Текст книги "Игра на разных барабанах"

Автор книги: Ольга Токарчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Взятие Иерусалима. Раттен, 1675

Чтобы прорыть Кедрон[12]12
  Небольшой ручей между городской стеной Иерусалима и Гефсиманским садом, в котором был схвачен Иисус Христос.


[Закрыть], триста мужчин из деревни работали почти целое лето 1675 года. Они роптали: да ведь жатва, да ведь второй сенокос, да то-сё. Всякий раз, когда он разговаривал с ними, всё в конечном счете сводилось к еде: мука, капуста, картофель, мясо (при этом глаза у них загорались, как у псов). «Как такое возможно, – писал он жене, которая проводила лето в Баварии, – что и они, и мы происходим от одних и тех же прародителей, от Адама и Евы?» И тут же, в следующей строке, сам себе отвечал: «Быть такого не может. В историю человеческого рода, по-видимому, закралась какая-то несуразица, ибо мною движут великие помыслы, они же озабочены лишь своей плотью, и к плоти у них все сводится. Я не уверен даже, понимают ли они то, что я им говорю».

И вправду, они смотрели на него исподлобья, как-то подозрительно, недоверчиво. А в те минуты, когда забывались, в их взглядах сквозила ненависть. Если бы – не дай бог – вновь вспыхнула какая-нибудь война или бунты, как с полтора десятка лет назад, они бы, не моргнув глазом, напали на замок, чтобы крушить и грабить. Разумеется, им бы в голову не пришло красть канделябры, ковры и китайский фарфор, они бы предпочли уничтожить их, разнести в пух и прах, как ни на что не пригодное добро, вычурные излишества. Вероятно, – размышлял он с едкой горечью, – если бы эти замковые диковины были из хлеба, мяса и картошки с салом, они бы отнеслись к ним с почтением. Революция быстро превратилась бы в потребление, бунт – в пожирание, тишина, наступившая после битвы, нарушалась бы кряхтением и канонадой ветров в кустах. Всегда так бывает.

Поэтому его совершенно не волновали робкие угрюмые ходоки, которых к нему засылали: мол, рытье рва в пору жатвы противоречит привычному порядку вещей. Перед глазами у них кружили караваи хлеба. Он, конечно, освободил на несколько дней треть деревенских, амбары все-таки надо было наполнить. Но, по сути, он преследовал воспитательные цели: есть дела божественные, духовные, возвышенные и более важные, чем ваша набитая утроба. Ради идеи стоит жить и чего-то добиваться в жизни. Спасет нас благородная страсть.

Замок в Раттене достался ему разрушенным и разграбленным после кровопролитных войн, когда над парком еще висел и стлался по земле страшный смрад тлеющей шерсти ковров, полстин и бараньих шкур, которые прежде согревали каменные полы. Вонь гари – верный признак того, что эту военную мясорубку раскручивали адские силы. Родственники бесславных поджигателей потом заново воздвигали замок, втаскивали на гору камни, доставляли песок для раствора, тесали бревна.

Он помнил то чувство, с каким однажды, пламенной осенью, остановился на противолежащем холме, чтобы взглянуть на итог многолетних строительных работ – фасад из песчаника с множеством окон, террасы, пологими ступенями нисходящие к пруду, сады, полные роз и винограда, изящные колонны оранжереи. Ну и аттик в мавританском стиле, архитектурное кружево, украшающее атласную кромку неба, от которого перехватывало дыхание, которое казалось нереальным на фоне дикого горного пейзажа. Любовь – фон Кинаст ощутил прилив любви, а его глаза наполнились слезами.

