Текст книги "Молох морали (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Сестра Нина к тому времени стала апатичней и злей, говорила, что все мужчины – одинаковы. Вообще-то Варенька так не считала: Трубников, раздвигая ей ноги, сильно стонал, Иванов же хрипел, Любатович молчал, только тяжело дышал, всё время мял её груди и долго не слезал с неё, между тем, его ждали в типографии. От него она снова понесла, но аборт был неудачен, Варе сказали, что детей у неё больше не будет.

Порой у Вари мелькала мысль: те ли это идеально откровенные, деликатно-чистые отношения, описанные её кумиром? Но так как у неё было много забот с изготовлением взрывчатых веществ и типографией, то времени задумываться об этом особо не было.

Вергольд, в общем-то, был человеком серьёзным и знающим. Разве что выдержки ему не хватало. Вот и в последний раз, когда надо было добавить порцию нитроглицерина в сосуд, он задрал ей юбки и приказал держаться за край ванны. Опомнился он, только когда она упала в обморок от вонючего смрада, поднимавшегося от кислот. Он отвёл её в частную клинику, заплатил сам. Что случилось на квартире после – Варенька только гадать могла: видимо, снова Вергольд на что-то отвлёкся.

Глаза Вари мучительно болели, словно туда сыпанули песку, нос точно кто опалил изнутри, глотать тоже было больно. Но она выполнила свой долг: передала Осоргину, что с Вергольдом беда.

– Головные боли у вас прошли? – неожиданно услышала она совсем рядом и обернулась.

Перед ней стоял, чуть склоняясь, молодой человек с огромными глазами, похожий на кого-то, виденного так давно, что воспоминание терялось в глубинах памяти. Впрочем, нет, она вспомнила. Архангел Гавриил в белых ризах с иконостаса маленькой церквушки напротив ворот их старого дома. Няня говорила "благовестник", у него в руках была зелёная ветвь. Почему? В воспалённых глазах Вари это лицо двоилось и чуть расплывалось, но она, вцепившись в одеяло, упорно пыталась сфокусировать взгляд на стоящем перед ней. "Как красив", пронеслась в ней какая-то чужеродная, не революционная мысль, "как он красив..."

Неожиданно до неё дошло, что он спрашивает её о чем-то.

– Что? Вы что-то спросили? – Варя все ещё не могла отвести глаза от лица врача.

Юлиан Нальянов внимательно вгляделся в лицо и опухшие веки девицы, смерил взглядом губы и заглянул в покрасневшие глаза. Не сожгла ли дурочка роговицу? "Je prefere mourir dans tes bras que de vivre sans toi?" Нет, мгновенно решил он, не пойдёт. Антон Серебряков? Не стоит затеваться. Он кивнул Левицкому на дверь, прося оставить их наедине. Тот исчез.

Нальянов сел на кровать к девице, опершись спиной о металлические прутья. Теперь его и Варвару Акимову разделяли всего пол сажени. От брата он услышал вполне достаточно, остальное – понял интуитивно.

– Вообще-то мне вас спрашивать не о чем. Но вот вам время спросить себя, – он не сводил глаз с девицы, поняв, что на время заворожил её. – Не пора ли начать думать своими мозгами, а не книжными схемами, Варвара?

Она растерялась. Кто это? Он же продолжал, не сводя с неё какого-то жуткого взгляда, пугающего и словно гипнотизирующего.

– Ты так и не заметила, что начав с книжной проповеди равенства, братства и чистой любви, превратилась в рабыню и подстилку похотливых мерзавцев, сливающих в тебя сперму, но убивающих твоих детей, а в итоге и вовсе превративших тебя в пособницу убийц?

Она замерла, оторопевшая и оскорблённая. Никто и никогда не говорил ей таких дерзких слов, никто так не оскорблял. Она выпрямилась.

– Они не убийцы! Мы социалисты. Цель наша – уничтожение неравенства, в чём корень всех страданий человечества, – она задохнулась, на миг замерев: больное горло перехватило болью. Но она яростно сглотнула и продолжила, – само правительство нас, посвятивших себя делу освобождения страждущих, довело до того, что мы решаемся на целый ряд убийств! Вот факт, известный всей России! Многострадальные долгушинцы: Папин, Плотников, Дмоховский! За распространение нескольких книжек по приказанию Третьего отделения, они приговорены к самым бесчеловечным наказаниям. А Чернышевский? Кто не знает, что уже много лет, как кончился срок его наказания, а его продолжают держать в той же тундре, окружённого жандармами!

