Текст книги "Илья (СИ)"

Автор книги: Ольга Валькова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

– Богов и чудовищ создали вы, люди. Вы наделены этой силой – творить и менять мир. Как – зависит от вас. Вы создали богов неосознанно, просто это было удобно и понятно: иметь рядом кого-то могущественного, с кем можно по-простому договориться. Задобрить жертвой или покорностью, поугрожать уйти к другим богам, послушать, что скажут. Ваши создания издевались над вами и презирали вас – вы не замечали. А теперь мир меняется. Вы отказались от них. Они больше не боги. Они умерли или изменились. То, что ты вогнал в землю, не принявшую его, было одним из ваших богов. Не скажу, каким.

– А нежить? Русалки, лешие…

– Бессознательное творение – как открытая дверь. Придет не только то, что задумано, лезет все. И ваши страхи, и тайные желания, и игры ума. Но они тоже уходят. Не знаю, почему, но ваши создания живут, пока вы верите в них. А в ваших новых священных книгах о русалках ничего не сказано. Но имей в виду – пока они есть, они будут сопротивляться.

– Соловей сказал, что такие, как он, были тысячу лет назад и будут через тысячу.

– Вполне возможно. Кто знает, что вы сотворите с миром через тысячу лет?

– А… ты?

– Я? – Вольга засмеялся и легко встал на ноги. Поплевал на ладони. – Давай-давай, не ленись.

В течение всего этого разговора он упорно говорил о людях «вы» – чтобы проверить себя. Но он знал, что сейчас, рядом с Ильей, он сделал свой выбор – и сделал окончательно. Человек. Не особый и не единственный. Ему было легко.

– Рукавицы надень, – Илья встал, тоже улыбаясь, – кожу сотрешь.

– Змеиная кожа крепкая!

Вдвоем они закончили быстро.

****

Князь не хватился Добрыни только потому, что был очень занят. Владимир понимал, что государства, в котором все спокойно и спокойно будет всегда, Господь еще не создавал и вряд ли создаст когда-нибудь. Поэтому относительное и временное спокойствие, когда случаются лишь мелкие происшествия, вроде недавнего явления чудища в посаде, следовало ценить и использовать с толком. Для Владимира, обладавшего ясным, глубоким умом, блестящим слогом и острой потребностью оставить свои мысли поколениям, это означало – писать. Вот уже несколько дней, как он заперся у себя, велел не беспокоить и даже пищу для него подавать туда же. Он трудился над летописью – продолжением своего Поучения детям, где он старался осмыслить все, что помнил, видел и делал сам.

А Добрыня между тем исчез. На княжьем дворе не появлялся, в дружинной избе не ночевал, терем свой, по уверениям сторожа, не посетил за последнее время ни разу.

Илью это беспокоило все больше. Беспечные уверения Алешки («Значит, баба годная попалась. Найдешь такую – сам узнаешь, что значит сутками из постели не вылезать!») его не убеждали. Добрыня был серьезен, ответствен и строг к себе. Кроме того, он был твердым приверженцем нового, христианского мира, и оставить без внимания капище под самым Киевом, из которого на город лезут чудища, он никак не мог. Происходившее не вязалось с характером Добрыни, а значит, причиной могла быть случившаяся с ним беда.

Илья ехал Подолом, расспрашивая встречных. Многие видели Добрыню, но не в последние дни. Он всегда ехал в одном и том же направлении. Илья следовал указаниям, направляя коня туда же.

– Что тебе надо, Илья Муромец, в ведьмачьем кубле? – спросил, распрямляясь, очередной спрошенный огородник. – Пропасть хочешь, как до тебя пропадали?

– А многие пропадали?

– Многие.

У огородника были усталые и покорные глаза маленького человека, живущего рядом со злом и смирившегося с этим. Каждую минуту своей жизни Илья верил, что был поставлен на ноги для того, чтобы у людей не было таких глаз.

«Но все-таки предупредил, – благодарно подумал он, – не смолчал».