Он обходил замок, нежно поглаживая швы его массивного тела, ребра камней. Именно из любви к нему он придумал майский праздник: привез фейерверк, оркестр, танцовщиц, поваров и пекарей, сотни белых скатертей, серебряных приборов, фарфор и стекло, корзины цветов. Парк украсили белые мраморные обнаженные фигуры – нимфы и богини, которые наводили страх на крестьян. Он пригласил всю свою родню со всех концов света – как у каждого человека благородных кровей, родственников у него было немало; дворцовые покои наполнились шумными беседами, возгласами восхищения, многоязычной феерией остроумных диалогов. Большие столы сдвигались для застолья, несколько девок день и ночь мыли сервиз. Привезенные издалека кухарки сбились с ног, из окон кухни валили клубы пара, шипели запекаемые поросята, фазаны, огромные лососи. На вертелах жарилась дичь.

И погода задалась на славу, как это бывает в мае. Гости бродили по парку, восторгаясь фонтанами и скульптурами, однако еще в большей мере – живыми картинами. Вот, к примеру, в северной части парка переодетые, загримированные крестьяне представляли дивную аллегорию зимы. Они стояли в заученных позах на белых, как снег, полотнищах, разостланных на земле. Одна группа, изображающая охотников, целилась в чучела кабанов и зайцев. Поодаль женщины застыли за ткацкими станками и прялками. Нарядные сани напоминали о веселых зимних потехах – гонках и масленичных катаниях. Возле прорезанной в скатерти дыры-полыньи двое мужиков удили рыбу. Образ самой Зимы олицетворяла статная старуха-крестьянка, Фреда или Грета, неважно как ее звали; опершись на посох, она стояла закутанная в медвежьи шкуры, которые опускались тяжелыми складками до земли, грозная и величавая. Густой слой пудры на лицах актеров скрывал выступающий пот – день был совсем не по-майски теплый.

Затем возбужденные зрители отправлялись дальше, в восточную часть парка. А там их приветствовала Весна, юная девушка в легком белом платьице, в венке, украшающем распущенные белокурые волосы, и с полной корзиной цветов. Ах! вырывалось из груди благородных гостей, взгляд молодых людей любострастно останавливался на стройных щиколотках Весны, женщины восхищались необычайной легкостью шелка и тюля. Возле нее – неподвижно застывшие фигуры мужчин, пашущих землю. Сеятель замер, широким жестом одаривая семенем землю.

На юге молодуха, имени которой фон Кинаст не помнил и которая притягивала взор своими изумительно светлыми, ниспадающими до бедер волосами, символизировала Лето. В чепце из пшеничных колосьев, в пестром платье, с охапкой ранних роз, она стояла среди цветов, а рядом с ней жнецы в соломенных шляпах, косцы с косами, склонившиеся к земле женщины с серпами. А на западе, возле пруда, воцарилась, застыв в молчании, Осень во всей своей роскошной красе. Корзины яблок и груш, тщательно вымытая морковь, яркие лоскуты материи, имитирующие великолепие осенних листьев. Олицетворением Осени стала сельская возлюбленная фон Кинаста, самая красивая женщина в округе, рыжеволосая пышнотелая Марцелла Опиц. Словно королева, она возвышалась над согбенными бабами, собиравшими разбросанный картофель или замершими над снопами льна с поднятыми вверх цепами.

Стоит ли говорить, что все были в восторге? Что празднество длилось несколько дней и ночей, что до зари без устали гремела бравурная музыка, инкрустированная гулом труб, фальцетом скрипок, плачем гобоев. Под ногами гостей шуршал гравий, которым были посыпаны дорожки.

А когда все подошло к концу, когда гостей увезли скрипучие кареты, когда после них остались лишь вытоптанная трава и груды грязной посуды, когда нанятые кухарки в изнеможении присели к столу, а перекормленные собаки дремали на замусоренных галереях, когда крестьяне, расправив занемевшие конечности, разошлись по домам, – фон Кинаст принялся объяснять лежащей на софе жене (у нее разболелась голова):

– Мы должны, моя дорогая, творить дела бессмысленные. Иначе наша жизнь будет столь же ничтожной и бесцельной, как вон у тех, там… – он указал на видневшуюся в долине деревню. – Ирреальные потребности – вот что отличает нас от животных, а вовсе не наше мышление и не умные книги. Мы обязаны делать ненужные, бесполезные вещи, век которых недолог, но блистателен, вещи, которые повергают в изумление – пусть даже о них тут же забудут. Наше существование должно быть наполнено такими фейерверками. В противном случае нас охватит смятение и мы станем бесплодны.

