Текст книги "Печать дьявола (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

– Да, Сиррах. Упала вешалка, извините.

Шаги Риммона затихли в глубине коридора. Митгарт сжал и снова разжал руки. Пощупал пулевое отверстие в груди. Боли не было. Крови – тоже.

Чёрт знает что. Пуля, пройдя навылет через сердце, оставила отверстие в диванной подушке. Около получаса Митгарт сидел почти неподвижно. Наконец поднялся, накинул сюртук, вышел в коридор – и неторопливо побрёл по внутренней галерее. Ему встретились профессор Вальяно и куратор, занятые беседой. Он поклонился, и ему кивнули на ходу. Эрна Патолс величаво прошествовала по ступеням. Она спросила, как он находит красоту ночи? Он ответил, что нынешнее полнолуние словно придаёт ему сил.

Потом мимо прошёл Мормо, странно на него посмотревший и даже заботливо осведомившийся о его здоровье, что было совсем несвойственно Августу. У входа в библиотеку Митгарт столкнулся с Нергалом. Он поклонился, и Нергал ответил ему тем же. Фенриц улыбнулся, при этом конец его длинного носа шевельнулся, а в глазах мелькнула тень недоумения. Фенриц свернул в коридор, напоследок окинув Митгарта пристальным взглядом жёлтых глаз.

Рана в груди на следующее утро исчезла, но дыра в диване – осталась.

Заметил Митгарт и начавшиеся с ним после смерти странные мутации, то разложения, то регенерации тканей. Каждый день он открывал в себе новые интересные свойства и изменения, и невольно вынужден был признать, что его бытие после смерти интереснее и насыщеннее того, что он вёл при жизни. Втайне он с любопытством изучал свои новые возможности.

Через день вернулась сестра. За время до её отсутствия не произошло никаких событий. Заходил Риммон. Перебросились в картишки, выпили, поужинали. Ел Бенедикт теперь со странным, словно удвоившимся аппетитом. Поговорили о последних событиях, о Виллигуте. Помимо прочего, Митгарт спросил, что думает Риммон о самоубийстве. Сиррах видел в суициде нарушение этикета. Не следует являться к Господу незваным гостем. Это неучтиво.

Так или иначе, третья смерть прошла в Меровинге незамеченной.

* * *

Тот, кто заглянул бы на следующий вечер, а точнее, уже под утро в спальню герра фон Нергала, был бы шокирован открывшейся картиной. Август Мормо накладывал на ягодицы дружка Фенрица толстый слой кислой сметаны и зло бурчал себе под нос что-то неразборчивое, Нергал же стонал от боли, а порой отчаянно похрюкивал, непристойно бранясь.

Что же случилось? Увы, "не все волку масленица". Нергал и Мормо во время очередной охоты влипли в гадкую историю: напав на лесника, неожиданно натолкнулись на облаву. Мормо вспорхнул и затаился в ветвях лесного дуба, а несчастному Фенрицу попали по хвосту горящей головней. Шерсть вспыхнула и задымилась, а в результате – Фенриц получил ожог на седалище

Мормо считал, что всему виной самонадеянность дружка. Тот полагал, что ночью поймать вервольфа невозможно: он передвигался с быстротой молнии, а пули его шкуру не пробивали. Однако полнолуние уже три дня как миновало, и надо было избегать неосторожности, ибо опрометчивость – мать глупости. Излишняя самонадеянность не признак ума, а прямое следствие незрелости характера. Сведущие – осмотрительны и полны сомнений, и лишь глупцы – неосторожны и дерзки. Всё это вампир, врачуя задницу дружка, менторски втолковывал вервольфу.

Фенриц, страдая от ожога, не склонен был выслушивать проповеди – хватит с него поучений отца Бриссара! Он дружески попросил Мормо заткнуться. Мормо, глядя на Нергала, как принц королевских кровей – на подзаборного блохастого пса, ничего не ответил, продолжая врачевать израненный зад Фенрица.

А что поделаешь? Дружба.

* * *

– ... Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen Tuum, adveniat regnum Tuum, fiat voluntas Tua, sicut in caelo, et in terra. Рanem nostrum quotidianum da nobis hodie, et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris, et ne nos inducat in tentationem, sed libera nos a malo. Quila tuum est regnum, et patentia, et gloria in caecula. Amen – слова молитвы Эммануэля доносились до Риммона из гулкой глубины храмового притвора.

