Текст книги "Словенка (СИ)"

Автор книги: Ольга Романовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

8

День стоял погожий, такие часто бывают в конце просинца перед вьюжным снеженем. Солнце, низкое, похожее на круглую гривну, едва поднималось над лесом, но с каждым днём приближало весну.

Гореслава вошла в конюшню с мороза, поэтому от неё клубами валил белый пар. В конюшне пахло мороженными яблоками и сеном. Наумовна подобрала полы стакра и по узкому всходу взобралась на сеновал. Там было так приятно лежать даже зимой. Девка села на одну из толстых балок, на которых покоился потолок, и посмотрела вниз. Лошади отсюда, сверху, казались такими маленькими и смешными, даже чёрно – пегий Гвен был теперь только пёстрым жеребёнком.

Она искала Дана, чтобы поговорить, и не ошиблась: корел был на сеновале.

– Чего пришла? – бросил он. Гореслава заметила, что он починяет сбрую.

– Поговорить треба.

– Что ж, говори, – работу свою он в сторону не отложил.

– Ты сказывал, что три раза бежал.

– Было дело. А тебе-то что?

– Куда же ты бежал, в какую сторону?

– Посолонь. Мой-то дом – противосолонь, да туда по суху пути нет.

– Скоро ли тебя словили?

– В первый раз на второй день, во второй – на третий, а в третий целую седмицу ловили.

– А как они беглых ищут?

– Просто: садятся на коней с плетьми да копьями и гонят тебя, словно зверя. Иные убить готовы беглого холопа, а мне повезло: только плетьми бит был.

– А я так убегу, что не найдут. Знаю я в лесу местечко укромное, там и схоронюсь, пока искать будут.

– Ты это забудь, всё равно найдут. У Гаральда собаки золото под землёй отыщут, не то что девку, да у самого него глаза рысьи. Он волка раньше видит, чем зверь его.

– Всё равно убегу. Не найдут меня, лес спасёт. Дедушка-леший к своим милостив, а я ему всегда поклоны земные била да хлебушек на пенёчке оставляла. Много по лесу я гуляла, все тропки теперь знаю, даже кочки болотные от меня не таятся.

– Всё ли знаешь? Не хвастай понапрасну, Герсла, – послышался снизу голос Гаральда. – Ты забудь про побег, всё равно весной отпущу.

– Другому хозяину продадите?

– Нет, домой пойдёшь. Не удержишь птицу в силке, коли она в небо смотрит. С тобой больше убытку, чем прибыли. Весной Рыжебородый поплывёт в сторону Черена; на каком-нибудь берегу высажу. А теперь сходи с Эймундой: она одна по лесу идти боится. Ты же леса знаешь, – свей усмехнулся, – не заплутаешь.

Гореслава слезла с сеновала и сторонкой прошла мимо хозяина. Гаральд на неё даже не взглянул, подошёл к Гвену, копыта ему проверил.

Эймунда стояла у дверей с лыжами и двумя крепкими шестами.

– Твои – у ворот, – бросила она.

На лыжах свейка ходить умела, легко с шестом управлялась, но и Наумовна от неё не отставала. В родном печище она часто на лыжах бегала к Мудрёне Братиловне по глубокому снегу.

По Сигунвейну шли они проложенным санями путём, а потом пришлось самим путь прокладывать. Из сугроба в сугроб, от кочки до кочки. В лесу-то снега меньше было, чем в поле, поэтому и побежали быстрее. Вокруг ёлочки да сосенки росли, все в нарядных белых уборах, словно невесты. Любо дорого смотреть.

– Не хочу я к этому Велунду идти, – пробурчала Эймунда, остановившись на минутку у заснеженного пенёчка, на котором белочки – проказницы недавно пировали. – Страшно у него.

– А кто этот Велунд?

– Это я его так прозвала. Велунд – кузнец из песен скальдов, а Хемльдаль тоже кузнец. Живёт он посреди леса и угрюм, как туча.

– И мы к нему идём?

– К нему. Говорят, он стрелы делает такие, что больше, чем со ста шагов, бьют. Отец велел забрать у него наконечники, а мать хочет, чтобы он новую цепочку для ключей ей сделал.

– А что со старой сделалось?

– Ничего, просто ключей у матери прибавилось.