В тот год фон Кинасту пришла в голову блестящая идея, ни с чем доселе не сравнимая.

Ее осуществление началось как раз с прокладки русла Кедрона в июле, вопреки той самой жатве, вопреки требованиям времен года, которые заставляют людей подчиняться монотонному ритму. Потом фон Кинаст со своим секретарем просидели допоздна в библиотеке, а в августе он один отправился в Прагу, столицу епархии, чтобы согласовать с епископом кое-какие важные детали. Там же он заказал сукна, узорчатые ткани, поговорил с резчиками и купил старинные доспехи, чтобы в качестве образца показать их своим кузнецам. А также щиты, копья и мечи. Распорядился, кроме того, подготовить эскизы прапорцев. Уже в сентябре кузнецы, позабыв о подковах, обручах для бочек, осях для телег, взялись ковать наконечники для копий; остальное снаряжение мастерили из дерева. Женщины шили плащи и кафтаны, девки вышивали причудливые знаки на хоругвях. Несколько деревень трудилось не покладая рук, потому что хозяин платил щедро – как они и рассчитывали, провизией, которую фон Кинаст привозил из соседних замков, покупал на городских базарах. Работа кипела во всех его деревнях, раскинувшихся в долинах с севера на юг: в Раттене, Ратенове, Штёнау, Альбендорфе, Зайферсдорфе, Шраффенеке и в небольших селениях ткачей, разбросанных тут и там в горах. В каждой деревне он назначил по одному человеку, ответственному за результат работы, и раз в неделю, в воскресенье после обедни, встречался с ними, чтобы выслушать отчет. Они, по своему обыкновению, немногословно рассказывали, сколько изготовлено деревянных мечей, сколько их бабы сшили кафтанов и узорчатых плащей, а эконом фон Кинаста вписывал эти данные в специальные графы, пересчитывая цифры на зерно, лен, картофель и головы скота. Плотники же из маленького Кунцендорфа сооружали осадную башню высотою с дерево, на деревянных колесах.

И одновременно фон Кинаст приступил к самому важному делу – строительству Иерусалима.

Предком фон Кинаста был якобы Готфрид Бульонский[13]13
  Готфрид (Годфруа) Бульонский (1061–1100) – граф Булонский, герцог Лотарингский, из-за вспыльчивого характера и по созвучию с титулом прозванный Бульонским (то есть «кипящим»). Один из главных организаторов и военачальников первого крестового похода, после взятия Иерусалима в 1099 году был провозглашен его королем, но отказался вступить на трон, заявив, что не может носить золотую корону там, где Иисус носил терновую.


[Закрыть] – во всяком случае, так считалось у них в семье. И если вправду кровь обладает своего рода памятью, становилось понятно, какую картину видел фон Кинаст, стоило ему только закрыть глаза и мирно погрузиться в себя. Ибо тогда под опущенными веками возникал образ отливающего золотом города, раскинувшегося под солнцем в пустыне. Высокие крепостные стены, башни, ворота, шпили храмов, купола минаретов. Огромный золотой пирог, поданный на блюде мира.

Перенести бы эту картину на влажные силезские луга… Еще раньше он нашел место, поразительно – как ему показалось – напоминающее рельефом тот ландшафт. На востоке и юго-востоке – две глубокие долины и ручей, который со дня на день превращался в Кедрон; на юго-западе – холм, который может сойти за Сион. Ко всему прочему это место прекрасно, как сцена, обозревалось с террас замка, словно сам Господь благоволил замыслам фон Кинаста, отчего и разместил его замок в столь удачном окружении.