Рождественская неделя прошла в Меровинге тихо. Большинство студентов разъехалось по домам, но Ригель, несмотря на неоднократно повторённое Морисом де Невером приглашение поехать в его имение, остался в замке. На последней вечеринке он заметил странный взгляд Сибил на Мориса, взгляд почти рабского обожания, взгляд преклонения. Сердце Эммануэля болезненно сжалось, ногти непроизвольно с силой вонзились в ладони. Но, преодолев усилием воли минутную слабость, он стал внимательно присматриваться к Сибил и Неверу и подметил ещё один её взгляд, исполненный той же страсти и любви.

Эммануэль хотел побыть один, разобраться в себе.

И без того полупустой замок в эти дни и вовсе обезлюдел. Не уехали только брат и сестра Митгарт, Хамал и Риммон.

Сирраху тоже было тоскливо. В течение последнего месяца дела его пошли на лад. Эстель неизменно встречала его появление улыбкой, не отвергала подарки, не отказывалась от приглашений, откровенно кокетничала с ним. Пена кружев подола её платья по временам поднималась почти до округлой коленки. Губы Сирраха сразу пересыхали, черты обострялись. Она уже не обращала никакого внимания на Мориса де Невера, и Риммон почти перестал ревновать. Она даже сказала Сибил, разумеется, так, чтобы Сиррах случайно это услышал, что он удивительно мужественен и по-своему очень красив. И хотя изначальная его страсть погасла, сменившись болезненным чувством очарованности, зависимости и боли, Риммон был счастлив.

Но теперь Эстель уехала, и мир вновь опустел. Сиррах целыми днями бесцельно шатался по залам Меровинга, порой охотился, а вечерами сидел у себя, глядя на колеблющееся пламя свечи, иногда безуспешно пытаясь что-то читать. В эту ночь, в начале января, он случайно забрёл в храмовый притвор, где натолкнулся на Эммануэля, стоявшего на коленях перед алтарём и молящегося. Сам Сиррах не молился никогда, даже в иезуитской школе он просто бормотал затверженные слова, не вникая в их смысл, и сейчас с недоумением слушал слова молитвы Ригеля. Странно, но уходить не хотелось. Ладанное курение медленно струилось от еле горящих лампад, но его запах, обычно неприятный Риммону, сегодня мягко обвил его и, казалось, проник в душу. Стало спокойно, и такой безмятежной тишины в своей душе он не помнил.

– О Иисусе сладчайший, человеческого рода искупителю, милостиво призри на нас, к престолу твоему со смирением припадающих. Мы – твои и хотим быть твоими. Тебя многие никогда не знали, от тебя многие отреклись, презрев заповеди твои, сжалься над теми и над другими. Будь Царём, Господи, не только верных, никогда не оставлявших тебя, но и блудных сынов, ушедших от тебя, – Эммануэль поднялся и только тогда увидел Сирраха.

Тот спросил, глядя на Ригеля исподлобья:

– Разве Ему нужны твои молитвы?

Со времени их почти четырёхмесячного пребывания в Меровинге это были первые слова Риммона, напрямую обращённые Сиррахом к Ригелю. Эммануэль опустил глаза и тихо проговорил:

– Он – бессмертие. Молитва – соединение с Ним. Это нужно мне.

Риммон улыбнулся. Он не понимал, но мирный покой души, установившийся столь нечаянно, разрушать не хотелось. Они вместе вышли из храма и побрели по заснеженному двору в свой корпус. Неожиданно Риммон спросил:

– А где ты научился писать стихи?

Ригель робко пожал плечами и ответил, что воспитывался в доме священника, любившего поэзию. Сам он начал сочинять ещё в детстве. Они подошли к спальням, и Эммануэль, повинуясь приглашающему мановению руки Риммона, прошёл в его апартаменты. Он никогда здесь раньше не был. Вся комната – темно-красные портьеры, глубокие кресла с вольтеровскими спинками, деревянные шкафы, доверху набитые старинными фолиантами, мрачные картины в тёмно-бордовой и буро-зелёной гамме, черепа на столе – всё носило на себе отпечаток личности хозяина.

