Текст книги "Островитяния. Том второй"

Автор книги: Остин Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 28 страниц)

31
ОТЪЕЗД

Двадцать третьего ноября, около полудня, после шести дней пути мы с Фэком прибыли в Эрн. Дул легкий ветер, вода отливала летней синевой, и яркая зелень болот, по которой большими неровными пятнами проплывали тени белых облаков, ровным ковром раскинулась на бескрайние мили. Казалось, я снова дома.

Нас в лодке перевезли через проток, а дальше мы уже сами двинулись к Острову, где надо прибегать к помощи паромов.

Вот она, покинутая Дорной алия,которую она никогда не оставила бы и которая могла стать и моей, люби она меня или свои родные места хоть чуть-чуть больше. Вероятно, вернись я в Островитянию, я мог бы не покидать столь любезного мне Запада, ведь на Острове все так же нуждались в посреднике. Я то так, то эдак пытался представить себе Остров своим постоянным домом, и сердцу делалось все больнее при виде ослепительно прекрасного в свете уходящего дня острова Дорнов.

Причалив у Рыбацкой пристани и обогнув башню на холме, я проехал через поля и сады, окружавшие усадьбу, постоянно ощущая в воздухе солоноватый запах моря. Потом оставил Фэка на конюшне, взял свою суму и, никем не замеченный, вошел в дом и прошел в свою комнату, которая была для меня готова.

Что бы ни случилось, этот уголок Островитянии навсегда останется моим. Я отнюдь не чувствовал себя здесь гостем. Дарованная мне обычаем привилегия – жить в доме Дорнов, когда и сколько я захочу, – облеклась в форму привычной реальности… И скорее даже она, а не Дорна была главной причиной того, почему Запад казался таким родным.

И конечно, Дорн!

Он вошел, высокий, загорелый и обветренный, белки глаз ослепительно блестели. Он сказал, что слышал, как я пел.

– И что же я пел?

– Одну из наших песен.

– Я даже не заметил.

Дожидаясь, пока я кончу переодеваться, Дорн присел.

– Мы ждали тебя три-четыре дня назад, – сказал он.

– Я задержался в Верхней усадьбе дольше, чем предполагал: надо было помочь покрыть крышу амбара.

– А что ты еще делал после той истории с набегом?

Я начал рассказывать, и мне самому, как, конечно, и Дорну, делалось все яснее, что то были сплошные встречи с женщинами – Дорной, Стеллиной, Наттаной. Временами я даже конфузился, и мы оба, не в силах сдержаться, начинали хохотать.

– Ну и как они все? – спросил Дорн.

– Прекрасно, – ответил я.

– Пожалуй, теперь ты больше склонен вернуться в Островитянию.

– Да, пожалуй… но не ради них.

– Я верю, что ты вернешься. Я много переживал из-за тебя и надеялся, что мы сможем помочь тебе принять решение. Некка тоже хотела бы тебя повидать, – сказал Дорн и, не дожидаясь моего ответа, встал, и мы отправились к Некке.

Я был рад, что приберег встречу с Дорном на самый конец. Он держался ровно и был доволен всем, с остальными неизбежно приходилось пускаться в долгие, болезненные объяснения. Каждая из тех, с кем я виделся, подарила мне что-то свое, но дар моего друга оказался не хуже, и его невозможно было у меня отнять…

За ужином уже почти наизусть затверженную историю набега мне пришлось повторить от начала до конца. Рассказывать не составляло большого труда, к тому же основным слушателем был Дорн. Рассказывая, я обращался преимущественно к нему. Файна, Марта, Дорна-старшая и Некка составляли молчаливый фон.

Потом мы прошли в круглый зал, предоставив женское общество самому себе.

– Однако ты счастливчик, – сказал мой друг. – Подумать только: Дорна, Стеллина и Наттана, и все перед тобой в долгу.

И снова – трудно передать словами, почему мы оба расхохотались.

– Некка хорошо выглядит, – сказал я.

– Еще бы!

Мы улыбнулись друг другу.

– С тех пор, как я видел тебя в последний раз… – начал я.

Дорн вопросительно взглянул на меня:

– Нас обоих?

– Наттана не выйдет за меня, хоть я и просил ее об этом… Думаю, она была права.