Она остановилась – снова перехватило горло, но не только. Иконописный ангел смотрел на неё презрительно и иронично.

– У тебя хорошая память, Варенька, – насмешливо отозвался он, и её обдало жаром от этого сардоничного тона, – на конспиративной квартире ты набрала множество текстов прокламаций и мне отрадно видеть, что ты запомнила, что в них написано. Бесчеловечные наказания за распространение нескольких книжек, говоришь? – Он на миг опустил глаза, – думаешь, пустяк? Так ведь книжка – всё того же Чернышевского – сломала жизнь тебе, девочка. Не Третье отделение, а именно она. Она заразила твою, тогда ещё неокрепшую душу праздными мечтаниями и одурачила, потому что манила пустыми утопиями и неосуществимыми прожектами. Ты могла бы быть женой честного человека, рожать и воспитывать детей. Но она толкнула тебя в бездну. Каждый день ты ходишь по лезвию бритвы. У тебя уже не будет детей. Те, кто пользуются тобой, дали тебе унизительную кличку, как бордельной потаскухе. Чем всё кончится? Ты многие годы проведёшь в тюрьме. Не будет ни свободы, ни любви. И ведь не правительство виновато, Варюша, в том, что ты стала доступной, никем не ценимой женщиной, виноваты в том твои же дурные мечтания, порождённые лживой книжкой. Мёртвые и лживые книжки ломают живые жизни, Варенька, и за распространение иных из них – задушить мало.

Варя замерла. Мысль, откуда он всё это знает и кто он, как-то неприметно померкла в ней. Он говорил страшное. Нет, страшное не об ожидавшем её, ибо она полагала, что готова, подобно Рахметову, на пытки и казни, но страшное по сути. Он назвал понятные ей вещи какими-то другими, жуткими и оскорбительными именами, которые и повторить-то нельзя было, но что было возразить ему?

– Я не подстилка и не рабыня! – вскричала она.

– Вот как? – изуверски удивился он. – И можешь уйти оттуда? – он не дал ей ответить, и голос его стал голосом палача, – нет, малышка, ты слишком много знаешь. Тебя не отпустят. Оттуда не отпускают. Там все рабы. Правда, ты можешь отказаться от "чистых" революционных отношений, но сомневаюсь, что твою попку оставят в покое, ведь революционеры – бескорыстные аскеты только в прокламациях, а так, ты уж извини мне эту откровенность, Варюша, такие же похотливые козлы, как и всё остальные, если ещё и не похуже прочих. – Он усмехнулся. – И уверяю тебя, для очень многих в вашем движении наиболее привлекательна не романтика бомбизма, и даже не мечта застращать общество и диктовать ему собственную волю, хоть и это очень даже возбуждает. Но для весьма многих, – он гадко ухмыльнулся, – сугубо прельстительна возможность задарма полакомится доступными и бесплатными молодыми эмансипированными бабёнками – при декларированном отсутствии всяких обязательств. Ведь они подол-то тебе задирали, несмотря на "необходимость отдать все силы революционной борьбе..." На это сил хватало, да?

Он умолк, не спуская с неё взгляда, теперь – спокойного, даже немного унылого, почти дремотного. Варя тоже молчала. Навалились усталость и какое-то мрачное отупение. Она не хотела думать о сказанном им, но его голос, казалось, проник в голову и свистел там змеиным шёпотом: "Ты и не заметила, что начав с книжной проповеди равенства, братства и чистой любви, превратилась в рабыню и подстилку похотливых мерзавцев, сливающих в тебя сперму, но убивающих твоих детей, а в итоге и вовсе превративших тебя в пособницу убийц?..."

Его голос вдруг зазвучал снова – отчётливо и властно.

– Кто руководит всей этой мерзкой швалью?

Она растерялась.

– Я не знаю, никогда не видела его, – это вырвалось у неё помимо воли.

– Сколько лабораторий, подобной той, что в Басковом переулке?

– Я... я не знаю, – она опешила, – разве есть? Только там...

– Кто, кроме Вергольда, готовил динамит?

– Любатович... но он уехал.

– Кто такой Сергей Осоргин?

