Текст книги "Словенка (СИ)"

Автор книги: Ольга Романовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

5

Гореслава, Эймунда, Эрик и Кнуд сидели за задней стеной Гаральдовой конюшни под поветью; в нескольких шагах от неё был редкий становик, а за ним – плоская поляна, уже без травы. Земля комьями сбилась от конских копыт и морозов, а по утрам куржевина серебряным кружевом покрывала деревья.

Гаральдова поветь издавна собирала у себя молодых свеев в ненастные осенние дни, вот и теперь Эймунда позвала туда нескольких друзей. Удобно устроившись на остатках прошлогодней соломы, она рассказывала о своих Богах, о которых ей самой поведал когда-то скальд Снорри:

 
" Гери и Фреки
Кормит единственный
Ратей отец;
Но вкушает он сам
Только вино,
Доспехами блещущий…"
 

– А кто такие Гери и Фреки, – тихо спросила Наумовна. Она внимательно слушала рассказ свейки, но не понимала и половины.

– Гери – Жадный, а Фреки – Прожорливый. Это волки, которым Один отдаёт еду со своего стола.

– А у Белого Бога нет волков, – вставил Кнуд. Он как обычно что-то вырезал из дерева.

– Помолчал бы, Кнуд, ты наших Богов не уважаешь.

– Я со всеми Богами в ладу, даже с теми, которым поклоняются в Ингрии.

– Не слушай его, Герсла, он вообще ни в кого не верит, потому что Белобожник.

– Ну и что из того, что я верю в другого Бога?!

– Нет твоего Бога. Скальд Снорри всех Богов знает, а про твоего не слышал. Значит, и нет его вовсе.

– Есть. На берегах Понта люди в него верят.

– Ну, а ты там был и видел его?

– Нет, но мой дядя Горм…

– Все знают, что Горма Боги лишили ума. Лучше молчи и слушай про настоящих Богов.

Свей обиделся и ушёл. Гореслава слышала, как он в полголоса ругался у становика.

Под поветью молчали: Эймунда дулась на Кнуда, а Эрик с Наумовной боялись заговорить с ней.

– Герсла, приведи Черета, – вдруг приказала свейка.

Черет был светло – буланым маленьким жеребцом с бурыми отметинами на боках. Когда-то Эймунда училась на нём ездить верхом; теперь же она хотела научить тому же Гореславу.

Черет привычным неторопливым шагом мерил пространство от повети до становика под громкий смех Эрика. Даже Кнуд перестал сердиться и с улыбкой наблюдал за неумелой ездой словенки.

– Гвен давно бы её сбросил, – сказал он. Все знали о дурном нраве Гаральдова жеребца, поэтому никто не возразил свею.

Они не заметили, как к ним подошла Эдда.

– Герсла, тебя Гаральд звал, – сказала она. – Велел, чтобы ты к Гюльви сбегала и забрала у него долю его от набега Магнуса.

– До двора Гюльви путь не близок, поезжай на Черете, – Эймунда встала и отряхнула подол от трухи. – Я тебе доверяю, Герсла, не сбеги.

Когда Наумовна украдкой проводила коня по двору к воротам, столкнулась она с Гаральдом. Он седлал Гвена у конюшни. Чёрно – пегий жеребец покосился на неё умным взглядом, а свей молча проводил взглядом чернавку.

Дороги в Сигунвейне размыло дождями, и Гореслава радовалась тому, что ей разрешили доехать до двора Гюльви верхом.

Старик сидел на ступеньках перед домом и курил. Заметив Наумовну, он даже не встал, лишь кивнул.

– Гаральд послал? – спросил Гюльви, ещё раз выпустив колечки дыма из трубки.

Девка кивнула.

– Оставил для него у меня Магнус мешок. Поди, забери его. Он там, у двери.

Наумовна с трудом подняла мешок и привязала его к спине Черета.

– Что, тяжело, красавица?

Старик встал и покрепче привязал груз.