Илья свернул в указанный переулок. Тот был совсем узким и выглядел очень мирно. Дома и дома. Заборы. В отличие от всего Подола, где для пеших клали деревянные мостки, а телеги и коннные ездили по грязи, переулочек был весь вымощен камнем – старым, но хорошо положенным, почти без выщерблен. Угадывать нужный дом не пришлось: за забором на высоком крыльце стоял Добрыня.

Живой и спокойный. Илья сам удивился волне облегчения в своей груди.

Рядом с Добрыней стояла женщина – молодая, черноволосая, со страстным голодным лицом.

– Езжай прочь, богатырь, – сказала она резко, без приветствия, когда Илья остановился перед воротами. – Мой муж больше не служит князю. Нет надобности – добра у нас достаточно.

– Что скажешь, хозяин? – спокойно спросил Илья, глядя на Добрыню.

– Езжай прочь, богатырь, – монотонно проговорил Добрыня, – я не служу больше князю, нет надобности.

– Добрыня, – голос Ильи дрогнул: он не знал, что сказать. Он мог вышибить ворота, вытащить за шиворот Добрыню, тащить его… ну, хоть в церковь. Но он откуда-то знал, что это не поможет. Лицо и голос Добрыни останутся такими же – спокойными и чужими. Не его. И это останется так же, даже если он, Илья, разнесет этот дом по бревнышку. – Добрыня, посмотри – это же я, Илья.

– Илья не Илья, – сказал Добрыня, поворачиваясь всем телом, чтобы уйти в дом, – а мешать честным людям в их дому отдыхать княжий закон не велит.

Женщина, не оглянувшись, последовала за ним, дверь захлопнулась.

****

Илья известил княжьих советников (самого князя беспокоить никто не решился), что едет прогуляться и поохотиться. Это было делом обычным среди богатырей, препятствовать ему не стали. Заехал в терем Добрыни, дал сторожу денег, велел нанять слуг и все подготовить. И насколько мог быстро погнал в Ростов.

Терем Амельфы Тимофеевны, честной вдовы воеводиной, в городе знали и показали быстро. Когда Илья въехал в ворота, там стояла суета. Собирали возок и телегу – хозяйка собиралась в путь. В Киев.

Илья почему-то представлял себе мать Добрыни дородной и важной, а оказалась она сухонькой старушкой с быстрыми жестами и тревожными глазами. Илье не удивилась. «Знаю, что жив Добрынюшка, – сказала она, – а сердце щемит и щемит. Дай, думаю, поеду. Ты покушай пока с дороги-то, приляг. Пока мы тут соберемся, отдохнешь малость».

Илья лежал на лавке в горнице (Амельфа Тимофеевна забежала поправить подушку, проверить, выпило ли «дитятко» теплого молока и перекрестить), слушал суету во дворе и улыбался. Он поверил, что все будет хорошо.

Амельфу Тимофеевну Ростов уважал. Никому (а пытались многие) не удалось протоптать дорожку ни к имуществу покойного воеводы, ни к сердцу и постели его вдовы. Сама она была из купеческого сословия, замуж вышла по любви. Была дочкой младшей, балованной, нежной. В Ростове любили рассказывать историю о том, что отец, отправляясь в дальний путь, спросил дочерей, что им привезти в подарок. Старшие просили вещи как вещи, а что дорогие и редкие – так Тимофей Иваныч мог себе позволить. А младшая, Амельфа, попросила цветок, что растет в тех местах. И всю обратную дорогу, купец, проклиная все на свете, возился с горшком, в котором торчал в земле этот злосчастный цветок, – но довез. Вот эту-то историю услышав, ростовский воевода и свел знакомство с младшей дочерью купца.

Тимофей Иванович сватовству Никиты Малковича не так чтобы обрадовался («Не в свои сани садишься, доча!»), но препятствовать не стал. И если уж совсем откровеннно, то женой торгового гостя он свою младшенькую представлял с трудом. Слишком нежной уродилась, хрупкой, не пойми в кого. Или сам баловством испортил – теперь уж не поймешь.

В доме воеводы Амельфа расцвела. Муж баловал, как и отец, только еще нежней и предупредительней. Никите Малковичу его молодая жена сама казалась привезенным из неведомых мест цветком.