– Сестры, – многозначительно произнес Дорн, словно это обстоятельство и вправду могло что-то значить. Мы оба улыбнулись. Это был мужской разговор, и мы понимали друг друга с полуслова.

– Я многим обязан твоей сестре, – сказал я. – Она была очень добра. Мы провели несколько дней во Фрайсе и обо всем успели переговорить.

– Она уплатила свой долг, – ответил Дорн, – но, если ты вернешься, я бы на твоем месте был с ней поосторожнее.

– Мы говорили и об этом. – И, сказав это, я вдруг понял, что у нас с Дорной тоже был свой язык, который знали только мы и никто другой… Впрочем, то же касалось моего друга и Некки, разумеется.

Мир светился счастьем…

– Зачем тебе ехать домой? – спросил Дорн.

– Чтобы понять, действительно ли я хочу жить в Островитянии. Ведь в глубине души я все еще американец, ты же знаешь.

– Но и один из нас тоже.

– Все увещевания и предостережения, которые мне приходилось выслушивать с первого дня приезда, оказались правдой лишь отчасти.

– Вспомни, и Дорна первая поверила, что ты сможешь приспособиться к нашей жизни.

– Странная она женщина.

– Они все странные.

– Иногда я ее даже боюсь.

– Она тоже, причем самой себя… и это делает ее судьбу и характер трагическими.

– Она – само очарование.

– Пожалуй, даже слишком… Ронану пришлось от этого хуже, чем тебе.

– Стеллина прелестна и мудра.

– Но, я думаю, ты вряд ли…

– Конечно нет, – ответил я. – Для этого нужно быть человеком необычным.

– Да, с ней непросто. Но что же у вас не сладилось с Наттаной?

– Ничего. Она убеждена, что то была лишь апия.

– Я думал об этом. Наверное, она решила, что вам лучше расстаться. И она способна на такое самоотречение.

– Полагаю, она не может слукавить.

– Однако она могла и обмануться.

– В таком случае она безнадежна.

– Они все безнадежны.

– Не сомневаюсь, мы им кажемся такими же.

– Конечно! И все же, – продолжал мой друг, – если ты дашь им совершенно недвусмысленно понять, чего от них хочешь, безнадежности поубавится. Им нужен прямой путь, а уж идти по нему или нет, каждая решает сама. Помни об этом.

– Что ж, я усвоил твой урок, – ответил я. Речи Дорна несколько опечалили меня: выходило, что он разуверился в том, что я считал еще возможным, а именно в отношениях, основанных на том, что каждый в равной степени отдает себя другому, а в выборе пути разницы между мужчиной и женщиной не существует…

– Хорошо, по крайней мере, – сказал я, – что не приходится выбирать за другого.

– Им нравится думать, что выбираем мы, хотя мы всего лишь предлагаем, а выбирают они.

– А сами они когда-нибудь могут предложить?..

– Наступает момент, – сказал Дорн, – когда они понимают, что должно существовать определенное равенство.

– Значит… – вскричал я.

– Да! – ответил Дорн.

– Значит, я могу надеяться!

– Мои надежды уже сбылись, – сказал он, внезапно покраснев.

Но я не позавидовал ему, только потому, что он был женат, хотя и верил, что их жизнь с Неккой сложится удачно. Пока я радовался своей свободе.

– А теперь рассказывай, что собираешься делать; я подолгу и часто думал о тебе.

Я стал говорить, тщательно взвешивая каждую фразу, стараясь подобрать нужные слова, пока совсем не запутался, и тут в середине длинного и неуклюжего периода вошла Некка и села рядом с Дорном. Она изменилась, постройнела, стала спокойнее, тише и держалась уже не так робко и застенчиво. Я всегда воспринимал странное, несколько забавное выражение ее лица как некую маску; таким оно и осталось, только маска стала проще. Меня влекло к ней отчасти потому, что она была единокровной сестрой Наттаны и сквозь призму наших с Наттаной отношений была мне роднее и ближе, почти что родственницей, а еще больше, быть может, потому, что, несмотря на всю ее уклончивость, на всю ее загадочную натуру, она решила следовать по прямому пути, который предложил ей Дорн. То, что она принадлежала ему, делало ее в моих глазах какой-то новой, еще ближе и дороже.