– Он... я не знаю, но велено, если что с квартирой случится – ему сообщить, адрес мне дали.

– По каким паспортам вы жили в городе? Где их доставали?

– Списывали копии с настоящих, – она тяжело сглотнула. – Вергольд занимал номер в гостинице, как приезжий, и помещал объявление в газете, что ищет служащих для своего дела. У приходивших, которым выдавали аванс, отбирали паспорта, снимали с них копии, подписи и печать и потом возвращали владельцам с выражением сожаления, что дело расстроилось.

– И у вас ни разу не было обыска?

– Нет, – покачала она головой, – каждую неделю приходила Ванда с написанным мелким почерком списком лиц, у которых должен быть в ближайшие дни обыск. Мы переписывали фамилии и адреса, чтобы предупредить их. Подлинный список тут же сжигался.

– Откуда приходил список? – голос его зазвенел, а глаза сверкнули.

– Я не знаю, но Вергольд как-то сказал, что непосредственно от служащего в Третьем отделении. Тот какому-то французу список передавал, а тот Ванде. Они его ангелом-охранителем называли.

– Что за француз?

– Не знаю, но Ванда его Французом называла.

Красивое лицо ангела исказилось в лик дьявольский, но тут же обрело прежние очертания.

– Кто такая Ванда?

– Полька, Галчинская, она с подругой в Дегтярном переулке живёт, стенографию учат, – по лицу Варвары прошла странная тень.

Нальянов заметил её, но ничего не сказал. Он ещё некоторое время расспрашивал её, потом поднялся с кровати, вынул откуда-то из-под халата бумажник и раскрыл его.

– Слушай меня внимательно, Варвара, и не говори, что не слышала. – Он протянул ей две ассигнации по двести рублей, – спрячь туда, где никакой товарищ по революционной работе не найдёт. Левицкий залечит тебе глаза и носоглотку и отправит к своему коллеге, тот даст медицинское заключение, что у тебя начинается чахотка. Сообщишь об этом товарищам и отправишься в Крым, и постарайся не глупить там. Найди нормальную работу. Правды не говори никому, даже сестре, если хочешь жить, конечно. Твои товарищи горазды на расправу. Затаись и, даст Бог, спасёшься. – Он повернулся и направился к двери, но уже почти от порога вернулся, – и на прощание, Варвара. Запомни, даже если не поймёшь. Любовь – это не мужик на тебе, любовь есть Бог, но Бог – это ещё и Путь, и Истина и Жизнь. Разрушающий чужие жизни динамитами никогда не обретёт любви. Он лишь утратит свой путь, перестанет различать истину и ложь, и рискует к тому же лишиться жизни. Помни это, Варюша.

Он растаял в сгустившихся сумерках палаты. Ей на миг показалось, что всё это было просто сном, пустым мороком, видением, ничего не было, но дверь распахнулась, появилась медсестра, внесла лампу, и Варвара в ужасе вскрикнула: в её судорожно сжатых руках захрустели две серые ассигнации.

Глава 5. Мазурочная болтовня и ресторанные трапезы.

Женский ум может вс ё – при условии,

что ему не нужно подчиняться логике.

Мигель де Сервантес

Предают только свои.

Французская мудрость

Лизавета Шевандина многого не сказала своему жениху. Имя Юлиана Нальянова среди девиц в свете последние месяцы произносилось с восторженным придыханием, о его победах над женскими сердцами ходили легенды. Правда, Аристарх Деветилевич утверждал, что половина слухов – вздорная ложь, между тем как Павлуша Левашов, многозначительно улыбаясь, шептал, что про нальяновские интрижки и половины правды не рассказывают – ведь сынок полицейского умеет прятать концы в воду. Однако Илларион Харитонов убеждал всех, что абсолютно все, связанное с Нальяновым, – просто «мазурочная болтовня» да девичьи мечты.

Но девичьи мечты – вещь удивительно устойчивая и даже настырная. Начало им положила подруга Анастасии Шевандиной Елена Климентьева, увидевшая молодого человека ещё на Рождественском костюмированном балу у графини Клейнмихель. Елена была там с дядей, а Юлиан Нальянов приехал с отцом, и, в отличие от многих разряженных гостей, отдал дань костюмированному балу только бархатной чёрной полумаской, которую, впрочем, вскоре снял, засунув во фрачный карман и больше о ней не вспоминал. Девицы не сводили глаз с молодого красавца, но он, уединившись в углу гостиной с членом Государственного совета генерал-адъютантом Логином Гейденом, о чем-то долго беседовал с ним, а после направился с отцом за стол английского военного атташе полковника Жерара и шведского посланника Рейтершельда.