Эммануэль, пока Риммон разжигал камин, листал лежащую на столе книгу. На странице, заложенной засушенной веткой с цветком жимолости, он вполголоса прочёл: "Упражнения в истинной магии не требуют обрядов и заклинаний; нужна лишь глубокая вера в великую силу магии. Истинная вера основывается на знании, и без знания не может быть веры. Если я знаю, что божественная мудрость может совершить некое деяние, я обладаю истинной верою. Если же я лишь полагаю либо пытаюсь убедить себя в том, что верю в такую возможность, это не есть знание и это не дарует веры. Никто не может обладать истинной верою в то, что не есть истина, ибо такая "вера" будет лишь убеждением или суждением, основанным на неведении истины...".

Эммануэль усмехнулся и покачал головой.

– Полагаешь, что это не так? – заметив его усмешку, поинтересовался Риммон.

– Автор считает, что вера – есть уверение самого себя в некой истине. Это не так. Вера – это мистический дар Бога человеческой душе, жаждущей, достойной и способной вместить Его. А магия – это попытка души, оказавшейся недостойной Божественного дара и потому лишённой его, управлять сверхчеловеческими потенциями. В основном – это удел безнравственных людей.

– Разве магия – не есть просто стремление постичь Божественный мир?

– Зачем же для этого магия? – И Эммануэль тихо прочитал:

Не в волхованиях Халдеи, не в мистериях Элевсина

изначального Бытия постижение,

но случайные его промелькнут отражения

в запахе жасмина, в утончённости паутины.

Неуловим шалфея аромат чародейный,

лепестков лилейных тайна невместима.

Я изнемог, осмысляя идею жимолости

и непостижимость орхидеи...

– Невер прав, Эммануэль, nec mortale sonas . – На пороге апартаментов Риммона стоял Гиллель Хамал.

Сиррах с приветливой улыбкой поднялся навстречу и протянул руку Гиллелю. Они по-приятельски обнялись. Ригель и не подозревал об их дружеских отношениях.

– Рад вас видеть, Хамал.

Гиллель опустился в глубокое кресло.

– Вы говорили о вашем хересе, Риммон. Фино, Амонтиладо, Олорозо?

Сиррах улыбнулся и кивнул.

– Олозоро. Он в погребе. Сейчас принесу.

Оставшись наедине с Эммануэлем, Гиллель мягко прикоснулся к его руке и вполголоса заметил:

– Риммону вовсе ни к чему знать о моих скромных дарованиях, Ригель. Становится опасно. Узнай иные здесь о моих экстравагантных способностях, и я не дам за свою жизнь и ломаного гроша... – он вздохнул, помолчал, а затем, без всякой связи с предыдущим, добавил, – А знаете, я тоже пишу стихи. И тоже – о смысле жизни.

Вошёл Риммон с пыльной, тёмного стекла бутылью.

– Ну вот, отведайте.

Бутыль была торжественно раскупорена и со знанием дела продегустирована. Затем Риммон и Эммануэль стали просить Гиллеля прочитать им что-нибудь.

– Он давно мне обещает, но все время откладывает, – пожаловался Риммон.

– Ладно, сегодня я в духе, – заметил Хамал, и тихо начал:

Там, где лишь тихий шум прибоя,

извечно размеренный и спокойный,

у старой таверны, где так назойливо

трещанье цикад и нежен запах магнолий,

щемящие спазмы сердечной боли

прошли и были забыты мною.

Я, затаившись, вслушивался

в бескрайние вересковые пустоши,

в створки раковин устричных,

в журчание речной излучины, без устали

постигая шестым чувством

неизреченное бытийное искусство.

Я – птичьи трели интерпретировал,

цитировал на память римские сатиры,

надписи ветхих папирусов

разбирал придирчиво, искал эликсиры

вечной юности, догматизировал

казусы Торы и Каббалы варьировал Сефиры.

Грезил я, в заблуждения впадая,

хоть единожды, хоть нечаянно,

впасть и в Истину. Но обретал ли?

Песком меж пальцев, ветром ускользая

в проёмах оконных, облаком в небе тая,

она исчезала, меня отвергая...

До вас мне, конечно, далеко, Эммануэль, но я вам подражаю. – Хамал скромно опустил глаза.

– "Вернейшая порука мастерства – не признавать своё же совершенство", – с улыбкой процитировал Эммануэль в ответ Шекспира.

