доброй воле уступили загранице полезные ископаемые, запаса которых хватило бы и нам, и бесчисленным поколениям наших потомков. Они ждут, что мы дадим втянуть себя в рискованную игру с остальным миром, станем заботиться лишь о ближайшем будущем, полагаясь на человеческую изобретательность там, где нужно придумать что-то новое взамен уже использованного.

С необычайной отчетливостью припомнились мне подобные рассуждения Дорны на борту «Болотной утки», когда она не была еще замужем за королем, и, взглянув на ее профиль, видневшийся в конце длинного ряда скамей, я заметил, как щеки ее вспыхнули, словно и она узнала свою мысль.

– Мора упомянул о многих предполагаемых концессиях, но только не об этой, почему я и не стал ничего спрашивать, решив, что это не тема для споров, и у Моры даже в мыслях нет уступать Феррин. Но я говорю об этом теперь, потому что это следующий шаг, которого от нас потребуют, причем потребуют в любом случае. Иностранцы, вероятно, посчитают, что предварительное принятие Договора два года и девять месяцев назад дает им основание для подобных притязаний и что, если в конце концов Договор не будет утвержден, они потеряют некоторые из своих прав и смогут потребовать компенсации.

Существуют ли среди них такие настроения? Лорд Мора предпочел об этом умолчать.

Лорд Дорн сделал паузу. Казалось, Мора хочет что-то возразить, но, бросив быстрый взгляд на дипломатические ряды, он промолчал.

– Некогда, – продолжал лорд Дорн, – один человек нанимался работником к некоему тане. Тот, чтобы испытать его, дал ему работу на срок. И исполнил он ее плохо, и тана решил прогнать его. Но тот человек отказался уходить, сказав: «Вы хотели испытать меня, я же думал только о том, чтобы работать вместе для общего блага. Значит, я вправе остаться». Мораль такова: не испытывайте подобных людей, если же вы свяжетесь с ними, то вина ваша. История ясно показала, что ищущий просторов для своего дела иностранец – как раз такой человек. И если мы окажемся в подобном положении, вина падет на лорда Мору и тех, кто был с ним.

Я вдруг с очевидностью понял, что лорд Дорн строит свое выступление не на догадках и что ценой неприятия Договора для Островитянии может стать передача Феррина в межнациональное владение. Лорд Дорн снова выдержал паузу, потом, сделав небольшой, но решительный шаг вперед, заговорил громким, твердым голосом.

– Вряд ли кому-то удастся привести в порядок свои мысли, когда страсти накалены так, как в этом зале. Принятое в таких условиях решение было бы предательством и в отношении самого себя, и своей семьи, и своей алии. Принимать решения человек должен, основываясь на том, что он чувствует в своей обычной, повседневной жизни. Подобного рода собрания полезны, когда на них люди узнают что-то новое, а не тогда, когда их используют, чтобы подогревать страсти и заставлять людей решать что-либо в чаду этих страстей. Одерживать верх, распаляя людей, есть не что иное, как мошенничество.

Общие слова насчет цивилизации, мирового прогресса и великих целей – ложь и обман. Внешний мир – вовсе не то идеальное единство, какое описывал лорд Мора, этот мир – клубок сил, каждая из которых тянет в свою сторону. Самую мощную из них, направленную на Островитянию, представляет некая группа деловых людей. Люди эти умны и знают, как добиваться своих целей за чужой счет. Именно так они используют правительства своих стран, но их правительства весьма отличаются от нашего. Деловые люди на Западе очень богаты и с помощью денег оказывают косвенное, а подчас и прямое влияние на свои правительства, заставляя их служить себе.

Неправда и то, что весь мир заинтересован в Островитянии. Нет, она интересует все тех же людей и стоящие за ними правительства, которые и засылают к нам своих дипломатов. То, что они требуют от Островитянии, они требуют не от имени всего человечества. Голос правительства – это не глас народа, ведь у народов слишком различный образ жизни и цели, чтобы иметь единый голос. За границей «правительство» – всего лишь страшная маска, которой прикрываются в разное время разные люди.

Неужели мы позволим использовать себя и менять нашу жизнь какой-то кучке слишком активных чужеземцев? Не присоединиться к мировому прогрессу приглашают они нас – нет, они хотят прийти к нам ради своекорыстных и далеко идущих целей. Цели эти – вот их благо, и они верят в них, как христиане верили в своего бога и в праведность своей жизни. Все, что противостоит им, – зло и должно быть уничтожено. Их не интересует жизнь островитян, они будут даже не «использовать», а брать силой. В общем, иностранцы видятся мне такими же, как и прежние враги Островитянии, это убийцы, грабители, чума и бич для всего нашего народа, какими бы сладкими речами ни прикрывали свои истинные цели люди, чья религия – деньги.

