Текст книги "Островитяния. Том второй"

Автор книги: Остин Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

– И все же – я очень разочаровал вас, Дорна, признайтесь. Ответьте мне. Вы не причините мне боли…

– У вас не было никакой цели, вы были сгустком чувств. Я видела, что вы недостаточно сильны, чтобы сделать женщину счастливой, и мне казалось, что и у вас самого жизнь сложится несчастливо. Я боялась, вы захотите, чтобы кто-то из наших женщин ответил вам взаимностью, и что никто не разделит ваших чувств… Теперь я все сказала вам.

Я рассмеялся и подумал о Наттане. Мелькнула лишь мимолетная мысль и о самой Дорне.

– Почему же не было цели? Потому лишь, что я не знал, что такое алия,как вы ее понимаете?

– Да, именно. До вашего приезда мне просто не могло прийти в голову, что вы не знаете, чтоэто такое. Я думала, алия– естественное чувство каждого… Но и это не все! Дядя и брат – натуры более тонкие, чем я. Для них действительно ничего не значило, что ваши действия направлены против них, зато для меня – значило очень много! Мне виделись сонмища людей, у которых нет своего дела, нет иной цели, кроме неуемного, слепого желания менять все вокруг, я представляла, как эти орды обрушиваются на мою страну, и… хотя и среди подобных людей встречаются очень привлекательные, видела, как вы отравляете все вокруг себя… Я почти ненавидела вас, Джон, и часто сердилась и жаждала мести…

– Вы никогда не показывали этого, Дорна.

– Спасибо за ваши слова. Временами чувства эти были очень сильны… Мне хотелось сделать вам больно, изменить вас, а если бы это не удалось, отравить по крайней мере одного врага… Однако не думайте, что меня не тянуло к вам, Джон, – добавила она.

Замечание Дорны вновь разбередило сожаление об утраченных возможностях.

– Но почему я ничего не замечал?

– Спросите себя, Джонланг. Я чувствовала и давала это понять, пожалуй даже слишком.

– Когда, Дорна?

– Да во время всего нашего путешествия на «Болотной утке»!

– Но ведь тогда мы были счастливы, разве нет?

– О, это был дивный сон. Такой прекрасный!

– Я помню одну минуту, когда я подумал, что вы можете… – Голос мой прервался.

– Почему вы не поцеловали меня? – требовательно спросила она. – Вы могли это сделать… Я так прихорашивалась.

Утраченная возможность, вечное угрызение – вдвойне невыносимое, поскольку сама Дорна обвиняла меня!

– «Сгусток чувств», как вы сами выразились, Дорна.

– Но не только. Вы думали, что это будет нехорошо!

– Я думал… да, вы правы.

Дорна коротко, горько рассмеялась:

– Вы моглипоцеловать меня. Вы могли пойти дальше и обнять меня, все к тому шло. Меня завораживали ваши руки. У большинства наших мужчин руки крупные, широкие и загрубевшие от работы. А у вас – узкая ладонь, тонкие, но сильные пальцы. Ах, Джон!.. Но меня не просто влекло к вам. Я чувствовала себя несчастной, жалкой! Я понимала, что сама склоняю вас сделать именно то, против чего вас остерегала, и я без конца винила себя. И все же меня ни на минуту не покидал соблазн быть для вас желанной, подчинить вас себе – и отравить врага.

– Но все выглядело так естественно, Дорна, казалось, что мы оба счастливы…

– И в то же время я желала вашей близости. Думаю, если бы я позволила вам поцеловать, обнять меня, то… Я сказала, что вы действовали на меня завораживающе. И это правда в какой-то мере. Но я была девственницей, Джонланг.

– Мы оба были невинны, Дорна.

– Про себя я благодарила вас, что вы все же не поцеловали меня и не стали устраивать сцен. Вы были правы, это я ошибалась. Мы ничего не добились бы, возбуждая наши чувства и останавливаясь на краю. Ведь остановиться пришлось бы, вы сами знаете.

– Вы хотите сказать, что остановили бы меня.

– Вы сами сдержались бы, Джонланг, дорогой.

Я предпочитал думать, что пошел бы до конца, и все же Дорна была права.