Кузня Хемльдаля была рядом с небольшой речушкой; по берегам её стояло несколько грубых построек из камня и сосновых брёвен. Из кузни долетал глухой, размеренный звон молота.

Эймунда замешкалась немного у входа, велела Гореславе на улице обождать и вошла.

В кузне жарко было; огромными мехами раздувал кузнец огонь в горне. На стенах висели мечи с простыми и резными рукоятями; у некоторых были поперечины, у других – нет.

Наумовна из любопытства заглянула внутрь, и первым бросилось ей в глаза длинное копьё с наконечником в два локтя и тяжёлым ясеневым древком. "С таким не любого зверя можно идти", – подумалось ей.

Висело на стенах кузни много оружия, всего и не упомнишь; под стать копьям своим был и кузнец: высокий, около сажени росту, похожий на медведя. Внимательно выслушал он свейку, отложив ненадолго в сторону молот и указал рукой на закопчённый еловый стол.

– Там пряжка для Гевьюн и наконечники. Твои те, что длиннее прочих. Чем платить будешь?

– Гривнами.

– Серебром или золотом?

– Серебром. Принесла я два.

– Давай.

Эймунда протянула кузнецу слитки, тот их зубами проверил: настоящие ли, и убрал в кованный сундук.

– Передай Гаральду, что заеду к нему на днях.

– Передам. Мать просила цепочку для ключей ей добрую сделать.

– Сделаю. Ступай.

Вновь молот зазвенел, посыпались из-под него искры.

Свейка вышла со свёртком в руках, огляделась, кликнула Гореславу.

– Держи, понесёшь. У тебя сил поболее моего.

Наумовна покорно приняла свёрток; был он порядочного веса.

– Ты, Герсла, к реке не ходила?

– Нет, я у соседней сосенки стояла.

– Я к тому спросила, что там у Хемльдаля волк ручной живёт, который людей ест.

Гореслава не поверила. Мало ли, что люди рассказывают, не всему верить нужно.

Повалил снежок, густой, белый, мягкий; он пуховой периной укрыл оголённые ветром ветки, замёл следы.

Они шли сквозь снежную пелену, не зная, туда ли идут.

– Переждать треба, – сказала Гореслава. – Заплутаем мы во вьянице.

– Да где же переждать-то? Вокруг одни деревья.

– Под ёлочкой. Она любого приютит.

Чуть не рассмеялась Наумовна, когда Эймунда под ёлочкины руки-лапы залезала: по всему видно было, что не дружит свейка с лесом. А Гореславе лес – лучший друг; могла бы она там и лето, и зиму пережить. Знала она все съедобные коренья и ягоды да и учение отцовское не пропало даром. Но то она, а тут свейка…

Снег не скоро кончился, а когда перестал валить, то увидели они, что намёл он сугробы великие.

Брели девки по колено в снегу, даже лыжи не помогали. Конечно, кое-где они надевали на ноги загнутые дощечки, но на следующей же горке проваливались в сугроб.

– Снег рыхлый, по нему на лыжах только через ночь можно будет ходить, – сказала Наумовна.

Эймунда молчала. Начинала она замерзать.

– Ноги я промочила, – сказала свейка. – Глупо так: ноги зимой промочила.

– Сапоги, видно, снега зачерпнули.

– Это всё из-за того сугроба, в который я провалилась у горелой сосны.

…Они давно плутали по лесу, а мороз всё крепчал. Солнце быстро исчезало за деревьями; в лесу уже царили сумерки, которые так любят злые духи. Гореслава, которая до сели храбрилась, теперь тоже испугалась. Да и было от чего: вокруг волки выли; зелёные огоньки их глаз зажигались то здесь, то там, заставляя девушек прибавлять шагу.

Когда они вышли на опушку, снова повалил снег, но на этот раз мелкий, крупинками. Гореслава, вся белая от снега, вышла в поле, чтобы понять, куда они вышли; Эймунда же осталась сидеть на пенёчке вместе со свёртком и лыжами.

В белом до рези в глазах поле Наумовна заметила тёмную фигуру вершника. Приглядевшись, она признала в нём Гаральда. Чёрно-пегий Гвен взрывал копытами сугробы, необыкновенно быстро приближаясь к лесу. Жеребец осел на задние ноги перед самой Гореславой, позвякивая сбруей.

– Где Эймунда?

– Сидит на пенёчке. Ноги у неё замёрзли.

