Текст книги "Островитяния. Том второй"

Автор книги: Остин Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

– О да! И будет играть. Этого у нее не отнимешь!

– А что вы думаете, Наттана?

– Я чувствую себя несчастной, жалкой.

– Кто-нибудь осуждал Неттеру? Может ли случиться, что она пострадает из-за своего выбора? – спросил я.

Наттана недовольно передернула плечами:

– Отец.

– Почему вы не хотите открыться мне, Наттана? Что так тревожит вас?

– Ах! – воскликнула девушка. – Не испытывайте меня!

– Но почему вы молчите? Ведь вы сами сказали, что я был далеко, ничего не знаю, сами хотели услышать мое мнение?

– Будь вы островитянином – что бы вы подумали о Неттере?

Мне оставалось лишь ответить без утайки:

– Если бы я ее не знал… Мне пришлось бы призадуматься. Но я знаю ее.

– Ну и о чем бы вы призадумались?

– Я бы решил, что ее – такую переменчивую, легкую – нельзя судить строго. Но я знаю ее, Наттана.

– И что это меняет?

– Она не похожа на большинство женщин. Я не в силах судить ее.

– И все же вы считаете, она совершила поступок, за который женщину можно осудить?

– Да… а разве нет? Разве в Островитянии не осуждают женщин, поступивших, как она?

– Кое-кто, но не все. Значит, и Байна вы осуждаете тоже?

– Да, осуждаю! Он повел себя нечестно.

– Итак, вы осуждаете их обоих, по крайней мере если бы Неттеру можно было судить, как всех остальных, обычных женщин. Как, скажем, меня. Ведь я обычная, правда?

– По сравнению с Неттерой – да.

– И вы бы осудили меня?

– Вряд ли вы бы повели себя так.

– Да, вряд ли… потому что я достаточно умна, чтобы заводить ребенка!

Она говорила теперь с чувством, почти гневно:

– И я никогда не повела бы себя, как она, потому что она ничего к нему не чувствовала! Ей нравились некоторые мужчины, но только не он. Я никогда не оказалась бы на ее месте! Но что больнее всего, так это то, что теперь ее жизнь изменилась, а это несправедливо!

Конечно, – продолжала Наттана, – он долго добивался ее. Для него, я думаю, это было настоящее… настоящая ания…Только этим он мог привлечь ее. Но он был недостаточно великодушен, чтобы отпустить Неттеру, зная ее чувства к себе. Когда любит только один, этого недостаточно. Конечно, если кто-то думает, что у него хватит любви на двоих, это большой соблазн, но так не может быть: нет любви, которая возместила бы любовь другого… Вы говорит, она смирилась. Да, но одного смирения мало!

Она говорила пылко, словно защищаясь от моих обвинений.

– Да, Джон Ланг, она не такая, как многие другие женщины. Быть может, у нее никогда и не возникло бы сильного желания выйти замуж за какого-нибудь определенного мужчину, и ни за кого другого. Она могла оказаться не способной к таким чувствам. Среди женщин это бывает. Мы все привыкли к мысли, что ей следует выйти замуж. Как это было глупо! Первым завел об этом речь отец. Она не подходит для того, чтобы быть женой, рожать детей, поддерживать вместе с мужем семью, принадлежать ему, когда он этого хочет, вести хозяйство. Ей лучше было бы расти, как она росла, жить своей музыкой и влюбляться, да-да, влюбляться, если ей того хотелось. Влюбленности вряд ли стали бы для нее главным. И она могла бы вести такую жизнь, если бы не отец. Тут его главная ошибка, его вина.

Наттана умолкла.

– Ну вот, я все вам и рассказала, – голос ее звучал уже иначе, – почему бы, собственно, и нет?

– Я тоже так думаю.

Она поехала рядом.