– Другие мужчины целовали меня и держали мою руку в своей, как вы, так что отчего бы вам было не поцеловать меня? Иногда поцелуй – это яд. Даже если чувства ваши не слишком глубоки, они меняют ваши внутренние ценности, ваши взгляды… Но для вас этот эпизод мог значить больше, чем для меня. Я это знала. А вы поступили мудро…

– То была не мудрость, а слабость!

– В конце концов – мудрость. Ведь вы не страдали, когда уехали с Острова, правда?

– Нет, Дорна.

– А могли бы, если бы мы целовались и обнимались, – словом, немного поиграли бы в любовь, и этим все кончилось!

– Это было бы прекрасно, Дорна!

– Само по себе – да. Это всегда прекрасно, но потом, когда затрагиваются чувства, у человека появляются желания, которые он не может удовлетворить, а это уже неразумно. Ваши же чувства затронуты не были.

– И ваши – тоже! – сказал я.

– О да, конечно. Но вы все-таки преодолели свое желание, не правда ли?

– Отчасти… Вспомните, ведь вы сами предостерегали меня. Я не думал о вас как о своей будущей жене… по крайней мере тогда… Вы едва ли не приказали оставить вас.

– Не совсем так…

– Но как же должен вести себя мужчина?! – воскликнул я.

– Не принимать слишком всерьез никаких уверений женщины, если он действительно ее хочет. Мужчина никогда не завоюет женщину, если будет постоянно считаться с ее желаниями, Джонланг. Такого рода обхождение скоро надоедает нам.

– Как легко совершать ошибки, Дорна! Мужчина должен знать, с какими жизненно важными желаниями женщины ему следует считаться, а когда ему следует идти ей наперекор, если она этого втайне хочет. И это при том, что она выражает и те и другие совершенно одинаково.

– Мы хотим от мужчины большего, чем обычная проницательность, Джонланг, и сердимся, когда этого не находим, но мы страдаем не меньше, настаивая или не настаивая на своих желаниях, чем вы, когда вам не удается угадать, чего мы хотим в действительности.

– Однако, как мы мудры, когда все уже позади!

– Но вот одного, – начала Дорна, словно сомневаясь, говорить ей это или нет, – одного я никогда не могла до конца понять. Вы хотели жениться на мне, я знаю. Такова была ваша цель, верно?

– О да, Дорна.

– Вы знали, как ненавистна мне мысль о том, чтобы Островитяния подстраивалась под чужой образ жизни. И это мое желание вы поддерживали в ущерб собственным интересам. Ради меня вы пожертвовали своей алией.Когда вы сказали, что не прилагаете никаких усилий, чтобы найти для себя место, создать себе алию,которую я могла бы разделить с вами, я не могла этого понять. Вы лишили вашу аниюсамого главного, в чем она нуждалась. И я до сих пор пытаюсь понять; мне это трудно, потому что у нас алиядля каждого – высшее благо, основа жизни, тогда как то, что заменяет алиюв вашей стране, отнюдь не высшее благо и постоянно меняется. Подумайте только, как выглядит в глазах островитянки мужчина, который собирается жениться на ней и в то же время сам лишает себя всех прав!..

– Но вам была ненавистна и та алия,во имя которой я мог бы трудиться.

– Да, конечно, и все же это было бы лучше, чем ничего. Она поддержала бы во мне анию,а без нее все было впустую. Джонланг, я помню ту минуту, когда вы открылись мне. Мы шли тогда на веслах… Потом я плакала, горько плакала. И в то же время я торжествовала: по крайней мере один враг был обезоружен. Я была тронута до глубины души… И неужели вам до сих пор не ясно: именно тогда, когда мне больше всего хотелось простых, недвусмысленных отношений, вы сами все спутали своим ужасным поступком… впрочем, теперь я лучше его понимаю. Наши жизни безнадежно расходились все дальше и дальше. Но ваша ошибка состояла в том, что вы пытались угодить мне, вместо того чтобы трудиться, отвоевывая место в жизни для меня. Если бы я хотела выйти за вас, что я бы предложила, как вы думаете?.. По-моему, двух мнений быть не может.

– Вы очаровательны, Дорна. Слушая вас, я чувствую, что вы во всем правы, хотя у меня появляются и возражения. Но только я собираюсь их высказать тут же все забываю.