Быть может, не столь уж и важно, проголосуем мы «за» или «против», – Островитяния достаточно сильна, чтобы противостоять коммерческой заразе, и уничтожит болезнь в зародыше, как уничтожает ее организм любого здорового человека, но сознательно подвергать себя возможности заражения – безрассудно и рискованно.

Если большинство готово подвергнуться такому риску – что ж, но имеет ли большинство право подвергать этому риску меньшинство – вопрос, который, я думаю, не следует решать сейчас. Заявляю это по следующей причине: большинство населения Островитянии желает, чтобы все в стране оставалось, как было до появления проекта Договора.

Голос лорда Дорна прозвучал так уверенно, что лорд Мора взглянул на своего оппонента с удивлением. Что это было: ораторский прием? Мне показалось (при этой мысли у меня даже закружилась голова), что, если лорду Дорну удастся подтвердить свое заявление, победа за ним.

– Если Совет проголосует за Договор Моры, – продолжал лорд Дорн, – это станет самым вопиющим примером узурпации власти за всю историю Островитянии. В других странах подобные вопросы решают законодательные ассамблеи, но чтобы Совет принимал решение, ставящее на карту судьбу страны, это полностью противоречит нашим традициям. Единственно подлинная форма власти – это Национальная ассамблея, где каждый островитянин может выразить свою волю.

Доводы лорда Моры подразумевали, что Совет – нечто вроде такой ассамблеи и имеет право действовать соответственно. Мора скажет вам, что члены Совета – это специально подобранные, сведущие люди, представители всего народа и что здесь мы узнаем о фактах и обмениваемся мнениями, незнакомыми среднему человеку либо недоступными его разумению. Верно, мы нуждаемся в правительственном органе, чтобы сберечь время простого человека. Но мы не нуждаемся в третейских судьях, чтобы разрешать конфликты между разнородными, сложно устроенными цивилизациями. Вопрос же, стоящий перед нами, прост и доступен в целом любому человеку. Здесь не нужно никаких головоломных рассуждений и никаких «сведущих» людей. Мы должны решить: жить по-старому или поменять образ жизни на новый, полный опасностей, и если мы хотим жить по-старому, то готовы ли мы бороться за прежнюю жизнь?

Если Островитяния выдворит всех иностранцев, возникнет реальная угроза насильственных мер против нее, возможно, войны, а лорд Мора полагает, что только Совет может оценить возможность и размеры опасности. Так в подобных случаях и рассуждают за границей. Мора думает, что либо страна окажется в выигрыше, либо – в худшем случае – окажется между двух огней, и для него разрыв отношений с иностранными державами страшнее, чем вооруженное вторжение. Для него Совет, собственно, и правомочен лишь выбирать между этими двумя возможностями. Но простые люди будут сражаться и гибнуть, и если человек хочет рискнуть жизнью во имя сохранения того, что считает благом, он вправе сделать это, и никто у него этого права не отнимет.

Вот чего хочет большинство островитянского народа.

Знал ли лорд Дорн, раздумывал я, нечто такое о положении в стране, чего не знал лорд Мора, или если знал, то скрывал? Не просчитались ли мои бывшие коллеги-дипломаты, решив пропустить заседание, которое могло стать решающим? Напряжение в зале росло с каждой минутой.

– Будет преступлением утвердить Договор, не посоветовавшись с Национальной ассамблеей. Преступно уже то, что судьбу столь жизненно важного документа предоставлено решать одному Совету…

Внезапно воцарилась пугающая тишина.

Лорд Мора поднялся – не вскочил в порыве гнева, а поднялся, степенно и неторопливо, и под сводами зала раздался его красивый, звучный голос:

– Вы обвиняете меня в совершении преступления, лорд Дорн.

– Да, но без всякого злого умысла! – прозвучал ответ.

Оба стояли, лицом к лицу, точно так же, как год назад, когда между ними произошла подобная схватка. Но выражения враждебности во взглядах не было.

– Разве можно совершить преступление без злого умысла? – спросил лорд Мора.

– В отношении другого человека, вероятно, и нет, но в отношении народа, нации – да.