Гаральд подъехал к опушке и усадил дочь впереди себя; Наумовна же подобрала брошенные свейкой лыжи и шесты и побрела к Сигунвейну.

– Пешком идти – в поле ночевать да замёрзнуть, – сказал свей, остановив перед ней Гвена. – Забирайся на конский круп.

… А чуть в стороне, в багровом свете почти зашедшего солнца бежали чьи-то сани.

Счастливая Долюшка

1

В славный месяц травень, как только сошёл лёд с Нева, стали подумывать свеи о том, чтобы снова спустить на воду свой снеккар.

Гореслава последние денёчки доживала в Сигунвейне. Радоваться бы девке, а она иной раз выйдет во двор, обнимет за шею старого Вьяна и грустит. Уж больно прикипела сердцем ко всем им, и хоть родное печище манило к себе, маленькое свейское поселение, затерявшееся среди камней и соснового ерника, крепко запало в сердечко. И люди-то здесь не все злые, не звери они, как про них сказывают. Старый Гюльви… Сколько басен да сказаний он ей поведал, у очага сидучи да покуривая свою трубку; казалось, не было ничего, чего бы не знал он! Эрик… Он был для Наумовны другом, даром, что свей. Не будь его, не узнала бы девка, где ягоду искать без опаски, а куда по зимнему бурелому не ходить лучше и вовсе. Да и Гаральдовы домочадцы её ничем не обидели. Да, Гевьюн строга, но она ни разу не подняла на неё руки, а Эймунда за сестру считала.

Вот думала об этом Гореслава и горюнилась. Как же она с ними расстанется? А если расстанется, то никогда уж больше не свидится: не найти ей Сигунвейна, а в полон больше не попадёт – птица стрелянная. Но тут же сердечко о батюшке с матушкой напомнило, о сестрицах милых. Всё ли у них ладно, всё ли хорошо? Да и кручинятся, печалятся они по Гореславушке своей.

А Гаральдово слово крепко было. Подошёл он как-то к Наумовне и сказал: "Три восхода тебе ещё в Сигунвейне встречать осталось".

И начала девка складывать свои пожитки немудрёные. Эдда молча помогала ей, в тайне травки какие-то подсовывала: пригодятся. Все к ней в эти последние три дня добры были; каждый ей слово ласковое молвил.

За день до того, как снеккар на воду спустить хотели. Проснулась Наумовна на своей шкуре и заметила рядом с собой что-то, в вадмал ею вытканный завернутое. Развязала девушка узелок и ахнула: блестели, глаз девичий радуя, одинцы серебряные, что Гореславе так нравились, и ожерелье диковинное с пластиной золотой, на которой дракон изображён был.

Спрашивала Наумовна потом Эймунду, кто это ей подарил; свейка долго молчала, плечами пожимала, а потом призналась:

– Я. Серёг много у меня, а тебе те по нраву пришлись. Носи на счастье и меня помяни добрым словом. А дракон тот, что на ожерелье, – удачу приносит; та, что носит его, от злых чар защищена.

Поблагодарила её за подарки дорогие Гореслава и припрятала их подальше: знала, что в тайне от отца с матерью Эймунда дарила.

… Травень травнем кличут, потому что трава новая, зелёная из земли-матушки прорастает, Даждьбогу радуясь. И нужно в пояс траве этой поклониться за то, что выросла, не оставила лошадушек да коровушек без пропитания.

В первый и последний раз выгоняла Наумовна пёструю Гаральдову корову в поле; и так тошно ей вдруг стало, что моченьки нет больше терпеть. Не гоже человеку, словно птице, по свету летать, нужно на одном месте жить, чтобы к земле прирасти. Куда приплывёт снеккар свейский, на каком берегу сойти ей придётся? А здесь, хоть место и не родное, но знакомое. Живут же люди на чужбине, и лучше, бывает, живут, чем в родной стороне. "Не здесь тебя милый ждёт, " – говорило меж тем сердечко ей. И поверила ему Гореслава, да и как не верить.

В поле встретила она Дана. Корел снова хозяйских лошадей сторожил, на солнышко жмурясь.

– Видел я, Гореслава, как снеккар на камушки вынесли, чтобы пообсохла, – сказал он. – На рассвете уплывут они, и ты с ними.

