Текст книги "Хотеть не вредно!"
Автор книги: Ольга Тартынская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
– Нет, так не пойдет! Я с ума с вами сойду! Что ж, мне так и стоять, чтобы вы играть могли?! – сердился он.
Но стоило ему отвлечься, как наши взгляды вновь находили друг друга и сливались в какой-то блаженной отрешенности от всего окружающего.
Борис провожал меня всякий раз, когда мы задерживались на репетиции допоздна. Мы говорили о пустяках, обсуждали наш репертуар, представляли себе будущие выступления на концертах и ни разу не обмолвились о наших с ним отношениях. И только долгое молчание при расставании и общение взглядами говорили о том, что между нами происходит нечто необыкновенное.
После я долго не могла заснуть, с замиранием сердца пыталась вспомнить лицо Бориса, каждую его черточку, улыбку, веснушки… Я даже не бралась анализировать, что нас связывает. Я не могла поверить, допустить, что, возможно, это тот самый случай, посланный мне судьбой. Тот самый мальчик, о котором я мечтала. Комплекс "брони" и страшная неуверенность в себе помешали принять выпавшее мне на судьбу.
Так часто бывает, что мы, ожидая счастья, любви, удачи и других жизненных благ, не замечаем их, когда они выпадают, или просто не способны воспринять. А шансы даются всем. Все, о чем человек мечтает, он обязательно получает, но не умеет этим распорядиться, вовремя разглядеть. И теряет этот единственный шанс так бездарно.
По негласному договору мы с Борисом держались в школе на обычной ноге. Даже Любка Соколова, такая чуткая по отношению к Зилову, ни о чем не догадывалась. Только Сашка Колобков всячески поддразнивал нас и жадно следил за развитием наших отношений. Когда в дразнилках он заходил слишком далеко, Боря показывал ему свой солидный кулак.
Однажды он пришел ко мне домой. Повод вполне законный: я обещала показать какие-то школьные фотографии. Это был не лучший для меня день, хоть и выходной. Отец опять напился и скандалил. Он требовал чистоты, порядка, уважения к себе и своему труду. Все справедливо, только почему-то в безобразной форме.
Я по глупости начинала с ним воевать. Это сейчас я понимаю, что та каторжная жизнь, которую вел мой отец, требовала хоть какой-то компенсации. Тысячу раз не правы те, кто утверждают, что русские люди лентяи и пьяницы. Русский человек пьет от тоски, это всем известно. Пьет от тяжелой жизни. Это так. Мой отец вкалывал по три смены на работе, потом на огороде и на хозяйстве у престарелой матери, да и дома всегда находились дела. Его спасением был мотоцикл и гараж, построенный из железнодорожных шпал. Там он устраивал нечто вроде мужского клуба. Бабы их гоняли:
– Опять пьете!
А разве это было главное? Отец без конца чинил своего железного коня, который был еще и кормильцем. На мотоцикле отец ездил за грибами и ягодами, на нем же – на таежное озеро за рыбой. Да и на охоту тоже. Приносил зайцев, бывало, что и кабаргу или даже сохатого. Правда, на крупного зверя охотились группами.
Да, русский человек пьет от тоски. Его озолоти, накорми до отвала, он будет тосковать и пить. Это, конечно, страшная беда, но не от распущенности идет она, а от духовной жажды чаще всего. У нас в поселке спивались очень быстро. Это потом я поняла, почему железнодорожников не спасают солидные заработки, жизненная обеспеченность. Душа требовала своего. Мой отец был очень похож на героев Шукшина, с их внешней простотой и внутренней интеллигентностью.
Однако в шестнадцать лет понять это трудно. Я изводила отца, воюя с ним, доводила его до греха рукоприкладства, а потом рыдала со сладострастием и посылала проклятия на его голову. А отец сокращал себе жизнь чувством вины и угрызениями совести.
В тот день мы ссорились, но пока только по мелочам. Правда, мне этого хватило, чтобы нареветься. Бориса я встретила с распухшим носом и заплывшими глазами. Он вопросительно взглянул на меня и робко переступил порог. Я махнула рукой: мол, не обращай внимания. По счастью, отец ушел к себе в гараж. Мы сидели с Борисом на диване, стараясь не касаться коленями, и смотрели мой альбом с фотографиями.