Последнее время Дорн отошел от политики и вел хозяйство на Острове: как обычный фермер, следил за стрижкой овец, ходил за лошадьми и скотом. Обо всем этом он рассказывал, когда мы утром следующего дня верхом объезжали хозяйство. Он повторил, что Дорны теперь почти бедняки – столько средств им пришлось вложить в опрос, и вот приходилось медленно и осторожно поправлять дела. Рассказ его напоминал отчет президента какой-нибудь компании перед важным акционером. Чем дальше, тем более подробным становился рассказ, и под конец финансовое положение семьи было уже ясно для меня во всех тонкостях: получалось, что еще год-два Дорны будут испытывать серьезные денежные затруднения.

Потом он сказал, что как нельзя более доволен Неккой и отказывается от всех своих суждений касательно нее, которые он излагал мне восемнадцать месяцев назад. Решившись выйти за него замуж, она полностью приняла его самого и все его идеалы. Если ему и не случится занять политический пост, вполне вероятно ожидавший его в будущем, – Некку это не слишком волнует. Она смирилась даже с тем, что титул официального владельца Острова будет закреплен не за мужем, а передан по линии лордов Дорнов. За ним останется Горная усадьба или усадьба на реке Лей, и в конце концов он поселится в одной из них, если – что вполне возможно – ему не придется вести хозяйство Острова, пока не подрастет сын Марты. Он даже сможет управлять официальными делами, если лорд Дорн умрет прежде, чем мальчик достигнет нужного возраста.

– Вот тебе моя жизнь, – сказал Дорн. – Похоже, она будет нелегкой, и я с каждым днем все больше убеждаюсь, что Некка – идеальный спутник.

– Ты уже видел Горную усадьбу, – сказал он после долгого молчания. – Теперь я хочу показать тебе Речную. У нас слишком много усадеб, и если ты решишь поселиться в Островитянии, то сможешь купить одну из них… Поначалу эта мысль пришла Дорне, однако уверен, что я бы тоже рано или поздно остановился на ней.

То была великая минута.

– Есть и другие возможности, – быстро произнес Дорн. – Есть другие усадьбы, поблизости или в других краях, которые, я уверен, ты смог бы купить. Если ты вернешься в Островитянию, многие будут рады подыскать тебе место. К тому же ты можешь и сам построить усадьбу, стать первопроходцем, но сомневаюсь, что тебе хватит опыта справиться без посторонней помощи. Я думал и о том, что ты мог бы стать посредником и завести на Острове свою контору. Они здесь нужны. То, чем ты занимался раньше, больше всего располагает к такой работе.

– Это тоже мысль Дорны? – спросил я.

– Нет, – сказал он. – Сестра перебрала много возможностей, но этой среди них не было.

Я мысленно поблагодарил ее за то, что она ничего не сказала брату. Мысль, занимавшая мое воображение накануне, предстала в истинном свете.

– Отбросим эту возможность сразу, – сказал я. – Да, все могло сложиться именно так, если бы Дорна стала моей женой. Именно о таком будущем для нас обоих она думала, когда сомнения одолевали ее. Ей хотелось удержать Остров. Пусть у меня будет своя алия.

– Я того же мнения, – ответил Дорн, – но думаю, что если Остров успел стать твоей алией,то она окажется настолько сильна, что воспоминания о ней могут помешать росту новой.

– Американцы – существа более сентиментальные, чем островитяне, – сказал я.

– Верно, я и забыл… Но, разумеется, от этой мысли мы отказываемся. В усадьбе, особенно одной из наших, все будет проще, не так ли? Все равно Дорна так или иначе будет напоминать о себе.

– Мне бы этого не хотелось.

Дорн рассмеялся мне в лицо.

– Нам стоит съездить в усадьбу на реку Лей, – сказал он и принялся описывать имение, то и дело употребляя специальные и ранее совершенно непонятные мне специальные выражения.

Мы выехали через день и провели в пути почти неделю.

Чтобы придать нашей поездке праздничный вид, мы отплыли на лодке Дорна, напоминавшей «Болотную утку», но только больше размерами. Погода была неустойчивая, штили сменялись порывистым ветром. Приливы и отливы то облегчали, то задерживали наше продвижение. Времени поговорить было вдосталь, и то, что мы совершали «деловую поездку», вовсе нас не заботило.