Ригель расслабился и как-то отогрелся. За окном тихо падал снег. В камине трещали дрова, тёмное вино золотилось в искрах пламени. Рантье, огромный лохматый пёс Риммона, с аппетитом грыз у дивана баранью кость. Откуда-то пришло ощущение, что он, Ману, дома. Риммон разлил оставшийся херес по стаканам и недоумённо заметил:

– Почему это кругом одни гении да поэты, а я один – бездарь? Впрочем, это не главное, – успокоил он себя. – Вот что, господа, – он извлёк из кармана помятый листок, исчёрканный чернилами, – помогите-ка мне.

– Это, я полагаю, мадригал в честь прекрасных глаз Эстель? – невинно поинтересовался Хамал.

Эммануэль снова удивился. Слова Хамала предполагали весьма короткое знакомство – сам он никогда бы не осмелился заговорить с Сиррахом о его увлечении. Риммон же нисколько не удивился и ничуть не обиделся на реплику Гиллеля, но насмешливо заметил:

– Не угнетайте меня своей чрезмерным интеллектом, Гиллель. У неё день рождения в январе. Подарю ей бриллианты и стихи. В общем, посмотрите, исправьте, а ещё того лучше, сочините заново за меня.

Эммануэлю стало немного грустно. Он не мог подарить Сибил ничего, кроме стихов. Между тем Хамал подтянул к себе листок и начал разбирать риммоновы каракули. Ригель вслушался в анализируемый текст. Стихотворение хоть и носило отпечаток истинного чувства, свидетельствовало о весьма слабом знакомстве автора с правилами стихосложения.

– Надо всего-навсего немного поправить размер и добавить рифмы, – невозмутимо сказал Гиллель, и на чистом листе за несколько минут создал новый вариант. Эммануэль внимательно прочитал его, вычеркнул несколько слов, другие – заменил. Хамал кивнул, соглашаясь с исправлениями. Стих переписали начисто. Риммон внимательно прочитал написанное и возмутился.

– Вы что, издеваетесь, господа? Считаете мою избранницу дурой? Да она с третьей же строчки поймёт, что это писал не я! Что такое "Анадиомена", Бога ради?!

Хотя это слово употребил в мадригале Хамал, Риммону ответил Эммануэль, пояснив, что это один из эпитетов Афродиты – "выходящая из пены". Риммон пожал плечами и снова уверил своих сокурсников, что ему никогда не удастся убедить Эстель в авторстве подобных строк. Неужели нельзя написать попроще?

– Перепишите своим почерком, сделайте пару орфографических ошибок, сбоку посадите кляксу, – хладнокровно посоветовал Хамал.

Риммон возмущённо блеснул глазами.

– Я, вообще-то, по чистописанию и грамотности у отцов иезуитов всегда был первым!

Эммануэль, слушая их перепалку, с изумлением снова отметил явное взаимное доверие и теплоту отношений, хотя ему самому Риммон всегда казался человеком резким и жестоким. Было также очевидно, что Гиллель Хамал в глазах Риммона имеет высочайший авторитет, и его суждения, несмотря на их пикировки, весьма уважаются собеседником.

Тут раздался тихий стук в дверь, Риммон вышел и спустя минуту вернулся с небольшим конвертом в руках. Он неторопливо надавил на сургуч и развернул несколько листов, исписанных бисерным почерком.

– Простите, господа. Это ответ на моё письмо поверенному.

Пока он читал, Ригель и Хамал обменивались мнениями о хересе. Эммануэлю не нравились креплёные вина, но старый херес Сирраха, пахнущий дубовой корой и какими-то странными смолами, пришёлся ему по вкусу. Хамал же оказался знатоком вин, и начал было рассказывать Эммануэлю историю изготовления хереса, но неожиданно осёкся, заметив, что Риммон застыл в кресле с письмом в руках как изваяние. Гиллель окликнул его.

– Риммон! Дурные новости?

– А? – Сиррах вздрогнул, словно спросонья. – Да. Новости. Это всё вы с вашими утверждениями, что лучший способ уверить девицу в серьёзности намерений – подарить ей бриллианты. Вы сказали, они красноречивее любых слов. – Хамал кивнул головой, даже не думая опираться от сказанного. Риммон же продолжил: – Я просил поверенного подобрать ювелирные украшения для Эстель. Он сообщает, что старик Моозес, вы должны знать его, Хамал, это вас касается, предлагает на продажу редчайшие камни.

Хамал пожал плечами.

