Текст книги "Словенка (СИ)"

Автор книги: Ольга Романовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

9

Миланья зерно в дальнем куту перебирала и с участием смотрела на Гореславу. Та у оконца сидела и рубахи свои нарядные заново перекладывала. Блеснуло меж ними колечко дарёное; повертела его в руках Наумовна и в тряпицу чистую завернула.

– Что грустите, девица красная, – чернавка работу в сторону отложила и к окну подошла. – Али день не хорош, али беда в двери постучала?

– Одна я, Миланьюшка, осталась.

– С женихом своим разошлись? А пригожий был кметь, волос светлый да густой, сила медвежья…

– Он, как кот, каждый день о другой мурлычет.

Тяжело вздохнула Наумовна и пожитки свои в сундук убрала и во двор вышла. У ворот Хват стоял; заприметив девку, он на улицу вышел. Крепко ему от Изяслава досталось, не хотелось парню ещё раз с ним встретиться. Гореслава снова вздохнула. "Вот, друга потеряла", – подумала она и тоже за ворота пошла. Долго бродила она по Черену, пока не очутилась на берегу Тёмной. День был холодный, солнце в облаках затерялось. На то и хмурень, чтобы хмуриться. Ребятишки на берегу первые опавшие листья подбирали, совсем Наумовну не замечали, а ей это и нужно было. Просидела она долго на пригорке у реки в льняной рубахе с платком ею связанным на плечах. Сивер слегка колол лицо, напоминал о скорой зиме.

– Гореславушка, идём скорее! Эльге плохо совсем; сёстры-лихорадки в полон взяли.

Наумовна обернулась и увидела Зарницу. На ней лица не было.

– Что случилось с Эльгой?

– Захворала. На море ходила с матерью, лодку взяла у отца, отплыла от города и венки из ягод лесных в море бросала. Совсем из ума выжила. Вот батюшка ветер и застудил её. Лежит теперь на печке и что-то на языке урманском шепчет. А с час назад тебя позвала. Иди, раз подруга звала.

В доме старосты никого не было, кроме больной и матери её. Всезвана тряпицу в воде холодной мочила да на лоб дочери прикладывала. Эльга лежала на печи, губы плотно сжав, и в ближний кут смотрела.

– Огнея мою кровиночку схватила, – словно оправдывалась хозяйка. – А у меня скотина во дворе не поина, а вернётся Слава…

– Я с Эльгой посижу, – сказала Зарница.

Всезвана кивнула, вышла в сени, вернулась с какой-то крынкой и поставила её на стол перед Гореславой.

– Попотчуй гостью дорогую, краса моя, – попросила, взяла рубаху мужскую с родоплёкой и во двор вышла.

Красивая была Всезвана Первяковна, несмотря на годы. Очи её, тёмно-серые, печальные, суетливо по избе бегали и нигде не находили покоя; она постоянно поправляла выбивавшиеся из-под кики светлые пряди. Эльга на неё была очень похожа, только вот кровь урманская у ней голубизной в очах разлилась.

Гореслава вспомнила слова подруги о том, что у Всезваны ум мешается. Странная она была, сквозь людей смотрела. Слышала Наумовна, как напевала хозяйка долгую проголосную песню:

 
… Во грудень, во студёный
Выйду я к морю синему,
Разожгу у воды огонь,
Принесу тебе, ладо, брашнину.
А вечор злая вьяница
Замела мне пути – дороженьки,
Спрятала в море твой драккар.
Ой, подружки, мои подруженьки,
Кому на талан свой забеседовать?
Сивера тарок унёс дролю моего,
А на сердце моём – холодный ледень…
 

«Вот в кого Эльга песенница такая», – подумала Наумовна и к печи подошла.

– Фрейер, зачем погубил его, – шептала Эльга. – Верни его нам, Хель, не твой он.

– Всезвана Первяковна велела её липовым отваром отпаивать, – сказала Зарница. – Сейчас я его из печи выну, дай ей, авось полегчает.

– Гореславушка, краса заморская, спой мне, – больная руку с печи свесила. – Грустно мне что-то стало.

– Спою, спою. Тепло ли тебе?

– Тепло, матушка жарко печь натопила. Забирайся ко мне; ты с улицы пришла, а день студён.