А потом воевода умер. Не от вражьей стрелы, нелепо умер: поехал по весне охотиться, жарко под весенним солнышком показалось, распахнул шубу – ветерком-то и протянуло. В четыре дня сгорел. Амельфа, оставив ненаглядного маленького сына на нянек и терзаясь из-за этого, сидела все эти четыре дня возле мужа, отпуская его руку лишь чтобы сменить влажную повязку на лбу. Так, держась за ее руку, и отошел.

Вскор умер и отец, успев перед этим крепко помочь Амельфе: подобрал ей толкового и честного управляющего. Не будь Булыги Евксентьича, не справилась бы Амельфа ни с чем, это точно.

Вся ее жизнь была в сыне, в Добрынюшке. Ради него она ломала себя, менялась, твердела, чтобы малышу было жить надежно, спокойно, добротно. Вспомнились отцовы уроки, – казалось, и не усвоенные вовсе.

А Добрыня рос сильным, ловким – в отцово сословие, годным для жизни, ему предназначенной по праву рождения. И умным, со страстью к учебе. И вот тут Амельфа до конца поняла свою негодящесть. Она делал, что могла, – нанимала учителей, привлекала молодых воинов заниматься с Добрыней. Но все было не то. Учителя были больше хвастуны и бездельники на чужие корма, чем учителя, а где и как искать верных, она не знала. У кого искать совета? В это трудное время и выяснилось, что за короткую жизнь с Никитой стать своей в его среде она не успела, тем более, что воевода свой цветочек берег, в том числе и от общения с дружинной грубоватой братией. Ее собственная семья и рада бы была помочь – да чем?

Неизвестно, кто кому что рассказал о мытарствах воеводиной вдовы, но одновременно с горьким осознанием, что воина ей не вырастить, а только сыну жизнь испортить, пришло приглашение от Владимира, который Никите был то ли двоюродным братом, то ли дядей. И Амельфа поняла – надо соглашаться. Тем более, то подросший сын в Киев ехать хотел. А что сердце рвется на части – что такое твое сердце, Амельфа Тимофеевна, по сравнению с будущим твоего сына? Даже и подумать смешно.

И оказалось, что все было сделано правильно. Добрынюшка вырос в богатыря и княжеского советника, вельможу; спокойный, умный, сильный. На своем месте. Горько, горько, но правильно.

Но вину перед сыном – сыном, отданным ею в чужие, нелюбящие руки, из-за собственной ее слабости и никчемности отданным, – куда денешь? И мучилась Амельфа Тимофеевна многие годы, и проводила ночи без сна, вслушиваясь в молчащую даль – как там ее Добрынюшка? Здоров ли, доволен? Простил ли в сердце свою никчемную мать или носит горечь в себе, не показывая из жалости или гордости в короткие, такие короткие приезды?

****

Ворота терема на Подоле были заперты, на крыльце никого не было. Амельфа Тимофеевна встала так, чтобы видеть крыльцо поверх забора, а Илья подошел к воротам и стал громко в них молотить. Ответа не было, дом молчал. Илья ударил еще раз. Безрезультатно.

И тогда Амельфа Тимофеевна закричала. Она чувствовала, что Добрыня там, в доме, что с ним там неладное делается – прямо сейчас, так что нельзя ждать. «Добрыня! Сыночек! Добрыня!» – кричала она, заходясь, забыв о приличиях и достоинстве, забыв обо всем.

Двери распахнулись, на порог выскочил Добрыня, в оборванном исподнем. Он выглядел не совсем проснувшимся, не вполне понимающим, где он, с лицом заблудившегося ребенка. «Мама! Мама, ты где?»

Илья одним ударом вышиб ворота. Амельфа Тимофеевна бросилась к сыну, он – к ней. Из дома выскочила молодая женщина, попыталась повиснуть на Добрыне, выкрикивая что-то непонятное, не по-русски.

Илья схватил ее в охапку, зажал ей ладонью рот, потащил в дом. Она извивалась, царапалась, как кошка, старалась укусить его в ладонь. В доме к ним бросилась старуха, молча, выставив руки со скрюченными по-птичьи пальцами. Илья, перебросив молодуху подмышку, зажал под второй рукой старую ведьму, поволок обеих, куда – не зная, просто через весь дом, в пыльную полутемную глубину.