– Да, Моозеса я знаю, он ювелир, друг моего покойного деда, он часто бывал в доме. Я работал у него некоторое время, дед настоял, чтобы я прошёл у него выучку. Но почему это меня касается?

– Он продает колье и серьги, сделанные вашим дедом, Хамал.

Гиллель улыбнулся и развёл руками.

– Мой дед работал почти полвека, Сиррах, и сделал немало дамских украшений – даже для королевы Евгении. Если там его клеймо, смело можете покупать. Не сочтите это снобизмом или фамильной гордостью, но он действительно был мастером. Все его вещи уникальны, отличаются изысканностью и утончённым вкусом. – Он умолк, заметив выражение лица Риммона, и обеспокоенно поинтересовался. – Да что с вами?

– Моозес продаёт украшение в виде виноградной лозы, – Риммон уткнулся в строки письма, – где это?.. А вот... с листочками из золота и виноградными кистями из бледно-зелёных бриллиантов. Он много делал таких? – Хамал побелел. – Эстель и Сибил говорят, что такое было у Лили.

Хамал, и без того неестественно бледный, теперь побледнел почти до синевы.

– Вы хотите сказать, что это оно?

– Не знаю. Вы его видели? На Лили?

Хамал кивнул. Риммон соображал быстро, действовал ещё быстрее.

– Надо ехать к Моозесу. Нам вдвоём. Я, признаюсь вам, вообще не помню камней Лили, я-то и глядеть на неё не мог без отвращения, а вы опознаете их безошибочно. Не говоря уже о том, что мы сможем расспросить Моозеса о том, кто ему их продал или заложил. Вернее, – вы. Вам он скажет, мне – нет. Заодно я выберу подарок для Эстель. Вы же знаете цены? – Хамал потерянно кивнул. – Не дайте мне переплатить или купить дешёвку. Я прикажу заложить карету. К ночи будем в городе. Переночуем в гостинице, а утром – к ювелиру, – Риммон быстро вышел.

Хамал с трудом выбрался из кресла, опираясь на подлокотники. Эммануэль подошёл к нему.

– Будьте осторожны, Гилберт. Мне почему-то страшно, – Ригель со дня смерти Виллигута упорно называл Хамала Гилбертом, чего тот обычно старался не замечать. Но сейчас ему было не до того.

– Мне почему-то тоже, – сдержанно отозвался он, тщетно пытаясь унять дрожь пальцев.

Через полчаса они с Риммоном уехали. Ригель проводил их глазами до самого поворота. Отъезжающая карета показалась ему странно призрачной в белом лунном сиянии.

Глава 16. «Из бездны взываю к тебе, Господи...»

Магия есть ложь истины и истинность лжи.

– Элифас Леви, «Догма высокой магии», Париж. 1856. ХХII, 22

Мысли о Хамале и его полных значения словах об опасности, грозящей ему, о неизвестном убийце, все ещё остающемся неразоблачённым, размышления о Риммоне, оказавшемся при более близком знакомстве человеком умным и неординарным, и, наконец, тяжёлые раздумья о Морисе де Невере и Сибил всю ночь не давали Эммануэлю уснуть.

Он разобрался в себе. Рассчитывать на любовь Сибил было с его стороны просто нелепостью. Что он мог ей предложить? Её любовь к Морису де Неверу, если он понял всё правильно, объяснима и естественна. Морис – красив, добр, умён и богат. Как не полюбить его?

Но любит ли он Сибил? С его стороны Ригель не подметил ни одного жеста, свидетельствующего о расположении. Между тем, Морис щедр на такие жесты. Эммануэль оглядел в свете ночника свою спальню. Морис заставил её изящными антикварными безделушками, заполнил дорогими коврами и занавесами, украсил стены изысканными гравюрами. Он постоянно, сняв мерки с Эммануэля, заказывал по два комплекта роскошного гардероба. Теперь Ригелю не приходилось скрывать потёртости на старом сюртуке и расползающиеся швы на рубашках.

Морис любил его, и Эммануэль чувствовал это.