Наумовна посмотрела на Бравовну, та головой кивнула. Залезла Гореслава на печь; тепло тут было, она даже платок сняла и запела песню весёлую, что вместе с другими девками по весне пела. Зарница подала певице крынку с целебным отваром; Наумовна, петь не переставая, напоила им подругу.

Бравовна посудину с липовым отваром обратно в печь убрала, прибралась на столе, мятль под бок сестре подоткнула и села за ткацкий стан полотно доканчивать.

– Ладно у меня прясть да ткать выходит, – сказала она. – Вот, тятеньке новая рубаха будет.

Зазвенела во дворе конская упряжь, послышался голос молодецкий. Соскочила Гореслава с печи, к окну бросилась. Кони ретивые землю рыли, пар из ноздрей над ними клубился. Слава возле них хлопотал в вышитой рубахе и жупане.

– Ой, сижу я тут, а Белёна Игнатьевна думает, что девка-гулёна на реку убежал, – забеспокоилась Наумовна. – Идти мне нужно.

– Брата испугалась? – спросила Зарница. – Не бойся, не тронет он тебя. Посиди хоть часок.

Покорно села Гореслава на лавку, взяла в руки горшок, хотела кашу сварить для Эльги – Бравовна удержала. "Всезвана Первяковна давно уж обед приготовила", – сказала.

Весёлый, румяный вошёл в избу Слава, улыбнулся девкам.

– Хмурень холодком повеял, а кони мои всё так же резвы. Не прокатить ли с ветерком, красавицы? – спросил.

– Поезжай, поезжай, лапонька, – донёсся из сеней голос Всезваны Первяковны. – Я сама с Эльгочкой посижу, мать ведь я ей родная.

– Как же, матушка, одну тебя оставлю? – спросила Зарница, дела свои оставив. – Работы по дому много.

– Ничего, Весёну кликнешь, поможешь, – сказал Бравич и добавил, – знаю я двор, где любоглазая живёт: у плотника Добрыни. Там ли, славная?

Гореслава кивнула.

– С громом, с шумом по Черену прокачу на горячих в яблоках конях и платы не возьму, на зло девкам и парням.

– А от чего ж не прокатиться, – подумала девка, – я больше не Изяславова невеста; больно мне, больно без него, но схорониться в избе я не хочу. Поеду с ним, не подмога я Эльге.

– Ну, поедете али нет.

– Поедем, – громко ответила Гореслава. – Только ты не гони шибко, Бравич.

– Кони ретивы, не стоят на месте.

Эх, быстро пара летела вдоль реки; весело на сердце было. Наумовне по – началу боязно как-то было; казалось ей, что телега на повороте перевернётся, но Слава умело лошадьми правил. Встретилась им Всезнава с подружками, завистливым взглядом проводила. "Что ж, знать, не она с Изяславом гуляет, а Найдёна", – подумалось Гореславе.

Вдруг на первом скаку остановились борзые кони, присмирели, на месте замерли.

– Князь едет, – прошептал Слава.

Вновь увидела Наумовна мужа с серебряной паутинкой в волосах в червлёном мятле верхом на почтенном летами буланом жеребце. Степенно ступал долгогривый, знал, кого везёт. Тут окончательно убедилась девка, что вершник этот действительно князь. Вышеслав хмурен был, недобро на Бравича весёлого посмотрел. Показалось Наумовне, что среди кметей, его сопровождавших, узнала она Изяслава. Ехал он гордо на своём огненном, на неё лишь мельком глянул. Ну и пусть, тужить она не будет.

Проехал князь, снова резво побежала пара. Гореслава, ещё до этого от тоски страдавшая, теперь совсем пригорюнилась. Зарница беспокойно по сторонам посматривала, брата за рукав тянула да шептала: "Не гони ты так, Слава, то же будет, что и в прошлый раз. Батюшка заругает". Парень её не слушал, а ещё чаще лошадей вожжами похлёстывал. С криком из-под копыт птица домашняя разлеталась, иногда матери торопливо детей своих заигравшихся на руки подхватывали, недобрым взглядом возницу провожали. "Бедовый парень", – крикнула ему вслед одна старая карелка. Наумовна вздрогнула, вспомнились ей Миланьены слова, про Славу сказанные. Ой, не нужно ей с ним гулять, добра не видать от такого парня. Кони бешенные, гулянья весёлые да парни хмельны – меж ними себя Гореслава не представляла.