– Учись завязывать узлы, а то половину по дороге растеряешь, – он потрепал её по волосам и вернулся на прежнее место.

– А откуда эти вещи, – осторожно спросила девушка, не ожидая ответа.

– Магнус навестил южные берега Нева, – усмехнулся Гюльви.

… По дороге Гореслава не удержалась и чуть – чуть приоткрыла мешок. Поверх других вещей лежало кольцо. Его Наумовна узнала сразу: то был подарок Святозара. Но как оно попало Магнусу в руки; неужели кто ограбил Добрынин двор? Девка огляделась, вынула, спрятала колечко и завязала мешок. Сердце в груди как птица в силке билось.

Когда Гаральд долю свою пересчитывал, как-то странно он на чернавку посмотрел.

– Ничего себе не взяла, случаем?

– Нет, – солгала Гореслава. – Всё, что ваше, здесь.

– О чём это ты, Герсла? – свей сдвинул брови. – Говори: открывала мешок или нет?

Задрожала Наумовна, но сумела дрожь унять.

– Не брала я ничего у вас.

– Что-то не верю я тебе, Герсла. Дрожишь вся, как листва на ветру. Лучше по – хорошему скажи, что сделала.

– Простите, что сразу не сказала. Когда я мешок к торокам привязывала, он развязался. Ну, я и заглянула в него.

– И что же? – чёрные брови сошлись у переносицы.

– Завязала я его снова, ничего вашего не взяв, Одином клянусь, – девушка свейских Богов не почитала, не верила в них, поэтому не боялась наказания за ложь.

Свей успокоился: для него клятва именем Одина была неоспоримым доказательством невиновности, и отпустил Гореславу.

Она присела на кухне и затряслась от страха. Что, если узнает хозяин, что солгала, забрала себе колечко, князем когда-то подаренное. Волнение её заметила Эдда. Она бросила свою стряпню и подошла к Гореславе.

– Что случилось? Говори, да не ври.

– Ничего, просто притомилась.

– Слышала я разговор твой с Гаральдом. В нём всё дело?

Наумовна покачала головой. Эдда отошла от неё, потянулась за пучком душистых трав, которые в мясо хотела добавить ("Чтобы хозяевам не болеть в морозы"), но уронила его. Гореслава бросилась поднимать, наклонилась, а кольцо Светозарово возьми да выпади, покатись по полу. Стряпуха хоть и была уже не молода, но глаза по-прежнему остры остались.

– Что это там у тебя упало?

– Колечко, – голос у девки дрожал. Что, если Эдда Гаральду о том, что утаила она от него.

– Как у тебя оно оказалось?

– Подарили. Я его потеряла, а теперь, вот, нашла.

– Поэтому голосок так перед хозяином дрожал?

– Поэтому. Эдда, милая, не выдай! Не выдашь?

Эдда покачала головой и прошептала: "Что за девка!".

6

Лёгкий студёнистый снежок падал на землю. Деревья стояли в нарядном белом уборе из дыхания вьяницы и куржевины.

Сигунвейн впал в некое подобие сна: жизнь в нём замедлилось, хозяйки реже выходили из дома, чтобы поболтать друг с другом, а служанки с каждым днём всё быстрее и быстрее бегали от дверей до хлева, чтобы подоить коров.

Гореслава встала на рассвете, выпила взвар из малины и клюквы, который сама варила каждый вечер, надела стакр на овечьем меху и вышла во двор проведать Дана.

Холодный ветер ударил в лицо, заставил поплотнее запахнуть платок. Корела в конюшне не оказалось, но она догадалась пройти по узкой тропке к заснеженному лугу. Возле соседского становика Наумовна чуть не упала: под тонким снежным ковром спрятался богач. "Эх, мне бы катанки, а не их сапоги, в которых в лютый мороз из дома не выйдешь", – вздохнула девка и чуть замедлила шаг.