Сам Ригель никогда не считал себя настолько проницательным в любви, чтобы осмеливаться делать какие-то выводы. На мгновение он предположил, что и Невер может отвечать Сибил взаимностью, просто не афишируя своё чувство, чтобы не задеть его самолюбие. Эммануэль заметил, что с некоторых пор Морис перестал расточать комплименты Эстель, быстро поняв, что чувство к ней Риммона далеко выходит за рамки светского флирта. Что касается Эрны, Морис прекратил даже кланяться ей при встрече. Не значит ли это, что он увлёкся именно Сибил? Сам Эммануэль не воспринял бы такое поведение Мориса как предательство, скорее, смирился бы. Ведь сердцу не прикажешь.

Господи, как высока и чиста любовь Божья, и сколь много муки и скорби в этой странной и неуправляемой земной любви... Но, ещё раз задумавшись о возможности взаимности между Морисом и Сибил, Эммануэль покачал головой. Нет. Ведь он был постоянно рядом. Ни разу ни в манерах, ни в словах Мориса он не замечал ничего, говорящего об увлечении. Да и Лили... Будь Морис влюблён в Сибил – разве соблазнился бы он возможностью такого суетного и доступного наслаждения? Нет, Морис не любит Сибил. Но что тогда будет?

Господи, сжалься надо мною, сжалься над всеми нами.

Воспитанный человеком, давшим обет безбрачия, Ригель умел управлять собой. Он сможет это выдержать. Бог послал ему это испытание, Бог даст ему и силы перенести его. Он сможет, сможет, сможет. Эммануэль вынул скрипку, но заунывный и скорбный звук, вырвавшийся от соприкосновения смычка со струнами, только сильнее опечалил сердце. Он положил инструмент обратно, и перед ним тенью пронеслось странное воспоминание. Он не понял его. Снова вынул скрипку и вновь вложил инструмент в футляр. Вот оно. Гробы. Они тоже опускались в землю, точно инструменты в футляры. Словно возвращались в свою исконную обитель.

Странное, томительное и скорбное чувство охватило его. Эммануэль замер, оледенев, ощутил себя в жуткой, пугающей пустоте. Казалось, его покидала жизнь, вытекая, как кровь из венного пореза. В его душе не было привычной богонаполненности, тихой радости веры. Эммануэль забыл о Сибил и Невере, с трудом опустился на стул, приник грудью к столу, погрузившись в молчание этой звенящей, как трель цикады, тишины. Сколько просидел так – не помнил. Мысли мерно и едва осмысляемо текли в голове, становясь полу-жалобой, полу-плачем, полу-молитвой.

Облачиться бы в рубище и незаметной тенью – облаком – скользнуть по жухлым травам осенним. Мир без тебя – беспросветность. На храмовых узких ступенях раствориться в потоках дождя, растаять в сумраке тленном. Не оставляй меня! Мир без тебя – нелепость. Я – ничто и живу потому лишь, что длится этот серый ненужный вечер. Я, как царь вавилонский, взвешен на весах твоих, и гаснут одна за другой в шандалах оплывшие свечи. Кто я, чтобы роптать? Но мир без тебя – агония. Под сенью крыл твоих я постиг Полноту – и пустые сжимаю ладони. Сжалься же, Свете тихий, над чадом твоим поникшим. Сжалься надо мною. Сжалься надо мною. Сжалься надо мною. Мир без тебя – безысходность.

Лишь под утро Эммануэлю удалось забыться тяжёлым сном.

Проснулся он после полудня. Риммон и Хамал ещё не вернулись. Съев что-то, не разбирая вкуса, Эммануэль некоторое время сидел, словно в прострации, затем медленно оделся, вышел из замка и побрёл вдоль дороги навстречу карете, которая должна была уже, по его расчётам, возвращаться в замок. С горного уступа он видел дорогу до самого горизонта, но она была пуста. Охряной громадой сзади возвышался Меровинг. Серое море сливалось с серым свинцовым небом. Неожиданно Эммануэлю показалось, что он видит призрачную фигуру человека в лохмотьях. Но тот вышел из лежащего в ложбине рваного тумана и оказался реальностью – бледным и чуть сутулым путником лет сорока.

Тоска не проходила, сердце сжималось в предчувствии беды. Эммануэль вспомнил, что приехав сюда, уже ощущал это. "Нет, это просто моя боль, это пройдёт, – уверил он себя. – Такова воля Господня, я смирюсь, и всё пройдёт". Обернувшись, посмотрел на замок.