Наумовна промолчала. Толстой вицей она отогнала корову к остальным, жевавшим траву около бурого бугра, и подошла к Гвену. Конь покосился на неё недобрым глазом, прянул ушами, но не двинулся с места. Спокойно пощипывал он траву, временами пофыркивая от холодной росы. Дан и глазом моргнуть не успел, как увидел Гореславу на спине у чёрно-пегого жеребца. Она казалось такой маленькой и беспомощной по сравнению с огромным Гвеном. Корел бросился на помощь, но остановился на пол дороге: жеребец не пытался скинуть неопытную вершницу и ленивым шагом направлялся к нему, подчиняясь понуканиям девушки.

– Ай, да девчонка, – прошептал Дан. – Как же она сумела?

Гореслава рысью объехала поле, гордясь превосходством над конём, которого боялась с грудня. Значит, права была Эймунда, умеет она ездить верхом. Но для чего было нужно это Наумовне? Да вбила девка себе в голову, что встретит вскорости ещё одного кметя, о котором говорила ей во сне Желана, и не хотела ударить в грязь лицом перед ним, как было с Изяславом, когда катал он на коне – огне перепуганную девку.

– Герсла, подъедь-ка сюда, – услышала она голос Гаральда.

Быстрее засеменил ногами Гвен и встал как вкопанный перед хозяином.

– Слезай. Уж не пойму, как он тебя не сбросил.

– Я лишь хотела до леса доехать, но не знала, что конь вам понадобится, – Гореслава слезла на землю и стояла, потупив глаза.

– Озорная ты девчонка. Да разве Дан не говорил тебе, что Гвен злой, как тролль?

– Говорил.

– Так и держишь от него подальше. А то здесь останешься.

– А ваше обещание… Отпустите вы меня?

– Сказал, что отпущу, значит, так тому и быть. Не за серебро мне досталась, не за серебро и отпускать.

… Под аромат цветущего кокушника провожали Гореславу и Гаральда. Эймунда не скрывала слёз и махала вслед белым платочком; Гевьюн молча стояла у ворот, только ресницы подрагивали. Много раз провожала она мужа, и каждый раз он возвращался. Возвратится ли и теперь? А она будет ждать на берегу, светлыми вечерами до боли в глазах вглядываясь в бесконечную гладь моря, надеясь отыскать среди волн полосатый парус. И, кто знает, кому из них двоих тяжелее: ему в бою или ей, ждавшей его. Будет ждать отца и Эймунда. Лишь кто заметит снеккар, побежит опять к пристани без киртеля, разметав по ветру пшеничные волосы. А что будет с ней, если некого будет встречать? Но, чур меня, пусть этого не случится.

Суровая Эдда вынесла из дома мешок с вещами хозяина, покосилась на узелок Наумовны и прослезилась.

– Да хранят вас Боги, – прошептала она.

У пристани Гореславу поджидал Эрик. Он мялся у сходень и, когда девушка проходила мимо, разжал пальцы и протянул ей забавного зверька, походившего на коня.

– Это тебе. Я видел такие у тебя на поясе и решил подарить тебе коня. Я сам его вырезал.

– Спасибо, Эрик, твой конь как настоящий, – она осторожно приладила подарок к поясу. – Я тоже хочу тебе кое-что подарить.

Гореслава протянула ему плетёный разноцветный обруч; Эрик крепко сжал его в руке.

– Как тебя в Сигунвейне любят, Герсла, – усмехнулся Гаральд. – А ты бежать отсюда надумала.

Наумовна поднялась на борт, стараясь не оборачиваться. Но, когда подняли сходни, она не удержалась и взглянула на берег. Эрик стоял у самой кромки воды (его на этот раз в плаванье не взяли) и почти со слезами на глазах провожал снеккар. Эймунду девка увидела после. Свейка стояла посреди зелени молодила и махала белым платком, как тогда, у ворот. Она долго шла по берегу, следя глазами за снеккаром, пока тот не скрылся посреди синего моря.

Стрибожьи внуки благоволили к мореходам: снеккар легко бежала по волнам, послушная твёрдой руке Бьёрна. Всё ближе и ближе был родной берег, и сердце Гореславы с каждым днём билось всё сильнее и сильнее.

…На ночь причалили к берегу; корабль спрятали в небольшой заводи, с трёх сторон поросшей камышом. Развели костёр.