На второй день в полдень мы подплыли к дому коммодора лорда Дорна и остановились на ленч. После чего, пройдя Тэн, оказались на реке Лей. Характер берегов изменился: вместо плоских, лишенных растительности солончаковых болот нас окружили поля и луга, деревья свешивали свои ветви к воде, повсюду виднелись строения ферм. Уже темнело, когда мы пристали, привязав лодку к дереву. Ветер с моря не достигал сюда, и все же, по словам Дорна, лодку вполне можно было оставить здесь – отсюда можно было затем попасть в любое место на болотах. Усадьба находилась всего в восьми милях.

Рано утром мы пешком пошли по тропинке вдоль реки. Она текла тихо, лишь местами бурливо вспениваясь. Огороженные изгородями фермы, мимо которых мы проходили, выглядели зажиточно и мирно, с пышными лугами и стройными деревьями, растущими по берегам у воды. Растительность скрывала ландшафт, но очевидно было, что рельеф здесь мягкий, хотя и не такой плоский, как в долине Доринга. Прошло чуть больше двух часов, и мы уже входили в ворота Речной усадьбы Дорнов, мало чем отличавшейся от соседних ферм.

Главное здание, небольшое, из десяти комнат, стояло на возвышенности, ярдах в ста от реки, над водами которой склонились роскошные ивы. Из окон второго этажа открывался приятный, хотя и довольно ограниченный вид на юг, чьей самой запоминающейся чертой были высокие купы деревьев, окружавших остальные фермы; все кругом было зелено, кроме лежавших в голубой дымке то тут, то там невысоких холмов.

Мы пробыли в поместье два дня и обошли его из конца в конец. В нем не было ничего исключительного, как в Горной усадьбе или на Острове, напротив, во всем обыкновенное, оно напоминало тысячи других. Тем не менее оно отличалось большим разнообразием и в целом оставляло приятное впечатление. Вдалеке от реки, ближе к холмам, протянулась небольшая горная цепь, по гребню которой росли сосны. Вид с нее открывался гораздо более широкий и живописный, чем из окон дома. Жилища арендаторов – Стейнсов и Анселей – располагались в маленькой долине в четверти мили от усадьбы Дорнов. В долине били ключи и тек ручей, перегороженный так, что образовывал запруду. К западу от дома высилась красивая буковая роща. Фруктовые сады и огороды, цветочные клумбы, луга и пастбища – ничто здесь не было позабыто.

Я озирал все это хозяйство уже более опытным взглядом, чем прежде. Мы с Дорном говорили о поместье с утра до вечера, причем не столько о возможности выращивать здесь те или иные злаки и не об удобствах жилья, сколько о том, какое это очаровательное, полное тихой красоты место. Мой друг показывал мне, как прекрасны лесные и полевые цветы, с таким же удовольствием, как замечательную рощу строевого леса, пышный луг или роскошное пастбище.

Мы возвращались к лодке вечером второго дня. Молодая луна стояла в небе. И только на борту, при свете свечи, устроившись на наших койках, мы приступили к тому, что можно было бы назвать «деловым разговором».

– Живя здесь, – сказал Дорн, – ты скоро во всем станешь похож на местных жителей. Поместье это – одно из самых типичных. Как и многие другие, оно лежит вдалеке от больших дорог. До Тэна – восемнадцать миль. Если ты хочешь поглубже окунуться в нашу жизнь, лучшего тебе не сыскать. В Горную усадьбу часто наезжают гости, потому что она особая, не похожая на другие. К тому же она близко от перевала, по которому летом проходит много путников. Вполне возможно, тебе часто придется видеться с Дорной и Тором, когда они будут проезжать из Западного дворца в столицу, – уж не знаю, достоинство ли это или недостаток. Жители центральных провинций, направляющиеся в Верхний Доринг, Доул, Фаррант и Вантри, тоже идут через это ущелье. Словом, там ты сможешь увидеть много поразительных и очень разных людей. Так что, может быть, тебе больше придется по душе Горная.

– А какую склонны продать вы?

– Не знаю. Нам практически все равно. Само собой, ты можешь распоряжаться в этой усадьбе, как сочтешь нужным. Если выберешь Горную, надеюсь, что ты не перестанешь разводить лошадей.