Девушка неожиданно тяжело обвисла у него под рукой, потом окостенела, пахнуло мертвечиной. Еще миг – и из-под мышки Ильи посыпался скелет. Илья обмер. Старуха захихикала. «Маринка-то уже лет двести силу брала от того круга, который ты, паршивец, развалил. Последние дни от меня брала, тем и жила. А теперь они, силы-то, мне все нужны – с тобой, проклятый, побороться!»

Илья крепче сжал ведьму под мышкой, – благо, не царапалась. «Давай, старая, поборись. Ничего ты мне не сделаешь», – рассеянно пробормотал он, думая, что с ней делать. Ну, утащит подальше от Добрыни и его матери, а дальше что? Привязать? Или прямо к попам тащить, в церковь? «Ишь ты какой. Ты в моем дому, соколик, сам пришел, по своей воле, никто не притаскивал… Сам ведь пришел? Говори!» – «Сам, сам…» – отозвался Илья, соображая, какая из дверей ведет на двор. Из ведьмина дома и в самом деле нужно было побыстрее уходить.

«Илюша…» – сказал под мышкой мамин голос. Илья вздрогнул, но ведьму не отпустил. «Все врешь, старая», – сказал твердо, и ему полегчало.

Зато закружилась голова. Сильно. Сквозь обстановку ведьмачьего дома, которую Илья и разглядывать-то не успевал, стало все отчетливее проступать знакомое: родная изба, печь, сучок на бревне, похожий на бегущего человека с длинным носом. Илья, лежа на лавке, любил его разглядывать и гадать, куда он так торопится. Вот уже и не видно ничего чужого: Илья дома. Он протянул руку в пустоту, наткнулся на что-то, свалил. Обманывало только зрение. Но он чувствовал: если не справится с этим обманом, с этой плывущей тяжестью в голове, то предаст и осязание, и все чувства, и он навсегда останется в обманном месте, которое будет считать своим домом. И придут отец и мать… Лживые образы, которым он будет верить. «Илюша… Отпусти. Мне так неудобно», – сказал мамин голос под мышкой.

«Это обман. Они могут только лгать», – сказал он себе твердо, сжав зубы. От усилия воли морок чуть рассеялся, Илья разглядел дверь, толкнул ее, шагнув прямо в стену родного дома. Морок еще поддался: стена с длинноносым человечком уплыла вперед, и он смутно увидел переход, ступеньки. Прошел, открыл еще одну дверь и оказался в примыкавшем к дому скотном дворе. В нос шибанул запах свинарника. Около десятка молодых боровов толклись, чавкая у корыта.

«Они могут только лгать», – повторил Илья, изо всех сил борясь с мороком. И на миг увидел: с десяток молодых парней, голых, с изгаженными бородами, стоя на четвереньках, жрали из свиного корыта.

«Ах, вот как!» Ярость прояснила голову. Он схватил ведьму за морщинистый кадык, прижал к стене: «Расколдовывай, тварь! Расколдовывай, а то прибью!»

Старуха перхала, извивалась, стараясь найти опору.

Илья прижимал все крепче.

Старуха, уже задыхаясь, показала жестами, что хочет говорить.

Илья ослабил хватку.

«Расколдую. Уйду с Руси совсем – если пообещаешь не убивать».

Длинноносый человечек, куда-то спешивший, шепнул на ходу: «Пусть Великой Матерью клянется. И по дороге вред не причинять». Поблезилось, конечно. Как и все здесь.

«Клянись Великой Матерью расколдовать всех, кого заколдовала, и уйти с Руси, не причинив по дороге никому вреда!»

Бабка повторила клятву, и Илья отпустил ее. В хлеву пахло крепко – но не свиньями. Парни поднимались с четверенек, с недоумением оглядывая себя и все вокруг.

Было тихо, ясно и противно. Илья огляделся – ведьмы нигде не было.

Он посмотрел на спасенных: еще ошарашенные и молчащие, они выстраивались к бочке с водой – обмыться. Не пропадут.