Я поставила папину любимую пластинку с песней Высоцкого "Кони привередливые". Борис внимательно слушал, потом попросил ее домой. Усмехнулся:
– Так нам никогда не спеть.
Пролистав альбом, он выбрал мою фотографию, которую я считала более– менее удачной (как все неуверенные в себе люди, я болезненно относилась к своему изображению) и вопросительно посмотрел на меня. Я пожала плечами:
– Ну, возьми.
Однако все происходящее казалось мне нереальным до утомительности. Все нервы мои были напряжены до внутренней дрожи. Даже хотелось, чтобы скорее все кончилось, и я могла бы, оставшись одна, думать об этой встрече, перебирая в памяти детали. Мы старательно делали вид, что ничего особенного не происходит: подумаешь, одноклассник заглянул на огонек, посмотрел фотографии! Разве что, если руки нечаянно соприкасались, нас било током друг от друга. И опять я заторопилась, не выдерживая этого напряжения. Я предложила чаю, зная заведомо, что Борис откажется и воспримет это как сигнал к уходу. Так и произошло.
На другой день в школе только его улыбающиеся глаза напомнили о прошедшем чудесном вечере.
Девчонки рвались в святая святых – крохотную комнатку под номером двадцать четыре, где разместились музыканты. Все труднее было репетировать без свидетелей. Сашка нервничал, так как близился общешкольный вечер с танцами, на котором нам предстояло дебютировать. Интерес к ансамблю был подогрет выше допустимого. На этом фоне страшно оконфузиться, а у меня, как назло, все никак не вытанцовывается вокал. Я не попадаю в аккорды, хотя без сопровождения веду мелодию безупречно. Сашка старается не орать, заставляет меня бесконечно повторять одно и то же, а я периодически впадаю в отчаяние.
Даже мелкота всякая стала заглядывать к нам на репетиции. При этом всех страшно интересует, кто из мальчишек с кем дружит, или, как у нас говорилось, кто за кем "бегает". Меня без конца расспрашивают, пытаются выведать секреты личной жизни музыкантов. Я делала загадочный вид и отвечала:
– Но не могу же я вам вот так все и выложить!
На самом деле мне нечего было выкладывать. Мальчишки на моих глазах ни с кем не любезничали, ни с кем в паре не были замечены, о своих симпатиях не распространялись, по крайней мере, при мне. Однако и их, видимо, достали расспросы и вынюхивания. Мальчишки придумали озорной ответ на предполагаемые вопросы, в своем духе, конечно. Целую бравурную музыкальную композицию со следующими словами придумали они и пели на несколько голосов:
Боря любит икс,
А Мара любит игрек.
Сашка любит зет,
А Гришка – гамма бет.
Подготовка репертуара затруднялась еще и тем, что росли учебные нагрузки. По всем предметам, которые мы должны были сдавать на выпускных экзаменах, шли консультации. Их не рекомендовалось пропускать. Еще общественная работа, которой грузили нас по уши, работа по выходным на объектах: для выпускного вечера нужны были деньги. На мне еще висела обязанность корреспондента: я печаталась в местной газете регулярно. Приходилось везде успевать.
Однако в какой-то момент я взбунтовалась и не самым удачным образом. В школьном музее, детище Юрия Евгеньевича, я числилась каким-то председателем. Эта работа, если делать ее добросовестно, тоже требовала времени. С праведным энтузиазмом я выложила Юрию, что не могу больше тянуть этот воз и отказываюсь от своих обязанностей по музею. Он ничего не сказал, но потемнел лицом и посуровел. Он, взрослый человек, обиделся на меня всерьез, будто я совершила предательство. А может, так оно и было? Я бросила его, отказала в свой поддержке, а Юрию и так приходилось нелегко…
В Слюдянке я вышла, наконец, чтобы купить омуля в подарок родным. Это традиция. Вот и Байкал! Будем ехать мимо него почти сутки. Синий-синий, Байкал появился сначала между двух сопок, как в чаше. Народ столпился у окон, все высыпали из своих купе в коридор. Мелькают сопки, заросшие хвойными деревьями, надпись на них «Счастливого пути!», и вот, наконец, разворачивается на просторе морская стихия.