– Могу рассказать и насчет отца, – сказала девушка. – Рано или поздно все равно придется. Его одолевают разные мысли, Джон Ланг, которых он где-то набрался. Думаю, это с тех пор, как он стал наезжать в университет. Он не ждал, что ему придется наследовать моему дяде, и перед ним встало сразу так много дел и задач. У него властная натура. Не знаю, специально ли он завел столько детей, но уж командовал он нами вволю! Одна из его идей была в том, что супруги не должны предохраняться от появления Детей. Он внушал это нам, но у нас уже много веков люди придерживаются иного обычая. И думай он так, как все, он не женился бы дважды и был бы воздержаннее со своими женами… Но таков уж отец! Все должно было быть по его.

Голос Наттаны зазвенел.

– Это называется эгоизм, Джон Ланг. Думаю, дело тут в его слабости, в том, что он никогда не мог до конца решиться на то или иное. Сам он от этого не страдает, но страдаем и будем страдать мы! Нас слишком много в усадьбе, и это тоже неправильно.

– У нас принято считать, что ребенку лучше в большой семье, что в ней он растет более подготовленным к жизни, – сказал я.

– Здесь не так. В нашей семье никогда не было счастья и покоя, не то что в других. У нас только два поместья, и даже нет денег купить новую землю. Скоро владение землями придется разделить, тут уж ничего не поделаешь, и скот придется перегонять с пастбища на пастбище. Эк хочет обосноваться в Верхней усадьбе, и Атт, наверное, уедет с ним. Поместья небогатые, и работы там много. Если мы, девушки, выйдем замуж, дело может поправиться, а если нет… даже и не знаю, где мы все будем жить. И отец хотел, чтобы Неттера уехала к мужу, хоть и знал, что она не питает к нему ании,потому что одной заботой для него стало бы меньше! Само собой, он бы в этом никогда не признался. Но почему сестра не могла иметь ребенка, и не выходя замуж? Я спорила с ним без конца. Он говорил, что это будет нечестно по отношению к ребенку, я – что к Неттере. Тогда отец сказал, что ее вообще не следует принимать в расчет – она виновата (во всяком случае он это подразумевал). И знаете, что может быть хуже всего из того, что он задумал? Хуже всего может быть то, что он пойдет за Морами, рассчитывая, что в новой жизни, которую нам сулят, найдутся возможности все уладить. Так чего же удивляться, что я так несчастна? Если бы не было меня, если бы семья вообще состояла из трех-четырех человек – ему бы вряд ли пришли в голову подобные мысли. Теперь он уже не с Ислой Дорном и его друзьями. Он не пойдет за ними! И он наверняка думает, как бы ему выпутаться. Он не говорит об этом прямо, но…

Наттана закрыла лицо руками.

– Ах, Джон Ланг! – горестно простонала она. – Может, все и не так. Не стоило мне вам это рассказывать.

– Нет, стоило! – воскликнул я в отчаянии. Никогда еще Островитяния не являлась мне такой.

– Нет… Я совсем перестала его понимать.

– Вы должны, если хотите помочь ему.

– Как стыдно! Уж лучше вы дали бы мне пощечину, разозлили меня!

Пригнувшись к холке своей лошади, Наттана резко рванула вперед; жеребец подо мной застыл в недоумении, но тут же пустился вдогонку.

Девушка со смехом оглянулась. Она хотела погони, и я вынужден был уступить, надеясь, впрочем, что мне не нагнать ее. Так и случилось. Наттана мелькнула и скрылась за поворотом тропинки, ведущей вниз, к берегу Хиса. Тут скачки были невозможны. Я думал, что девушка подождет меня, однако, когда мы доскакали до конца тропинки, она уже мчалась через мост. Я не отважился положиться на незнакомую лошадь из страха свернуть себе шею. Когда я добрался наконец до противоположного берега, Наттана уже превратилась в едва различимую точку, стремительно удалявшуюся через луг. Она ни разу не обернулась. Это было обидно, но еще больше меня раздосадовало, что, вернувшись, я не нашел ее и на конюшне.

Однако, когда на следующее утро Наттана, лорд Хис и я выехали в Город, девушка вновь выглядела умиротворенной и счастливой, а дружба наша стала еще крепче – ведь теперь мы знали тайные тревоги друг друга.