Почти до ветхой вековой черепицы цепкие побеги иссохшего плюща оплетали стены и бойницы его безмолвного ночлега. Вдали, у кромки прибоя, послышался тревожный клёкот одинокой птицы. "Нет, напрасно поэт, не любя небылиц, Левконою просил не верить Вавилонским таблицам. Даже если не верить в предзнаменования, не листать фолиантов чернокнижных – так размыты здесь бытия очертания, что случайный странник кажется призраком. Как же устал я дышать затхлостью подвалов, бродить лабиринтами этих полутёмных лестниц ... Сибил... горе моё"

Эммануэль почувствовал, что замерзает, и медленно побрёл по направлению к Меровингу. Мысли всё мрачнее и тяжелее окутывали его. Ему стало страшно. "De profundis glamavi ad Te..." "Из бездны взываю к тебе, Господи..."

В эту минуту Эммануэль услышал лошадиный топот и, обернувшись, увидел приближающуюся карету. Риммон почти на ходу втянул Ригеля внутрь, и Эммануэль ощутил железную силу мышц Сирраха. Карета промчалась под въездной аркой и остановилась у Южного портала. Ригель внимательно вглядывался в лица Сирраха и Гилберта, но в темноте кареты ничего не рассмотрел, когда же все трое оказались наконец в гостиной Риммона, не выдержал:

– Ну, не томите же, рассказывайте.

– Риммон приобрёл красивые безделушки для своей пассии, – устало и как-то глухо проговорил Хамал. – Покажите, Сиррах, – Риммон достал ларец, обтянутый синим бархатом, и раскрыл его. Голубое мерцающее сияние вспыхнуло мириадами крохотных искр. – Я чуть было не отравился мясным пирогом в гостинице. Сам виноват, пытался съесть некошерное, вот Яхве меня и наказал. Встретились мы и со стариком-ювелиром. Да, – кивнул он головой, поймав вопросительный взгляд Эммануэля, – это камни покойницы. Вы бы заказали уже обед, Сиррах, – обратился он к Риммону, – как едва не отравившийся я нуждаюсь в диетическом питании. Да, bibendum quid!

Эммануэль боялся дышать. Хамал же, точно нарочно испытывая его терпение, принялся обсуждать с Риммоном обеденное меню. Спор был въедливым, выдавая прихотливый и тонкий вкус Гиллеля. Он одно за другим браковал предлагаемые Риммоном блюда. Наконец они сошлись на лёгком консоме и нежных гренках, улитках по-бургундски, засахаренных фруктах и венгерском рислинге.

Сердце Эммануэля гулко билось. Едва Риммон вышел, он кинулся к Хамалу, вцепившись в лацканы его сюртука.

– Ну, говорите же!

Хамал мягко убрал его руки. Эммануэль обратил внимание на залёгшие под глазами Гиллеля густые чёрные тени. Вчера их не было.

– Старик сказал, что украшения принёс какой-то молодой человек, рассказав, что это-де семейная реликвия, но дела идут плохо и он вынужден продать её. Говорит, что не разглядел лица.

Ригель на мгновение замер.

– А то, что он сказал... соответствовало тому, что он думал?

Хамал долгим, мрачным взглядом окинул Ригеля.

– Нет, не совсем соответствовало. Точнее, совсем не соответствовало.

Эммануэль молча ждал.

– Он сказал Моозесу, что хочет не заложить, а сразу продать украшения.

– И это всё? Немного, – резюмировал Эммануэль.

Хамал судорожно вздохнул. Вошёл Риммон. Слуги стали накрывать на стол.

– Можно сделать ещё ряд умозаключений. Он хорошего происхождения, семья богата – ведь он разбирается в камнях, хотя, ... ну, не важно, а ещё – у него хорошие артистические данные и недюжинные находчивость и смелость.

– Я исключаюсь по всем признакам, – невесело заметил Эммануэль, разглядывая купленное Риммоном колье. На душе его странно похолодело. Он Сибил такого не купит... нет, не то... Эммануэль что-то понимал, но само понимание не облекалось в слова и не доходило до сознания.

– А вот Риммон подходит по всем, – ввернул Хамал.

– Да уж, нашли артиста, – Сиррах лениво развалился в кресле и, взяв ларец, внимательно поглядел на камни. – Что нужно женщинам? Зачем им эти побрякушки?

– Бриллианты никогда не были просто украшениями, Риммон. Они отражают статус. А статус будет важен всегда.

– Наверное, вы правы. Кстати, вы торговались, Хамал, как заправский делец. Я много переплатил?