– Каждый из нас старается понять логику другого, но образ мыслей, глубоко укоренившийся в нас обоих, мешает нам понять чужой ход мыслей до конца.

Она взглянула на меня, слегка запрокинув голову, словно ожидая подтверждения, и я кивнул. Дорна улыбнулась, затем выражение ее лица изменилось; подперев щеку, она поставила локоть на ладонь, лежавшую на подлокотнике кресла. Руки ее отличались от таких знакомых мне маленьких, чувственных рук Наттаны. Я поспешил отвести глаза.

– Позвольте сделать вам упрек, – сказала Дорна, покачивая головой.

– Разумеется!

– Ах, Джон, позвольте мне сказать вам это, пожалуйста. Когда вы приехали прошлой весной, я была расстроена, совершенно подавлена. Я очень много думала о вас. Признаюсь: я ездила к Ронанам, чтобы не видеть вас, чтобы снова не проникнуться к вам привязанностью, которая могла бы смутить мой душевный покой… Ах, мой душевный покой! Моя безмятежность! Я просила вас беречь их, и вы исполнили просьбу, но я же почти открыто предлагала вам нарушить их! Вы томились по мне, но, поверьте, быстро надоедает, когда кто-то постоянно и страстно желает вас, даже если все это выглядит изысканно и красиво. Вы так заботились обо мне, были так нежны. Но ведь скучно, когда человек все время безупречно тактичен.

Помните тот вечер, когда вы отвозили меня к Ронанам? Я хотела уехать одна, но вы настояли и отправились меня провожать. Это взволновало меня. Я и хотела, и не хотела этого. Тогда, на ступенях, когда мы в темноте искали лодку, я, пользуясь вашим словом, – я почти «любила» вас. Я действительно любила вас! Это была наша ночь, наш час. Мы отплыли, и я сказала: «Бедные Ронаны!» Почему вы не увезли меня тогда куда-нибудь? Неужели вы не видели, что всякий раз, как вы проявляли решительность, я становилась кроткой и подчинялась вам? Помните, как я не хотела, чтобы вы сходили на берег? А ведь я боялась, что могу позволить себе какую-нибудь дикую выходку! И все же, когда вы сошли, я не противилась. И что же вы сказали?.. Что единственное, чего вы желаете мне, – это мирных радостей. Вы сами ничего не захотели! И если вы скажете, что это не так, я вам не поверю. Если мужчина желает женщину, он хочет, чтобы и она желала его, и ему безразлично ее спокойствие! Вы спросили, не помешал ли ваш приезд моей спокойной жизни. И про себя надеялись, что помешал. И скажи я «да», это тронуло, это взволновало бы вас! Да, да, Джонланг, и мне хотелось сказать «да». Конечно, я стремилась отдалить вас от себя, но это, увы, оказалось так несложно. Почему вы даже не постарались добиться меня? А ведь я давала вам такую возможность – дважды! Я дважды спрашивала, что вы хотите от меня услышать. Вы не настаивали, хотя я прекрасно понимала, чего вам хочется. А вы… вы были сама тактичность, сама нежность! Вы спросили, рада ли я видеть вас на Острове. Вдумайтесь хорошенько! Не завоевать меня, а лишь угодить мне – вот чего вы хотели. Полагаю, вы могли и не знать, чего вам действительно хочется, иначе бы не боялись причинить мне боль.

– Я хотел, чтобы вы стали моей женой! – воскликнул я. – Я думал сказать вам об этом, но мне не хотелось делать вам больно. Я знал, что вы мучитесь, и не хотел усугублять ваши страдания. Вы просили… предупреждали меня.

Она снова наклонилась вперед:

– Что вы имеете в виду, говоря, что хотели жениться на мне? Скажите, не бойтесь. Это не будет для меня ударом.

Я молчал.

– Вы хотели обладать мною?

– Да, Дорна.

– Чего вы хотели еще?

– Жить, никогда не разлучаясь с вами.

Она нервно сжала руки:

– И вы хотели, чтобы я стала матерью ваших детей?

– Да, Дорна, – ответил я не раздумывая.

– И тогда вы тоже думали об этом?

