Текст книги "Илья (СИ)"

Автор книги: Ольга Валькова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Глава 16

Многие годы бродили по Руси двое, в которых уже трудно было признать иноземцев. Иногда зимовали в монастырях или гостеприимных домах, но чаще, переночевав, шли дальше – по морозным дорогам, по скрипящему снегу, среди неподвижных забеленных елей или по свистящим поземкой пустошам.

Однажды они остановились в избе, в которой уже ночевали несколько лет назад. Они узнали хозяйку, она их – нет: изба крайняя, стучатся многие, не откажешь же в ночлеге человеку зимой и всех бродяг не упомнишь. Всё в избе оставалось таким, как они помнили, – и стол с широкими лавками, застеленными плетеными подстилками с местным ярким узором, и божница, и печь, украшенная изразцом, вот только теперь за столом сидели двое белоголовых малышей, и колыбелька качалась посреди комнаты, а раньше этого не было.

Сервлий уже давно понимал, что идет за сумасшедшим: что бы ни вело Амадео, оно вело его бессмысленно и бессистемно, кругами и зигзагами, без цели, год за годом. Монах ни на мгновение не испытывал сомнения в том, что в конце пути его ждет Грааль; грек видел, что это путь безумцев, ведущий только к смертному часу.

Почему он не оставил Амадео? Вернуться на родину под чужим именем теперь, когда его все забыли и его собственное имя стало лишь строчкой в записках царевны Анны, не составило бы труда; деньги ждали его в твердо стоявшем торговом доме Морано, который теперь возглавлял Антонио-младший, принявший на себя все обязательства отца, в том числе и тайные. В конце концов, на такие деньги можно было совсем неплохо прожить и в Киеве, где к нему ни у кого не было никаких претензий.

Раздумывая об этом, Сервлий признавался себе, что он, верно, еще более безумен, чем брат Амадео.

Потому что ничего этого он не хотел.

То, что он не мог вот так просто взять и бросить человека, с которым вместе не раз замерзал в сугробах и тонул в болотах, и они спасали друг друга, – это была еще только половина правды. Другая же заключалась в том, что ему нравилось бродить по Руси, ночуя в неизвестных домах, деля хлеб со случайными людьми, разговаривая и молча, вдоль межи, лесными дорогами, в теплой пыли летних проселков, под высоким синим небом, под причудливыми завихрениями серых туч… Все, что было до этого, – его богословские изыскания, его непримиримая война с еретиками, риск, на который он шел, притворяясь одним из них, – отодвинулось далеко в душе и казалось отсюда, с проселочной дороги русских, детской игрой, в которой не было Бога, а лишь поверхностное и легкомысленное использование имени Его.

От храма к храму, от простора – к простору. В дома, где они ночевали, он приносил услышанные по дороге новости, чувство огромности Божьего мира и причастности к этому огромному миру тех, кто их принимал. Грек не подозревал, что стал одним из тех, кого на Руси называли странниками Божьими, но встречные признавали его и кланялись первыми.

****

Илья сам не понял, как в задумчивости его занесло вглубь половецкой степи. Спохватился только, когда увидел каменную бабу на возвышении. У бабы были усы, борода и огромные, ниже пупа, груди. В руках баба держала чашу. Илье мельком вспомнился латинский монах, брат Амадео: не такую ли чашу искал он? Нет, конечно, монах был христианин, хоть и латинского обряда, а эти бабы… Илья знал, что, когда кипчаки воздвигали их, в подножие клали убитых животных, а зачастую и младенцев. Русичи каменных баб обходили третьей дорогой, если случалось ехать степью.

У подножия изваяния кто-то сидел. Илья пригляделся: половец, но не воин, а служитель их богов, шам-ан. Следовало подъехать и извиниться за нечаянное вторжение: в степи сейчас тихо, набегов давно нет, незачем попусту злить соседей, даже таких, как половцы.

Когда Илья подъехал, половец встал и низко поклонился. На приветствие Ильи, вежливое: «Здравствуй, мудрец», – ответил необычно. Илья ожидал услышать: «И над тобой пусть будет Высокое Синее Небо» – так отвечали половецкие шам-аны, если не были настроены враждебно. Этот – не был, но Неба не помянул, сказал: «Великая давно ждет тебя, Избранный!»

Наверное, шам-ан ждал кого-то здесь, в условленном месте у подножия бабы, и ошибся, принял Илью за того, кого ждал.

– Нет, я ждал именно тебя, Избранный, – сказал половец, и Илья удивился: неужели он говорил вслух? – Или нет у тебя особой силы? Или ты не был избран тем, у кого она была до тебя?