Впрочем, море – это прежде всего соленая вода, а в Байкале – пресная. Такое сокровище! Глядя на это торжество природы, не хочется думать, что рано или поздно и здесь деньги сделают свое черное дело. Экологический беспредел страшнее всего остального. Он ранит планету и лишает человека надежды на выживание. А экологи и биологи в крупных институтах сейчас занимаются тем, что за деньги находят научное оправдание этому беспределу…
Что-то опять меня на печальные мысли пробивает. Видимо, я совсем устала. От всего. На мир смотрю пессимистично, как старая брюзга. Стыдно должно быть. А может, это воспоминания так действуют на меня? Я все сравниваю, сравниваю. Как в мультике про Масяню:
– А я в советские времена – о-о-о-!
Я подобралась к кульминации нашей с Борисом истории. Может, поэтому так и печально. Какие глупые порой бывают развязки самых мудреных историй. У нашей же, кажется, и развязки не было. Точка не была поставлена, скорее, многоточие.
Конец февраля выдался на редкость мягкий. В воздухе пахло весной. На физкультуре у нас начались лыжи. Трасса шла по реке в лес и обратно. На солнце, по-весеннему жарком, речной лед подтаивал, иногда приходилось идти по воде. Бывало, что и проваливались в полыньи. Но в январе, когда все стынет, выходить на трассу никак было нельзя, из-за морозов. Мы любили этот период. Конечно, никаких рекордов не ставили, кое-как проходили весь маршрут. Никто не следил за временем. Однако было весело и смешно, хотя мерзли руки и нос, а щеки пылали, и телу было жарко.
Однажды после лыжного пробега мы группой шли домой, и Сашка подбросил идею:
– Может, сходим в поход, пока снег не растаял? Побесимся, у костра посидим?
Девчонки дружно поддержали:
– Давайте, правда, давайте! В следующее воскресенье!
И все дружно посмотрели в сторону Бориса и Марата. Они промолчали, но возражать не стали. Сашка увязался со мной до дома. Мы зашли в школу, сдали спортивный инвентарь. Разговор зашел о прочитанной недавно всем классом повести дальневосточного писателя Г. Михасенко "Милый Эп", которую напечатали в "Юности".
Надо сказать, что мы не были избалованы интересной молодежной литературой. Нет, всякой воспитательной и идейной была прорва, и, конечно, оставалась классика, но нас-то интересовало совсем другое! В этом плане "Милый Эп" был событием. Повесть рассказывала о наших сверстниках и современниках. Не о комсомольцах и передовиках, идейных борцах и героях, а об обыкновенных ребятах, таких, как мы.
Мы с Сашкой уже стояли у моего подъезда, когда речь зашла о сцене, где Валя целует Эпа. И вдруг Сашка выдает:
– Поцелуй меня! – и смотрит так просяще, жалобно.
Я чуть было так и не сделала, но от смущения понесла чушь, которую вбила себе, начитавшись книг.
– У меня принцип: "Умри, но не давай поцелуя без любви".
У великого демократа Чернышевского в романе "Что делать?" этой прописной истине героиню учит проститутка Жюли. Ну, может и не проститутка, не помню, но что-то в этом роде.
– Ну, поцелуй! – повторил Сашка с мольбой в голосе.
– Это на тебя весна действует! – назидательно выговаривала я, а сама думала: неужели от меня убудет, если я его поцелую? Нет, я не была даже влюблена в Сашку, скорее, сестринское отношение преобладало. Так что же стоило исполнить его просьбу, если для него это так важно? Но я стыдилась признаться, что так же, как и он, никогда ни с кем не целовалась.
Сашка заметно погрустнел и подался восвояси.
Я его совсем не понимаю. Что случилось? Может, и впрямь наступающая весна дает о себе знать? Впрочем, мы больше не вспоминали об этом случае, будто ничего и не было.