– Нет! – крикнул я. Вопрос Дорны рассердил меня. – Я любил вас. Я желал вас. Я полюбил бы и наших детей, но тогда мысль о них просто не пришла мне в голову, да и почему я должен был обязательно думать об этом? Все было так прекрасно, так ново, так полно жизни!.. Ваш вопрос напоминает что-то вроде экзамена, которому вы, островитяне, подвергаете друг друга. У нас любовь уже подразумевает радость отцовских или материнских чувств. Она вырастает с ходом времени, с ростом любви. Мы не думаем о детях заранее!

– Да, – сказала Дорна, – не думаете, а мы – думаем. Эта мысль всегда с нами, потому что нет ничего прекраснее, чем, глядя на человека, всем своим существом ощущать, что «именно этот человек, такой не похожий на меня, объединив свои усилия с моими, может дать начало новой жизни».

Я смутно ощутил, что же это действительно за чувство, и уже не взялся бы отстаивать «любовь» в сравнении с анией.

– Не думайте, что ваша «любовь» так уж замечательна, Джон. Приятно ни о чем не думать заранее, знать, что для тебя в данный момент хорошо, и стараться не упустить свое благо, быть уверенным в своем счастье, зная – что бы ни случилось, ему ничто не угрожает. Мы тоже умеем наслаждаться минутой. И ничего не теряем оттого, что в глубине души предчувствуем естественные последствия наших желаний.

– О, я понимаю – хотя, вероятно, лишь отчасти, поскольку я не островитянин, – и все же не могу до конца поверить человеку, утверждающему, что он знал нечто большее, чем «любовь» в том смысле, в каком мы ее знаем.

– Большее? – переспросила Дорна. – Разве я сказала что аниябольше любви? Просто таков наш путь. У вас он – свой. Быть может, именно ваши чувства сильнее, поскольку проще, ближе к животным и менее продуманы… Не знаю и не слишком забочусь об этом. И то и другое равно прекрасно. Ваша любовь была чудом, которое вы мне подарили. Были и другие мужчины… Они видели во мне будущую мать своих детей, я это знаю, но их аниябыла мне скучна и вовсе не так прекрасна, как ваше чувство. Я понимаю, насколько оно выше простой апии.

За мгновение до этого все старые обиды и боль неудовлетворенности вернулись и пронеслись, как порыв жаркого летнего ветра. Я попросту устал и думал о том, как хорошо сидеть на прогретой солнцем веранде и говорить с Дорной.

– Вы так добры, – сказал я. – В глубине души я все время чувствовал, что вам доступно совершенство, несмотря на все различия и преграды.

– Значит, я – совершенство? – мягко спросила она.

– Абсолютное совершенство, Дорна…

Закрыв глаза, я слушал, как словно издали доносится ее голос.

– Вы достаточно натерпелись от меня, дорогой Джонланг. После ленча я расскажу вам о себе. А пока пойду взгляну, что там на кухне.

И действительно, беседа наша возобновилась лишь после ленча. Примерно на час мы разошлись по своим комнатам, и я, как настоящий инвалид, даже вздремнул немного. Мы встретились вновь в уставленной книгами зале с низким потолком: поднялся туман, и на веранде стало холодно и неуютно.

– Итак, хотите ли вы, чтобы я рассказала вам о себе, Джонланг? – спросила Дорна, когда мы удобно расположились возле камина; Дорна – в кресле королевы Альвины.

– Да, Дорна.

– Во-первых, – начала она, – позвольте сделать вам еще один упрек.

– Смелее, Дорна.

– Это насчет вашей «Истории».

– И в чем же я виноват?

– Вы были довольны помощью Мораны?

– Конечно.

– Однако пытались внушить мне мысль, что предпочли бы мою помощь.

– Я был бы счастлив, если бы вы помогли мне.

– Почему?

– Чтобы работать с вами рядом!

– А разве вам не хотелось, чтобы «История» сыграла какую-то определенную роль?

– Разумеется.

– Так могла ли я помочь вам? Ведь я принадлежу к другой партии, я – ваша противница.

– Уверен, что вы не прибегли бы к нечистой игре.

– Уверены? Не знаю, но помогать бы я вам не стала… Почему вы изменили решение превратить «Историю» в воинствующий документ и смягчили тон?