Илье не хотелось снова проходить этим домом – нашел выход со скотного двора, пошел в обход терема. Парни потянулись за ним, по дороге срывая привявшие осенние лопухи, чтобы прикрыть срам.

Добрыня обнимал мать. Лицо у него было почти такое же, как у парней со скотного двора. Почти: вместе с недоумением и ошарашенностью в нем была детская доверчивая ласка.

Вечером дом в мощеном переулке занялся и быстро сгорел дотла. На Подоле шепотом поговаривали, что сожгли его сами живущие в переулке ведьмы – чтобы посторонние не зашли.

****

Расколдованные парни, как рассказывали, заново научились говорить и вели себя почти как раньше, только иногда вставали на четвереньки или проявляли интерес к свиным корытам. Те же, у кого были семьи, и вовсе без следа оклемались со временем.

Добрыня узнал Илью на следующий день.

****

Но полностью приходил в себя Добрыня долго. Память вернулась к нему, но это уже не был прежний спокойный, твердый Добрыня. Периоды слабости и унылого равнодушия ко всему сменялись у него короткими порывами лихорадочной и бессмысленной деятельности. Жил он теперь в тереме с матерью, и Амельфа Тимофеевна по секрету тихонько признавалась Илье, что Добрыне снятся дурные сны, и она часто прибегает на его крик или вовсе дежурит рядом, потому что иначе он не может уснуть.

Но благодаря ли постоянной заботе матери, мягким разговорам Ильи, который осторожно пытался ими вернуть Добрыню к себе прежнему, с прежними мыслями и интересами, или Божьей помощи (оба они усердно за него молились), но нехорошие эти признаки становились все слабее, пока и вовсе не сошли на нет.

И именно Добрыня, скача по зимнику на охоту бок о бок с Владимиром, предсказал, исходя из докладов прознатчиков о поведении степных племен, что нападения на русские селения с весной усилятся, и предложил идею Богатырского дозора – постоянного присутствия богатырей на границе со степняками, чтобы и жить там, и постоянно проверять границу и давать отпор, не дожидаясь, пока враг дойдет до селений.

Князю идея понравилась.

****

А потом появилась песня. О том, как ведьма Маринка приворожила богатыря Добрыню Никитича и хвасталась его матери, что десятерых уже превратила в бычков и ее сына превратит. И как, узнав об этом, срубил Добрыня Маринке голову своим верным мечом.

Илья, послушав ее, только вздохнул. Все то же: люди хотят надежного конца, чтобы больше не бояться.

Он сказал об этом Добрыне. Тот, отворотясь, ответил сумрачно, но твердо: «Я б срубил».

А Илья, не рассказывая ничего, все-таки осмелился задать Вольге вопрос, который его сильно мучил: откуда ведьма или колдун может знать, как выглядит и устроен его, Ильи, родной дом и навести такой морок? Или, не дай Бог, в голове у него увидеть могут?

«Они не знают, – ответил Вольга, – знаешь ты».

И не задал ни одного вопроса.

А Илья частенько задумывался: интересно, где сейчас старуха, и не сделал ли он ошибки какой, послушавшись длинноносого торопыгу из спиленного где-то в Карачарове сучка на бревне?

Часть II

Глава 10

Впереди была степь – чуть подернутая туманом бесконечность, где русские не строили своих селений, где бродили со своим стадами кочевники – разные, с разными лицами и разными наречиями, где вот уже век властвовали половцы, как до них – печенеги, хазары и Бог знает какие еще забытые уже народы.

Русь ограждали Змиевы валы – неведомо когда и кем построенные, чтобы защищаться от степи, уже сглаженные временем, но еще высокие и ровные. Русичи использовали их всегда: валы были хороши против конной атаки, но теперь этого было мало.

Степь казалась бесконечной и однообразной, но и в ней были свои дороги. Большим ордам требовалось много воды и много места, чтобы идти, не ломая ноги своим лошадям, поэтому были и известные места, где орды приходили на Русь.

Вот и решили на таком месте, у подножия вала на границе половецкой степи, поставить постоянное жилье для дозорных с земляными укреплениями, крепким частоколом и башенкой для наблюдения на самом валу – небольшую крепость. От этой крепости богатыри должны были ходить дозором вдоль всей границы, извещая, случись нападение, дружину крепостицы голубем или особого вида столбом дыма.