Проделав путь в три дня, мы прибыли в столицу к вечеру. Я простился с Наттаной, пообещав навестить ее во дворце Верхнего Доринга, потом отправился к Файнам и, зная, что Дорна обязательно должна быть где-то в Городе, искал ее взглядом повсюду.

21
ИЮНЬ 1908-го. – СЛОВО ЛОРДА МОРЫ

Своим фасадом дворец провинции Островитяния, принадлежащий Файнам, вместе с четырьмя остальными зданиями, в которых размещаются верховные учреждения страны, обращен на Городскую площадь. Моя комната во втором этаже выходила непосредственно на площадь, и я был в полном смысле слова в гуще событий, пользуясь всеми преимуществами, которыми может пользоваться даже такой самозваный корреспондент, как я.

Файны еще не приехали. Я свободно распоряжался своим временем до самого вечера. Предстоящая работа была распланирована по минутам. Отчет предполагалось закончить к восемнадцатому, когда прибывает «Суллиаба».

Главное теперь было ничего не пропустить. На следующее утро я зашел к Перье, которые просили меня отобедать у них четырнадцатого. Месье Перье явно нервничал. Он понимал, что ситуация слишком серьезная для званых вечеров, но все кругом продолжали развлекаться, как обычно, и он вынужден был вести себя, как все. Сказав это, месье Перье развел руками и попросил меня рассказать о моих делах. Под конец он сказал, что завидует мне, однако жизнь есть жизнь, и он должен хоть как-то обеспечивать себя и семью. Когда я попытался выяснить, чем же, с его точки зрения, все закончится, месье Перье умоляюще взглянул на меня, словно прося пощады: его коллеги не настроены, чтобы партия Дорнов одержала верх, больше пока он ничего сказать не может.

Когда, сидя у себя в комнате, я принимался за свое повествование, мне удавалось сосредоточиться и восстановить связную картину событий, но стоило мне заговорить с кем-нибудь, и снова я чувствовал себя сбитым с толку.

Судя по словам всеведущего месье Перье, сторонники Ислы Дорна должны были прибыть сегодня же, то есть десятого. Мне не сиделось на месте, и к вечеру я направился во дворец провинции Нижний Доринг, просто чтобы засвидетельствовать свое уважение. Участники небольшого собрания уже расходились. В зале я увидел Марринера – лорда провинции Виндер, Сомса и Файна. Был здесь и адмирал Фаррант. Он не принадлежал к числу сторонников Дорна, и его присутствие не могло не заинтересовать меня.

Исла Дорн обратился ко мне. На щеках его пылал румянец, взгляд ярко горящих глаз был усталым. Держался он радушно, но несколько рассеянно.

– Комната для вас готова, Ланг, – сказал он. – Перебирайтесь, если хотите. И не забывайте навещать нас на Острове.

За спиной лорда открылась дверь, и показался Дорн. Он выглядел прекрасно, хотя на щеках полыхал тот же нервный румянец, и по сравнению с ним дядя его невольно казался немощным стариком.

Мы крепко пожали друг другу руки.

– Я зашел, собственно, проведать вас, посмотреть, как вы здесь, – сказал я.

– Превосходно! – воскликнул Дорн. – И ты, ты – тоже! У меня как раз сейчас свободная минутка!

Дорн был взбудоражен, как боевой конь, заслышавший зов трубы.

Мы вышли в соседнюю комнату, мой друг прикрыл дверь и сразу спросил, чем я сейчас занимаюсь. Я вкратце рассказал, что делал, где был и как, наконец, добрался до столицы.

– Хис изменил нам, – сказал Дорн. – Пишет, что не уверен, что мы выбрали правильный путь, который может принести пользу. Конечно, это не очень-то понравилось Наттане.

– Еще бы, – сказал я, полагая, что сама Наттана не возражала бы против моего ответа.

– Некке тоже! – со смехом добавил Дорн. Потом в упор взглянул на меня. – Некке тоже, – повторил он, хрустнув пальцами.

Объяснение было неизбежным; я приготовился.

– Она – за нас, – сказал Дорн, – во всяком случае будет за нас, как только в стране станет спокойнее. Конечно, она несколько уязвлена, но так все и должно быть.