– Вы хотите сказать, что она – недостаточно сильный аргумент в пользу установления торговых отношений?

– Весьма слабый! Уверена, что Морана никогда не пыталась повлиять на ваш замысел – сделать из «Истории» документ воинствующий, – но ее гораздо меньше интересовала ваша убедительность, чем красота вашего стиля. И вы прониклись тем же настроем. Кое-где в книге сохранились следы первоначального замысла, но они словно островки, полузатопленные мощным приливом. В конечном счете все, что осталось, – это сухой отчет о вашей стране, никого ни в чем не убеждающий. Я ожидала серьезных доводов в пользу развития внешней торговли.

– Вам было интересно, Дорна?

– О да, написано простым, доступным, хорошим языком – в остальном же ни то ни се. Я была разочарована.

– Жаль…

Критика Дорны была неотразима.

– Попробуйте еще раз, Джонланг, стараясь при этом быть беспристрастным.

Я хотел сказать, что покончил с подобными вещами.

– Если желаете знать, мне нравилось, что Морана помогает вам… Я никак не могла удержаться от мысли, что, встреть вы ее раньше меня, «полюбили» бы ее и она, конечно, обращалась бы с вами куда лучше…

– Вы были ко мне справедливы.

– Но она не увлеклась бы вами так, как я…

Сердце у меня замерло. Мы старательно избегали глядеть друг на друга.

– Я чувствовал, что вы увлечены мной, но никогда не предполагал, что настолько.

– Мне не хотелось бы воскрешать в вас какие-либо надежды… – сказала она, помолчав.

– Воскрешать уже нечего.

– Не будьте столь самоуверенны, – резко ответила Дорна. – Я тоже немного с этим знакома.

Я поклонился, но промолчал.

Они сидела опустив голову, очень тихо и, казалось, внимательно разглядывала свои руки, но взор скользил мимо.

Румянец медленно проступал на ее щеках. Потом она резко вскинула голову, глаза ее горели.

– Когда вы приехали весной, я знала, что вы «любите» меня… по крайней мере я думала, что это так. Я знала, что это не апия,но мне и не хотелось иных, более глубоких чувств. И еще мне было жаль вас. Ведь я ощущала себя предательницей. Однако к жалости примешивалось и еще нечто. Не ания,нет. По отношению к вам я никогда ее не чувствовала.

Она сжала руки так, что костяшки пальцев побелели…

– Ах, правда в том, что я хотела, чтобы вы пробудили во мне это чувство! А вы только и думали, как бы развлечь меня. Мне хотелось касаться вашего ясного, открытого лица, целовать ваши честные, удивленные, растерянные глаза! Мне нравилось все, что было связано с вами. И я вовсе не боялась вас, я боялась себя самой.

Помните, как мы поднимались на башню? В тот день я поняла, что никогда не смогу покинуть наш Остров. Я любила вас и Остров одинаково сильно. Вы предложили способ, как избежать разлуки с родными местами. Ваша скромность, мягкость, готовность последовать за мной, каким бы человеком я ни оказалась, лишили меня твердости… и заставили поступить именно так.

Я думала о том, как прекрасен Остров, и уже не в первый раз мне приходила в голову мысль – не могли бы вы стать одним из наших посредников и жить с нами на Острове. Ближайший живет в Эрне, это очень далеко от нас, обитателей западной части болот, и мы нередко подумывали о посреднике, который мог бы жить с нами… Как сейчас помню, вы стояли рядом, такой спокойный, влюбленный, и, казалось, догадывались о моих мыслях.

Я дала вам руку. И подумала: «Да, вот как мне следует поступить. Я не выйду за Тора…» И вдруг все стало так ясно. Вы верили мне, но вы не понимали меня. А мне не хватало веры. Я решила, что принесу вам одни лишь несчастья. И сама я не буду счастлива, вспоминая об упущенных возможностях. Я стану вашей женой лишь потому, что больше всего люблю свой дом. И обреку вас на жалкое положение – быть едва ли не приживалом у Дорнов. Вы были мне слишком дороги и слишком невинны, чтобы так обойтись с вами. Но я хотела вас, Джон, хотела, чтобы вы были моим мужчиной и чтобы вы обладали мной всегда.