Итак, за работу принялись плотники, возводя имитацию священного города. Собственно говоря, она должна была состоять из одних только крепостных стен, да и то значительно уменьшенных, – внутри все будет бутафорией, важен ведь не сам город, а его взятие. Зато были построены башня Давида, чуть меньших размеров Иродовы ворота, а с западной стороны Яффские врата.

К концу ноября Иерусалим был уже готов. В эту зимнюю пору, темную и студеную, крестьяне, которым и так делать было нечего, заучивали свои роли. Робертом Нормандским[14]14
  Роберт Нормандский – французский рыцарь, герцог Нормандии, один из вождей первого крестового похода, сын Вильгельма Завоевателя и брат тогдашнего английского короля Вильгельма Рыжего.


[Закрыть] стал Ханс Ходиш, кузнец, здоровенный мужик с длинной густой бородой. Надевая на примерках доспехи, он выглядел настоящим рыцарем, хотя, не имея привычки ходить в сапогах, двигался весьма неуклюже. На роль Роберта Фландрского[15]15
  Роберт Фландрский – французский рыцарь, граф, сын Балдуина VI, один из военачальников первого крестового похода.


[Закрыть] фон Кинаст назначил Опица, отца той рыжеволосой красавицы Осени. Раймундом Тулузским[16]16
  Раймунд Тулузский – французский граф, возглавил ополчение из Южной Франции.


[Закрыть] стал некий кмет[17]17
  Зажиточный крестьянин.


[Закрыть] из Штёнау, мужик расторопный и понятливый и в придачу наделенный актерскими способностями; казалось, лишь он один полностью вошел в роль. С Танкредом[18]18
  Танкред – князь Антиохии, участник первого крестового похода.


[Закрыть] вышла незадача: назначенный на эту роль крестьянин расхворался на Рождество и сразу же после Нового года помер; пришлось спешно искать замену. Оставался еще Готфрид Бульонский. У фон Кинаста было сильное искушение самому попробовать силы на сценическом поприще и поучаствовать в штурме, но его жена заявила, что не пристало дворянину бегать по полю с мужиками, и он поручил эту роль своему секретарю, дальнему родственнику, к его – секретаря – скрытому неудовольствию.

Что же касается ролей «неверных» – как только крестьяне узнали, кого надо изображать, ни один не пожелал стать нехристем, даже на несколько часов. Поэтому фон Кинаст назначил защитником Иерусалима, фатимидским наместником Ифтихаром, одного смуглолицего батрака из фольварка, а в деревнях провел принудительную вербовку: каждая была обязана предоставить – нравилось ей это или нет – пятнадцать «неверных».

Первые репетиции начались уже перед Рождеством, когда еще не было снега и все сооружение являло собой жалкое и печальное зрелище.

Может, причиной тому было темное, низкое декабрьское небо, которое цеплялось за горные вершины, а может, короткий день, у которого едва хватало сил дотянуть до полудня, после чего он бесконечно долго угасал в робких объятиях сумерек, – так или иначе, фон Кинаста не оставляли сомнения. Сумеет ли он справиться с такой массой народа? Удастся ли провести штурм? Способны ли эти вялые, ленивые оборванцы вдруг превратиться в рыцарей?