Боль на мгновение омрачила его воодушевленное, счастливое лицо.

– Какое-то время, – продолжал Дорн, – мне казалось, что либо я не выдержу, либо она взглянет на вещи по-моему, – и то и другое случилось.

Слова Дорна заставили меня с радостью и облегчением перевести дух, от внезапного чувства одиночества не осталось и следа.

– Очень рад! – сказал я.

– Она не помешает нашим отношениям, – неожиданно заметил Дорн. – Я мечтаю добиться ее, и она мечтает обо мне – этого достаточно. Она сделает все, чтобы я зажил полной жизнью, чего не было раньше. Я стану спокойнее, она же будет чувствовать себя более уверенно. Так и должно быть.

Уж не старался ли Дорн подавить в себе последние сомнения? Во всяком случае он больно задел меня, и хотя я вовсе ему не завидовал, но одиночество и неосуществленные желания снова остро дали о себе знать. Целебный покой жизни в поместье, путешествие и затея с газетными статьями в мгновение ока превратились в пошлые, скучные и бесплодные попытки хоть как-то утешиться.

– Для меня, – говорил между тем Дорн, – Некка была единственной. Другая женщина не могла дать мне… полноты, в Некке – все: вся полнота моей апиии ании.Я совершенно ясно понял, к чему так давно стремился: к жизни с Неккой, такой, какой она может и обещает быть. Она – то, чего не хватало моему сердцу, чувствам, моему дому. Никакая иная женщина не нашла бы там себе места… Да, лет девять-десять назад было несколько женщин, которые могли бы стать мне так же дороги. Конечно, я никогда не терял надежды, хоть мы и были так далеко друг от друга, что порой я впадал в отчаяние. Никто не мог с нею сравниться. В этом я не исключение, и очень хорошо, очень ясно представлял себе картину нашей жизни вместе, какой она могла бы быть. Если у мужчины нет перед глазами такой отчетливой картины, если он не может, вплоть до мелочей, представить себе жизнь с женщиной, если он просто любит ее и хочет обладать ею – тогда, если ему это не удается, он на время находит утешение в других женщинах, с которыми ему даже проще. Но мне это не удавалось, и, бывало, я едва ли не жалел себя.

Дорн рассмеялся, потянувшись всем своим большим, сильным телом.

– Теперь я себя не жалею, – добавил он.

– Я тоже, и очень рад за тебя.

– Спасибо за такие слова, – ответил Дорн. – Твои чувства мне известны.

– Я и вправду очень-очень рад!

Дорн глубоко вздохнул.

– Мне было не так-то просто сказать тебе все. Как только у меня появится время, я поеду к ней, а это будет зависеть от того, что произойдет за ближайшие шесть дней. Она сейчас в Верхней усадьбе.

Он резко поднялся.

– Что я могу для тебя сделать?

– Теперь – ничего.

– Позже мы снова отправимся в путешествие. А Остров?.. Ты ведь приедешь опять?..

– Конечно!

– Придешь к нам на обед тринадцатого? Сестра тоже будет.

– Нет, если ты не против.

– Никто не обидится. Соберется много народу: Тор, Дорна, Мора, дипломаты. Хисов мы не звали. Мы не делаем тайны из того, что это вечер наших сторонников и друзей. Если будет возможность, объясни Наттане, почему ее отец не приглашен. Вряд ли я сам успею.

Скоро мы расстались… Что ж, пожалуй, тринадцатое – подходящий день, чтобы навестить Наттану. Дорн теперь в некотором смысле отдалился от меня, или так только казалось, хотя я изо всех сил старался уверить себя, что это не так.

Удивительно и странно было, как чувство собственного одиночества, несмотря на живейший интерес к происходящему, заставляло воспринимать его как нечто далекое, некое театральное представление, и, зная, что назавтра увижу Дорну, я заснул не сразу и проснулся оттого, как нервно и часто билось мое сердце.