Илья никогда не думал о себе как об избранном. Да, ему дана была огромная сила, но дана так, как ополченцам дают оружие, а срочному гонцу – самого быстрого коня. Для дела. Он должен был защищать Русь – и старался, используя все, что было дано. Во всем остальном он был самым обыкновенным человеком.

– Пока – да, ты самый обыкновенный человек, – сказал половец, – но все будет иначе, ведь ты – Избран. Идем со мною. Коня оставь, не бойся: с ним ничего не случится.

Сказанное звучало странно, но Илья понял, что его куда-то приглашают, причем без враждебности. Стоило попытаться: замириться хотя бы на время хотя бы с одним из многочисленных воинственных кланов было бы очень полезно, и уж во всяком случае, не стоило торопиться обижать отказом. А шам-ан, судя по количеству и разнообразию побрякушек, которые на нем были навешаны, и причудливой, сложной татуировке на лице, был не из последних.

Илья слез с коня, и Сивка заметался; он прижимал уши, жалобно ржал, всхрипывал, косил глазом, всячески показывая страх и беспокойство. Пока Илья успокаивал коня, шам-ан что-то делал у подножия каменной бабы.

Потом все изменилось. Сивка застыл изваянием с выпученным, налитым кровью глазом, мир повернулся острым углом, и Илья оказался в месте, которое сначала показалось ему уродливым голым и сумрачным лесом. В ушах шумело, голова была тяжелой, как чугун. Илье смутно помнилось, что когда-то, он не помнил, когда и где, он испытывал подобное.

«Не тревожься, – сказал в голове мягкий и очень спокойный женский голос, – это переделает тебя. Ты станешь больше, чем человек. Ты станешь тем, чем должен был бы быть человек. Но они не способны, слабые, жалкие и трусливые. А ты – ты можешь. Ты будешь слышить их мысли, но они не будут интересны тебе. Потому что мир раскроется перед тобой, и рядом будут такие же – избранные. Ты будешь одним из них».

То, что Илья сначала принял за стволы, потянулось к нему множеством щупальцев с присосками. Концы щупальцев слабо мерцали красным, но основной свет, слабый и бледный, шел с потолка. Тут есть потолок?

«Не бойся, – повторил спокойный голос, – это не причинит тебе вреда».

Откуда-то Илья знал, что делают с ним. Ему и в самом деле не причиняли вреда. Из него делали нечто, что будет жить, когда все люди умрут.

Илья отчаянно дернулся, освобождаясь от присосок и хмари, заполнившей голову. Он не раздумывал и не колебался. Алена, Добрыня, Марфа Кузьминишна, малец, сосавший красного сахарного петуха… Вот для них, тех, кого голос назвал слабыми, жалкими и трусливыми, за тех, кого Илья любил, кому всю жизнь хотел помочь, приласкать, утешить, он и хотел жить. Иначе – зачем? Перестать быть одним из них, перестать быть с ними – что может быть страшнее и бессмысленней?

– Нет! – заорал он. – Нет, нет, нет!

Непонятное шевелилось под черепом, продолжая свою работу.

«Нет, нет и нет», – твердил он всей душой, всей ее силой.

Он снова рванулся, покатился по какому-то склону, услышал: «Напрасно», – сказанное не сожалеющим, а высокомерно-насмешливым тоном, от которого дохнуло холодом в затылок.

Шам-ан держал Сивку под узцы. Конь рванулся к хозяину, заржал радостно. «Ах ты мой милый», – прошептал Илья, чувствуя к коню огромную благодарность. Сивка признал его, а ведь могло быть… Илья знал – могло.

«Глупый рус, трусливый, – сказал шам-ан с презрением, – отказался стать дэв. Какой дурак откажется стать дэв? Дэв бессмертен, дэв велик. Людишки для него – тьфу!» – половец выразительно сплюнул Илье под ноги. Повернулся и пошел, всей спиной выражая, какое ничтожество он оставляет за спиной.

Илья опустился в сухую, колючую степную поросль. Ноги не держали его. Ветер пах пылью, конским потом, жизнью.

Он вспомнил о каменной бабе, захотел отодвинуться подальше, оглянулся. Никакой бабы не было видно; только степь, ветер да высокое синее небо, в которое этот шам-ан, видно, не верил.

****

– Что это было и зачем? – спросил он потом у Вольги.

– Что это – не знаю, – подумав, ответил Вольга. – Слышал когда-то половецкие сказки о людях, которые становились дэвами и сжирали собственные семьи, но всегда считал, что это сказки. Русская нелюдь такого не знает. Зачем – понятно: лишить Русь защитника. И еще… Кого-то могла привлечь древняя руская сила, которую ты принял в себя, – использовать или уничтожить. Я тебе никогда не говорил, но из-за этого ты в чем-то, как я, – из древних. Что-то будет. Готовиться надо.