Любка Соколова подтверждала версию весеннего всплеска: она сидела на уроках и разглядывала Бориса в маленькое зеркальце. Этому нас Сашка научил. Вроде бы не оглядываешься, не пялишься и не привлекаешь внимание, объект ни о чем не догадывается, а ты смотришь на него всласть. "Кудри, как у Аполлона", – жалобно комментировала Любка процесс подглядывания. Однако Борис будто почувствовал внимание с нашей стороны и повернулся. Мы встретились взглядами и оба враз мучительно покраснели. Я резко отвела взгляд и уткнулась в тетрадь.
Только влиянию весеннего воздуха я могу приписать все, что случилось в лесу. Сейчас думаю, какие нелепицы порой меняют ход судьбы! Глупейшие поступки часто определяют всю дальнейшую жизнь. Конечно, на свете нет случайностей. Но мы сами выбираем то, на что хватает сил и соображения.
В воскресенье мы собрались у школы, захватив провизию, транзистор, спички, скатерть для стола. Ну, не обошлось, наверное, и без портвейна. Все были одеты по-походному: в теплых куртках, штанах. Мальчишки в ватниках своих зэковских. В лесу лежал первозданный нетронутый снег. Он даже и не начинал таять. Решено было костер не разжигать, пикник не устраивать, а просто побеситься, покидаться снежками.
Колобоши почему-то не было. Я спросила Бориса:
– А где Сашка?
– Студент? Не знаю. Может, дома что?
Девчонки предложили играть в прятки. Мы носились по снегу, визжали, вопили. Мальчишки курили в открытую, и им никто уже не делал замечаний.
Возможно, они пригубили портвешок. Витька Черепанов подкрался сзади и закинул мне за шиворот снег. Я с индейским воплем понеслась за ним. Дурной пример заразителен. Разыгралась целая битва между двумя силами: мальчишек и девчонок. Снежки летели, как снаряды. От наших воплей с деревьев слетали вороны и снежная пыль. Хорошо быть детьми! А мы веселились совсем по-детски, даже наш важный и занудный Шурик Ильченко, Буратино, проявил редкую живость.
Танька Лоншакова, Любка Соколова и Антипова взяли в кольцо Борю с Маратом. Те отстреливались, как герои Брестской крепости, а потом пошли на прорыв. В этот момент я оторвалась, наконец, от Витьки, спрятавшись за дерево в овражке. Борис и Марат дали понять девчонкам, что хотят перекурить, только тогда те отстали. Друзья стояли рядом, но не замечали меня. Я, чувствуя себя индейцем-следопытом, выскочила неожиданно и засыпала снегом Борькину сигарету. Он посмотрел на меня лукаво и не предвещающим ничего хорошего тоном произнес:
– За это следует страшное наказание.
– Да, – подтвердил Марат, – ужасная пытка.
Мальчишки побросали сигареты и стали медленно надвигаться на меня. Я пронзительно взвизгнула и пустилась наутек, не разбирая дороги. Я испугалась, как пугаются дети, если за ними погнаться с криком: "Сейчас я тебя съем!" Вроде бы понарошку, но в какой-то момент начинаешь верить в предлагаемую условность. Несмотря на мою прыть, возмездие меня настигло. Я полетела в снег, снег попал за шиворот, мне натерли физиономию. Я плевалась, отбивалась, но их было двое. Употребив все силы, я выкарабкалась из кучи-малы, стала дубасить своих обидчиков кулаками и кидать им снег за ворот.
Я даже не поняла, в какой момент мы с Борисом остались воевать один на один. Марата, видимо, кто-то оттащил. Я так была увлечена возней и желанием победить, что не стала просить пардону, а с новой силой набросилась на обидчика. Борис смеялся, хватал меня, как щенка, за шкирку и окунал в сугроб. Ждал, когда я выкарабкаюсь, пыхтя и отплевываясь, тогда снова брал меня за ворот и – в снег. Я выдыхалась, смех ослаблял меня. В какой-то момент я оказалась на воздухе и очень удивилась. Я вовсе не отношусь к породе дюймовочек, но Борис поднял меня, как пушинку. Я лупила его по спине и требовала поставить на место.
