Текст книги "Илья (СИ)"

Автор книги: Ольга Валькова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Глава 18

– Мы нашли его!

Трое в капюшонах, уже не первый день гостившие в прекрасном, выстроенном на веницейский манер, доме Морано, подались вперед. Сегодня хозяин – молодой Антонио Морано, ставший после смерти старого дона Антонио наследником его имущества и всех дел, – прислал за ними слуг в гостевые комнаты с просьбой прийти к нему в кабинет. И вот, наконец, появился он сам – и, видимо, с долгожданной вестью.

С тех пор, как умер старый казначей князя, и его наследники вступили в права наследования, их всех посетили посланцы Антонио с одним предложением: купить оставшиеся от Фомы Евсеича иноземные безделушки «на продажу и для подарков, которые дон Морано иногда делает своим гостям». Давали хорошие деньги, брали для виду многое из того, что предлагали им обрадованные наследники. Задорого купленные безделушки равнодушно ссыпались в ларь, хотя среди них были и примечательные: покойному казначею нельзя было отказать ни во вкусе, ни в чутье.

И вот, наконец, всплыло то, ради чего все затевалось. А ведь казалось уже, что надежда эта ложна, и у Фомы Евсеича – «малой мзды» – нужной вещи и вовсе никогда не было, что осталась она в княжеской казне, куда неприметного доступа у Морано не было, или вовсе, как говорили (старый дон Антонио не верил), запропала где-то по разбойничьим схронам.

Но Морано знали людей и знали пути вещей.

И вот он – грубой работы медальон с непонятными (для Морано, но не для его гостей) символами – тяжело и глухо звякнул о стол.

– Да, это он, – старший из троих, бритый, с резким лицом бережно взял медальон в руки. Он кивнул Морано – тот повернулся и вышел из кабинета. Но тут же лицо старшего гостя потемнело, когда он легким нажатием раскрыл медальон, – но он пуст!

– Естественно, – сидевший с ним рядом человек с более светлым (видимо, раньше прибывший из тех мест, где солнца больше и он горячее) лицом был совершенно спокоен. – Этого следовало ожидать. Все бумаги остаются в княжеском архиве, и вряд ли мы сумеем найти карту там. Описей не ведется.

– Но кто сумел открыть его?!

– Кто угодно, тот же казначей. Просто взял и открыл. На Ключе нет замков, кроме заклятия. Об этом следовало подумать тогда, когда эту вещь везли на Русь. Здесь заклятие утратило силу.

Какое-то время они молчали, обдумывая положение.

– Итак, – подвел итог старший, – у нас есть Ключ, но нет карты Эманации Смешения с помеченным местом. Это затрудняет наши поиски, но не делает их безнадежными. Вперед.

Они дружно встали. На ходу старший бросил третьему, тому, что все время молчал:

– Заплати Морано. Хорошо заплати. И хорошо напугай. Его верность держится на жадности и страхе.

****

А из дальних мест, из латынской чужой сторонки, прибыл на Русь Алеша Попович. Повзрослевший, заматеревший, во фряжской одежде – не узнать. Гость и гость, не один такой в Киеве. Потому-то, никем не узнанный, Алеша и не спешил во дворец с донесениями и рекомендациями от Добрыни Никитича, а решил сперва прогуляться по Киеву, узнать, что изменилось за двенадцать долгих лет, а что осталось прежним, подышать воздухом этого города, уже забытым, но таким сладким. Голова слегка кружилась; все казалось чудесным, будто выпил хмельного, а ведь не притрагивался. Вот сейчас заедет на рынок – тогда и притронется.

Там, на рынке, он и увидел ее.

Кто знает, как повернулось бы, узнай он ее сразу, но он не узнал.

Нежный профиль женщины, наклонившейся, чтобы понюхать мясо, протянутое мясником, изгиб узкой спины, движение, когда она, выпрямляясь, отвернулась – и сердце зашлось. Радость и головокружение – все это, оказывается, было потому, что он должен был встретить эту женщину.

Она была одета, как замужняя, но Алеша, знавший много женщин в безответственном чужеземье, был достаточно опытен, чтобы понять: уже много лет она не знала мужчины.

Она не была молода: его ровесница или даже чуть старше. Для него это было неважно: не пробыв в Киеве и дня, Алеша нашел женщину, которая должна была принадлежать ему.