Но вот пара замерла перед Добрыниными воротами; сердце успокоилось. Осторожно девка с телеги на землю слезла, поблагодарила возницу и ворота отворила.

– Не хочешь ли со мной погулять по бережку вечером? – бросил её вслед Слава.

– Не пойду. Устала я от гуляний.

– Как хочешь. Передумаешь – рад буду.

Снова кони резвые, шеи по-лебединому изогнув, поскакали по улице; доносился долго ещё молодецкий посвист.

Во дворе встретилась Гореславе Миланья. Шла она с полным кувшином молока.

– Дома ли Хват Добрынич?

– Дома. Лавку починяет.

– Один он?

– Один. Белёна Игнатьевна к корове в поле пошла, а Добрыня Всеславич с старшим сыном у князя плотничают.

Подождала Наумовна, пока чернавка молоко в клеть отнесёт, и в избу поднялась.

Парень с усердием делом своим занимался, не заметил, как девка вошла.

– Осерчал ты на меня, Хват Добрынич, разговаривать со мной не желаешь. Из-за Изяслава ли?

– Не за что мне на тебя сердиться, просто не хочу битым ходить.

– Коли Егор был бы на твоём месте, славно бы кулаки поразмял.

– Силён он да ещё князевой сестры сын.

– Испугался ты, что ли? Не гоже парню бояться. Прощения у тебя прошу за Изяславовы дела. Глуп он да и злился напрасно.

– Помирилась с ним?

– Нет. Не прощу я его.

Гореслава к печи подошла и угли в ней помешала.

– Мать велела передать тебе, чтоб с Миланьей к Светославе Третьковне сходила, а опосля отнесла б старостиной дочери отвар, что чернавка с утра приготовила.

– Светослава Третьяковна в посаде живёт?

– Там; Миланья дом знает.

Чернавка в избу вошла, бочком вдоль стены прошла.

– Идите, что ль. Да не забудьте, что два платка она просила козьих.

Миланья в сени вышла, там спутницу свою дожидалась. Наумовна вслед за ней вышла, но на пороге остановилась.

– Простил ли ты меня, Хват Добрынич?

– Простил.

– Друг ты мне снова?

– Друг.

С радостью на сердце шла Гореслава к Светославе Третьяковне, теперь у неё одна беда была – болезнь Эльги.

Светослава Третьяковна была женой одного из черенских гостей и приходилась роднёй Добрыне Всеславичу – бабка её была сестриной меньшицы плотничьего деда, поэтому только у неё Белёна Игнатьевна и брала товары разные почти за бесценок.

10

Пожелтевшие принесли с собой месяц листопад. Берёзы-красавицы в разноцветных уборах стояли вдоль Быстрой. Девки, аукаясь, грибочки в ернике собирали. Несколько дней стояла година, редкая для осени; Нево ненадолго успокоилось перед лютым груднем; последние мореходы заводили свои ладьи в Черен.

Гореслава работала без устали, помогала Белёне Игнатьевне сушить хозяйские жупаны да голицы на низком осеннем солнышке. В тот день погожий несла она к Тёмной старую доху Егора Добрынича.

Как множество гривен поблёскивали на солнце листья кустарников, нежно трепетали на ветру сухие былинки.

Хорошо было на сердце у Наумовны, словно Даждьбог щитом своим осветил. Гореслава всегда привечала Бога солнца более других и поэтому не снимала никогда с пояса оберег-уточку с конской головой. Бог её, видно, тоже осеннему солнышку радовался: всё сегодня у девки в руках спорилось.

Шла Гореслава мимо поля, шла да на лес посматривала. Уж заждался её батюшка-леший, корит непутёвую за то, что долго в гости не заходила. Да, в родном печище Добромира давно уж послала бы её с незамужней Ярославой в лес по грибы-ягоды. Набрала бы девка полный кузовок, а опосля зерно бы в муку перемолола. Ничего, дедушка Леший, приду я к тебе в гости, принесу с собой гостинец.

У реки она Эльгу повстречала. Бледная она была, одни глаза на лице и остались. Рядом с ней, подложив на камень старый мужнину вотолу, сидела Всезвана Первяковна и бельё стирала.