Одиннадцатое июня тысяча девятьсот восьмого года! В этот день просто невозможно было думать о сетях, которыми опутала тебя злая судьба, размышлять о собственных потерях и невзгодах; в этот день нельзя было ни на минуту усомниться в том, что все то великое, что должно произойти, произойдет наяву. Скоро должно было свершиться самое великое событие в истории Островитянии, немаловажное и для остального мира, – проверка того, отстоит ли нация свое право на исключительность, на то, чтобы жить по-своему, отказавшись покориться молодой западной цивилизации, основанной на торговле и промышленности, сможет ли народ отстоять свои материальные богатства, которых так жадно домогались другие народы, видя, что иностранные державы угрожают тому, что он полагал несомненным благом. И все же, проведя весь день за письменным столом, я почти утратил ощущение реальности, хотя рассудком понимал, насколько все реально.

Пришло приглашение от Моров: на следующий день они давали большой обед. Я отказался, боясь встретить Дорну, и почти сразу пожалел о своем отказе.

Наконец настало время идти к Ламбертсонам. Вступление было у меня уже готово, остальное я собирался пополнять, подобно летописцу, день за днем. Мы пообедали в гостинице (все были одеты в европейское платье) и отправились во дворец в конных экипажах. Посол с супругой, секретарь, подруга миссис Ламбертсон, двое американцев и я – составили более многочисленную и внушительную группу, чем мы с Джорджем год назад.

Мы приехали к самому началу. Все ложи лордов провинций, кроме одной или двух, были заполнены. При первом взгляде на одежды собравшихся возникло впечатление палитры, на которой некий безумный художник смешал в неистовом порыве все имевшиеся у него под рукой краски. Различить отдельные лица было невозможно. И над всем этим под сводами зала царило ослепительное безмолвие света, золотое сияние которого будоражило не меньше, чем цвета одежд. Лица собравшихся в нашей ложе отливали оранжеватым румянцем, глаза горели.

Ламбертсон попросил меня занять место слева от него, его жена стояла справа, а ее подруга – позади.

Сердце мое бешено колотилось, многоцветное кружево плыло перед глазами. Лица казались миниатюрными портретами.

Наконец дверь, маленькая дверь в ничем не украшенной стене распахнулась, и в проеме ее появился Тор в зеленом одеянии, с высоко поднятой головой. Чуть сзади от него, слева я увидел маленькую хрупкую фигурку, тоже в зеленом. Выждав минуту, они двинулись вперед, выступая с почти механической правильностью – ярко-желтые кудри рассыпались по плечам короля, королева с каштановыми кудрями была ниже ростом, но держала столь же горделиво.

Оба остановились между рядами лож. Лучистые глаза Тора медленно обвели собрание. Королева стояла на полшага позади. Подбородок ее был приподнят. Лицо выражало ровное довольство, так же как и лицо Тора, словно до того, как выйти к нам, они смеялись чему-то вместе и не успели окончательно придать своим лицам подобающее торжественное выражение.

Так стояли они рядом, и, казалось, время замедлило свое течение.

И вот высоким звонким голосом Тор произнес древние ритуальные слова приветствия: «Король рад видеть у себя представителей народа Островитянии…»

Теперь эти двое знали друг друга так, как могут знать только близкие мужчина и женщина. Я чувствовал слабость в коленях, голова кружилась.

– Совет в сборе! – провозгласил Тор своим, как всегда, спокойным, непринужденным голосом и, отступив немного, повернулся к той, чье имя значилось теперь первым в подлежащем оглашению свитке.

– Дорна!

Эхо подхватило с любовью хотя и чуть-чуть шутливо произнесенное имя королевы. Дорна грациозно и почтительно, но тоже словно бы играя, поклонилась королю. Я пылал, и в то же время ледяной озноб пробирал меня.

– Тора!

Легко, явно не думая о том, сколь великолепно каждое движение его высокой, ладной и крепкой фигуры, Тор обернулся к стоявшей за ним сестре.

Да, вот он, мужчина, полюбивший и отнявший у меня мою Дорну.

Принцесса несколько сухо поклонилась.

– Дорн!

– Мора!

Предустановленный веками порядок.