****

Они готовились. Кроме основной дозорной крепостицы выросли остроги на всех основных путях, которыми половцы ходили на Русь. Воины в этих острогах всегда держали наготове охапку мокрой соломы: поджечь и дымом дать знать о набеге. Сами остановить набег они не могли: сил было маловато.

Глава 17

Владимир был мрачен.

Он тоже не обольщался затишьем. Степь готовилась не к набегу – к нашествию, поэтому мелких набегов и стало меньше. Ну, и конечно, потому, что благодаря стараниям дозорных набеги уже редко бывали безнаказанными. Часто дозорные перехватывали шайки степняков еще на подходе.

Но сдержать настоящее большое нашествие силами дозорных не удастся, а киевская дружина, которую князь, несмотря на скудеющую казну, стремился расширить, казалась ему, а возможно, и была слабой и ненадежной.

А ведь половцы – это еще четверть беды. Там, за половецкими степями, в Монголии, по берегам Итиля шевелилось что-то огромное и непонятное.

Он был уже стар. Эта война достанется его детям, и вот это-то и было основной причиной мрачности киевского князя. Ни в одном из своих сыновей он не видел владыку великой державы. Все они по характеру и духу были удельными князьками, готовыми цепляться за свою вотчину, не видя ничего вокруг. Того, то греки называли «харизма», в них не было. Только младшая дочь, Наталья, унаследовала, казалось, его характер, но толку от этого было мало. За кого бы он ни выдал ее замуж, оставить стол ей и думать было нечего. Женщина, младшая – распри не миновать.

Владимиру, погруженному в безысходные раздумья и предчувствия, казалось, что всем вокруг понятна их причина. Всем видно, как бессильно его воинство, которое он по старости и сердечной горечи не в силах уже сплотить и одушевить своей уходящей харизмой.

И всем видно, как слаженно и твердо оберегает Русь Дозор, как уходят туда лучшие, как преданы они все Руси.

Потому что там Муромец.

Человек, по мощи своего духа не уступавший ему, Владимиру.

Князь знал, вернее, чувствовал, что эта мощь – не от силы, данной Илье Святогором (Святогор был великий богатырь, земля отказывалась его держать, но этой мощи в нем не было) и даже не от силы, данной Божьими странниками. Она вообще не от силы, эта мощь, скорее от слабости или от того, что можно слабостью считать. Но если даже и слабость – если она покоряет людей и заставляет делать, что нужно, какая разница?

«Для владык он не опасен», – однажды сказал насмешливый чужеземный мудрец.

Опасен. Опасен, если у владыки есть совесть и жажда сохранить державу, а значит – искушение передать власть чужому, но достойному. Опасен, если, несмотря на это, владыка твердо решил хранить законы престолонаследия, потому что их нарушение разрушит державу быстрее и страшнее, чем самый бездарный князь.

Опасен тем, что у владыки нет от этих мыслей ни сна, ни покоя.

Князь Владимир Красно Солнышко ненавидел Илью Муромца, никогда в своей жизни не помышлявшего о власти и отказавшегося бы, если бы ему ее предложили.

Но в последнее Владимир не способен был поверить.

****

Княжьи пиры уже давно перестали быть ежедневными праздниками для ближних и дружины; чаще всего теперь хмурый Владимир ужинал в узком кругу. Но этот пир по случаю дня его призвания на киевское княжение Владимир задумал по-особенному. Были званы все воины, служившие князю. Время было подходящее: начало мая, степь, занятая подготовкой к большому кочевью, редко проявляла себя в это время, поэтому и дозорные могли присутствовать.

Празднество обещало быть не только широким, но и роскошным не по нынешним временам.

Затевая это застолье, князь рассчитывал «перемешать» свою киевскую дружину с богатырями Дозора, дать новеньким хороших наставников и, главное, напомнить Дозору, кто у них князь, разрушив изолированность Дозора и ту преданность его Муромцу, которую он себе очень живо представлял и которой опасался, не зная о ней, по сути, ничего.

Глашатаи надрывались седмицу подряд, мчались гонцы, народ был взбудоражен. Все! Все, служившие Владимиру мечом! Все, кто проливал за него кровь! Все, кто остался ему верен! Всех их ждет князь за своим столом!

Все.