Лорд Мора медленно опустился на свое место; лорд Дорн долго молчал.

– Если я ошибаюсь, – продолжил он наконец, – говоря, что только отдельные личности, но не народ в целом поддерживают Договор, Мора может доказать обратное, когда настанет его черед задавать вопросы.

Позже я представлю на рассмотрение Совета некоторые факты, пока же хочу заявить о том, что должно быть очевидно всем.

Позиция Моры такова, что одни его доводы противоречат другим. Насколько он уверен, что его предложение само по себе – благо? Насколько твердо в нем убеждение, что высшая мудрость в том, чтобы покорствовать судьбе? Может ли человек убежденно заявлять о чем-то, что это – благо, если он чувствует, что на самом деле все равно – благо это или нет, поскольку в любом случае это надо принять? Почему он так мало говорил о возможности вторжения? Потому что упоминать о неприятном – недипломатично? Может быть, таким образом он предлагал мне объявить о реальной угрозе?

Но разве дело в том, насколько велика угроза? Во всяком случае для меня и еще для некоторых из здесь присутствующих это не важно. Допуская мысль о том, что нам придется вступить в борьбу, мы предпочтем бороться и умереть, нежели принять сомнительный и чуждый нам образ жизни. Степень опасности нас не пугает.

Мора говорил о естественных составляющих общества. Каждый из нас согласится с тем, что и отдельная личность, и семья должны поступиться чем-то из своих интересов. Но насколько? Ответ прост: сколь возможно мало. У Моры, однако, свой ответ: всё – для государства! Всё – для человечества! Может быть, в других странах так и считают, но в Островитянии государство поставлено на службу семье и ее запросам.

Когда настало время дневного перерыва, я отправился к Ламбертсону в гостиницу, где застал его в делах – обложенного кипой свежей корреспонденции, в окружении нескольких вновь прибывших. Он не сразу спросил, как дела там, на Холме. Я сообщил о том, что говорил лорд Дорн, но, похоже, это не очень-то его заинтересовало.

Собственную почту я успел просмотреть только мельком, после ленча. Самым важным известием была каблограмма, в которой мой нью-йоркский приятель сообщал, что газета взяла мои заметки и просит еще. Из возможного я, таким образом, превратился в действительного иностранного корреспондента, и это было приятно. Пришло также письмо от Глэдис Хантер – ответ на мое послание, в котором я писал о важном событии, намеченном на июнь.

С удвоенным интересом вернувшись в зал Совета, я увидел, что публики в дипломатических рядах прибавилось, но по большей части это были незнакомые мне лица приехавших сегодня утром и пришедших взглянуть на экзотическое представление. Все время, пока лорд Дорн произносил заключительную часть своей речи, они громко перешептывались со своими сопровождающими из различных миссий, прося указать то короля, то Дорну, то лорда Мору, то кого-нибудь еще из важных персон.

Было прохладно и пасмурно, полумрак зала приглушал краски, и, словно подчиняясь общему настрою, лорд Дорн говорил более спокойно, и в голосе его уже почти не слышалось гневных ноток, как будто он смирился с выпавшей ему ролью.

– Естественной основой островитянского общества является семья, все прочее подчинено ее интересам. За границей дело обстоит иначе. Там часто заявляют, что семья – основа государства, однако под семьей подразумевают живущую вместе небольшую группу людей: мужа, жену и их отпрысков, а вовсе не цепь поколений, веками обитающих на одной земле; когда же говорят про семью – основу государства, то имеют в виду, что если мужья и жены верны друг другу и у них много детей, то это способствует процветанию государства. Для них семья – благо, поскольку служит основой чего-то более значительного.

Потом он обстоятельно рассмотрел последствия иностранного вмешательства в жизнь Островитянии. Если брать исключительно торговлю, то, полагал лорд Дорн, особых изменений не предвидится, поскольку вряд ли островитяне с готовностью превратятся в активно торгующую нацию. «Но! – воскликнул он, – иностранцы будут жить среди нас, распространяя свои болезни и пороки на нас самих и на все, что нас окружает». И он ярко живописал картину последующего нравственного и физического упадка страны. Предприятия не могут обойтись без рекламы, а она изменит внешний облик Островитянии. Однако бояться следовало не столько торговли, сколько концессий, и всю вторую половину дня лорд Дорн подробно, детально описывал, что произойдет, если иностранным предпринимателям будет предоставлено право заключать концессии: постепенная замена производительных богатств – земли, кораблей, скота – денежными; развитие непрямой собственности на эти богатства за счет распространения ценных бумаг; введение банков и кредитной системы; и как следствие всего этого – постепенный отрыв больших масс людей от земли и разрушение островитянской семьи, хранительницы чувства алии. Потом он рассказал, как будут выглядеть районы, где концессии развернутся во всю мощь: железные дороги, заводы и фабрики, судоверфи, и все это, чадящее и грохочущее, огражденное правом частной собственности. Наконец он коснулся того, как изменится правительство, как возрастет число законов и ограничений, тяжб и кляуз и как увеличится вмешательство властей в повседневную жизнь.