Наклонившись к мужу, миссис Ламбертсон шепнула:

– А королева очень хорошенькая…

В тот день Дорна действительно была хороша. Волосы ее были убраны с незатейливым изяществом. Она стояла, опершись рукой о бедро, откинув плащ так, что была видна его коричневато-желтая подкладка и плавно изогнутая линия от талии до колена. Она выглядела более стройной, нежной и юной, чем прежде. Даже выражение ее лица было как у хорошенькой, слегка избалованной девочки.

Она походила и не походила на себя. Она стояла передо мной – подружка Тора, его жена, но только не королева. Я помнил ее замкнутой и холодной, ослепительно прекрасной; помнил ее босоногой, с белыми пятнами соли, выступившими на юбке, когда мы вместе катались на лодке; помнил нелепо уложенную на макушке косу; нагое, невинно бесстыдное тело, полускрытое голубой рябью воды, на фоне синего неба и оранжевого песка; помнил, как она подолгу безмолвно сидела перед очагом; все это и многое, многое другое, – но теперь передо мной была иная Дорна – хорошенькая куколка.

Читающий список Тор рядом с ней полностью утратил женственность своего облика, никогда еще он не выглядел столь мужественным и сильным.

Последним прозвучало имя Шейна, лорда Фарранта, преемника старого лорда, которого я когда-то навестил в его замке.

Потом Тор коротко приветствовал дипломатов. На этот раз он не употребил слова «гости», сказав лишь, что Островитяния рада видеть послов и консулов иностранных держав. Ламбертсон попросил меня перевести, что я и сделал – шепотом.

Тор умолк и направился к нам. В прошлом году король начал с другого конца зала. У меня даже не было времени отступить в глубь ложи.

Король сразу подошел к Ламбертсону. Остальные следовали сзади. Своим плечом Тор наполовину загораживал Дорну. Сначала я услышал его голос, потом – голос Дорны, далекий и все же единственный живой и знакомый в мире, который вдруг стал похож на сон. Она ограничилась приветствием по-французски. Дальше Тор говорил от лица обоих.

Вот он обратился ко мне. Я не отрываясь глядел ему в глаза. Смутное зеленое пятно и следящее за мной оживленное лицо маячили рядом. Обменявшись рукопожатиями с Ламбертсоном и его супругой, Тор пожал руку и мне. После чего он по-островитянски выразил надежду, что я останусь в стране столько, сколько будет возможно, и проследовал дальше.

Я взглянул на Дорну. Она была такой же, как всегда, и уже не казалась изменившейся, однако лицо ее слегка подверглось переменам, чуть заметно повзрослело. Вслед за мужем в знак вежливости она приветствовала иностранцев рукопожатием, подала руку и мне – и вот ее рука, горячая, нервная и такая знакомая, снова на мгновение оказалась в моей – единственное реальное ощущение посреди безумного круговорота.

– Как поживаете, Джон? – спросила она по-английски с акцентом.

– Хорошо, – ответил я. – А вы, Дорна?

– Я счастлива, – старательно выговорила она.

Я взглянул ей в глаза. Что-то в глубине их говорило, что она помнит… Была ли она действительно счастлива?

– На Острове не хватает вас, – сказала она, неожиданно перейдя на родной язык, пальцы ее сжались крепче, потом она выпустила мою руку и тоже прошла дальше.

Мгновение спустя я уже вновь выступал в роли переводчика. Когда Дорна назвала меня «Джон», я почувствовал, как супруги Ламбертсоны с обеих сторон бросили на меня значительные взгляды. Сердце мое захлестнула волна злорадного торжества…

Тора, проходя мимо нас, неуверенно, почти робко улыбнулась мне. Вообще же она была очень хороша собой, держалась довольно надменно, и я с любопытством подумал, о такой ли жене она мечтала для брата и как сложились ее отношения с Дорной.

Подошли Файны. Я объяснил, что это именно та семья, у которой я сейчас живу. Потом перед нами предстали Стеллины, и вновь радушные, спокойные, просветленные лица всех четверых внушили мне чувство уверенности.

Как и год назад, граф фон Биббербах надолго задержал королевскую чету разговором; с нами, в свою очередь, долго беседовали Келвины, однако они неважно знали английский.