В пылу борьбы я не сразу заметила, что снова повержена, а Борис сидит верхом на мне. Сил не осталось, и я даже притихла на миг. Тогда я почувствовала в воздухе что-то неладное. Слегка повернув голову в бок, откуда, как мне показалось, шла опасность, я увидела неожиданную картину. Все давно собрались уходить, мальчишки уже ушли с поляны. Девчонки же стояли в сторонке с поджатыми губами и крайне неодобрительно разглядывали нас с Борисом.
В этот миг включилась осязательная память, и я почувствовала на груди руки Бориса. Они не были ни наглыми, ни грубыми. Это были очень бережные и нежные руки. Я поняла, что помню их на шее, на лице, на груди. Помню даже мимолетные, вскользь, нежные поцелуи… И мне было хорошо, так хорошо в его крепких руках! Мне все это нравилось! Боже мой, как низко я пала!
Борис сразу все понял. Ни слова не говоря, он отпустил меня. Мы поднялись с земли, не глядя друг на друга. Девчонки перешептывались как-то многозначительно и косились на меня. Даже Любка Соколова смотрела осуждающе. Я отряхнулась, застегнула куртку и поплелась за ними. Я чувствовала, что случилось что-то непоправимое, но понять до конца не могла: весенний хмель еще не выветрился из головы.
Девчонки ушли вперед, со мной осталась только Любка, видимо, из одного чувства сострадания. Она молчала-молчала и выдала:
– Ты что, с ума сошла? На глазах у всех так наглеть! Он же делал с тобой, что хотел. Он же тебя всю облапал! От тебя уж этого никто не ожидал. Даже Антипова на такое не способна. Ну, ты даешь!
И это говорила Любка, которая сама имела подмоченную репутацию! Тут я взглянула на все происходящее их глазами. Мне стало так плохо, что ноги подкосились. Все ушли далеко вперед, и Борис с ними. Я остановилась, не имея сил двигаться дальше, и зарыдала. Я так плакала, что Любка испугалась. Однако она ни слова утешения или ободрения не произнесла, а только взяла меня под руку и повела к поселку. Я плакала до тех пор, пока мы не вошли в микрорайон, где стали попадаться люди. Любка попрощалась со мной очень сухо. Я давилась слезами, топая уже одна до своего Бездымного.
Меня мучила мысль: что думает теперь обо мне сам Боря. Неужели то же, что и девчонки? И теперь я в его глазах непристойная особа? Господи, что я натворила! Я потеряла его навсегда! Господи, как стыдно, как больно! Я пришла домой, переоделась, умылась и завалилась в постель. И там продолжала плакать.
На следующий день я не пошла в школу. Это было явное ЧП, так как пропуски у нас были почти невозможны. Просила сестру передать Зиночке, что простудилась в походе. Простудифилис. Мне страшно было предстать пред очами Бори и всех остальных. Весь день маялась, страдала и решила написать Борису письмо. Рыдая и размазывая слезы по лицу, я писала и писала. Что-то путаное, бессвязное. Просила прощение, умоляла не думать обо мне плохо: я не такая. Приступ самобичевания сменился неумеренной гордыней. Я просила его навсегда оставить меня в покое, больше не приходить, не провожать, даже не смотреть в мою сторону. Забыть, что я существую! И ни в коем случае не показывать никому мое письмо, заклинала я, даже Сашке.
Только к вечеру я немного успокоилась и взяла себя в руки. Письмо сыграло роль громоотвода. Выплеснув эмоции, я чувствовала себя совсем опустошенной. И та пузырящаяся радость, которая окрыляла меня весь последний месяц, угасла. В душе было сумрачно и безнадежно. За один день я пережила крах всех надежд и, мне кажется, даже как-то повзрослела. Я поняла, что мечте не сбыться: Борис потерян для меня навсегда. Слушая по радио песню Мартынова "Лебединая верность", плакала отчаянными, безнадежными слезами.
Когда я явилась в класс, мне уже было все равно, как меня там встретят и что обо мне подумают. Главное, не смотреть в его сторону. Сашка Колобков, расстроенный тем, что мимо него прошли какие-то важные события, пытался расспрашивать меня, как мы погуляли. До него явно что-то дошло, но отголоски. Для Колобоши это было нестерпимое состояние. Любка, надо отдать ей должное, встретила меня сочувственным вопросом:
– Как ты?