– В избе бы постирала, да Зарница теперь там из-за всех кутов пыль метёт, – улыбнулась старостина жена, Наумовну заметив. – Ох, и холодна нынче вода!

– В конце листопада холодней будет, – тихо заметила Эльга, – такая, как в Норэгре.

– Ты всё так же в тот край спешишь, – Наумовна отложила в сторону доху и на руки подула – больно вода в реке холодна была.

– Нет, здесь я останусь. Не отпустит меня матушка, а батюшку не воротишь. В Черене родилась, тут мне и жизнь прожить.

– Шла бы ты домой, лапонька моя, – Всезвана Первяковна на дочь беспокойно посмотрела. – Только-только со двора; как бы снова в объятья лихорадок не попала.

– Хорошо, матушка, – Эльга отошла немного от реки, поплотнее свиту запахнула. – Долго ли тебе ещё работать?

– Нет, рукав один остался.

– Подожду я тебя, вместе пойдём.

… Шелестели листья под ногами; ветер жалобно, словно дитя малое, между деревьев плакал.

– Не люблю я листопад, – Эльга развязала пояс; свита по ногам забила. – Грустно мне становится, когда ветер воет.

– А мне для печали в печище времени не хватало: в поле я работала да в избе домостройничала.

– Нет, никогда я так не работала. Чернавка у нас одна была, Таланой звали. Вот она с зари до заката солнышка трудилась.

– Где ж она теперь?

– Сбежала. Слышала я, к свеям опять попала.

– Видела я в Черене много иноземных гостей; были среди них и те, кто свеями себя называли, но не слышала доселе, чтоб к ним кто из родного дома бежал.

– Не сама ж она к ним пришла, по глупости своей ушла со двора, а от глупости добра не жди. Продали они Талану какому-нибудь словенину или же к себе, в страну свейскую увезли.

Эльга вдруг замолчала; Гореслава её расспрашивать о чернавке больше не стала.

В доме плотника засела Наумовна за прялку, шерсть чесала, нить плела и думала о родном печище. Скоро грудень придёт, принесёт с собой Саврасую и кузнеца, что по замёршей дороге отвезёт к родным.

Летел листопад; словно листья с деревьев пролетали дни.

Наумовна вместе с Миланьей в лес по грибы-ягоды ходила тропинкой, что вдоль берега Нева бежала; и не боязно было им взбираться и спускаться по камням. Всё верно баяли люди: есть земля, где камней больше, чем травы, а сосны величаво смотрят вниз на воду.

Как-то раз довелось им увидеть, домой возвращаясь, как по берегу княжья гридня прочь от Черена уезжала. Ладно бежали холёные кони, поблёскивая мокрыми от росы спинами; молодцы горделиво в сёдлах сидели, а кто-то из них на гудке играл. И было их около дюжины.

– Кто-то дань не заплатил, – прошептала Миланья. Она щекой к шершавой сосенке прислонилась и тоскливым взглядом кметей провожала. И показалось тогда Наумовне, что остановился на мгновенье рыжий конь, и русый кметь поднял голову, посмотрел на неё. Но быстро скрылись за поворотом вершники, а Нево топот конских копыт заглушило.

Девки осторожно по тропинке спускались с полными кузовками к дороге, дождями размытой.

Над водой птицы кружили белые, крикливые, мореходов приветствовали

Гореслава на минутку замерла на середине тропы, чтобы посмотреть на Нево. Она увидела вдалеке полосатый парус, быстро к берегу приближавшийся.

– Снеккар, – объяснила Миланья. – На них гости заморские приплывают.

Полосатый парус трепетал на ветру, постепенно скрываясь за зеленью ёлочек-шатров. Снеккар покачивался на волнах; гребцы бодро поднимали и опускали вёсла в холодную воду; плеск её слабым эхом долетал до берега.

Ладья быстро исчезла среди камней, видимо, вошла в бухту перед Череном.

Тропинка, петляя, привела их к Быстрой. Девки пошли быстрее; тяжёлые кузовки уже не оттягивали руки до земли.