Дочь обер-гофмейстера князя Волконского и княжна Барятинская несколько раз прошли мимо, но замечены не были. Наталия, дочь графини Сперанской, и сестра княгини Шаховской, Татьяна Мятлева, лорнировали красавца, Нина, дочь графини Шереметевой, и Анна, дочь графини Нирод, обмахиваясь веерами, осторожно осведомлялись о нём. Увы, время после ужина Юлиан Нальянов провёл за вистом с товарищем министра иностранных дел тайным советником Шишкиным, испанским посланником графом Виллагонзало и графом д'Аспремоном, а незадолго до конца бала исчез.

По временам молодого Нальянова видели в Мариинке, а после Сретения Елена Климентьева неожиданно встретила его в гостиной своей тётки, супруги князя Михаила Белецкого. Белецкий обсуждал с Витольдом Нальяновым вопросы безопасности на вокзалах, молодой же человек сидел рядом с отцом. Витольд Нальянов, как заметили хозяева, обращался к сыну всякий раз, когда ему нужна была справка, и Юлиан, ни минуты не размышляя, тут же начинал цитировать по памяти страницы уложений – параграф за параграфом.

Белецкий не обошёл молодого человека вниманием.

– Где же это учился сынок-то ваш, Витольд Витольдович?

Хоть сыновья были тайной гордостью тайного советника, по его лицу этого было не прочесть. Впрочем, по лицу Витольда Нальянова никто и никогда не мог ничего прочитать.

– Да где они только оба не учились, – проворчал он словно недовольно, – младший в Лондоне и Берлине. Ну, тот-то хоть по делу ездил, юриспруденцией интересовался и математикой, а этот так, извольте видеть, в Париже курс богословия у католиков слушал! Дожили-с. Чего смеёшься? – Этот вопрос относился к сыну, который, однако, вовсе не смеялся, но блеснул на слова отца белозубой улыбкой.

– Я окончил в Сорбонне курс по истории и праву, богословием же просто интересовался, – поправляя отца, уточнил он для Белецкого.

– Вот-вот, интересовался он, видите ли, бездельник, – Нальянов вздохнул, – зачем это тебе? Память исключительная и мозги недюжинные, и что? – вопрос был явно риторический, и Юлиан ничего не ответил, снова улыбнувшись.

Елена Климентьева, то и дело небрежно, как требовали приличия, поднимала глаза на Юлиана Нальянова и чувствовала полное душевное смятение. Чеканный профиль античных гемм, большие, неподвижные зелёные глаза, учтивая улыбка тонко обрисованных губ, сияющие чёрные волосы. Как бесподобно красив, как свободно, но с каким достоинством себя держит! Дядя тоже был явно в восторге от молодого гостя.

А вот тётка, Надежда Андреевна, смотрела на Юлиана Нальянова взглядом мрачным и тягостным и, хоть ничем не выказала неодобрение и старалась выглядеть радушной, Елена мельком заметила, как напряжённо та себя чувствует и как принуждённо играет роль гостеприимной хозяйки. Впрочем, она подумала, что ей это просто показалось.

После ухода гостей Елена поспешила поделиться с тётей впечатлением от визита.

– Как он хорош собой, не правда ли, тётушка?

Тут княгиня подлинно удивила Елену. Надежда Андреевна помрачнела и отчётливо, хоть и совсем негромко отрезала:

– И думать о нём не смей, слышишь? – последнее слово проступило каким-то змеиным шипением.

Елена испуганно вскинула глаза на Белецкую. Та, встретившись с ней взглядом, снова повторила, ещё настойчивей и отчётливей:

– Не смей даже думать о нём. Нежить это, а не человек, выродок, поняла?

Елена испуганно отшатнулась. С тётей её связывали отношения совсем близкие, сестра матери подлинно заменила ей мать. Сейчас, когда пришла пора выдавать Елену замуж, Надежда Андреевна опекала её не только с материнской нежностью, но и с твёрдостью цербера. Она строго следила за тем, чтобы в доме появлялись только "достойные" женихи: с хорошей родословной, не моты и не вертопрахи, не замешанные в дурных светских скандалах и, что называется, "люди денежные".