Одним словом, картина «новой» Островитянии, представленная лордом Дорном, вряд ли могла польстить патриотически настроенным иностранцам.

За обедом у Ламбертсонов, который они давали в гостинице и который, хотя и состоял большей частью из блюд островитянской кухни, оказался чрезвычайно тяжелым, так как подавались они в несколько смен, – речь лорда Дорна не обсуждали, как речь лорда Моры на ужине у Перье, поскольку сам лорд Мора присутствовал за столом. Вид у него был усталый, озабоченный, и невольно перехватывало горло от его вежливости и равного ко всем дружелюбия, причем не потому, что они давались ему с трудом, а потому, что было видно, что он не может иначе.

Я выступал на обеде в качестве переводчика, и моей обязанностью было заботливо поддерживать то и дело запинающиеся беседы между островитянами и дипломатами, подсказывать недостающие слова, будучи начеку, как официант, ожидающий момента подлить вина в пустые бокалы. Возникавшее при этом чувство, что я вне игры, давало мне преимущество в объективности. Здесь собрались разные люди, часто не понимавшие друг друга и одновременно располагающие большой властью. Простая случайность могла повлиять на решение вопросов, жизненно важных для будущего миллионов людей.

Речь лорда Моры растянулась на три дня, лорд Дорн уложился в один. На следующее утро он заявил, что собирается закончить выступление сегодня же, и, хотя ему еще есть что сказать, все это касается одной темы.

– Шестьдесят лет назад Островитяния оказалась в подобной же ситуации. Мой дед, Дорн XXV, не поверил фактам, которые представило правительство, и сам взялся изучить мнение народа. Сегодня Мора отказался созвать Национальную ассамблею, а посему я посчитал необходимым выяснить, что думают люди, иным путем. И это было сделано.

Для меня наступил самый драматичный момент, однако большинство занимавших дипломатические ряды откровенно скучали. Островитяне, напротив, напряженно прислушивались к речи оратора.

– Был проведен опрос по двум пунктам, – продолжал между тем лорд Дорн. – Первый: поддерживаете ли вы Договор лорда Моры? Второй: как изменится ваше мнение, если Договор не будет принят и вследствие этого Островитяния окажется втянутой в неравную войну?

Словно сознательно испытывая терпение аудитории, лорд Дорн мучительно долго, не упустив ни единой подробности, описал способы, обеспечившие справедливый подсчет всех голосов.

Так неожиданно объяснилась долгая отлучка Дорна. Он-то и собирал голоса.

– Опрос дал следующие результаты, – произнес лорд Дорн. – В западных провинциях на первый вопрос ответило «нет» девяносто восемь процентов опрошенных, и девяносто процентов ответило «нет» на второй; в центральных провинциях: восемьдесят девять процентов – «нет» по первому вопросу и семьдесят пять – «нет» по второму; в восточных: семьдесят пять – «нет» по первому и шестьдесят – «нет» по второму.

Даже в Мильтейне на первый вопрос ответило «нет» шестьдесят пять процентов жителей. И только в Мильтейне большинство дало положительный ответ по второму вопросу. Сорок восемь процентов сказало – «нет»… Мора, вы запугали людей вашей провинции. А в столичной провинции, Келвин, вашей провинции, наиболее беззащитной и населенной людьми, надеющимися на выгоды от концессий, цифры составили восемьдесят и шестьдесят пять процентов.

Дорн вышел вперед с кипой бумаг и передал их секретарю. В бумагах были детально зафиксированы результаты, полученные им в течение двух лет. Всего было опрошено 145 000 человек. Вопросы всегда задавались в одной и той же форме и представляли обе точки зрения. Опрашивающие не высказывали своего мнения, и ответы собирались так, чтобы люди могли не бояться, что кто-либо узнает, как они проголосовали.