Оставался всего день до того, как Гаральд собирался тайком отпустить её, поэтому Наумовна была весела и с улыбкой подливала в кружку Гюльви горячее. У старика от влажного западного ветра разболелись ноги, а боль, как говорил он, можно успокоить только брагой. Чуть поодаль сидел Гаральд и до блеска начищал свой меч, который с любовью называл Лайгерадт.

Выпив ещё одну кружечку, старик блаженно потянулся.

– Славный вечер, Герсла, как раз такой, чтобы собраться всем вместе и в доброй компании поговорить о днях минувших. Эх, когда был жив ещё Калуф, всё так и было.

– Мне сказывали, что это тот свей, что у нашего печища убили.

– Может быть. Он пропал, когда на наш драккар напали люди Светозара. Корабль затонул, а вместе с ним и всё золото, что Рыжебородый забрал у жителей Хольмгарда, по-вашему, Новогорода. Сигурд в ярости был; он думал, что это новогородцы позвали Светозара, и приказал казнить всех пленных, что мы взяли.

Гюльви отхлебнул немного похлёбки, которую сварила Гореслава, и продолжал:

– Я вспомнил Калуфа, потому что не было у нас рассказчика лучше него. Да и глаза у него были рысьи, даже птицу малую на верхушке дерева видел.

Старик вздохнул и, накрывшись плащом, улёгся спать у огня.

Наумовна тоже задремала, слыша сквозь сон шаги вечно бодрствующего Бьёрна. Посреди ночи её разбудили громкие крики: "Корабль Светозара! Поднимайтесь!". Вокруг замелькали огни, заблестели в отсветах пламени костра мечи и кольчуги.

– Герсла, спрячься за кустами, – услышала девушка голос Гаральда и увидела свея на мгновение между другими движущимися фигурами. – И не высовывайся, пока я не позову.

Гореслава, сонно протирая глаза, спряталась за ольшаником. Постепенно сон проходил, уступая место страху. Она видела старого Гюльви, ковыляющего к снеккару, Рыжебородого, громовым голосом отдающего приказания на свейском.

К берегу, неподалёку от снеккара, причалила большая ладья, похожая на драккар; тут же засвистели стрелы. Долго, упорно бились свеи, но нападавшие теснили их к лесу. Ломались мечи, трещали древки копий, и сквозь них слышались приглушённые стоны. Наумовна похолодела от ужаса, когда увидела падающего Гюльви; она едва удержалась от крика, готового было сорваться с её губ. Не греть больше старику ног у костра, не рассказывать молодым о прежних временах. Видела девка, как, стиснув зубы, бился неподалёку Гаральд. "Беги" – сквозь зубы бросил её свей.

Но Гореслава вдруг поднялась во весь рост и громко крикнула по-словенски: "Стойте!". На миг перестали звенеть мечи из-за дерзкой смелости девушки. А она меж тем шепнула: "Не стойте же, Гаральд Магнусович, жизнь свою ради дочери вашей и жены сохраните. Без славы вы все здесь погибнете. А там, на опушке, я овражек заприметила." И, не дождавшись ответа, к лесу побежала. Слышала, как кричали позади неё кмети Светозаровы: "Стой, девка глупая! Куда от своих бежишь?", но не останавливалась. Нужно было от них увести Гаральда ради больших глаз Гевьюн и красавицы Эймунды.

… А ночь была тёмная, безлунная…

2

Гореслава проснулась в ворохе прошлогодних листьев, сладко потянулась и поднялась на ноги. Руки и ноги болели от веточек и сучьев, на которых девушке пришлось провести остаток ночи. Наумовна побродила немного по овражку, чтобы размять ноженьки.

Небо было серое и унылое; дождливые низкие тучи плыли над головой. В воздухе витал чуть уловимый запах гари.

Гореслава вышла на берег, припоминая события прошедшей ночи, и страшно ей стало от того, что было здесь.

На берегу выросли курганы, свежие, чёрные, но между ними иногда мелькали чьи-то руки, всё ещё сжимавшие верный меч. Холод пробежал по спине. Заметила Наумовна среди ещё не похороненных свеев Ари. Он раскинул руки; в широко раскрытых глазах застыло что-то страшное: смесь ярости и ужаса; светлые волосы потемнели. Гореслава осторожно обтёрла ему лицо и закрыла глаза. Она медленно отошла прочь и пошла вдоль берега. Девушка вышла к поросшей камышом бухте и увидела остов догорающего снеккара. И стало больно сердцу при виде погибшего корабля. Наумовна присела на камешек, уронила голову на руки. Что же будет с Эймундой?… И порадовалась девка тому, что Эрик не поплыл с ними.