– Нет. Вы не переплатили. Торговался же я не как делец, а как самый обыкновенный еврей. – Хамал говорил как-то отрешённо, точно вовсе не думая над сказанным. – Есть, кстати, такой забавный анекдот. Еврей обещает Богу, что будет исполнять все заповеди, если Бог даст ему богатство, красавицу-жену и сделает его раввином. Слышащие его молитву говорят ему, чтобы он не торговался с Богом. Тот педантично перечитывает все десять заповедей и уверенно говорит, что заповеди "не торгуйся" там нет. – Эммануэль и Сиррах улыбнулись. – Я надеюсь, Риммон, камни Эстель понравятся. Они подходят под цвет её глаз.

Некоторое время все молча ели. Неожиданно Риммон заметил:

– А может, мы ошибаемся, Хамал? Укравший камни – ведь не обязательно убийца. Он мог просто знать о них, а когда Лили убили, подумать, что это – весьма удобный случай стащить их.

– Если так, то воришка – одна из девиц. А продать камни она могла через подставное лицо.

– Девица не стала бы их продавать. Оставила бы до лучших времён. Сами же говорите – "статус", – Риммон захлопнул футляр.

– Слишком много загадок. Никто так и не знает, как её убили. Есть ли связь между смертью Лили и гибелью Виллигута? Как погиб Генрих? Колдовство какое-то... – Хамал нервно поёжился, и Эммануэль снова ощутил исходящий от него странный импульс.

– Я не верю в колдовство, Гиллель.

– А в привороты, Риммон? – насмешливо спросил Гиллель. Губы его раздвинулись в какой-то механической, деревянной улыбке.

– Да ну вас, Хамал! Будь можно колдовством мужчин заманивать, у Хеллы Митгарт были бы любовники!

Хамал нервно расхохотался. Отсмеявшись, заметил, наклонившись к Ригелю:

– Представьте, Эммануэль, нашего красавца мсье де Невера и Хеллу Митгарт у алтаря...

Эммануэль обладал живым воображением, и нарисованная Гиллелем картинка на мгновение вызвала оторопь, потом – улыбку, сменившуюся тихой болезненной грустью. Морис и Сибил...

Хамал заметил странности его мимики, внимательно посмотрел на него и опустил глаза. Руки его нервно дёргались, он, казалось, готов был сломать себе пальцы. За окном закружились снежинки, и вскоре снег повалил хлопьями.

После обеда Хамал напомнил Эммануэлю о книге, обещанной ему. Эммануэль ничего не обещал Хамалу, но понял, что тот хочет остаться с ним наедине. Он кивнул, и они направились к нему в комнату. В коридоре Гиллель напевал под нос какую-то шансонетку, смеясь, рассказал, как пытался уговорить Риммона сходить в городе в варьете, а сам то и дело поглядывал на Ригеля. Эммануэль, наконец, смог сформулировать свои ощущения.

Хамал солгал ему. Всё совсем не так. Хамал боится чего-то. Он напуган до полусмерти.

Глава 17. Оборотень

И под личиной внешней скрыта личность,

которой мы вовек не разгадаем...

– И.В. Гёте, «Фауст»

Едва они оказались в гостиной Ригеля, Гиллель сам наложил на дверь засов и дважды провернул ключ в замке. Выдержка начала изменять ему. Он рухнул в кресло, вцепившись руками в волосы. Ригель присел на краешек тахты и терпеливо ждал. Страх Хамала передавался ему.

– Это ужасно, Ригель.

– Рассказывайте же, Господи!

Хамал поднял на него больные глаза.

– Старик Моозес знает меня с пелёнок. Почти год до поступления сюда я работал с ним. Он любит меня как внука своего друга и невероятно высоко ценит как сотрудника. Говорит, что у меня великолепная интуиция. Вы знаете, Эммануэль, на чём она основывается. Я помог ему заработать на клиентуре сотни тысяч. – Он сглотнул слюну, и руки его конвульсивно сжались, – Моозес обладает огромным опытом и отточенным умом. Обмануть его невозможно... – Гиллель снова замолчал. Эммануэль боялся пошевелиться. – ... а самому ему ничего не стоит надуть любого. Но лгать мне он бы не стал, да и не смог бы, вы же понимаете.

Назад к карточке книги "Печать дьявола (СИ)"