****

Зима была звонкой, морозной, голубой, какие редко бывают в этих местах.

Чурила Пленкович и Дюк Степанович по воскресеньям изумляли киевский люд шубами, причудливо собранными из меха самых редких зверей. Люд радовался, притоптывая валенками и плотнее затягивая кожушки. Лица у спорщиков были унылые. «Подсказал бы им кто-нибудь сдаться одновременно», – думал Илья, разглядывая вместе со смеющимися детьми пардусовые морды на воротниках и поющие пуговицы. Сам он в круг приятелей великих щеголей не входил, и едва ли они послушались бы его совета.

****

От Киева к будущему дозорному городку наметилась дорога – голубая полоса, по которой мощные мохнатые лошади влекли бревна для будущего сруба – хорошие бревна, двуохватные, рубленные и окоренные двумя зимами ране, просушенные на совесть; бревна потоньше – для доброго частокола. Плотники с красными разгоряченными зимой и работой лицами трудились, сбросив кожухи, пересмеиваясь, поигрывали топорами: князь за работу платил славно, и понимание, что строят они не что-нибудь, а защиту для Руси, для родных сел, добавляло и рвения, и улыбок. Скоро, совсем скоро повезут кирпич, особый, печной, и печник с подмастерьями, так же посмеиваясь, возьмутся за свой таинственный труд.

****

Обстоятельно и радостно готовились богатыри к дозорной, вольной и опасной жизни. Собирались вдумчиво: не Киев, на базар не сбегаешь, упряжь, оружие, справа – ничто не должно подвести, у всего должна быть починка и замена. Алешка прыгал, как молодой щенок, предвкушая дерзкие подвиги. «Кашеварить будешь», – поддразнивал его Добрыня. «А хоть и кашеварить, – картинно подбоченивался добрый молодец, лихо заламывая красную шапку над золотым чубом. – Кто ж из вас, безрукие, кашу-то как следует сварит?» Самсон Колыбанович, немолодой, добродушный, усмехался в длинные усы. Он мог сварить кашу хоть из топора, но не затем ехал на заставу. Схоронивший жену и выдавший замуж в Суздаль единственную дочь, он больше всего на свете боялся одинокой старости в чужом запечье. Самсон Колыбанович надеялся встретить свою смерть в бою.

К удивлению многих, в дозорные записался Вольга. «Кашевар у вас такой, что без лекаря не обойтись», – ухмылялся он в ответ на удивленные взгляды. И верно: лекарем Вольга был, и отменным. Каждый богатырь худо-бедно знал, как обращаться с ранами, чем и как лечить. А вот на случай, если хворь какая привяжется к человеку, – тут Вольге в ножки кланяться было впору, что собрался в дозор.

Илья Муромец, Василий Игнатьевич – большой любитель хмельного зелья, надеявшийся вдали от питейных заведений побороть злую страсть; мечтательный Михайло Потык, ровесник Алеши, совсем на него не похожий, убегавший от несчастной любви; Пермя Васильевич… Всего желающих набралось тридцать один человек.

Добрыню Владимир опускать не хотел. Но тот чуть ли не клятвенно пообещал, что если понадобится его совет – совет этот всегда будет. Упросил.

****

Это, наверное, бывает только в Киеве. Не месяц, не неделя, а день, а то и миг – и нет уже поскрипывающего под сапогами снега, и днепровская круча вся в зеленоватом тумане распускающихся почек, и где-то там, глубоко внизу, плачет и плачет нежным голосом птица.

****

Бойцы торопились. Готовились занять еще не вполне обустроенную крепостицу; мнилось: спокойной будет Русь, когда пойдут от заставы дозоры, перехватывая орды на границе.

И опоздали. Что заставило степняков, избегавших обычно лесов, напасть на большую деревню в лесной стороне, далеко от границы, осталось неясным, но когда об этом стало известно в Киеве, дружинникам оставалось только со всех сил спешить на перехват, чтобы отбить полонян. И они едва успели – промедли еще чуть, и ищи-свищи было бы в скрывающем всякий след и не знающем никакой власти пустынном степном просторе.