Мёртвых хоронить надобно; много погребальных костров взвились бы ввысь, если б были те, кто их развести могли.

Девушка обошла заводь, где тихо плескались о берег волны, ближе подошла к сгоревшему снеккару. Как же быстр ты был, вепрь волн, сын лебяжьей дороги, да подрезали тебе огнём крылышки.

Гореслава тяжко вздохнула и прочь пошла. Отыскала в кустах узелок, что давеча припрятала, проверила: всё ли там. Не нашли, не сыскали Светозаровы люди. Отыскала на берегу девка обломок древка, привязала к нему узелок да и пошла вдоль бережка куда глаза глядят. Где-нибудь да встретит добрых людей.

– Герсла, подойди сюда, – она вздрогнула, услышав этот голос. Мёртвые же не говорят, во всяком случае, никто в их печище на её памяти не пересекал заветной черты, за которой возможно это. Ой, чур меня!

Гореслава остановилась, обереги к себе прижала; запели, зазвенели они, силу нечистую отгоняя.

– Да не бойся же, подойди, – голос, усталый, глухой, словно из дупла, доносился из камышовых зарослей.

Наумовна осторожно, по-кошачьи, подошла, раздвинула камыши. Увидала она меч окровавленный у кромки воды и край фельдра из дерюги.

– Зачем звали, Гаральд Магнусович? – а голосёнко-то у неё дрожал.

– Снеккар видела?

– Видела. Не плавать ему больше.

– Сам знаю. Ты бы лучше, чем без цели по берегу ходить, собрала бы сухих веток да развела костёр.

…Высоко взвилось пламя над камнями, посреди которых девка развела костёр. Это был живой огонь, такой, что любую хворь вылечит, отпугнёт нечисть лесную и морскую. Когда костёр хорошенько разгорелся, Гореслава сходила в овражек за листьями, чтобы потом присыпать догоревшие ветки. Вернувшись, она увидела Гаральда. Он грел у огня руки; голова его была перевязана какой-то тряпкой, уже почерневшей от крови.

– Как я рада вас видеть, – Наумовна улыбнулась. – Эймунда может вознести хвалу Богам за это чудо.

– Лучше бы я ушёл к Хель вместе с ними, – мрачно проворчал свей. – Сколько их там осталось лежать, Герсла?

– Я не считала. Много на берегу курганов.

– Всех нужно похоронить с почестями, и ты мне в этом поможешь.

– Но я знаю только наш обряд.

– Обряд… Некому его справлять. А Сигурд бежал, как паршивая собака. Надеюсь, чья-нибудь стрела настигла его.

– А спасся ли кто-нибудь, – осторожно спросила Гореслава.

– Если угодно Богам, то Бьёрн и Олаф ещё живы. Когда я в последний раз видел их, то руки их ещё не устали биться.

– А Кнуд?

– Его Бог не помог ему.

Гаральд провёл рукой по клинку Лайгерадта; тихо зазвенел он.

– Знаешь ли ты эти места?

– Нет, впервые я тут.

– Ты хвасталась, что знаешь лес…

– Я сейчас схожу за шишками сосны, сварю их и дам вам выпить отвару: он кровь останавливает.

– Не трудись, рано-то пустяковая.

– У нас в печище так говорил парень один, на которого медведь напал. Умер он.

Свей засмеялся. Но был он бледен, видимо, много крови потерял, поэтому Наумовна, убедившись, что ему ничего не грозит, пошла в лес за шишками. И почувствовала она себя на месте Добромиры, которая мёдом да былинками излечивала все недуги. Когда Гореслава вернулась, Гаральд чистил рыбу. Девушка недоумевала, от куда появилась эта рыба.

… Руки у Наумовны болели от земли и веток, а одёжа пропахла дымом. Курган, костёр, прах, развеянный ветром. В голове у неё всё перемешалось, и не помнила она, кого в землю закапывала, а над кем взмыли языки пламени.

Ночь провели в овражке, который ещё до той страшной ночи девушка отыскала. Слышала Гореслава, как тихо во сне стонал Гаральд, но к середине ночи успокоился. Нужно хвою сосны собрать и настоять. Батюшка лес поможет.