Хват Добрынич лук свой охотничий проверял, тетиву натягивая. "Миланья, – крикнул он чернавке, – принеси из избы тул и налучье". Миланья быстро на крыльцо взбежала, позабыв про тяжёлый кузовок. Гореслава помедлила немного, присела на бревно и кузовок рядом с собой поставила.

– На охоту собираешься, Хват Добрынич?

– Пока зори тихие, да сивер не окреп ещё – самое время на зверя идти.

– На какого же?

– Ну, не на медведя же. Егор пошёл бы, а я хозяина зверей лесных уважаю.

– Бирюка с собой возьмёшь?

– С Лисичкой только белок пугать, – Хват рассмеялся. – Перуново войско из города, а я в – лес.

– Может, и медведя подстрелишь?

– Нет, мне бы волка убить. Был бы тебе славный кожух.

– Что ж, иди, охотник. Вернешься, кашей с пылу, с жару накормлю.

Добрынич кликнул угрюмого пса, взял у Миланьи кожаный тул и налучье и пошёл к воротам.

– Да, отдохнёшь с часок и за работу принимайся, – Хват остановился и на Гореславу глянул. – Ты Егора не дожидайся, запрягай Гнедую и поезжай в лес за дровами.

– Думаешь, сама донести не смогу?

– Спины потом не разогнёшь. Для лучины и печи много веток я нарубил. Знаешь ли полянку рядом со сгоревшей сосной?

– Как же не знать. Ягода возле неё сладкая.

– Возьми с собой Миланью да поезжай туда. Вернуться только б вам до Перунова гнева. Глаз у меня зоркий, заприметил я облачко чёрное посолонь.

– Уж как-нибудь не промокну. Только чего ж мне, девке, ветки собирать?

– Белоручка ты в гостях – так и ноги с печи не свесишь. Много у нас работы: зима в ворота стучит. У Егора часа свободного нет: отцу помогает деревья в лесу выбирать, валить да дома ладные ставить. Князю горница новая нужна.

– Что ж, съезжу, если треба. Так, говоришь, возле сгоревшей сосны ветки?

– Там. Мать с утра каши да щей наварила, пойди поешь.

Хват с Бирюком вышли за ворота. Тяжело вздохнула Гореслава: не так хотела остаток дня провести, но не привыкать ей к работе.

… Миланья суетилась возле Гнедой, упряжь на ней поправляла. Наумовна дивилась тому, как чернавка ловко со сбруей и упряжью управляется. Всё-то она умела, может, потому, что с малых лет трудиться привыкла.

– Готово всё, на телегу забирайтесь.

Гореслава кругом воз обошла, потрепала лошадь по чёрной гриве и села в телегу. Миланья проворно побежала к воротам, отворила их. Воз медленно, скрипя выехал на улицу. Гореслава придержала Гнедую, чтобы чернавка забралась на телегу.

… Тяжело шла лошадь, громко скрипел воз, полный дров. Правила Миланья: у Наумовны от работы плечи болели. Она постелила на ветки платок, легла на него и смотрела на небо. По нему ползли кудрявые облака, а меж ними, как волк среди овечьей отары, плыла чёрная туча, о которой предупреждал Хват.

Дорога, петлявшая вдоль берега Быстрой, на несколько минут вышла к Неву. Было это то самое место, где видели девки поутру, как княжья гридня прочь уезжала. Захотелось Гореславе лицо холодной водой омыть, попросила она чернавку вожжи натянуть. Медленно по мшистым камням шла Наумовна к плескавшемуся грозному Неву. Сегодня оно было спокойно и лелеяло редкие ладьи, что отважились в этот месяц отойти от берега.

Белые птицы кружили над водой, ловко ныряли в холодную бездну и взлетали ввысь с блестящей трепещущейся рыбой в клюве.

Очаровало Гореславу Нево, завлекло к себе. Шла она по берегу, а Миланья вслед за ней по дороге ехала. Убежала дорожка на миг за гранитные валуны, скрылась из виду Наумовна, а когда мохнатые ёлочки раздвинулись, прижались к камням, увидела чернавка снеккар с полосатым парусом.

Поздно Гореслава его приметила: рыжебородый свей спрыгнул в воду, быстро до берега добрался. Девка к телеге побежала, но немного не хватило у неё сил. Свей быстрее оказался, словно кошка по камням прыгал. Схватил он Гореславу и, не смотря на её крики, поволок к снеккару.