А оркестр уже репетировал торжественные марши, уже резали быков и баранов, вымораживались заячьи тушки, выщипанные птичьи перья застилали полы в кухне. Но и что с того? Крестьяне двигались неуклюже, то и дело падали, барахтались в грязи, не желали бежать, оставались безучастны, только и ждали, когда их отпустят домой. С какой злостью он думал о них, в какой гнев его повергало это человеческое безмозглое стадо! Неужели возможно, что когда-то люди были другие, коль скоро они отправлялись в дальние походы к Гробу Господню, коль скоро в душах у них было нечто большее, нежели желание нажраться и совокупиться в своих затхлых низких жилищах? Он собирал их возле конюшен и говорил с ними, как с детьми, а они переминались с ноги на ногу, тоскливо поглядывали на свои виднеющиеся вдали дома, хмыкали. Он рассказывал им как мог просто о благородных душевных порывах, которые повелели самому цвету христианских рыцарей, а также людям низших сословий, женщинам и детям отправиться в неведомое, преодолевая моря и сушу, чтобы с Божьей помощью вырвать из рук неверных священный город. Образно описывал им тяготы похода, суровый пейзаж, дикость пустыни, коварство языческих народов. Рассказывал о нестерпимой жаре и красной пыли, проникающей в каждую складочку тела. И о жажде, о голоде, о чудесах, которые случались чаще, чем нынче, – ибо мы живем в бесплодное, бесцветное время, а наша вера подобна заплесневелому хлебу. Он втолковывал им так доходчиво, как только умел, что у них появилась возможность исполнить мистерию обретения вечной тайны – и это подобно тому, как каждое богослужение является соучастием в таинстве Воскресения. А значит, коли они разыграют сцену взятия Иерусалима, это будет все равно, как если бы они в самом деле с честью его взяли, как если бы присутствовали там, как если бы родились не сейчас, когда мир катится к гибели и ничего интересного уже не произойдет, а много раньше, когда свет был богат чудесами и присутствие Бога ощущалось в каждом событии, ежедневно, ежечасно. Они же, ко всему глухие, на следующую репетицию приходили еще более апатичными, еще более ленивыми, и потому он вынужден был повышать на них голос, а морозный воздух нес его злость над толпой, эхом отражаясь от темной стены елей. Ему легче было бы заставить неподвижные деревья ринуться в бой.

Одна из предновогодних ночей ниспослала решение. Это был не сон, а бессонница, ибо она порождает наилучшие идеи. Фон Кинаст беспокойно ворочался в своей французской постели, снедаемый тревогой, потому что гости уже начали съезжаться, и, кажется, все было готово, кроме актеров. Как сделать, чтобы сражение исполнилось задора, чтобы походило на настоящее? Чтобы крестьяне воодушевились. Чтобы хотели играть. Он лежал, а перед утомленными глазами мелькали всевозможные варианты провала; он уже начал жалеть, что ему вообще пришла в голову эта безумная затея. Но внезапно он взглянул на все с другой стороны. Нельзя получить чего бы там ни было в полной мере, если чем-нибудь не пожертвовать, мир, по сути, похож на лавку купца – баш на баш. Крестьянам нужен иной стимул, не духовный, поскольку духовную идею они ни во что не ставят, – они должны знать, что штурмуют ненастоящие стены поддельного Иерусалима ради чего-то для них поистине ценного, чего каждый желает и жаждет превыше всего. И он обязан им это дать.

Мясо. Жареные свиные туши, аршинные колбасы, подкопченные в сетках окорока, кишки, фаршированные рубленой печенью, упругие желудки, начиненные смешанной с кровью кашей.

Представление было намечено на День Поклонения Волхвов[19]19
  День Поклонения Волхвов (или Богоявление) отмечается по католической традиции 6 января.


[Закрыть]. За праздники выпало много снега, и голая постройка преобразилась в сказочный град. Уже накануне съехались сотни гостей из Силезии, Поморья, Саксонии и Чехии, а празднество началось с большого бала. Танцующие пары двигались красочным кортежем, звуки музыки проникали в каждый уголок раттенского замка. Кубки наполнялись рейнским вином. Рекой лилось пиво из Чехии и крепкая водка с востока, отменно разогревающая зимой иззябшее тело. Изобилие хлебов и масла, и сыров, и всевозможных пирогов, и фруктов, с таким трудом доставленных с юга, и рыбы, печеной, жареной и отваренной, и блюд с тушеной капустой, и жирных фасолевых похлебок, и разнообразных сладостей манило взгляд и вместе с тем разочаровывало. Гости невольно искали глазами – хотя пиршество было великолепным – увесистых бараньих ног, кругов колбасы, лоснящихся от жира кусков жаркого. Мяса не подали. Гости тут и там, пока были трезвы, шепотом отмечали эту странность. Хозяин слыл романтиком. Ну что ж, гостям не пристало требовать мяса, негоже допытываться у кусающей губы побледневшей хозяйки, когда же принесут долгожданные блюда. Позже, в разгар веселья, никто уже не вспоминал о еде. Под утро винные испарения окутали все вокруг, а утомленные разгулом тела погрузились в сумбурно-сладкий сон.