– Но ... почему, тётя?

Елена знала принципы тётиного отбора, в принципе, не спорила с ними, но Нальяновы, по её мнению, семейством были наиприличнейшим, люди родовитые, успешные и с деньгами, а оба сына Нальянова были ещё и наследниками миллионных капиталов промышленника Фёдора Чалокаева, о чём с почтением говорили в свете.

– Не твоего ума то дело, но говорю тебе – думать не смей об этом Юлиане, – снова зло прошипела Белецкая. – Не человек это. Что с матерью сделал-то... Не подходи к нему. Запомни.

Елена сильно смутилась тёткиным словам. Она знала осведомлённость Надежды Андреевны в светских сплетнях и подумала, что княгиня, видимо, слышала от своих бесчисленных подруг нечто, не делающее чести молодому Нальянову. Слухов и вправду ходило множество. Но всему верить? Мать? Мать его, она слышала, давно умерла.

В итоге, несмотря на резкое предостережение тёти, Нальянов всю ночь не выходил из её головы.

Дальше – хуже. Следующим вечером в гостиной Шевандиных, куда Елена заехала навестить подругу Анастасию, разговор снова зашёл о Нальянове, и восхищённые придыхания, циркулирующие в свете, умноженные на восторженные описания Анны, видевшей его в театре, не дали беседе заглохнуть.

Елена снисходительно поддержала разговор.

– Мой дядя сказал, что редко видел столь одарённого молодого человека. Они с отцом у нас вчера обедали, – лениво пояснила она, с удовольствием заметив, какой завистью пылает взор Аннушки, – да, Юлиан красив бесподобно, это верно, и галантен весьма.

Последнее отнюдь не соответствовало действительности. Молодой Нальянов не проявил себя кавалером, впрочем, под взглядом отца сын и не дерзнул бы ухаживаниями-то заниматься. Эта мысль весьма утешала Елену, которая, сколько ни глядела в гостиной тёти на молодого гостя, не заметила в нём интереса к своей персоне. Но рассказывать подругам о сдержанности Нальянова не собиралась.

Анастасия слушала Елену всегда в безмолвии, Лиза фыркала, Аннушка ловила каждое слово Елены.

Надо сказать, что Анна Шевандина поначалу, когда слышала рассказы подруг о молодых красавцах, морщилась. Неужели действительно все дело женщины заключается в том, чтобы отыскать достойного её любви мужчину? А где же прямая потребность настоящего дела? Пусть это дело темно и невидно, пусть оно несёт с собою одни лишения без конца, пусть на служение ему уходят молодость, счастье, здоровье, – что до того? Ведь этот тяжёлый труд облегчался бы пониманием, что живёшь не напрасно.

Об этом постоянно говорил Харитонов, который приходил к Шевандиным довольно часто и был, как все замечали, влюблён в Настю. Анна не спускала с него радостно-недоумевающего взгляда, его слова волновали и очаровывали её. Жить не напрасно – это самое главное в жизни. Но дальше? Харитонов посоветовал ей поступить в сельские учительницы, близко стоять к народу, сойтись с ним, влиять на него. Он говорил, как плохой актёр твердит заученный монолог, да и она никак не видела в этом "настоящего" дела.

– Голубушка, это дело мелко, что говорить, – сказал Харитонов, видя, что она недоумевает, – но где теперь блестящие, великие дела? Да и не по ним узнается человек. Это дело мелко, но оно даёт великие результаты.

Но Аннушка хмурилась. Это ли дело? Конечно, не такая пошлость и мещанство, как обсуждать каких-то светских хлыщей, но всё же... Однако с тех пор, как она увидела этого "хлыща" в театре, мнение её переменилось. Она сама не понимала, что произошло, но отныне Анна горячо защищала Юлиана Нальянова от любых обвинений, и считала, что у человека с таким лицом просто не может быть дурного нрава.

Общий разговор пыталась оборвать Елизавета.

– От такого, как Нальянов, надо держаться подальше, госпожа Андронова сказала, что один только скандал с Иваном Мятлевым говорит о том, что Нальянов – человек без чести. О Надежде Софроновой и говорить нечего. А уж история с дочерью госпожи Скарятиной и вовсе ужасна. Она же говорила, что и в семейке нальяновской не всё чисто.