Но перехватили. После короткой и свирепой схватки стояли они перед богатырями – связанные по двое и привязанные к общей веревке оборванные замученные русские люди. Были здесь и мужчины – это значило, что напавшие имели связи с приморскими ханами и брали полонян на продажу, на невольничий рынок. Такое тоже бывало.

Дружинники спешно разбивали шатры, разжигали огонь под большим котлом: полонян надо было обогреть, накормить, дать отдохнуть, больных и раненых лечить. Но таких оказалось немного: степняки гнали товар, негодный не брали, а тот, что взяли – старались дорогой не испортить.

На следующее же утро приободрившиеся полоняне двинулись в обратный путь, прихватив, с разрешения дружинников, телеги со скарбом и большую часть лошадей степняков. Богатыри лишь, по обычаю, забрали оружие и некоторых приглянувшихся коней. Даже те из крестьян, кто не чувствовал в себе сил идти, уехали с односельчанами – на телегах.

Двое крепких молодых крестьян попросились в дружину, в дозор. Их взяли – отроками.

На попечении Вольги остались лишь трое.

Осматривая после боя людей и скарб, дружинники в одной из телег увидели сплетенную из твердой лозы похожую на огромную корзину клетку, в углу которой сжалось в комок непонятное существо, закутавшееся с головой в обрывки какой-то одежды и длинные спутанные волосы. От существа пахло.

На близкий взгляд это оказалась женщина, если судить по фигурке – совсем молодая девушка. По лицу этого было не понять – девушка долго прятала его, а когда подняла, стало понятно, почему: оно было изуродовано. Воспалившийся бугристый шрам пересекал его, приходясь на левый глаз. Правый, огромный и синий, смотрел на дружинников с безнадежным, обреченным стыдом. Полоняне объяснили, что девушка не хотела покориться. Настолько не хотела, что захватившему ее хозяину не удалось с ней справиться. Тогда он позвал на подмогу приятелей, они, удерживая ее вчетвером, получили желаемое, а в наказание за непокорство хозяин избил ее, попав нагайкой по лицу и выбив глаз, и засадил в клетку, куда кидал ей объедки, как дикому животному. Из клетки пленницу не выпускали, в том числе и по нужде.

Звали ее Аленой, она была сиротой, оставшейся после смерти нелюдимой пришлой матери, и близких людей среди освобожденных крестьян у нее не было.

Выслушав это, Вольга жестом подозвал из толпы бывших полонян двух женщин покрепче, дал им свой плащ и велел помочь девушке помыться, не трогая лица. Женщины поджали губы, но подчинились. Не далась девушка. Она забилась глубже в угол своей клетки и отчаянно закричала. Было понятно, что извлечь ее оттуда, не покалечив еще больше, женщины не смогут. Да и не только они.

Тогда к клетке подошел Илья. Взявшись за прутья, он разломил клетку пополам. Взял полонянку в охапку и понес к ручью, велев поднести туда чан с горячей водой. Рванувшаяся было, в его руках она сразу затихла.

Это было как подбрасывать и ловить Наташку – такое же ощущение невозможно хрупкого и драгоценного, только здесь не было радости. Была непереносимая, от которой хотелось стонать сквозь зубы, жалость. Содрав вонючие тряпки, Илья бережно обмывал избитое худое тельце. На тоненькой шейке болтался крестик на истертом кожаном гайтане. Стоять она не могла, но в какой-то момент тихо попросила: «Я сама». Он подал ей ковш с теплой водой и отвернулся.

Потом он помог ей вымыть волосы. С этим бы она точно не справилась сама: волос было много, они были густые и тяжелые. Илья перебирал их, влажные, темно-каштановые, радужные на свету, забыв в эти мгновения о жалости и только удивляясь, что на свете возможно такое чудо.

Ручей всхлипывал и играл бликами недавно пришедшей, еще не ставшей привычной весенней свободы.