Видела Миланья, как уплывала ладья, кричала, на помощь звала, но помочь ничем Наумовне не смогла: быстро скрылся из виду полосатый парус.

Свеи

1

Гореслава сидела рядом с пропитавшимися морской водой канатами, прижавшись к мачте, и с молчаливым интересом наблюдала за свеями. Большинство из них сидело за вёслами, остальные прохаживались от носа к корме, бросая любопытные взгляды на пленницу.

– Эй, Ари, она всегда такая разговорчивая? – спросил светловолосого приятного лицом свея с редкими усиками над губой другой – хромой старик с хитрыми маленькими глазками. – А красивая. Покормил бы ты её.

– Уж приносил ей еду – отказывается. И слова не сказала.

– Славные у словен девки, красивые. Дорого за неё Сигурд возьмёт.

– Ты, Гюльви, напрасно своей доли ждёшь: Рыжебородый её себе оставит, больно хороша.

– Как же зовут её?

– Спрашивал – молчит. Ты же знаешь, мне её язык знаком.

Тот, кого назвали Гюльви, подошёл к Наумовне. Она отшатнулась, отползла за мачту и с опаской посматривала оттуда на свея. На корабле ей было плохо: снеккар качало из стороны в сторону на седых волнах, ветер хлопал парусом. Как хотелось ей броситься к борту, нырнуть в холодную воду, поплыть к милому берегу, но далече был Черен, и зорко следили за ней свеи.

– Как зовут тебя, красивая, – старик осторожно присел на свёрнутые канаты.

Гореслава молчала. Не нравился ей этот свей: глаза у него больно хитрые.

– Не хочешь говорить, не нужно. Есть-то хочешь?

Наумовна губу закусила: есть ей хотелось уже с утра, но просить или принимать еду у хитителей она не желала.

– Поешь. Если ты отправишься к Хель, то никому не навредишь, кроме себя. Ари, принеси ей еды.

Свей принёс миску с густой похлёбкой и кувшин с какой-то жидкостью. Гореслава осторожно приняла миску, искоса поглядывая на старика. Похлёбка, немного острая и холодная, но сытная, быстро утолила голод. Наумовна подивилась тому, с какой быстротой она уплела еду.

– Хорошо, когда так едят, – одобрительно сказал Гюльви. – Теперь бы ей поспать. Ари, позови Эрика; пусть он отведёт её в трюм.

Эрик, шустрый русый мальчишка, только-только ставший юношей и чрезвычайно гордившийся этим, в длинной дерюге и непомерно больших штанах, которые он подпоясывал под подмышками, повёл её в трюм. По пути Эрик переговаривался с другими свеями, особенно приветлив он был с кормчим – полным дородным детиной.

После Гореслава разговорилась с этим мальчишкой. Оказалось, что он сын Йонаса, " великого война", который теперь залечивал раны в Сигунвейне.

– А что это за Сигунвейн? – спросила Наумовна, рассматривая мешки, в беспорядке сваленные в углу.

– Место, где мы живём. Ты увидишь Сигунвейн через три перехода. Там мы зазимуем.

– А как вы живёте? В звериных норах?

– Нет, конечно, – Эрик звонко рассмеялся. – Смешные вы, словени.

Мальчонка соскочил с узкой деревянной лавки и поднялся на палубу.

… Гореслава проспала до утра. Когда она, заспанная, решилась подняться наверх, то обнаружила, что лаз заложен снаружи. Даже в трюме было слышно, как воет ветер, и грозные волны в ярости бьются о борта.

Свеи о чём-то громко переговаривались; иногда с палубы долетал треск дерева и крики на непонятном девке северном языке.

Наумовна забралась в тот угол, где меньше всего чувствовалась качка, и затихла. Голова у неё кружилась, не хотелось двигаться. Она не заметила, как снова заснула.

– … Спит-то как сладко, будить жалко, – у говорившего был глухой низкий голос. – Славную птичку поймал в свои сети Рыжебородый.

– Слышал бы он тебя, Бьёрн, не так бы запел.

– Не пою я, Гюльви. Это у Ари свирель поёт, словно певчая птица.

– Эй, кликните кто-нибудь Эрика, пусть он её разбудит и принесёт нам еды.