На лугу, под холодным зимним солнышком бродили кони. Они разгребали снег, отыскивая летнюю траву; рядом с ними ходил Дан в коротком тулупе, или хюпре, как называли его свеи. Лошади, такие забавные из-за густой зимней шерсти, неохотно слушались человека с длинной вицей, прижимали уши и норовили отбежать подальше. Дан с поразительным спокойствием сгонял их вместе снова и снова, но в конце концов ему это надоело. Он поймал Гвена на гриву, вскочил ему на спину, тем самым подчинив себе вожака. Чёрно – пегий жеребец поднялся на дыбы, но через несколько минут борьбы вынужден был признать власть человека.

– Ты ему никогда свой страх не показывай, – крикнул Наумовне Дан, подъезжая к ней на взбешённом собственным бессилием Гвене. – Но ты к нему сейчас не подходи – укусит. Сивер всю ночь дул, вот он места себе и не находит, других переполошил. Рамтера и Черет – до чего уж добронравные, а из-за него зубы скалят.

– Ты к полудню пригонишь их?

– Конечно, иначе Гаральд скажет, что я погубить хочу его лошадей.

Корел рассмеялся и отъехал к ернику; Гореслава прошлась немного по лугу, потрепала по загривку Черета, к которому успела привязаться, и пошла вдоль леса. Хотела у болота походить немного, клюкву замёрзшую поискать, из которой Добромира славный кисель варила. То место, где росла эта ягода, знала только она, поэтому шла неторопливо, отогревая руки под стакром.

Неподалёку от заповедного места натолкнулась Наумовна на чьи-то следы. Девка испугалась, подумала, что волк забрёл поближе к человеческому жилью, чтоб погреться. Но серый хищник оказался Урихом, не слышно вышедшим из-за соседнего дерева. Пёс зарычал, оскалил острые белые зубы, легко справившиеся бы с любым зверем. Он обнюхал подол стакра и прилёг у ног Гореславы. Все её попытки сделать хоть шаг пресекались громким злобным лаем.

Девушка простояла так несколько минут, пока Урих не сорвался с места и с радостным лаем не бросился навстречу хозяину. Гаральд на лёгких лыжах быстро бежал по снегу; его тёмный опле на волчьем меху ясно вырисовывался на фоне белого безмолвия.

– Герсла, что ты тут делаешь, – свей остановился в нескольких шагах от неё; страшный пёс сидел у его ног. – Бежать, что ли, решила?

– Кто же из тепла зимой бежит? Я просто по лесу пройтись решила.

– Опять что-то мне не договариваешь. Что в лесу – то делаешь? Мест ты не знаешь, заплутаешь, а Дану потом тебя искать. А если Сигурда встретишь… Он ведь решит, что ты беглая.

– За клюквой я шла.

– За ягодой – зимой, – Гаральд рассмеялся. – Странные вы, ингерцы, всё у вас не так.

– А у нас в печище свеев странными людьми называли; говорили, будто они в норах живут.

– Ну, и правду сказывали твои соплеменники? Нет, такого народа, как вы, ингерцы, я ещё не встречал.

– Я не ингерка, я словенка, – гордо возразила Наумовна. Хозяин был сегодня в добром настроении, поэтому она не боялась спорить с ним.

– Вы все, кто живёт по берегам того моря, что называете вы Невом, для нас ингерцы. Ты ведь до прошедшей осени в Черене жила?

– Да, но родом я из печища.

– А у твоего печища название есть?

– Нет. А зачем оно?

Свей ещё раз засмеялся и свистом послал собаку вперёд.

– Возвращайся домой, Герсла. Я слышал, что Эймунда приготовила для тебя работу.

Гаральд скрылся за деревьями так же бесшумно, как и появился. Он был хорошим охотником, таким же, как Радий, а это, по словам Гореславы, считалось высшей похвалой.

Ко двору Наумовна бежала, но на пастбище пришлось ей приубавить шагу из-за кочек, что спрятал снежок.