Он медленно поехал за ней, идущей вдоль рядов. Она издалека помахала кому-то рукой и поспешила к выходу, подхватила там тяжелую корзинку у пожилой женщины, показавшейся Алеше знакомой, распрямилась, засмеялась.

Женщины пошли прочь, и Алеша знал, куда они идут. Амельфу Тимофеевну он узнал первой, и только потом понял, что женщина, которую он раз и навсегда выбрал сердцем для себя, – Настасья Микулишна, законная жена его друга и наставника Добрыни.

****

Он не поехал во дворец. Сидел в какой-то случайной харчевне, пил греческое, не разбавляя, и тяжелел.

Вернуться, вызвать Добрыню на поединок и убить его? Многие из тех, среди кого он жил последние годы, считали бы это единственным честным выходом. Он не однажды видел, как друг подходил к другу и вызывал его, «ибо я хочу владеть твоей женой». Это, конечно, было честно, но Алешу от такой честности всегда тошнило. Да и в их-то с Добрыней случае какая же это честность: убить человека, который изо всех сил постарается не убить его. И главное: Алеша сам ну никак не хотел убивать Добрыню.

Он даже вздрогнул, несмотря на тяжелый, туманящий голову хмель: до каких же мыслей он дошел! Господи прости, думать о том, чтобы убить Добрыню!

По-настоящему честным было бы сейчас встать, сделать князю доклад – и уехать сразу же, куда глаза глядят, только подальше и навсегда.

Именно это он и сделает. Прямо сейчас.

А еще он не уставал удивляться странности своей судьбы: ведь тогда, двенадцать лет назад, был же он на свадьбе у Добрыни – и даже не запомнил его невесты. Тоненькая, ловкая, видно, что поляница, с нездешними чертами – вот и все, что осталось в памяти, и уж вовсе ничего – в сердце. Даже предчувствием не кольнуло. Нужно было пройти через много стран, узнать много женщин, измениться и устать – и вот тогда увидеть ее.

Алеша вышел из харчевни, сел на коня, но поехал не во дворец, а к терему Добрыни. Увидеть еще раз, если получится, просто увидеть, – а тогда уж уехать, чтобы больше не видеть никогда.

Получилось. Он сидел на коне, смотрел поверх частокола, как Настасья со служанкой развешивали во дворе стираное белье. Был ветер, мокрые рубахи норовили шлепнуть хозяйку по лицу, она гибко уворачивалась и смеялась, когда увернуться не получалось. Всадника за частоколом она то ли не замечала, то ли не обращала внимания – привыкла, поди, многие останавливались.

Конечно, он не будет убивать Добрыню. Но там, в чужих странах, небезопасно, – особенно для русского посла. И может быть, сейчас, когда Алеша так мучается, Добрыни уже и на свете нет. Или не будет – через год, через пять. А Настасье что же – так и жить соломенной вдовой, не зная, жив муж или мертв? И это в то время, когда он, Алеша…

Подъезжая к дворцу, Алеша готовился лгать. Поступить так страшно и подло, как со времен Иуды, наверное, никто не поступал.

Только бы Ильи там не было. При Илье он не сможет.

Приехав, Алеша еще во дворе узнал, что Ильи нет. Совсем. Гниют илюхины косточки в замурованной яме.

Алеша испытал облегчение и одновременно – холодный, дующий в затылок ужас. Желать смерти одному другу и радоваться смерти другого – что же стало с тобой, кем стал ты, Алеша, поповский сын?

****

Известие о смерти Добрыни, привезенное Алешей Поповичем, свалило Амельфу Тимофеевну с ног. Настасья боялась от нее отойти. Старуха, казалось, лишилась разума. Обезноженная, бессильная, лежала она в постели, и не переставая, шептала: «Жив Добрынюшка, жив…», мучая этим Настасью несказанно. Молодой женщине казалось, что она и сама сходит с ума, так хотелось верить не свидетельству человека, который там был и ошибиться не мог, а этому непрерывному старушечьему шепоту.

По-хорошему, надо было ей ехать туда, в страны, которые представлялсь ей такими же далекими, как тот свет, увидеть самой могилку Добрыни, убедиться… Но она боялась, что это убьет Амельфу Тимофеевну. И она не ехала, никуда не уходила, сидела у постели, слушала, слушала жаждущим поверить сердцем.

Приехал Микула Селянинович, огромный, кряжистый, осмотрелся, посидел у постели сватьи, слушая ее бормотание, и веско сказал ей: «Все может быть. Только если Настену замуж не выдать – утопится».