На следующее утро в путь отправились. Ох, трудна дороженька, когда пути не знаешь!

Радовалась Наумовна тому, что не одна по лесу шла; свей, хоть и хворый, защитит от зверя и недоброго люда.

Через четыре дня наткнулись они на чей-то двор. За становиком из крепких брёвен, на отвоёванном у леса пастбище, паслись две тучных коровы и лошадь, а невдалеке виднелась изба с поветью. Крепкая была изба, с крыльцом.

– Вы здесь постойте, подождите, пока я с хозяевами поговорю, – сказала Гореслава, отворяя ворота. – Попрошу я у них пристанища.

– Иди. Твоя земля, твои люди.

Гаральд прислонился спиной к дереву и проводил её усталым взглядом.

На крыльце сидела девка с рыжей косой и стирала бельё. Короткая прядка выбилась из косы на щёку; девушка смеялась и сдувала её за ухо. Кто она была: словенка или корелка – Наумовна так и не поняла.

– Как зовут тебя, – первой заговорила Гореслава.

– Зарёй кличут, – девка снова засмеялась. – А ты кто и как здесь оказалась?

– Я Гореслава. Разбился о камни наш корабль, пришлось посуху идти. Приютить бы не могла нас, Заря, не знаю, как по батюшке.

– Заря Власовна. А приютить можно, если брат согласится. Много ли вас?

– Двое. Только, – Наумовна замялась на минутку, – спутник у меня свей.

– А я ничего супротив людей чужеземных не имею, никакого зла они мне не причинили.

– Так могу ли я привести его сюда? Раненый он.

– А что ж с ним приключилось?

– Медведь напал, – соврала девка: не говорить же правду.

– Веди скорей. Я ему молока парного налью.

Долго Гореслава уговаривала Гаральда во двор зайти; не хотел идти свей, и всё тут, но уломала-таки его девка.

Заря захлопотала вокруг раненного, принесла ему крынку молока. Ай да хороша была хозяйка, и её глаза карие заставили Гаральда присесть на крылечко. Радовалась Наумовна тому, что жильё человеческое посреди леса отыскала. Люди добрые дорогу домой укажут, а спутника её вылечат.

… К вечеру вернулся брат Зари Май. Был он парень статный, вихрастый, тоже рыжий, как и сестрёнка его. Видно, солнышко семью их любит. Согласился он приютить дорогих гостей, с радость позволил выспаться на полатях. От него Гореслава узнала, что до Черена от их двора далёко, а до Градца не более дня пути на лошади. Заметила девка, что при упоминании города этого лицо свея посуровело.

И решила Гореслава ехать в Градец к славному князю Светозару, просить отвезти её в Черен.

Тепло и покойно было спать в избе после ночей, проведённых в лесу на ворохе листьев. Гореслава головой к печке легла, чтобы волосы просушить.

Самое лучшее место досталось, конечно, Гаральду: на печке его хозяева устроили. Весь вечер возле него Заря хлопотала, нашёптывала что-то над травяными отварами, которыми его отпаивала.

Засыпала Наумовна со спокойной душой: уберегла Эймундового отца, отплатила ему за добро. Но беспокойным был её сон, ворочалась девушка с боку на бок. Неужто дедушка-домовой балует от того, что не по душе пришлись ему гости? И показалось ей во сне, что кто-то тихонько по избе ходит.

Незадолго до рассвета проснулась Гореслава. В избе темно было, сонно; рядом на полатях тихонько Заря посапывала, а в углу, на лавке – Май. И только Наумовна снова глаза закрыла, услышала Гаральдов голос:

– Прощай, Герсла. Спасибо за всё добро, которым мне отплатила. Не проси скальдов сочинять ниды, а коли будешь в Сигунвейне, то не забудь о нашем дворе. А ворогов к нам не наведи. Ну, прощай.

– Да куда же вы, – сон, как птица, с глаз слетел.

– Свеев поищу в Светозаровом городе. Лучше нам в Градец идти порознь. Спи теперь, солнце ещё не встало.

И исчез свей из избы; не слыхала даже Гореслава, как дверь скрипнула, и только собачка белая во дворе тихо заворчала. Исчез Гаральд, словно его и не было. Ну, знать, нужно так. Храните его, Боги!