В полдень, закутавшись в меха, гости высыпали на террасы; грянула музыка. Окоченевшие пальцы музыкантов извлекали из инструментов звуки величественной увертюры, и взору собравшихся явилось прекрасное зрелище. Заснеженный город искрился в лучах солнца, на его стенах сидели сарацины в ярких тюрбанах, под стенами выстроилось христианское воинство. Громкий голос кантора[20]20
  Кантор – певчий в католической церкви.


[Закрыть] возвестил начало представления запевом:

– Боже! Язычники пришли в наследие Твое, осквернили святой храм Твой[21]21
  Здесь и далее кантор исполняет фрагменты из Псалтыри.


[Закрыть].

Услышав этот призыв, войско крестоносцев разделилось на четыре группы и, пройдя под террасами замка, заняло надлежащие позиции.

– Перед вами благородные рыцари, – выкрикивал кантор, комментируя шествие, а те, кого он называл, низко кланялись зрителям. – Доблестный Готфрид и его брат Евстахий из Булони. А вот Летальд и Энгельберт Турнейский с отрядом отборных воинов. Вот Танкред со своим ополчением, а за ним Роберт из Фландрии. Славнейший из рыцарей – Готфрид Бульонский…

А когда на городской стене показался язычник Ифтихар, его встретили топаньем и улюлюканьем: «Нехристь!» «Сгинь!» «Трус!» «Поганый пес!»

Зрители, ошеломленные зрелищем и роскошью одежд, бурно аплодировали, дамы махали рыцарям платочками. Костюмы были великолепны – трудно было поверить, что доспехи и кольчуги прикрывают лишь немытые тела местных крестьян.

– Обретем же наследственные уделы Божии, – провозглашал голос, а музыка звучала все громче, сопровождая перестроение готовящихся к приступу крестоносцев.

– Придет Господь в огне, и колесницы Его – как вихрь, чтобы излить гнев Свой с яростью и прощение Свое с пылающим огнем.

Начавшийся штурм развернулся так стремительно, что фон Кинаст забеспокоился. А что, если все закончится слишком быстро? Замешавшись в толпу гостей на террасе, он ощущал возбужденный жар их тел, ускоренное биение сердец.

Главный удар обрушился на гору Сион и на северную часть города. Сарацины, однако, так яростно защищали город, что крестоносцам пришлось отступить. В бой вступили осадные башни: одна большая, вторая поменьше; они подошли вплотную к скользкой стене. Катапульты на толстых ремнях метали огромные снежные ядра, долетавшие до самого центра города, сея там смятение. Одновременно с юго-запада Танкред со своим ополчением бросился в атаку и с невероятной ловкостью взобрался на крепостную стену. Стойкость защитников не имела себе равных. Обе стороны, казалось, сражались не на жизнь, а на смерть. Несколько воинов сорвались с обледенелой стены и провалились в снежные сугробы. Никто не обратил на них внимания. В стене образовался пролом, через который внутрь города ворвались храбрые рыцари. Раздались вопли и стенания раненых, кого-то задавили, где-то на снегу расплылось алое пятно крови. Слетали с голов цветные тюрбаны, рвались переплетения кольчуг, лопались тонкие доспехи, деревянные кресты молотили по спинам. Кантор едва поспевал с текстом, события опережали сценарий.

– Пойте Богу нашему, пойте; пойте Царю нашему, пойте, ибо Бог – Царь всей земли.