За её спиной послышался молодецкий свист; Гореслава обернулась и увидела Эрика. Он придумал странную забаву: взнуздывал лошадь, становился на лыжи и, погоняя коня вожжами, заставлял везти себя. Вот и теперь свей изо всех сил погонял гнедого жеребца, на удилах которого уже появилась пена. Возле Наумовны он придержал лошадь и предложил довезти до Сигунвейна. Девка согласилась и, пыхтя, забралась на тёплую лошадиную спину. Эрик стегнул гнедого вожжами, и тот галопом поскакал к поселению через заснеженное поле.

Конь с шумом остановился подле Гаральдова двора, чуть не сбив с ног Гевьюн. Свейка даже в сторону отойти не захотела, так и стояла посреди дороги в рогатом наголовнике и тёмно-синем фельдре, подбитом лисим мехом; лишь большие глаза удивлённо смотрели на Эрика, от чего сделались ещё больше.

– Эрик, а Йонас уже знает, что ты без спросу взял его коня? Если Маак сломает ноги, то долго тебе не возвращаться в Сигунвейн.

– Отец знает.

– Всё равно будь осторожен. Я знаю, ты любишь кататься у фьорда, но лёд там ещё слишком тонок.

– Спасибо за заботу, но я уже вырос, чтобы мне указывали женщины.

Гевьюн промолчала; только чуть дёрнулась родинка над губой.

Между тем Гореслава осторожно соскользнула в снег и пошла к становику, но хозяйка удержала:

– Постой, Герсла, Эймунда звала тебя. Поторопись, не век тебе, словно вольной, гулять.

– А я почти вольная птица, госпожа, захочу и улечу отсюда.

– Куда же? Морозы обратно вернут, а не морозы – так голод и звери лесные.

– Меня лешие любят, в обиду не дадут.

– Больно смела стала. Иди, пока не сказала мужу, чтоб Рыжебородому тебя продал.

Наумовна последние слова мимо ушей пропустила: знала, почему Гевьюн так строга сегодня. Вечор сбиралась она тесто замесить, чтоб хлеб испечь, да Эдда ей перечить стала, говорила, что тесто из-за мороза и плохой муки не подойдёт. Свейка рассердилась, сказала, что напрасно служанка думает, будто она ничего испечь не может. Эдда тогда возьми да скажи, что "свейский хлеб пресный, как вода"; спорить она была горазда по пустякам и слово напрасное могла молвить. Гевьюн тесто не замесила, так в деже его и бросила.

Эймунда сидела под ковром перед маленьким сундучком, в котором хранила свои украшения. Когда в комнату вошла Гореслава, она закрыла его и убрала в большой сундук.

– Я позвала тебя, чтобы дать тебе работу, Герсла. Умеешь ли ты прясть?

– Умею. У нас в каждой избе прялка есть, и каждая девка шерсть чесать умеет и делать из неё пряжу.

– А на ткацком стане ты ткать сумеешь?

– Уж и не знаю. У нас в печище таких не было.

– Ничего, я научу тебя. Будешь длинными вечерами ткать вадмал. Если работать хорошо будешь, то позволю сидеть рядом с собой на наших девичьих встречах, что в шутку "тингами" зовём.

– А что за тинги это?

– У нашего народа так собрания называют. Только на наших тингах есть и молодые свеи. Будешь варить нам свои взвары да потчевать ими Эрика; он тебя как сестру любит.

… Незадолго до заката, когда учила Эймунда Наумовну ткать, в дом Гаральда зашла Трюд, жена одноглазого Скьольда. Гевьюн засуетилась возле неё, прикрикнула на Эдду за то, что вовремя не принесла гостье молока. Трюд села в резное кресло; возле неё расположилась хозяйка дома. Они пили тёплое молоко и обменивались рассказами о жизни: своей, своих домочадцев, соседей и слуг. ткацкий стан стоял у двери в соседней комнате, поэтому Гореслава хорошо слышала, что говорили свейки, а они её не видели.

Поговорив немного о старой Хельге, которая совсем выжила из ума, удочерив служанку, Трюд спросила о новой служанке Гевьюн.