И они пришли, пришли по приглашению, настойчивому и ласковому. Дружинники, дозорные, вольные богатыри, поднимавшие меч за князя, – и старики, которые уже не в силах были его поднять. Служившие мечом. Проливавшие кровь. Иные – без ноги, без руки, перекошенные и горбатые от прежних ран. Иные – побиравшиеся на базаре, зарабатывавшие кусок свой по харчевням рассказами о прежних подвигах.

Те, чьи имена когда-то повторяли так, что куда там Добрыне или Илье!

Забытые ныне.

Не нужные на этом пиру.

Распорядители растерялись, но князь милостиво кивнул на дальний конец стола.

Тотчас появились голые, непокрытые лавки, тесно составленные. Старики, посмурнев, расселись.

Илья вошел, тихо, радостно улыбаясь знакомым лицам. Увидел стариков; на мгновение лицо его и глаза стали, как будто его ударили; подсел к ним. Снова улыбался, открыто, доверчиво; пошел разговор, оживленный: старики, перебивая друг друга, приветствовали Илью, находили, что ему сказать, хлопали по плечам, как и он их. Иным из них ему случалось помогать потихоньку деньгами или делом, но радовались ему не поэтому. Богатыри сидели с богатырем: им было о чем поговорить.

Вошел князь с ближними; все встали, приветствуя, уселись; разговоры стихли.

Рядом с князем оставалось свободное место.

Владимир нашел глазами Муромца.

– Илья Муромец, – громко, на всю гридницу, металлическим голосом сказал Владимир, – твое место здесь. Рядом со мной.

Стало совсем тихо.

– Благодарю за честь, княже, – негромко и спокойно ответил Илья, – мне и здесь удобно. И эта честь не ниже той: сидеть с теми, кто всю жизнь воевал за тебя, чего и я себе желаю.

Владимир был как не в себе еще с того часа, как объявил о пире. Он представлял себе соперника, которого на самом деле не было, но от этого в воображении князя он делался только опаснее и непредсказуемей. Теперь этот соперник не в распаленном воображении, а на самом деле бросал ему вызов, ослушавшись и презрев честь сидеть с ним рядом!

И Владимир сорвался.

– Да, ты прав, – сказал он зло и отчетливо, – там твое место – с побирушками, нищими, незваными.

Сказал, с ужасом прислушиваясь к себе. Он ли это говорит, мудрый и приветливый Владимир Красно Солнышко? Безумные и несправедливые слова, которые никогда не могли выйти из его уст. Кто околдовал его, уж не Илья ли?

Но было уже поздно.

Оскорбленные старики и инвалиды один за другим стали подниматься с мест, уходили вон из гридницы. С ними ушел Илья.

****

– Что ж, – сказал Муромец старикам, – раз не нашлось нам места за княжьим столом, отпразднуем его вокняжение за иным.

И они пошли в харчевню попросторнее, и Илья заказал хмельного и закуски – на всех, никому не отказывать. И набежали гуляки, чествовали старых воинов, пили и ели.

И старики смеялись, и вспоминали, и рассказывали, ибо было кому и было что.

А потом за Ильей пришли.

****

Это была самая настоящая смута и измена, потому что по улицам ходили пьяные гуляки и кричали всем: «Илья Муромец – наш князь, наш король!» Конечно, гуляк могли подговорить враги Руси, и мзду за эти крики заплатить могли, иначе откуда у них взялись такие слова и мысли, тем более – «король»? То беспокойство, которое князь прятал от самых ближних, могло не ускользнуть от лисьих глаз соглядатаев. А еще рассказывали, что шаманы, или дэвы, или кто-то еще в половецких степях мог, сидя у себя в юрте, смотреть глазами своих подсылов. А от злой мудрости горьких мыслей не скроешь. Так что, может, и не Илья бунтовал, другие вредили. Разглядевшие вражьим оком княжью маету. И будь здесь Добрыня, уж он-то разобрался бы с этими странностями, ухватил бы за кончик непонятное.

Да и сам Владимир в другое время…

Но сейчас ему ни до чего не было дела. Измученный невнятными предчувствиями и подозрениями, он наконец-то получил подтверждение, ясность обрел. Худшее из его злых подозрений подтверждалось, что же нужно было еще? И приказ он отдал без колебаний: замать Илью прозванием Муромец, опустить в яму темную, каменную – и там замуровать.