И Амельфа Тимофеевна встала. Страх за девочку, ставшую ей почти дочерью, поднял ее – так же, как Настасье помогал держаться страх за нее.

Черная, прямая, сухая, собирала она у себя городских свах, слушала, въедливо выясняя всё про женихов – ближних и дальних.

И тут грянуло сватовство – и не кто-нибудь, а сам князь киевский Владимир сватал вдову Добрыни за славного богатыря Алешу Поповича. Князь сиял: он любил делать добрые дела. И еще он чувствовал себя виноватым перед Настасьей: Добрыня был полезен в послах, очень полезен, но не меньше он мог быть полезен и на Руси, и князь помнил, что иные соображения заставили его отправить Добрыню в чужеземье так надолго и там потерять. Алеша – лучший из оставшихся у него богатырей, обласкан будет, как никто другой, молод, красив, и если он хочет жениться на немолодой вдове – чего ж еще желать? Камень с плеч.

Микула Селянинович сказал: «Нет».

Но не было у него уже власти над дочерью-вдовой. Решать здесь могли только князь и она сама.

А Настасья Микулишна сказала: «Да».

Замужество ей было безразлично; она понимала, что за кого-нибудь да выдадут, но ее это не радовало и не огорчало: жизнь, которая для всех нас заключается в надеждах, для нее кончилась. Алеша был рядом с Добрыней; может быть, будет что-нибудь рассказывать. И тогда Настасья будет тайком переживать эти рассказанные кусочки жизни – жизни, которой жил Добрыня; пусть в воображении, но будет рядом с ним. Такой была ее надежда, слабая – ведь Алеша мог ничего и не говорить, но единственная.

Стали готовиться к свадьбе: князь богатырю жену сосватал, князь его и собирался женить. Во дворце и так, чтоб не стыдно было князю-свату, с размахом.

Глава 19

Амадео не был неприятным спутником. Он был молчалив, но приветлив; по-прежнему писал в своей тетрадке. Иногда давал прочесть написанное Сервлию. В этих записях Амадео был наблюдателен и справедлив, но чем дальше, тем больше удивляли и настораживали они Сервлия, и он долго не мог понять, чем.

Однажды они пришли в деревню, где злы и расстроены были все: отменилась свадьба. Жених и невеста души друг в друге не чаяли, семьи только и мечтали породниться, были зажиточны и с односельчанами ладили. Свадьбу затевали с размахом, дружков у жениха и подружек невесты было не сосчитать, веселого разгула ждали всей деревней.

Одна была беда: в деревне, в последней, отстоявшей от других избе жил колдун. Приглашать его на веселую свадьбу не хотелось, не пригласить было нельзя: однажды уже было, что не пригласили, так он пришел сам, буркнул что-то и ушел, все вздохнули с облегчением, и веселье продолжилось, а наутро новобрачных обнаружили в постели мертвыми.

Отцы нынешних жениха и невесты с дорогими подарками, в сопровождении самых уважаемых людей деревни пошли приглашать колдуна. Зашли в дом вдвоем: прочих колдун просто не пустил, закрыв перед ними дверь. Вышли без подарков, белые, не глядя друг на друга. Выяснилось: колдун свадьбу запретил. Сказал: «Иначе хуже будет».

Выслушав это в избе, куда их приняли ночевать, Амадео решительно поднялся с лавки. «Колдунов не бывает. Не дает Бог такой силы отрекшимся от Него. Это мошенник и убийца». «А Симон-волхв? – вполголоса напомнил Сервлий, тоже вставая, – И вообще, мы на Руси. Ты не мог не заметить, что здесь бывает еще и не такое». Сервлий верил в колдунов, но в долгих странствиях усвоил: давших тебе кров и хлеб надо выручать, даже подставляя собственную голову.

– Идем, – сказал он, – выясним, чего ему надо, попробуем договориться по-хорошему.

Хозяева в сомнении покачали головами, но удерживать не стали: кому ж и пытаться договориться с колдуном, как не страннику, у которого здесь нет ни близких, ни худобы.

****

Колдун был жирен. Чтобы так разъесться, подумал Сервлий, надо жрать все время, и колдун явно подтверждал его мысль: когда они зашли, он как раз доедал пирог с вязигой. Поглядывал на них мелким глазом, хитро и выжидающе. «Подарочком от сватов, значит, не побрезговал», – со злостью подумал Сервлий. Еще его беспокоил Амадео – не выкинул бы что-нибудь. Но тот пока молчал.