Илья отнес ее, завернутую в плащ и чистую попону в шатер, где Вольга как раз заканчивал возиться с еще одним пациентом. В нос ударил тяжелый запах крови и болезни, смешанный с запахами курений и едких прижиганий, которые Вольга использовал, чтобы дух болезни не передавался от одного к другому. «В соседний неси, уже поставили, небось, – отмахнулся Вольга, – сейчас подойду».

Пациентом был человек неожиданный – католический монах, непонятно как попавший в эти дикие места. У него была сломана нога и, кроме того, от дурной ли пищи или от лишений в пути, но в животе у него образовался гнойник, который Вольга и извлек сейчас своим колдовством. Монах был без сознания. Рядом с ним находился еще один странный путник, бывший с монахом в одной связке и не пожелавший покинуть его сейчас. Это тоже был иностранец, по виду – грек, говоривший по-русски внятно и правильно, но с заметным акцентом. Этот, по счастью, в помощи Вольги не нуждался: кроме ссадин и истощенности, ничем не страдал. Он объяснил свое присутствие состраданием к товарищу, с которым пришлось многое перенести. Никто и не спорил: если богатырей в этом что-то и удивило, так это то, что нежелание покинуть больного товарища вздумалось вообще как-то объяснять.

Закончив с монахом и оставив присматривать за ним грека, который, по его словам, тоже не был чужд целительству, Вольга взялся за Алену.

Напоив девушку отваром, от которого она впала в тяжелый сон, он махнул Илье, чтобы вышел, и взялся за дело.

Вышел из шатра часа через два, невеселый. «Шрам – ерунда, я выправил, тоненьким будет, когда нитки сниму, – сказал он, усаживаясь рядом с Ильей. – Но глаз вытек. Не вернуть. Тут уж ничто не поможет, и веко рассечено. Постарался, чтобы выглядело, как будто один глазок закрыт, но не уверен».

Он сидел усталый, сделавший свою работу так хорошо, как только можно, и казался совсем близким. Если когда-то змея и вползла по ноге юной девы, это было очень давно. Илья встал, сходил к костру, принес ему кружку взвару. Вольга кивнул благодарно, стал жадно пить.

«По счастью, она не понесла, – сказал он, прервавшись. Илья закаменел. – Тут повезло, и вообще… Скажи, Илья, ты не так давно Великой матери не призывал?»

Илья дернулся от возмущения – и замер. Он вспомнил.

«Я заставил ведьму поклясться ее именем, – сказал он тихо, – это очень плохо?»

«Как сказать, – задумчиво ответил Вольга. – С одной стороны, я чувствовал помощь своему знахарству по женской части. Хорошую помощь. Там все будет хорошо. С другой – ты, христианин, заставил кого-то клясться ею, как будто она есть. Ты признал ее существование, а значит, для тебя она есть и будет. А старые боги коварны и мстительны. Как и люди, что их создали. Вряд ли она тебя оставит».

Илья подумал, что, если мстительная злоба, направленная на него, будет платой за помощь этой тоненькой девочке, он согласен. И тут же обдало холодом: грешишь ведь, Илья. И как бы это боком не вышло.

****

Кроме полонян, ранены были два воина из дружинников. Не так, чтобы тяжело, но на коней пока им лезть не стоило. Так что, когда, проводив крестьян, дружина двинулась в обратный путь, в шатрах у ручья задержались восьмеро: Вольга, его пациенты, раненые дружинники, от помощи Вольги отказавшиеся, и грек. Для охраны – Илья Муромец и неожиданно вызвавшийся Алеша.

В день отъезда крестьян Алеша зашел в шатер, где под попоной лежала лицом к стене Алена, и со словами: «А вот и нам подарочек. Получено честнейшим путем, не сомневайтесь», – плюхнул на пол небольшой узел.

Знавшие Алешу Илья и Вольга тут же начали сомневаться.

Но узел приняли: в нем оказались две новые женские рубахи из льняного полотна, вышитая запона, платок, пояс. Все это и в самом деле было настолько нужно, что на некоторую сомнительность такого «подарочка» можно было закрыть глаза. Тем более, что крестьяне получили лошадей, стоивших намного дороже, да и вообще уже уехали, не догонять же.

Вольга насмешливо фыркнул, Илья чуть улыбнулся, и Алеша почувствовал себя удовлетворенным.