****

Княжне Наталье те полеты выше крыши дружинной избы запомнились навсегда. И уверенность, полная и спокойная, что она непременно будет поймана в мягкие и сильные руки. Потом дядько Илья уехал жить в крепостицу, а за Наталью, спохватившись, крепко взялись няньки-мамки, вылепливая из нее настоящую княжну, то есть продыха не давая. (В день, когда исполнилось шестнадцать, сказала им: всё. Подходите, только когда позову. Иначе – голову с плеч). Ни о каких полетах, конечно, уже и речи не шло, и видела Наталья дядьку редко и больше издалека. Но запомнилось. И чем дальше она росла, чем больше понимала в дворцовых делах, шепотках сводных братьев, тихих сплетнях мамок-нянек, липкой угодливости слуг, тем эта уверенность помнилась сильнее. Шестнадцатилетней Наталье не так были милы те детские полеты, сколько она, уверенность. Что есть такой человек. И пока дядько Илья жил, просто жил где-то одновременно с Натальей, самой ей жить было не страшно и даже радостно. Она и не помнила, кажется, об Илье, просто так жила.

И вот теперь все опрокинулось навсегда. Лукавые шепотки, тайные расчеты, хитрые дела – все останется, а надежных рук и честности доброй – не будет. «Лучше было бы мне помереть, – подумала она спокойно, – вреда бы меньше было. Потому что – какая с меня польза?»

Но ведь дядько Илья был еще жив! Ну не сразу же он помер в этой норе! Просто нужно было торопиться, и торопиться нужно было ей, дочери владимировой, потому что это было ее дело, и сделать его, кроме нее, было некому. Ради отца.

Он ведь спохватится, да поздно будет.

Она и сама не понимала, откуда у нее, шестнадцатилетней, взялась эта твердость в разговоре с землекопами и плотниками, этот тон заказчицы, ослушаться которую – себе дороже, а вот откуда брались золотые гривны – объяснять не надо. Монистов у дочери Владимира никто не считал. И никто уже не посчитает. Если спросят, – ну, скажет, засунула куда-то, а куда – забыла. Пустяки это.

****

Денник натальиного коня был, считай, отдельной конюшней, стоявшей наособицу. Девушка, летавшая в детстве выше крыши дружинной избы, выбрала себе коня – зверя, который разносил вдребезги любой денник, чувствуя рядом других жеребцов. Подпускал к себе только конюха и хозяйку. Конюха Наталья выбрала (как знала!) Поликарпа, того, что ухаживал раньше за муромцевым Сивкой. Старик понял ее с полуслова. Это он удивительно быстро нашел и привел землекопов и плотников, незнакомых, молчаливых и быстрых. Землю Поликарп вывозил на тележке для навоза, никто в его сторону и не посмотрел.

Наталья помнила, как ее позвали (она сама так велела): «Уже близко, хозяйка. Заканчивать будем», как с последним ударом воздух качнулся в душную яму, и она, расталкивая работников, ворвалась туда первой. Илья полулежал, прислонившись к стене, с закрытыми глазами, и она, испугавшись, била его по щекам. Он открыл глаза, улыбнулся светло: «Ох, Наташка, княжья дочь. Пороть тебя некому было».

– Дяденька Илья, убегай быстрее, мы с Поликарпом и коней подготовили.

– С Поликарпом? Это хорошо. (Поликарп, уже стоявший рядом и державший факел, расплылся в улыбке в ответ на улыбку Ильи. Подбоченился гордо.) Только никуда я, княжна, не побегу, – сказал Илья твердо и спокойно. – Не Илье Муромцу по русской земле от русского князя бегать. Позор это. Здесь буду. Подожду, пока князь одумается. А придумала ты хорошо, только сама сюда больше не ходи – не гневи отца. Поликарп поможет.

Конюх часто и готовно закивал.

****

Конечно, она приходила: как же дядьке без женского догляда. Ход расширили, сделали ровным, удобным. Еще один ход – прямо наверх, узкий, – для дыхания. Лавки и стол плотники сделали прямо на месте, в яме. За дощатыми стенками – отхожее место. Поликарп чистил и носил воду. А свечи и еду с питьем Наталья носила. Дядько Илья еще Святое Писание попросил, читал, чуть шевеля губами. Наталья радовалась, а может, плакать хотела всякий раз, когда видела его таким: за столом, над книжкой, легкая седая прядь на лбу.

****

И пронеслось по Руси: нет больше Ильи Муромца. Замурован в яме по приказу князя Владимира, и косточки его сгнили. Нет больше заступника.

Русь оплакивала богатыря, оплакивала, но кое-где, шепотком, с оглядкой (попы за такое ругали и епитимью накладывали) поговаривали, что Илья Муромец воскреснет. Тихо ведь пока, спокойно на Руси, а если беда придет – Илья-то и вот он! Восстанет, возьмет свой меч и пойдет крушить врагов! Не зря же его ангелы на ноги подняли, не князю с ног свалить.