– Забудем, – коротко ответила я, не дав ей повода обмусолить подробности позорного эпизода.
Я чувствовала на себе взгляд Бориса. Однажды нечаянно забылась и взглянула в его сторону. Он смотрел вопросительно, настойчиво. Я отвела глаза в сторону, никак не ответив.
На перемене он подошел ко мне под прицелом многих глаз. Это был поступок. Я встала из-за парты и вышла из класса. Борис догнал меня в коридоре и остановил за руку.
– Что произошло? – спросил он, снова пытаясь заглянуть мне в глаза.
Я молча сунула ему письмо и убежала. На переменах избегала всякого контакта с Борисом, а после уроков не пошла на репетицию. Вечером ко мне явился Колобоша. Вид у него был виноватым, что на него совсем не похоже. Мы вышли в подъезд, Сашка трепался о пустяках, но видно было, что его мучает какая-то мысль. Я не выдержала:
– Ну, говори уж, зачем пришел?
– А что, я не могу к тебе так просто прийти?
– Можешь! Но ведь не за конспектом же по физике зашел?
– О! Хорошо, что напомнила.
Я начинала сердиться. Вообще с некоторого момента я стала легко впадать в негативные эмоции.
– Сашка, кончай болтать. Мне еще уроки делать.
Колобоша стал серьезен и тих. Он сдвинул на лоб ушанку, помялся.
– Я об ансамбле хотел говорить. Понимаешь, вечер уже через неделю, а у нас с тобой как-то… ну, не получается у тебя петь в ансамбле. Ты только не обижайся, Ань. Я поговорил с Людкой Выходцевой из девятого "а", она закончила музыкальную школу. Сегодня мы попробовали спеться.
Я слушала его довольно хладнокровно. Ну, что ж. Изгнание из рая по полной программе. Не бывает, чтобы мир рушился частично. Не поднимая глаз, Сашка продолжал:
– Ты представляешь, получилось с первого раза! Правда, Борька что-то дурил, злой был, раздраженный. Ничего ему не скажи…
Чтобы не разреветься, я сократила объяснения:
– Я все поняла, не обижаюсь. Давно пора было меня гнать. У вас все получится теперь, и никто не будет отвлекаться от дела. Пока, до завтра.
Я хлопнула дверью перед Сашкиным носом. Однако он тут же постучал. Я рывком открыла дверь. Сашка смотрел серьезно:
– Обиделась, да?
– Да нет же, нет! Все!
– Правда не обиделась? Ань? Тогда улыбнись.
Я поняла, что мне не отвязаться от него.
– Сашка, ты справедлив, как сорок тысяч Соломонов! Я тебе верю. Все, пока.
На следующий день в классе я все уроки просидела, уткнувшись в парту. Чувствовала, что Борис смотрит на меня, но не было сил поднять на него глаза. Мы ни словом не обмолвились о письме, да и ни о чем другом больше не говорили. Борис частенько получал замечания от учителей, огрызался, был злой и какой-то резкий, что ему вовсе не свойственно.
Любка больше не разглядывала его в зеркальце и говорила, что разочаровалась в своем Аполлоне. Однако я ей не поверила. Сама же я грустила страшно. Даже угрызения совести и стыд моего падения не мешали тосковать о сильных руках Бориса. Мне так нужны были эти лукавые голубые глаза, веснушки, его улыбка… Но теперь надо было привыкать к тому, что все это не для меня.
На первое выступление ансамбля я не попала. У меня заболел зуб. Щеку раздуло, а куда с такой щекой! Может, это и хорошо. Мне было бы, наверное, больно слушать их из зала. Да и смотреть на Бориса… Я провалялась с книжкой в постели весь день. Девчонки потом рассказывали, какое впечатление произвели ребята. Полный фурор! То, что Сашка поет, никого уже давно не удивляет, он человек публичный. Всех поразил Борис. Он тоже солировал, держался на сцене раскованно, легко, двигался в такт музыки, притоптывал. Все никак не привыкнут, что мальчишки давно уже не дикари.