Я сказала себе: «Будь я американкой, этого было бы достаточно…» И тогда я отняла свою руку и убежала. Мне хотелось как можно скорее перестать видеть вас – я боялась, что у меня не хватит выдержки и все снова запутается: мысли, чувства. Вы преследовали меня как наваждение… Если бы вы тогда попытались меня удержать – не знаю, что бы случилось. Я могла бы не выдержать и… и осталась бы с вами.

Потом я решила, что со всем покончено и надо продолжать, и вот тогда я вам солгала… Помните? Помните, как я извинялась, что заигрываю с вами? Мои слова больно задели вас, но мне было еще больнее. Так больно всегда преуменьшать пережитое! Но я решила не поддаваться чужому человеку, не дать превратить себя в американку…

И все, все это время я шла по очень тонкому льду, надеясь, что он провалится подо мной, что вы позаботитесь о нас обоих!..

Но вы не сделали этого. И я виновата лишь наполовину. Остальная часть вины – ваша!.. Пусть я ненавидела вас, но вы восхищали меня, поскольку оставались верны себе, верны природе вашей «любви». Эта «любовь» была бескорыстна и именно поэтому потерпела крах. Но и тут вас нельзя винить. Будь ваша любовь эгоистичной, она стала бы жестокой. Для меня оставался один выход: превратить вас в островитянина. Сердцем вы чувствовали, что лишены алии,которая могла бы питать аниюво мне, даже если бы ваши чувства обрели гармонию. У вас была возможность. Думаю, вы отчасти догадывались об этом, но упустили ее ради меня. Вы пожертвовали собой ради меня!

Ах, бедный Джон и бедная Дорна, как мы жалки, перед нами нет открытого пути, и мы даже не можем решать, следовать ли по нему или забыть о нем, а вместо этого – такого простого! – вопроса вынуждены толковать неизвестно о чем.

Теперь, когда я узнал, что сердце ее принадлежало мне, чувство утраты стало похоже на то, что испытываешь, когда порываешь с тем, кто еще минуту назад был для тебя самым близким человеком.

– Я не знал, что был почти у цели, Дорна! Как тяжело слышать это сейчас.

– Вы обвиняете меня?

– Нет, себя!

– Но вы не изменили себе.

– Я желал вас и сам же вас потерял.

– Это не самое важное…

– Ах, Дорна! Я мог обладать вами, но теперь этого никогда не произойдет! Мне хочется умереть!.. Я хотел вас, хотел, чтобы вы были моей. Вы словно вонзили нож мне в сердце.

– Пожалуйста, прошу вас, милый, не сердитесь! Вам не должно быть больно, ведь вы уже не хотите меня, как раньше!

Образы прошлого мелькали передо мной: Дорна на «Болотной утке», засучив рукава – на кухне у Ронанов, ее обнаженное тело в воде…

– Я не знаю…

Слова ее едва доходили до меня.

– Мы близки и всегда будем близки друг другу, Джонланг, но наше желание – это всего лишь вспышка страсти, которая погубит нашу дружбу. Скажите откровенно! Вы хотели обладать моим телом. Вы не хотите этого сейчас. Вам нужно от меня что-то другое.

– Почему вы так решили, Дорна? Потому ли, что я еще не оправился от раны, а вы ждете ребенка?

– Вы сами должны ответить себе… Но вспомните – так ли вы хотели меня в последние месяцы, когда жили у Файнов, прежде чем отправиться в горы? Вспомните хорошенько. И разве что-то в вас не переменилось после разговора с братом? Ответьте честно!

– Я снова смирился с жизнью.

– И не забывайте о Наттане.

– Ах, Дорна!

– Я понимаю, это еще не значит, что вы остыли ко мне. Трудно быть однолюбом и хранить верность лишь одному человеку. Я не виню вас. Я понимаю все, и даже то, что вы предложили ей стать вашей женой, вы, с вашими привычками и взглядами, с вашей «любовью», лишенной алии, – даже тогда ваше чувство ко мне могло быть подлинной анией.

– Оно и было ею, мне так кажется. Но жить с Наттаной тоже было хорошо… Неужели я совсем запутался?