Образов в избе не было, зато отовсюду свешивались пучки сушеных трав. В углу зачем-то была сложена огромная куча сухих березовых веников – париться, что ли, любит?

Сервлий сел напротив колдуна, грустно посмотрел на него, положив подбородок на руки.

– Что, – спросил сочувственно и проникновенно, – самому невеста глянулась?

Колдун поперхнулся.

Побагровел, закашлялся, непрожеванные куски полетели изо рта. Сервлий брезгливо утерся краем рукава.

– Ты что, совсем дурак? – выговорил колдун, отдышавшись. И горделиво: – Если мне девка понравится, я так беру.

– А тогда зачем?

– А для власти. Чтоб помнили, кто здесь разрешает и запрещает. И боялись, твари. Князь далеко, а я – вот он!

Это не власть, думал Сервлий, не зря ты князя помянул, это страх. И ты это знаешь. И знаешь, что к страху привыкают, поэтому ради своей «власти» будешь творить все большее зло. Даже если твое «колдовство», как считает Амадео, – просто ловко осуществленные убийства.

– И что, правда можешь, чтоб утром не проснулись?

– Могу? Да я так много раз делал! Захочу – будете кругами вокруг избы ходить, пока с голоду не сдохнете, а захочу – друг друга съедите, и нахваливать будете.

Пока он говорил это, на его жирном лице проступило сладострастие. «Нахваливать будете», – повторил он с вожделением.

Сервлий наблюдал, что будет дальше, но тут неожиданно вмешался Амадео.

– Этот человек одержим демоном! – протянув руку в направлении колдуна, громко провозгласил он. Он извлек откуда-то из складок одежды восковую свечку, щелкнул кресалом. С поднятой в левой руке свечой, правой он направил свой крест на колдуна, непрерывно бормоча молитвы на латыни.

Колдун тоже воздел руки, но какой-то непрожеванный кусок, видимо, снова помешал. Заклинание обернулось кашлем.

– Вон! – заорал колдун, и Сервлия с Амадео спинами вынесло за дверь, которая с грохотом захлопнулась за ними. Краем глаза Сервлий успел заметить, что свечка вылетела из рук монаха и упала на кучу березовых веников, рассыпая искры.

– Что ж, – сказал он, посмотрел по сторонам, нашел полешко, поднял. Амадео подошел помочь. Вдвоем они надежно приперли дверь, отошли чуть в сторону.

Дом занялся мгновенно и неожиданно.

Сервлий следил за дымовым отверстием, но, видимо, колдун был слишко жирен, читобы лезть туда. Он с ревом бился в дверь. Но недолго.

Сельчане стояли за их спинами, молча. Странники знали, как быстро и организованно действует село, когда в нем загорается дом. Всяк знает свое место и свою работу: у кого багор, кому передавать ведра. Паническая суета, когда все бегут к вспыхнувшему строению, почти сразу сменяется сосредоточенной общей деятельностью.

Здесь – стояли.

Дом колдуна был на отшибе, и пожар не мог угрожать другим хозяйствам.

– Пойдем заберем вещи, – сказал Сервлий. – Не будем заставлять хозяев самим нас гнать. А оставить не оставят – забоятся. Жаль только, на свадьбе не погуляем. Богатая будет свадьба.

– Чего им нас бояться?

– Не нас – духа колдуна. Давай уведем его с собой, чтобы им не было страшно.

Амадео пожал плечами.

– Вздор какой-то. Ты в это веришь?

– Я – нет, они – да.

– В таком случае они язычники.

****

Потом Сервлий прочитал запись Амадео об этом событии, сделанную в ту же ночь у костра. Амадео выразил свое отношение к колдуну как к одержимому, подробно указав признаки, по которым его собратья распознавали одержимость (проявив при этом обычную свою наблюдательность – многого из того, что он указал, Сервлий не заметил), сдержанно-неодобрительно отозвался о селянах, их верованиях и поверхностности их веры в Христа, расценил пожар, случившийся от его свечи, как наказание Господне и завершил запись краткой молитвой за грешную душу.