Весна брала свое, все перевлюблялись к мартовским каникулам. А я думала, что надо собрать волю в кулак и готовиться к экзаменам. Так мало учиться осталось! Наверное, одну меня не радовало теперь самое любимое наше время года.
По весне забрали в армию нашего физрука Игоряшу. Он приходил к нам, в двадцать четвертую, такой смешной, стриженый налысо и пьяный.
Ольга Яковлева влюбилась в Колобошу. Она называла его ангелочком и пупсиком, а я представляла, как обиделся бы Сашка, услышав такие прозвища. Начались какие-то разборки. Чем больше девчонки обожали Сашку, тем мрачнее на него поглядывали брутальные ребята. Однажды разыгрался скандал. Сережка Истомин завесил пощечину Сашке прямо у всех на глазах. Я ахнула и обмерла. Бедный Колобоша страшно покраснел. Я видела, что у него на глаза навернулись слезы. Все ждали, что будет дальше. Колобоша засмеялся и разрядил обстановку, продолжая шутить и ерничать. Это вовсе не трусость, а какая-то мудрость, как мне показалось. Сашка вообще более тонок и чуток, нежели все остальные мальчишки. Выведывая наши секреты, толкаясь между нами, он как-то сказал:
– Да что вы от меня скрываете все! Представьте, что я тоже девочка, Шура Колобкова!
Наверное, сегодня подобное заявление вызвало бы всякие грязные намеки, но мы тогда были абсолютно девственны в вопросах нетрадиционной сексуальной ориентации. К тому же Сашка обожал девчонок совсем не по-товарищески. Он тоже, мне показалось, в кого-то влюбился весной. Я подозревала, что это Ольга Тушина. Однажды устроила ему допрос с пристрастием. Сашка вздохнул:
– Она мне нравится, но не более. Вот ты меня не любишь…
– Нет, отчего же, – возразила я. – Большой человеческой любовью.
– Человеческой, – разочарованно протянул Сашка. – Но я понимаю…
Тут я разозлилась:
– Что? Что ты понимаешь?
Сашка поднял руки:
– Ой, ой, не убивай! Я никого не имел в виду. Сдаюсь.
Последние дни перед каникулами опять многое изменили в моем состоянии, так быстро меняются настроения только в юности. Прекрасный принц вновь превратился в Квазимодо. Мне казалось, что я достигла цели и снова возненавидела Бориса. Я ненавидела его безразличное молчание, его невозмутимое спокойствие, даже его красоту. Еще Ольга Яковлева невольно подлила масла в огонь. В воскресенье мы ходили в кино. Ольга от нас отстала, забегала в магазин, а потом шла в кинотеатр. За ней следом топали Квазимодо и Баптист.
– И представляете, – рассказывала она, – Боря так ругался матом! Я от него не ожидала.
Моя "ненависть" получила новую пищу. Фи, Зилов, как пошло! Танька Вологдина попросила мальчишек купить для нас билеты. Они купили. Я волновалась немного: как мы встретимся в зале кинотеатра. Однако волнения были совершенно напрасны. Братья Карамазовы отсели от нас подальше. Они, как это бывало раньше, до приручения, купили билеты в разные концы зала. Это очень задело нас, но мы им ни слова не сказали и сделали вид, что ничего особенного не произошло.
Последний день перед каникулами был омрачен скандалом. Еще зимой в школе объявили общесоюзный конкурс на лучшее сочинение по теме: "Берем с коммунистов пример". Весь наш класс проигнорировал конкурс. Нет, не из идейных соображений вовсе, а по лености. Нина Сергеевна, наша литераторша, спохватилась в конце четверти и устроила разнос:
– Шаньги! Протоплазмы! Ионычи! Бесклеточные существа! – крестила она нас.
В конце концов, заставила весь класс писать сочинение после уроков. Народ писал, куда деваться, а вот мы с Танькой Вологдиной решили бороться за справедливость. Так и заявили Нинушке:
– Мы не знаем, о ком писать, потому что нам не с кого брать пример.