– Не думаю.

– Но анияне может умереть!

– Она и не умирает, что-то остается навсегда, как прекрасная картина, ставшая частью вашей жизни.

– Но что превращает ее в эту картину?

– Настрой наших чувств и ума, Джонланг, любое резкое вмешательство или перемена в вашей жизни. Не обязательно связанное с другой женщиной.

– Какие же перемены произошли со мной?

– А разве вы сами не чувствуете, как сильно изменились? С вами произошло немало всего. Теперь у вас есть цель, которой прежде не было.

– У меня нет цели, Дорна.

– Вы уверены? Но вы жили так, словно она у вас была.

– Какая же, по-вашему, цель стояла за моими поступками?

– Цель – выбрать себе определенный образ жизни, перестать быть сгустком чувств. Цели появляются раньше, чем мы осознаем их. Это лишь отчасти – мысли, порожденные нашим умом.

– И все же я не вижу определенной цели в своей жизни.

– Дело серьезней, чем вы полагаете, мой милый Джонланг: ваша бескорыстная любовь дарила себя другим. Вы глядели в лицо смерти, спасая мою жизнь и жизнь моего ребенка.

– Я не понимаю.

– Потерпите, мой дорогой… Теперь вы и я достигли того, что недоступно почти никому из мужчин и женщин, – мы полностью понимаем друг друга.

– Как же все это может сделать мою любовь меньше?

– Не меньше, нет… просто вы перестанете стремиться обладать мною. И про себя я ничего не могу сказать наверняка, как, впрочем, и вы, пока не встретите и не пожелаете кого-нибудь еще.

– Дважды пережить анию,Дорна? Это возможно?

– Да, если в вашу жизнь властно вторгнется что-то новое. То, что случилось, может сделать вас свободным. Ведь вы хотите свободы, не так ли? И оставьте право на свободу мне!

– Разумеется, если не смогу обладать вами.

– Вы никогда не сможете этого.

– Как вы жестоки, Дорна!

– Не отчаивайтесь, Джонланг. И не позволяйте мне отвращать вас от этой новой цели…

– Которая мне непонятна!

– Потерпите! Молю вас, потерпите!

– Как долго прикажете терпеть?

– Пока не почувствуете себя уверенным. Вы еще колеблетесь.

Она замолчала.

– Хорошо, я потерплю. Больше мне ничего не остается.

– Не старайтесь воскресить старую любовь, если ей суждено умереть.

– Вы хотите сказать: перемены, о которых вы упоминали, убьют ее.

– Дадим им такую возможность, чтобы я окончательно перестала быть помехой вашей жизни… Мне не хотелось бы говорить вам, но это – единственная правда, которую я могу вам сказать.

– Но по чему я узнаю, что, если моя любовь к вам умрет, это будет естественно и правильно?

– Ждите – вот все, что я могу вам сказать!

– Но чего, Дорна?

– Того, что подарит вам жизнь. Иногда она делает подарки. Может быть, и я смогу помочь вам.

– Чем сможете вы помочь мне, Дорна? Вы никогда не будете моей.

– Кто знает, быть может, я смогу дать вам нечто лучшее, нежели женщину, которой вы неспособны принести счастье и которая лишь помешает стать счастливым вам. – Она встала. – Давайте закончим пока на этом наш разговор, – сказала она дрожащим, напряженным голосом и быстро, не оглядываясь, вышла.

Подождав какое-то время, чтобы снова не столкнуться с Дорной, я вышел из дома. Туман, окутывавший Фрайс, снизу мог показаться густыми облаками. Случается, человек слушает музыку и глубоко тронут ее звуками, но после этого неожиданно в душу изливается покой, еще более благословенный, чем был ведом когда-либо раньше. Дорна сейчас была подобна музыке, волнующей, надрывающей сердце, но доносящейся издалека. И все же у отчаяния есть родная сестра – равнодушие, и, когда отчаяние заводит человека слишком далеко и оказывается для него невыносимым, является равнодушие, неся с собой обманчивое облегчение, похожее на счастье. Как приятно наконец ощутить его, оставив позади мучения, беспокойство, обиды!