И Сервлий понял, почему столь уравновешенные записи Амадео всегда казались ему странными. В ночь у костра, когда Сервлия еще трясло от всего случившегося, Амадео писал так, как будто бы описывал нечто, произошедшее где-то давно и далеко или рассказанное ему кем-то. Как будто бы с того момента, когда в своем монастыре он услышал голос, зовущий его идти, все остальное, что происходило вокруг него и с ним, было меняющейся картинкой, а он сам перестал жить, остался навсегда в том самом моменте.

И еще Сервлий подумал, что, может быть, спутник, с которым он был неразлучен много лет, куда страшнее жирного колдуна, упокой Господи его грешную душу. И уж всяко страшнее тех еретиков и тайных язычников, в борьбе с которыми он видел свое призвание там, на родине. Его, Сервлия, постоянный спутник – с остановившейся своей душой, в которой живет только неведомый Голос.

Глава 20

Неожиданный финал затеянной князем широкой свадьбы Алеши Поповича и Настасьи Микулишны, свадьбы, которая, по замыслу Владимира, должна была объединить и сплотить богатырей, будоражил город еще долго.

Об этом говорили на рынке и шептались во дворце; обсуждали, присев отдохнуть, плотники и каменотесы.

Слишком уж эта история напоминала сказку; тот счастливый конец, то торжество справедливости и верности, в которое втайне хочется верить каждому – зеленщику, плотнику, каменотесу.

Добрыня вернулся в Киев ранним утром в день свадьбы. Злая тоска гнала его вслед за Алешкой, от которого не было никаких вестей – пропал, как в воду канул. Владимир тоже не давал о себе знать, но это-то как раз было понятно. В последнее время указания князя и его ответные послания находили Добрыню через связи Джузеппе – так было быстрее. А тут смерть императора Алексея заставила Иосифа-Джузеппе вернуться на родину, и Добрыня остался совсем один. А душа болела все сильнее, как будто крича о какой-то беде. Не выдержал, поехал сам. Двенадцать лет – сколько ж можно? Незнакомцем, как и Алеша, проехал в свой терем по туманным еще улицам, постучал, неузнанный привратниками, вошел – и обнял мать.

И узнал, что его жена сегодня выходит замуж. И что Настасья Микулишна сказала: «Да» – сама, без принуждения.

Что ж. Прошло двенадцать лет, она вполне могла встретить и полюбить другого.

И тогда Добрыня доподлинно узнал, насколько любит он жену. Потому что понял: он не будет мешать, если Настасья нашла свое счастье с Алешей. Уедет. Не в западные страны – опостылели. Ничего, Русь большая.

«Но ты же не знаешь наверняка, – сказала ему Амельфа Тимофеевна, – счастливой она не выглядела».

«Значит, надо узнать», – ответил сын.

Мать достала ему одежду дудочника-скомороха, и размалеванным, вместе с другими скоморохами, он вошел в пиршественный зал.

И не было кольца, опущенного тайком в кубок невесты, как пели потом об этом песни и рассказывали сказки, не было знакомой мелодии, наигранной незнакомым дудочником, – ничего этого не было. Просто он сел среди скоморохов, и она его узнала.

****

Алеша не мог бы сказать, что он испытал, когда на пиру его невеста вскочила с места и молча, как-то меленько, осторожно, как будто боясь спугнуть, но очень быстро побежала в конец гридницы, туда, где сидели скоморохи и дудочники. Он взглянул – и тоже узнал. Ему было легче узнать – не так давно расстались они с Добрыней, да и дела их там, на западе, были таковы, что случалось им видеть друг друга переодетыми, и не раз. Но первой узнала она. Ужас он почувствовал – это да, тот непостижимый страх, от которого слабеют коленки и который по-настоящему бывает только в детстве и во сне.

И страх последствий, обычный, практический – «и что теперь со мной будет?»

Но и облегчение испытал он, внезапно нахлынувшее облегчение от того, что все это закончилось.

Готовясь к свадьбе, от которой не отказался бы даже под страхом смерти, Алеша не был счастлив. Горе Амельфы Тимофеевны лежало на нем тем самым камнем, который с ужасом представлял себе маленький Алеша, когда отец говорил пастве о незамолимых грехах. Тогда, в детстве, слушая проповеди, он с радостью вспоминал, что на нем ничего такого нет, и твердо знал, что жить будет так, чтобы и не было. А горе любимой женщины, которое он чувствовал, как бы твердо она ни держалась, не вызывало в нем ревности. Только боль. Иногда он даже забывал, что Добрыня жив, и оплакивал его. Иногда ему казалось, что своей ложью он убил Добрыню так же надежно, как если бы воткнул ему нож под ребра.