И не стали подчиняться. Однако у меня на душе кошки скребли: с Нинушкой мы дружили, я обожала литературу, и мне нравились ее уроки. Скандалить с ней вовсе не хотелось. Я оказалась в тупике и здесь.
Ночью миновали Улан-Удэ. В Забайкалье и воздух какой-то особенный. Я начинаю волноваться по мере приближения к родному поселку. Живы ли мои учителя? Я знаю, что очень постаревший Юрий Евгеньевич до сих пор преподает. А Нина Сергеевна живет по-прежнему в моем дворе, мама, когда встречается с ней, рассказывает обо мне.
С возрастом, действительно, растет тяга к родным местам, к родным людям. Неужели жизнь прошла и, как сказал мой коллега в университете, все хорошее мы пережили, остались только тяготы существования и ярмо долгов и обязанностей. Эти прописные истины каждый человек открывает для себя, как Колумб Америку. "Никого еще опыт не спасал от беды", – пел когда-то Александр Галич. Город меня измучил, я устала, я истончила свою душу в житейских хитросплетениях. Я потеряла способность любить. Не рано ли?
Я вышла в полутемный коридор. Вагон спит, проводники открывают туалеты, запертые во время стоянки поезда в Улан-Удэ. Новые пассажиры размещаются в купе, стараясь не шуметь. К нам опять никого не подселили. Я смотрю на свое отражение в темном окне. Как редко мне случается посмотреть на себя изнутри. Правда, я всю жизнь веду дневники, но мои исповедальные записи постепенно превратились в семейные отчеты. Мне просто нечего писать. Моя внутренняя жизнь почти несодержательна.
Заглядывая в прошлое, которое всплывает так отчетливо, я провожу линию от точки А к точке Б. Это и есть человеческая жизнь. Отрезок кажется до содрогания коротким. На нем много точек, отмечающих разные рубежи. Основные даты. И все?..
Пространство и время сжимаются, скоро я окажусь в той точке, откуда вышла когда-то. Надо встряхнуться, надо снова почувствовать жизнь, может быть, что-то резко в ней изменить. Впрочем, моя поездка на родину и есть такая попытка.
Я возвращаюсь в купе, где безмятежно почивает мой попутчик. Ложась в постель, вдруг сержусь на себя. Нет, мне рано себя хоронить! И теперь у меня есть еще немного времени, чтобы приготовиться к возвращению на родину. Надо подумать, во что я оденусь, как причешусь. Я не должна предстать перед моим прошлым развалиной. Кто знает, может, прошлое станет настоящим…
Каникулы означали, что я долго не увижу Бориса, если только случайно не встретимся где-нибудь. Наверное, это хорошо. Все утихнет во мне, забудется, я снова обрету равновесие. Однако выяснилось, что мы должны работать в какой-то железнодорожной организации, зарабатывать на выпускной вечер. Не каждый день, конечно, но пару раз придется выйти.
Не будь работы, пожалуй, я бы совсем скисла. Целые дни просиживала дома за книгами, читала много. Все книги, которые мне попались под руку, как назло, повествовали о красивой, высокой любви, о мечте, об ожидании встречи с чудом, под которым подразумевалась жизнь. "Соленый арбуз", "Алые паруса" – вся эта романтическая символика действовала на меня безотказно.
Девчонки приходили, пытались увести меня в кино, я отмахивалась от них, как от мух. А Сашка не отставал, вытаскивал меня на улицу, чтобы прогуляться немного и поболтать. Не знаю, нарочно ли, но он постоянно говорил о Борисе. Чтобы избежать глумливых намеков, я не делала ему замечаний и не останавливала. Он будто взял на себя задачу держать меня в курсе всех Борькиных дел. А я боялась, вдруг Сашка сообщит, что у Зилова появилась подружка. Одна мысль об этом пронзала меня просто нечеловеческой болью.
Где-то в середине каникул нас созвали на объект. Народу было негусто. Нам следовало перетаскать доски с одного места на другое. Мы долго ждали
начальство, прежде чем приступить. Марат принес с собой фотоаппарат и пристал ко мне:
– Давай я сфотаю тебя возле лошадки.