Лиза не закрывала глаза на то, что сватовство Осоргина можно счесть удачным, только если считать удачей то, что ей вообще удалось найти жениха. Понимание, что красавицы-сестры составят более удачные партии, злило её, а уж разговоры о богаче-Нальянове просто выводили из себя.

– Ну, перестань, Лиза, сколько тебе говорить, что это всё вздор? – с унылой тоской проговорила Анна.

– Это ты так считаешь, – зло прошипела Лизавета.

– А что за истории-то, Анюта? – лениво спросила Елена, стараясь, чтобы в голосе не проступил интерес.

– Да глупости, сплетни все. Мятлев вызов Нальянову послал, тот якобы сестрицу его совратил, а выяснилось, что дурочка все выдумала, чтобы внимание к себе привлечь, вот Дашке Куракиной и сказала, что у неё свидание с Юлианом было. Братец же, как услышал, к Нальянову и кинулся. Тот изумился – он о Татьяне Мятлевой и слыхом не слыхивал, тогда только из Вены приехал, Мятлев же, как помешанный, настаивал на дуэли, но тут сестрица прибежала, покаялась, что всё вздор, мол...

– За любовника испугалась? – ядовито спросила Лиза.

– Как же! Нальянов в подброшенный двугривенный попадает, а Ванюша Мятлев, по слухам, револьвера в руках отродясь не держал, у него за стёклами очков и глаз-то не видно, – отбрила Анна, – кому бы бояться?

Елена внимательно слушала.

– А что Софронова?

– Та наглоталась какой-то дряни, написав записку, что Нальянов жесток. Потом выяснилось, что она отправила ему три дюжины писем, а он ни на одно не ответил.

– А Лидка Скарятина?

– А Скарятина замечена была выходящей из нальяновского парадного, сплетни пошли, но она утверждает, что к княжне Анне Долгушиной заходила, та тоже в дервизовском доме квартирует, но этажом ниже и в другом парадном. Сказала, дескать, перепутала. Странно только, что не со своим кучером приехала и без компаньонки.

– И вы в это верите? – презрительно бросила Лиза Шевандина. – Госпожа Андронова в людях не ошибается, – отчеканила она и вышла из комнаты.

Это суждение можно было счесть равно как истинным, так и ложным. Зинаида Яковлевна Андронова, крёстная Лизы, считала, что у всех молодых кобелей на уме одно, и была не так уж и неправа, но кобелями считала даже сорокалетних подагриков и пятидесятилетних астматиков.

Последующие месяцы упрочили странную репутацию Юлиана Нальянова: слухов вокруг него дымилось множество, но заметить пламя никому не удавалось. Реноме весьма многих девиц оказалось подмоченным, количество влюблённых в Нальянова постепенно стало равняться числу ненавидящих его, но это мало о чём говорило: женская ненависть, собственно, та же любовь, разве что вывернутая наизнанку. Вёл себя Нальянов как истый джентльмен: если его спрашивали, имела ли место интрига с той или иной светской красавицей, Юлиан Витольдович, слегка склоняя голову и опуская долу свои величавые глаза, задумчиво интересовался: "Кто это?"

Брат же Юлиана, Валериан, и вовсе нигде не показывался, кроме службы и мест преступлений. Татьяна Закревская как-то проронила, что он – откровенный хам. Правда, после уточнений выяснилось, что молодой человек, когда у матери Татьяны украли жемчуга, не пожелал быть ей представленным и даже не допрашивал её.

Но украшения нашёл к вечеру того же дня.

Елена ловила эти слухи ревниво и жадно, несмотря на слова Лизы и молчаливое отторжение Насти, и тут ей случилось снова встретиться с Юлианом Нальяновым на вечере у князя Заславского. Гостиная князя с её малахитовыми колоннами и обитыми зелёным бархатом диванами оказалась удивительным обрамлением для зелёных глаз Юлиана. Юлиан Витольдович задал в этот раз Елене несколько вежливых вопросов о князе Белецком, просил передать ему поклон и даже сказал, что она прелестно выглядит. Но на танец не пригласил и снова ушёл задолго до конца вечера. Елена сама не заметила, как стала ложиться и просыпаться с мыслью о Нальянове. В сравнении с ним все мужчины казались ничтожествами. В Варшаве тётка сделала ей выговор за пренебрежение к какому-то посольскому атташе, видимо, мнящему себя красавцем. Какой ещё атташе?