– А какова цена? – Вопрос был важный.

Дорн не замедлил с ответом. Цена обоих поместий была примерно одинакова; и в том и в другом случае она на несколько тысяч долларов превышала мои сбережения. Я прямо сказал об этом.

– Неважно, – ответил Дорн. – Ты сможешь присылать нам часть своего урожая отсюда или лошадей и скот – из Горной, пока остаток не будет покрыт… Да и нет нужды решать это прямо сейчас. Если вернешься, прикинь, какую из ферм ты выберешь, и дай нам знать. А может быть, тебе приглянется какое-то другое поместье. Мы пока с продажей не спешим.

Всю обратную дорогу до Острова усадьба на реке Лей ярко и живо стояла у меня перед глазами, почти осязаемая: дело было в том, что я взглянул на нее глазами владельца и увидел в ней возможную алию…Дорна подарила мне Островитянию, но подарок ее брата был весомее и реальнее… Она знала, что так и будет.

Мы провели два дня на Острове в полной безмятежности. Настал декабрь; еще две недели, и я уеду, и мысль о неизбежно близящемся дне отъезда наполняла меня счастливым, жгучим сожалением. Мне не хотелось уезжать. Лето было не за горами, и красота Острова в своих бесчисленных проявлениях затрагивала каждую струнку моей души. Но я и не хотел останавливать свой выбор на Островитянии, не зная точно, чего хочу от жизни…

Тридцать первого декабря я отправился в Город. Это было мое последнее путешествие по земле Островитянии, последняя поездка верхом на Фэке. Кратчайший путь, уже знакомый мне, лежал через ущелье Доан – самый бедный край, какой мне доводилось здесь видеть. Однако, если я вернусь и поселюсь на Западе, мне частенько придется проезжать здесь. Дорн и Некка сопровождали меня, так что время пролетело незаметно, а величественная красота горной дороги не была отравлена горечью воспоминаний.

По пути нам встретилось немало людей, направляющихся в столицу на Совет, который собирался впервые с тех пор, как лорд Дорн был избран главой правительства.

Большой постоялый двор был заполнен почти до отказа, но нам все же отвели две комнаты рядом, и мы поужинали вместе, присовокупив к нашей трапезе бутылку редкого вина, которую взял с собой Дорн.

В поведении Некки, сидевшей вместе с нами и слушавшей наши разговоры, не чувствовалось никакой отчужденности. Она была равноправным членом нашей компании. Речь шла о делах уже далеко не новых, но присутствие Некки словно придавало им новизну. Все мы были счастливы, слова переполняли нас, и мы с радостным нетерпением стремились навстречу будущему.

Настало время ложиться. Говорить больше было не о чем, да и самое главное тоже уже было сказано. Важным сейчас оказалось, что Некка не противится, а, наоборот, способствует нашей дружбе с Дорном. Отныне мы оба с ней знали, что ревности места в наших отношениях нет и не будет.

И все же вскоре после того, как молодожены ушли, Дорн снова постучал в дверь моей комнаты. Мы условились, что не станем обмениваться прощальными речами, но Дорну хотелось еще побыть со мной. Высокий, сосредоточенный, полный внутренней силы, он был великолепен, как животное, как мужчина – муж женщины, что дожидалась его в соседней комнате, и почти такой же великолепный и незаменимый друг.

Я уже почти засыпал. Дорн присел на краешек моей кровати, довольный тем, что принес день сегодняшний, не меньше, чем возможностями, которые таило завтра.

Несколько минут мы просидели молча. И все же Дорн нарушил взаимное обещание.

– В твоей стране, – сказал он, – связи между людьми так сильны, что часто подменяют собою связь между человеком и его местом на земле – алию– или между человеком и чем-то еще, что необходимо ему, чтобы стать самим собой. И ты, Джон Ланг, наполовину островитянин, серьезно рискуешь. Если ты действительно нуждаешься в этой стране, то есть если ты настоящий островитянин, тяга к ней станет самой могучей силой, способной помочь тебе найти себя в жизни или отравить ее; и если ты не удовлетворишь этой потребности, страсти, тебя может постичь нечто вроде летаргии и ты превратишься в живого мертвеца. Не позволяй никакому личному увлечению возобладать над страстью к Островитянии.