– Сам иди за ним. Море не спокойно, а я не хочу принести себя ему в жертву, – сказал Ари, с ногами забравшись на один из мешков.

– Прикуси-ка язык, Ари, и не разлей вино. Сам я не пойду – стар уж годами.

– А мечом махать не состарился, – рассмеялся Бьёрн. – Я схожу за Эриком, сменю Рыжебородого.

Гореслава приоткрыла глаза и заметила краешек зелёного хюпра.

В трюме собралось около дюжины свеев, промокших с головы до пят; они оттачивали стрелы, согревались вином и разговаривали.

Эрик в той же одёже, что и вчера, но такой мокрой, что вода струями стекала на доски, появился в узком отверстии лаза с большим горшком в руках.

– Похлёбка-то уж, верно, холодная, – рассмеялся Ари. – Дай мне, я попробую.

– Нет уж, мне первому дай по закону старшинства.

Гюльви съел несколько больших ложек, запил их вином и передал горшок соседу. Так похлёбка переходила из рук в руки, от старшему к младшему, пока вновь не оказалась в руках Эрика. Маленький свей подошёл к углу, в котором дремала Гореслава, и дотронулся до её рукава.

– Да ты бы сам поел, а потом её кормил, – посоветовал Гюльви.

– Нет, я потом.

Свеи рассмеялись.

Гореслава с удовольствием доела остатки похлёбки и отдала пустой горшок Эрику. После недолго молчания ей пришлось отвечать на вопросы свеев, мучавшихся от безделья. Обычно расспросы сопровождались грубыми шутками, однако, несколько мореходов были с ней дружелюбны. Их оказалось всего трое: старик Гюльви, плечистый чёрнобровый Гаральд с широким рубцом на шее и Эрик. Девушка отвечала неохотно: её пугали длинноволосые и угрюмые свеи, не расстававшиеся с мечами.

… Буря утихла на следующий день. Вместе с переменой погоды пришли изменения и в судьбе Гореславы. Прошлой ночью Сигурд проиграл в кости Гаральду много денег, часть он отдал, а за оставшуюся часть отдал ему пленницу.

С новым хозяином Наумовна познакомилась, когда с разрешения Гюльви поднялась на палубу. Доски ещё не просохли от недавно утихшей бури, ноги скользили по ним, как по льду.

Рыжебородый прохаживался между рядами гребцов, с удовольствием посматривая на наполненный ветром полосатый парус. Бьёрн стоял у правила и умело вёл снеккар между волн.

– Подойди сюда, – сурово бросил Сигурд пленнице. – На нового хозяина посмотришь.

– У меня нет хозяина, – гордо ответила Гореслава.

– Слушай меня и запоминай. Ты у меня на корабле, а не в своём поселении. Ты была моей пленницей, а теперь – Гаральда. Делай то, что тебе он прикажет, – свей указал на одного из гребцов. – А теперь прочь с дороги и не мешайся под ногами.

Наумовна снова присела у мачты и кусала губы. Быть пленницей Рыжебородого – беда, а Гаральда – полбеды, но кто знает, может, этот свей будет вовсе не так добр, как сейчас. Нет горше талана, чем в полон попасть. Вот и сбудется с ней то, что случилось с Миланьей.

Незаметно к ей подошёл Эрик, сел рядом. В походы его раньше не брали, а теперь, упросив старого Гюльви, которого уважал Сигурд, готовил и стирал для других.

– Ты не бойся, Гаральд добрый, – сказал он, похлопав её по руке – И Гевьюн тоже, а Эймунда со всеми ласкова.

– Но в неволе мне жить придётся.

– Поживёшь год, другой – привыкнешь, из Сигунвейна уезжать не захочешь.

– Убегу я от него.

– Со снеккара-то? До земли не убежать тебе. И про побег говори потише, а то в трюме запрут; Сигурд и то уж слишком балует тебя. Прежних пленниц и кормили хуже, и по кораблю гулять не пускали. Приглянулась ты ему, не ради денег выкрал тебя. А теперь он гневается, потому что выпустил птичку из силка.

Мальчишка вдруг вскочил, побежал по мокрым доскам, поскользнулся, и под громкий хохот, получил от одного из гребцов подзатыльник за неуклюжесть.