После паузы шествие лордов возобновилось. Бодвины, Сомсы, Роббаны и даже сам Исла Бейл прошли мимо.

– Так вы ко мне и не заехали, – сурово бросил старик, проходя мимо.

Появились Исла Дорн и мой друг; для одного я был Джоном Лангом, для другого – просто Джоном. Ламбертсон сиял радушием.

Дакс из Доула, его жена и Торн, его предшественник, были следующими, а потом неожиданно показались рыжие головы Хисов: первым шел Исла Хис, за ним его сын, следом пасынок и Наттана, чьи волосы были более бронзового оттенка, по сравнению с огненными кудрями ее родственников. Ее знакомое лицо возникло как кусочек реальности в окружавшей меня феерии. Я продолжал переводить, одного за другим представляя друг другу и краешком глаза следя за Наттаной.

Хисы двинулись дальше, я взглянул на девушку, и она задержалась. К Ламбертсону между тем подошел Дазель из Вантри и его жена Банвина. Я быстро назвал их имена и повернулся к Наттане:

– Вы будете свободны послезавтра вечером?

Девушке было явно неловко, она то и дело косилась на миссис Ламбертсон.

– А разве вы не идете к Дорнам?

– Нет.

Наттана усмехнулась, словно бы удивленно, но, впрочем, и понимающе.

– Вечером я буду дома.

Дазель и Банвина прошли вперед нее, глаза Наттаны широко раскрылись, как у испуганного и растерянного ребенка.

– Мне нужно догонять своих! – воскликнула она.

– У вас замечательное платье! – крикнул я ей вслед.

Как неловко она держалась, как робела – настоящая деревенская барышня! Оглянувшись, она улыбнулась мне. На ней было сшитое накануне отъезда платье, голубое, с белым жилетом, по которому шла зеленая вышивка, а воротник – оторочен светло-желтой полосой; в косы она тоже заплела зеленые ленты. Волосы полыхали вокруг ее головы золотисто-бронзовым ореолом, обрамляя яркую зелень глаз и нежные алые губы. Она была очень мила – мой верный и такой нужный друг.

Я вернулся на выручку к Ламбертсонам, которые оказались в затруднительном положении наедине с Ислой Шейном из Фарранта.

Прошло еще несколько человек; последними появились лорд Мора и Келвина с обоими сыновьями и дочерьми. Здесь во мне как в переводчике нужды не было, и я смог отвлечься, чтобы поговорить с Мораной и младшим Морой, и даже подруга миссис Ламбертсон смогла присоединиться к нашей беседе.

Морана заговорила о моей книге. В Мильтейне многие ее читали. Приятно было чувствовать уже, казалось, полузабытое, но вновь пробуждающееся дружеское чувство.

– Приходите повидать нас, – сказала Морана, прощаясь. – Не все наши гости – политики, и дом наш – ваш дом, помните это.

Подобных радушных приглашений последовало еще множество. Пусть я потерял Дорну, но страна ее по-прежнему была ко мне добра.

И все же я потерял свою любимую. Теперь, когда я видел ее рядом с мужем, старательно подавляемое и, казалось, позабытое чувство вновь гвоздем впилось в сердце.

В тот вечер, глядя из окна своей комнаты на овальную мостовую Городской площади, я описывал королевскую аудиенцию, стараясь словами передать ее блистательное многоцветье.

Вся Островитяния жила ожиданием завтрашнего дня. Мои мысли тоже были прикованы к нему, и я сознательно старался не сосредоточиваться на личных переживаниях. Поначалу мне это удавалось, но, когда я потушил свечи и лег, перед глазами вновь засияли яркие краски, лица вставали, как живые, лучился янтарный свет, двигалась, приостанавливаясь, разноликая процессия, и то один, то другой образ вдруг выступал детально и явственно. Дорны среди них не было. Она вспоминалась как хорошенькая девушка, юное существо, предназначенное для ублажения мужчины. Больно было вспоминать о ней так, больно – не видеть ее. Но вот снова мелькнули головка Наттаны и смуглое, обветренное, непреклонное и сияющее довольством лицо Дорна.