– Ты думаешь, я влюблюсь в американку, которая не захочет приехать сюда?

– Это наиболее вероятное искушение, ожидающее тебя.

– Любви, – сказал я, – уже самой по себе достаточно.

– Да, если каждый из вас любит другого за то, что он есть, но если твоя избранница не захочет приехать с тобой, а ты, островитянин в душе, попытаешься вновь превратиться в американца, ты погубишь себя и не принесешь своей возлюбленной ничего хорошего.

– Я могу оставаться островитянином и в Америке!

– Скорее тенью островитянина, Джон Ланг!

– Предположим, что она настолько же истинная американка, насколько я – островитянин.

– Брось монетку, – сказал Дорн, – пусть жребий решит, где вам жить, если тебя не устраивают мимолетные любовные увлечения.

Неужели он имел в виду Наттану?

– Опасность в том, – продолжал мой друг, – что какой-нибудь женщине с сильной волей и убеждениями может захотеться использовать тебя как материал, чтобы изваять образ, которому она станет поклоняться как идеалу. Не женись на женщинах, Джон, которые увлекаются такого рода ваянием! Некоторые мужчины нуждаются в них, но ты теперь – нет. В твоей стране много женщин, которые, заинтересовавшись тобою, будут изо всех сил стараться подогнать тебя под свою мерку. Они станут постоянно расписывать, каким тебе быть, и упрекать тебя, если ты окажешься иным.

– Дорн, – сказал я, – когда я только приехал сюда, ты предостерегал меня не влюбляться в островитянок, теперь ты настраиваешь меня против американских женщин. Значит, мне оставаться холостяком?

– Ни в коем случае! Если ты вернешься, жизнь твоя должна быть полной… Поверь, мне нелегко выразить свою мысль.

– Быть может, ты хочешь сказать, что человеку следует найти себя в себе, и пусть другие любят или ненавидят его, и, как бы ему ни было больно, он должен оставаться собой, никому не потакая?

– Пожалуй, не так эгоистично, – ответил Дорн, – но в общих чертах похоже. К тому же в конечном счете человек эгоистичен в своих поступках, а не по своей сути.

Он пожелал мне доброй ночи и вышел, а чуть позже за стеной соседней комнаты я услышал голоса. Слов было не разобрать, но отчетливо доносился низкий, глуховатый голос Дорна и чаще – ясные, детски наивные интонации Некки. Была ли Некка из породы женщин-ваятелей? Дорна, несомненно, такая, такой же могла стать и Наттана. А может быть, все женщины немного грешили этим и вовсе не стоило их за это меньше любить? Женский характер много значил в мировом прогрессе, мужчины же терпеть не могли, когда посягали на их драгоценную самостоятельность. Но все равно, как прекрасно было, что никто не пытался изваять из меня нечто сейчас.

Наутро, когда мы уже приготовились отправиться каждый своей дорогой, Некка обратилась ко мне со своим напутствием:

– Возвращайтесь, ладно? Дорн будет так счастлив, да и я, конечно, тоже.

Я ехал узкой лощиной по берегу Кэннена, глядя вперед, радуясь, что сейчас не зима, а лето. Ночь я провел на постоялом дворе в Инеррии, следующие две – в усадьбах Сомсов, пятую – у Бодвинов, неподалеку от Бостии, и наконец восьмого ноября, достигнув Города, направился во дворец Дорнов в тот час, когда лорд Дорн принимал у себя короля.

Совет собирался на следующий день, однако я не присутствовал, дабы не помешать непредвзятой дискуссии. Тем не менее в тот же вечер лорд Дорн сообщил, что никакого обсуждения не было. Тор, изложив происшедшее в ущелье Ваба, от своего имени и от имени Дорны представил запрос. Совет тут же проголосовал за то, чтобы пригласить американца Джона Ланга на постоянное жительство в Островитянию. Сам лорд доложил Совету, что Ланг желал бы ввезти с собой некое устройство, каковое, по мнению лорда, не могло нанести никому никакого вреда и ни в коем случае не могло рассматриваться как начало торговых отношений. И вновь Совет одобрил предложение.

– Я не сказал только, – добавил старый лорд, – что это будет подарок для одной особы.