И уже, как должно, победу одерживала нападающая сторона, но внезапно защитники, преодолевая отчаяние, сгрудились в самом центре, в месте, плохо различимом с террасы, – и там разгорелась ожесточенная схватка. Гости поднимались на цыпочки, задирали головы, некоторые молодые люди, разгоряченные зрелищем, влезали на балюстраду. Сам фон Кинаст казался взволнованным. Он движением брови подал знак одному из своих приближенных, и тот опрометью понесся вниз и почти незаметно затесался в толпу пилигримов и рыцарей. Верх явно брали защитники города. Воины Христовы, прихрамывая, покидали поле боя. Фон Кинаст махнул капельмейстеру, тот понял сигнал, потому что музыка вдруг грянула с такой силой, будто пыталась заглушить шум и громкие стоны, долетающие из крепости. Фанфары уже возвещали победу, и невозможно было воспротивиться этой музыке. Сражающиеся пришли в замешательство, знакомые по репетициям звуки, видимо, заставили их опомниться. Крестоносцы начали возвращаться на боевые позиции, и только в центре поднялась суматоха – должно быть, нечестивые готовились сложить оружие. Битва подходила к концу. Сердца зрителей наполнялись гордостью, колотились от волнения. Кое-кто из дам украдкой смахивал слезу. Даже госпожа фон Кинаст раскраснелась и сжала мужнину руку в знак своей любви.

Теперь следовало воздать почести победителям и бросить к их стопам знамена неверных, но кутерьма не прекращалась, и потому оркестр еще раз повторил ту же мелодию, а кантор не спешил с чтением следующего фрагмента. Уже и гости стали выказывать нетерпение, как вдруг из пролома в заснеженной стене начали выходить крестоносцы, изрядно потрепанные, без забрал и оружия, с некоторых, как чешуя, отваливались пластины доспехов. Они несли какие-то узлы, тащили что-то, завернутое в одежду, многие двигали челюстями, хотя на расстоянии это было не слишком заметно. «Слава богу», – подумал фон Кинаст. Крестоносцы гнали перед собой вызывающих теперь уже только сочувствие нечестивых во главе с их вождем Ифтихаром, в разорванном платье, сгорбленным, безоружным. Побежденные поддерживали спадающие одежды, путались в размотавшихся тюрбанах. Знамена со сломанными древками пали к ногам рыцарей, триумфально грянула музыка, и в финале актеры поклонились восхищенной публике.

– Благословен человек, который надеется на Господа и которого упование – Господь, – декламировал кантор. – Ибо один день во дворах Твоих лучше тысячи. Желаю лучше быть у порога в доме Божием, нежели жить в шатрах нечестия.

Фон Кинаст – наверное, с излишней поспешностью, принялся уговаривать гостей вернуться в покои замка, он беспокоился, как бы они не простудились, и обещал горячий глинтвейн и продолжение новогодних развлечений. Что говорить, вид побоища – зрелище далеко не из приятных. Сам же он незаметно вышел из замка и, проваливаясь в снег, добрался до места сражения. Ему попадались уже расходящиеся по домам крестьяне. Они упорно избегали его взгляда. Едва ли не каждый волок за собой набитые тюки, их бабы выдирали из-под снега затоптанные куски колбас, кровяные колоба, ломти копченостей и сала, вырывали друг у дружки жареных поросят и бережно прятали добычу в корзины. И… жевали. Все жевали, торопливо, жадно. Тишину нарушали лишь чавканье и короткие возгласы. И только его секретарь сидел на снегу возле сломанного деревянного меча. Он рыдал. Из рассеченного лба сочилась кровь.

– Победа, – сказал фон Кинаст и в порыве неожиданно нахлынувшей нежности поднял родственника с земли. – Мы взяли город.

Вечер опустился очень быстро, как всегда в это время года. Из освещенных окон замка на истоптанный снег падали длинные теплые тени. В залах не умолкала музыка. В окрестных деревнях тоже праздновали победу крестоносцев. На заснеженных лугах развели костры, оттуда долетали крики и пение. Какой-то ребенок маршировал с кругом колбасы на шее. Собаки растащили кости по всей округе.

Перевод О. Катречко