…Он думал о Некке, которую ему скоро предстояло увидеть. Потом припомнилась неожиданно сочувственная улыбка Торы, впрочем, ей с братом могло быть известно о моем неудачном сватовстве, и лица Стеллинов, мудрые, просветленные, словно лица персонажей Эмерсона. Манера держаться, выражение лиц островитян уже не казались странными. Чувствуя себя наполовину островитянином, я страстно желал, чтобы их ожидало счастливое будущее; но, наполовину чужак, я все же держался особняком, в одиночестве, хоть и освободившись наконец от многих предрассудков. Почему они должны двигаться в одном направлении с остальным миром? Однако мне, Джону Лангу, иноземцу, так горячо мечталось еще глубже проникнуть в их прекрасную, разнообразную жизнь, такую свободную и такую таинственную… Великий день настал – было уже далеко за полночь.

Атмосфера, царившая в ярко освещенном зале Совета, с его обшитым деревянными панелями потолком и покрытыми резьбой стенами, была до предела наэлектризована. Яблоку некуда было упасть, так что некоторым из помощников даже приходилось стоять за скамьями, отведенными для членов Совета. Все явились в цветах своих родов и провинций. Во втором ряду сразу же за Ислой Дорном я увидел моего друга вместе с двумя неизвестными мне мужчинами, и еще двое стояли за ними. Похожая группа разместилась и на стороне лорда Моры.

Ламбертсон, рядом с которым я сидел, засыпал меня вопросами.

Наконец вошел Тор с сестрой и Дорной. В простом зеленом платье, с гладко зачесанными волосами, она казалась уже не просто хорошенькой девушкой, а умудренной жизнью женщиной, чья юность и красота мешали мужчинам с первого взгляда вполне оценить ее ум. Казалось, она исполняет роль! Сколько дней предстоит мне теперь просидеть в одном зале с нею, глядя на нее издали, томясь и изнывая от желания обладать ею, и, мучаясь от боли, ощутимо сознавать всю ее недоступность – недоступность замужней женщины.

Вместе с Торой они сразу прошли к правому ряду скамей и сели рядом, являя собой поразительный контраст; в том же ряду виднелась белоснежная шапка волос и тонкий профиль Ислы Файна.

Тор занял свое место, и лорд Мора поднялся. Шум переполненного зала мигом стих, он стал похож на усыпанный пестрыми цветами сад в безветренный полдень.

Вначале прозвучал краткий обычный отчет. Далее лорд Мора заявил, что у него скопилось много запросов со стороны иностранных держав, причем все они так или иначе затрагивают один вопрос: какое решение примет Совет относительно договора, который он заключил с германским правительством вот уже три года назад? Наконец день принятия подобного решения настал, и для него, лорда Моры, и для многих других дело представляется вполне ясным.

Он выдержал паузу. Все это была еще только преамбула.

Ламбертсон шипел у меня над ухом, задавая вопрос за вопросом, я старался переводить наиболее важные отрывки речи, но мне хотелось прежде всего внимательно слушать самому, а не выступать в роли переводчика.

Голос лорда Моры лился, мягкий и звучный. Он говорил глубоко прочувствованно и с полным самообладанием.

– Что является естественной единицей общества? Факты доказывают, что это не отдельная личность, не семья, не племя. Нисхождение с Фрайса было бы немыслимо, если бы один человек, семья или племя действовали разрозненно, не объединяя усилий. Мы были изгнаны со своей земли, потому что жили узкими, эгоистическими интересами, и только сплотившись в горах Фрайса, стали нацией и смогли отвоевать утраченное.

И так было на протяжении всей нашей истории. Мы объединялись в борьбе во имя общего блага. Мы хотим свободы, хотя и понимаем, что она не может быть абсолютной, и все же мы более свободны, когда подчинены общей цели, а не эгоистическим интересам.

Мы обособленны и очень отличаемся от своих ближайших соседей, и неудивительно, что поэтому привыкли воспринимать нашу нацию – живущий на этой земле народ – как окончательно сложившееся общество. Но так ли это?