– Моя дочь любит её почти как сестру, муж прощает ей почти все проступки, но, по-моему, она не считает нас своими хозяевами и ни чуть не благодарна нам за всю нашу заботу.

– А кто она, твоя Герсла? Похожа на тролля?

– Она из племени словен. Какие же они все дикари!

– У меня тоже была когда-то служанка-ингерка, но она убежала от нас после года жизни в достатке и любви. Все они не благодарны.

– А моя сказала сегодня, что она вольная и может убежать даже в морозы. Я знаю, почему она это сказала.

– Почему же?

– Чтобы досадить мне. Уверена, Герсла бы не посмела сказать мне такое, если бы не старая Эдда.

– Вам нужно было бы давно прогнать её.

– Не могу. Эдду мы привезли ещё из Ликкантара, где я повстречалась с Гаральдом; она была со мной, когда родилась Эймунда. Да, порой Эдда слишком распускает свой язык, но я ни за что не прогоню её.

– Вы с Гаральдом привечаете многих неблагодарных.

– Но эти неблагодарные приносят нам золото.

– Так что же вы сделаете с этой ингеркой?

– Не знаю, пусть решает муж.

Распахнулась дверь; с улицы повеяло холодом, и в комнату вошёл Гаральд. Урих вбежал вслед за ним и улёгся у огня, недобро поглядывая на Трюд.

– Здравствуй, смелый Гаральд. Много ли зверей испугались злобы твоей собаки и были повержены твоей храбростью?

– Да уж не мало, Трюд. Я слышал, Скьольд звал тебя.

Свейка встала, попрощалась с хозяевами и вышла во двор, ругая старого Вьяна, который разлёгся у порога.

– Сколько раз я говорил тебе, жена, чтобы не говорила ты с Трюд. Она приносит с собой в дом несчастье, – укоризненно сказал свей.

– Ты напрасно наговариваешь на неё; Трюд славная женщина и очень умна.

– Не спорь со мной. Ты не видишь ничего дальше своего носа. Не она ли оговорила перед тобой напрасно Астред?

Гевьюн промолчала: муж был прав, а она нет. Свейка редко спорила с Гаральдом, поэтому решила не начинать ссоры из-за какой-то Трюд. Она кликнула Эдду и велела накрывать на стол; Эймунда побежала посмотреть на добычу отца, а Гореслава ушла на кухню.

7

Гореслава хорошо научилась ткать, сама хозяйка похвалила её вадмал. Эймунда же своего обещания не забыла и с просинца разрешила сидеть с ней на посиделках.

… Свейка сидела на кровати и расчёсывала длинные пшеничные волосы; Наумовна примостилась рядом с ней на медвежьей шкуре с маленьким сундучком в руках. Солнышко уже лизало краем землю, поэтому Эймунда торопилась.

Тонкая лучинка горела в светце; огонёк живой трепетал, словно птичка малая, видно боялся злой вьяницы за окном.

Свейка ловко, умело заплела несколько кос, в кадку с водой посмотрелась и улыбнулась себе – любимой.

– Герсла, хочешь, я тебе волосы приберу?

– Нет, у нас так никто сроду косы не заплетал.

– Коса у тебя красивая, а волосы, наверное, ещё краше. Расплети-ка.

Наумовна положила сундучок на треножник и осторожно расплела косу. Волосы рассыпались по плечам, заблестели ярче золота для девичьего глаза.

– Таких волос нет даже у Сив, – воскликнула поражённая Эймунда. – Как же можно прятать такое сокровище от людских глаз!

– Много охотников тогда найдётся косу расплетать.

– Никто не посмеет. Ты прислуживаешь в доме моего отца, а никто не посмеет обидеть его. – Видя, что Гореслава не понимает значения её слов, она объяснила: – Тот, кто обидит слугу хозяина – обидит самого хозяина. Никто, кроме него, не может наказать слугу, запомни это. Подай мне теперь сундучок.