Дорна сказала: «Потерпите!» Я ответил: «Что мне еще остается?» В тот момент это не казалось смешным, но сейчас я вдруг развеселился. Ведь и в самом деле жизнь, проведенная в ожидании, неизбежно чахнет… Мне хотелось каких-то решительных действий… Может быть, это и была та неведомая мне цель, о которой говорила Дорна.

В тот день я ее больше не видел и лишь мельком – вернувшегося с охоты Тора; впрочем, Дорна прислала мне записку: «Завтра я должна сообщить вам две важные вещи, Джон». Записка разбудила во мне любопытство, что было вдвойне приятно, поскольку обещала это любопытство удовлетворить.

Вечером мы поужинали вдвоем с Донарой, которая много говорила о Дорне как о ребенке, непослушном, трудном, упрямом, порою капризном и замкнутом, но всегда очаровательном и любимом. Мне было приятно добавить эти новые штрихи к портрету женщины, которую я любил и образ которой всегда будет со мной.

Облачная завеса поднялась, и на следующее утро лил настоящий ливень. Мутная вода протекавшего рядом с домом ручья бурлила и пенилась.

Я скучал, дожидаясь Дорну, но она, некогда любившая вставать раньше всех в доме, теперь усвоила привычки королевы. Время близилось уже к полудню, когда она снова появилась в продолговатой зале.

Она подошла, я встал ей навстречу. Она подошла несколько ближе, чем я ожидал, и мы обменялись быстрыми взглядами. Никто из нас ничего не продумывал заранее, но в какое-то неуследимо краткое мгновение мы без слов поняли друг друга. Я поцеловал ее, прямо в губы, и она ответила мне таким же крепким, честным поцелуем. В эту минуту я в полной мере познал всю сладость обладания и власти над столь желанным существом.

Она робко, вопросительно и с благодарностью взглянула на меня, потом опустилась в кресло Альвины.

– Вы собирались сказать мне две вещи, – произнес я.

– Ах да! Одна действительно должна вас порадовать! Что же до второй…

Дорна замолчала, глядя в огонь, накрыв одну руку другою.

– Что же вторая, Дорна?

– Мое замужество. Я долго думала, в каких пределах могу быть с вами откровенна и что подумает король. Вчера вечером я сказала ему, что хочу полной свободы в разговоре с вами, даже в том, что касается его и меня, даже в том, о чем он и сам не подозревает. Он попросил объяснений. Я ответила ему то же, что сказала вам: что принесла вам несчастье, что вы желали меня и в конце концов потеряли, что теперь вы стремитесь вновь обрести себя, что загадки и половинчатое знание лишь продлевают страдания и что вы сможете зажить с собой в мире, узнав, насколько счастлива и несчастлива была я. Еще я сказала Тору, что не могу предугадать, что вы почувствуете, открыв правду, но, по крайней мере, больше не будете мучиться из-за необоснованных догадок и беспочвенных надежд, созданных вашим воображением.

Он согласился, сказав, что это и вправду не его забота, знаете вы что-то или нет. Потом я стала говорить, как была счастлива с ним, и постаралась, чтобы это звучало как можно правдоподобнее.

– Дорна… – начал я.

Она жестом прервала меня:

– Дайте мне договорить. Я должна сказать это. Я хочу, чтобы вы знали. Это так просто. Он начал приезжать, чтобы повидаться со мною, три года назад… то есть повидаться прежде всего со мной. Ему помогал в этом его друг Стеллин. Когда я была еще совсем молода, мне казалось, что я могу быть счастлива со Стеллином. Мы решили выждать, и… ах, это немного напоминает историю с вами. Вы оба не годились на роль мужа… Не противьтесь тому, что я говорю, ведь потом…

– Снова – цель, о которой я не знаю, Дорна?

– Именно. Отнеситесь к ней серьезно… Стеллин не подходил мне по другим причинам. Он был слишком беспристрастным, недостаточно самолюбивым, чересчур мудрым – совершенным, как цветок! Думаю, мне в ту пору хотелось чего-то более положительного, сильного, мощного. Итак, мы расстались, хотя и дружим по сей день. Он быстро справился со своими чувствами. Этого и следовало ожидать. Он точно знал, что делать в подобных случаях. Его невозможно надолго вывести из равновесия!