Он плохо спал: ночами ему снилось, что умирает от горя Настасья, Амельфа Тимофеевна и его собственная мать, которой сказали, что он умер.

Когда он приехал с горькой вестью, от него требовали подробностей. Многие хотели знать, кому мстить. Пришлось сказать, что Добрыня умер от болезни. А какими были его последние слова, к кому он обращал свои мысли? Он был в беспамятстве, отвечал Алеша, много дней в беспамятстве. Потом Алеше снилось беспамятство, в котором он мучительно пытался проговорить любимые имена, а Добрыня, наклонившись над ним, смеялся и делал вид, что не слышит.

И еще Алеша знал, что невеста не любит его.

И теперь, когда Настасья, вцепившись в Добрыню так, что и захотел бы – не вырвался, высоким ликующим и срывающимся голосом прокричала на всю гридницу: «Вот мой муж – Добрыня Никитич!», Алеша вышел на середину зала, опустился перед Добрыней (не перед князем! ахнули про себя многие) на колени и покаянно склонил голову.

Добрыня, обнимая Настасью, молча обошел его, не взглянув, и вышел из гридницы.

Встал князь, за ним потянулись гости. Все обходили Алешу, как вещь, стоявшую на пути, и скоро он остался один, на коленях, в приготовленной для пышного празднества гриднице.

****

Владимир, сначала хотевший попросту приказать отрубить лживому послу голову, чтоб другим неповадно было, уже уходя, остыл. Покаянный вид Алеши и то, что склонился он перед Добрыней, а не перед ним, неожиданно убедило его передумать. «Дела любовные, не измена – хотя и измена, конечно: Добрыня мной был послан, и не просто так». Воспоминание о том, почему именно был послан Добрыня с наказом не возвращаться, пока князь не позовет («Так ведь вернулся. Это что же – и этот ослушник?»), окончательно его остудило. Приехали – и ладно. Вовремя приехали. Не время сейчас богатырями разбрасываться. А в своих делах – пусть сами и разбираются.

Алеша каждый вечер приходил стоять на коленях перед теремом Добрыни. Никто к нему не выходил.

****

– Добрыня Никитич! Погодь! – с поворота дворцовой лестницы его окликнула миловидная девушка. По одежде и по тому, как держится, прикинул он, – одна из княжон. Тогда это какая же? Марью вроде замуж выдали, и давно… Наташка! Эта взрослая, полная достоинства девушка – Наташка, чумазое улыбчивое чудо, которое Илья подкидывал на руках. Эх, Илья… Не вернешься ты к тем, кому тебя не хватает, как вернулся он, Добрыня. Не сбудется сказка. На этот раз – нет.

– А знаешь ли ты, Добрыня Никитич, – девушка спустилась на несколько ступенек, приблизившись к нему почти вплотную и глядя ему в глаза изучающим, загадочным взглядом, – что сказал бы тебе один человек?

Сказки не сбываются.

Она продолжила, как по-наученному:

– Он сказал бы: избей Алешку в кровь, повыдирай ему все кудри, обругай пащенка по-черному – но прости.

Да, он бы, наверное, так и сказал.

И почему у Натальи такой мерцающий секретом и совсем не скорбный взгляд? И губки сложены так по-деловитому: велели, мол, передать.

Молчи, душа, молчи, сказки не сбываются!

Но простить?! Мамино горе – простить? Женино отчаяние, когда ей все равно было, что замуж, что в омут, – и это простить?

****

Вечером Добрыня спустился с крыльца, за вихры затащил Алешу во двор и там бил, долго и жестоко, крепко прикладывая лицом о перила крыльца. Счастливый Алешка в промежутках бормотал разбитыми губами: «За Настасью – прости… Христом Богом… За маму…»

****

Они сидели вдвоем на крыльце и пили из баклаги, передавая друг другу. Алеша прикладывался осторожно и всякий раз морщился: разбитые в оладьи губы болели.

– Как думаешь, – вдруг тихо спросил Добрыня, – Илья умер?

– Меня тут тогда не было, – осторожно ответил Алеша. – Говорят, что да. Но знаешь… когда ты сегодня наконец ко мне вышел… у тебя была такая рожа… ну, такая… мы ж двенадцать лет вдвоем среди чужих… мне показалось, что нет.