Свейка достала жуковинье с бечетой, испестренный древними рунами, и надела на палец.

… Сразу после заката стали сбираться гости.

Первым пришёл Эрик, красный от ядрёного мороза, за ним – Рагнар с сёстрами, Олаф, Кнуд, смешливая Каргель…

Гаральд ещё до заката ушёл куда-то, поэтому молодым свеям да свейкам было раздолье. Однако, не долго им было сидеть рядышком да смеяться – Ари привёл с собой Гюльви. Старик сел в сторонке поближе к очагу, закрыл глаза и будто бы задремал.

Эймунда краше прочих девок была, а когда звенели да блестели на ней жуковинья, серьги да ожерелья, никто глаз отвести не мог.

Гореслава сидела в самом тёмном куту рядом с Эриком и слушала, что другие говорят. Поначалу девки друг перед другом нарядами похвалялись, но после умолкли, заслушались Рагнара, который какую-то древнюю баснь им рассказывал. Говорил он про девушку, что в звёздную зимнюю ночь поругалась с родными и ушла из дома. Долго скиталась она по свету, пока не попала в руки злого великана. Прожила у него три года рабой, делала всю чёрную работу, пока не освободил её смелый мореход. Уплыла с ним девушка, полюбила, но не судьба была им вместе быть: разбился корабль о скалы возле её дома. Он погиб, она жива осталась. Долго плакала, сама похоронила его, а после к дому пошла. Выпросила девушка прощения у отца с матерью, попрощалась с ними и отправилась в царство Хель. Нашла-таки она своего любимого, вывела на землю, и зажили они счастливо.

Когда Рагнар окончил свой рассказ, все наперебой стали просить Ари сыграть им. Свей с улыбкой вынул из-за пазухи свирель и заиграл. Музыка у него словно живая лилась из-под пальцев; свирель сама пела, жалобно и протяжно, как ветер осенний. И было в той песне всё: море и земля, грусть и веселье, лето и зима.

И вспомнился тогда Наумовне урманин, песню которого слушала она берегу Тёмной; тот, что счастливый талан ей предсказал. Сбудутся ли слова слепого скальда? Хотелось верить, что сбудутся, но пока всё по– другому выходило.

Не заметила девка, как заснула.

И снился ей сон…

… Гореслава шла по тропинке между молодых ёлочек, вокруг неё птички кружили. За спиной – лес, совсем такой, как у родного печища был, да и дороженька вроде той, что к родному двору вела.

Вышла девушка на пригорок и увидела речку быструю, между лугов и лесов петлявшую. И показалось ей, что совсем рядом девушки смеются, нежному солнышку радуются. Пошла Наумовна на голоса и увидела Желану. Выросла она, похорошела, уж девка на выданье. Стоит и улыбается.

– Здравствуй, сестрица, – говорит, – давно же тебя не было. Забыла ты нас.

– Не забыла, – отвечает Гореслава, а сама смотрит и дивится: вроде бы места знакомые, а ничего узнать не может.

– А у Любавушки уж двое сыновей, – продолжает Желана и всё улыбается. – Радий тебя не дождался, в Черен искать ездил, а после к князю на службу пошёл. А ты-то как поживаешь, княгинюшка?

А Наумовне ответить-то нечего. Спустилась она вместе с сестрой к речке, заглянула в воды чистые: а косы-то у неё и нет, на голове – кика рогатая. А Желана стоит да смеётся.

Тут заблистало, загрохотало что-то, словно Перун на кого-то разгневался. Перепугалась Гореслава, а сестра ей и говорит: "Не бойся, это муж твой за тобой едет"…

Наумовна проснулась, глаза протёрла.

Девки с парнями уж порознь сидели, а многих уж и не было.

Старый Гюльви рассказывал молодым свеям о своих походах, а свейки шёпотом о дружках своих меж собой толковали.

Донёсся со двора голос чей-то: "Сигурд идёт". Мгновенно замолкли все; лишь огонь в очаге потрескивал. Гореслава уйти хотела, но Эймунда удержала:

– Сиди, где сидишь. Не в его ты доме, а в моём.

Громко скрипнула дверь, и вошёл Рыжебородый.

– Дома ли отец? – бросил он хозяйской дочке.

– Нет его, ушёл.

– Куда?

– Я не спрашивала.

– Вижу, весело вам сидеть одним-то, привольно. Даже троллеву отродью с собой сидеть разрешили.

Всё внутри у Наумовны похолодело: поняла она, что хёвдинг о ней говорил.

– Не место ей посреди гостей, – продолжал Сигурд. – Да неужели вам сидеть рядом с нею по сердцу? Прочь пошла, на конюшню спать, троллиха.

И увидела Гореслава, как глаза у Эймунды заблестели; недобрый огонёк это был. Поднялась она со своего места, смело к Рыжебородому подошла, прямо в глаза ему глядучи.

– Моя она слуга, хёвдинг, где захочу, там и усажу её. никто из гостей не противился, чтобы она тихонечко в уголку сидела.

– Мала ты ещё, Эймунда, чтобы мне перечить.

– В моём ты доме, значит, гость мой и всех живущих в здесь уважать должен.

– И её, что ли, – Сигурд засмеялся. – Да не бывать тому.

Тут Гюльви пришёл свейке на помощь.

– Да какое дело тебе, хёвдинг, до девки этой. Шёл ты мимо, так и иди себе. Есть у тебя свои слуги, им и указывай.

Ничего не ответил Рыжебородый, только брови у переносицы сошлись. Ушёл он, громко дверью хлопнув.

В комнате молчали.

"Спасибо", – прошептала Эймунда. Гюльви кивнул и посмотрел на Гореславу: та ещё дальше, чем прежде в уголок свой забилась и робко на него посматривала.

– Если бы девка у него осталась, плохо бы ей пришлось, – сказал старик. – Промучил бы до весны, а потом продал кому-нибудь. А теперь грех ей жаловаться на добрых хозяев.

– Прав ты, Гюльви, – подхватил Ари. – Гаральд слуг своих любит. Да и как не любить такую красавицу! Эх, продал бы он её мне…

– Не продаст, напрасно ждёшь.

– Снова правда твоя, такое сокровище никто по своей воле не продаёт. А пошла бы со мной, ясноокая?

Наумовна испуганно глаза опустила.

– Молчит. Скромность – одна из лучших добродетелей девушки. И пусть эта добродетельная красавица принесёт нам что-нибудь, чтобы утолить жажду.

Гореслава покорно встала, пошла на кухню. Глаза у неё слипались, поэтому Эдда сжалилась над ней и отослала спать. Так намаялась девка за день, что не дошла до Эймундовой комнаты, до тёплой волчьей шкуры, уснула прямо на полу, недалече от её порога.

– … Спишь, что ли, – услышала девушка над собой голос Гаральда. – Но на полу спать – до лета не дожить.

Наумовна, сонная, села и посмотрела на него.

– Нужно что-то? – спросила она.

– Нужно. Ты на полу не спи, шкур звериных в доме много. Зимы здесь лютые; ветер по полу гуляет.

– Что хотели вы?

– Думал порасспросить тебя о прошлом, да вижу, не время. Утром поговорю. Иди, Герсла, Эймунда уж легла.

Свей повернулся, чтоб уйти, но раздумал.

– Ты от куда родом?

– С берегов Быстрой.

– Озеро есть у вас?

– Как ни быть, Медвежьим его кличем.

Гаральд нахмурился.

– Соплеменников моих там не видела?

– Видела одного, – Наумовна запнулась на мгновенье, – только мёртвый он был. О нём потом люди княжеские приезжали спрашивать. Я его нашла.

– Калуф, – прошептал сквозь зубы свей. Он помолчал немного и отпустил девку спать.

… Значит, Калуфом того свея, у Медвежьего убитого, кликали, и был он из Сигунвейна…