Она никого не замечала.

...Витольд Нальянов, седовласый шестидесятилетний мужчина с трехзвёздными галунными петлицами, возглавлявший Вторую экспедицию Третьего отделения, ведавшую особо опасными уголовными преступлениями, сектантами и фальшивомонетчиками, лениво набивая трубку поповским табаком по восьми рублей за фунт, мрачно заметил:

– Расползается крамола, как злокачественная опухоль. Но желание карать ниспровергателей и одновременно угодить "гуманностью" либеральной публике – не знаю, как это укладывается в голове у властей. – Он зажёг трубку, и его глаза с выпуклыми пергаментными веками заволокло ароматным дымом.

Единственным слушателем Нальянова был его сын Валериан, сидевший у окна и листавший какие-то бумаги. Время приближалось к семи. Днём Валериану удалось ещё пару часов поспать, и сейчас, хоть его по-прежнему клонило в сон, выглядел он лучше. Мысли его занимали дело Мейснер, попытка брата вызнать в клинике связи бомбистов и ужин.

На реплику отца он ничего не ответил, просто кивнул.

Тут в дверь просунулся посыльный с запиской, отец и сын поспешно поднялись. Валериан поблагодарил курьера, запер дверь и торопливо распечатал листок. Он ждал доклада по убийству Мейснер от одного из своих агентов.

– Это от Юлиана, – удивлённо проговорил он. – Пишет, что ждёт меня на набережной в "Контане".

– Но не мог же он... – старший Нальянов, бывший в курсе задания Юлиана, бросил быстрый взгляд на часы на стене. Со времени приезда Юлиана отец видел сына только у сестры во время обеда. – И часа не прошло. Значит, сорвалось.

– Наверное, – Валериан был расстроен: он возлагал на брата большие надежды.

В фешенебельном "Контане" тяжёлую дубовую дверь перед ним открыл с почтением раскланявшийся ливрейный швейцар с расчёсанными надвое бакенбардами, представительный как генерал от инфантерии. Валериана провели по мягкому ковру в гардероб, потом величественный метрдотель, узнав, что посетителя ожидают, кивнул и без слов проводил его в уединённое место в затемнённом углу, где сидел Юлиан. Тот, не дожидаясь брата, уже сделал заказ, и теперь с остервением кромсал ножом и серебряной вилкой кусок мяса, точно тот в чём-то провинился перед ним. Бледный официант нервно протирал неподалёку бокалы и тарелки, с испугом глядя на озлобленное выражение на красивом лице клиента. Неужто мясо пережарено? Ведь сам Мефодий готовил...

Валериан молча сел рядом. Подскочил ещё один официант в чёрном фраке с крахмальной манишкой и тут же поставил на стол дымящийся поднос. Пока он не отошёл, братья молчали.

– Не хочется мне огорчать вас, милейший Валериан Витольдович, – жуя, тихо проговорил наконец Юлиан, – но придётся.

– Что ж так? – закладывая салфетку за воротник и приступая к трапезе, спокойно поинтересовался Нальянов-младший. – Девица оказалась твердокаменной? Возможно ли-с?

Официанты быстро носились от столиков на кухню, искусно лавируя с тяжёлыми подносами, заставленными снедью, нося их над головами. Оркестр вдали играл гайдновские вариации, они сливались с тихими звоном вилок и бокалов, женским смехом и негромкими командами метрдотеля, посылавшего официантов то к одному, то к другому столику.

– Невозможно-с, – согласился Юлиан. Теперь в его голосе и манерах явно проступило старшинство, – девица мало что знает, да я и сам такой не доверил бы даже менять промокашки под пресс-папье, но кое-что она рассказала. Они весьма оригинально обзаводились документами, потом расскажу, это пока не к спеху, лаборатория, девица уверяет, только одна, или она просто не в курсе. А вот почему их до сих про не накрыли, так это потому, что из Третьего отделения им регулярно передавали список предполагаемых обысков. Приносила некая Ванда Галчинская. Получала его от Француза, а тот – непосредственно от сотрудника Третьего отделения. Именовали они этого иуду Ангелом-охранителем. Так-то, дорогой братец, Булавины не переводятся.

Валериан молчал, замерев с нанизанным на вилку грибком. Метрдотель в визитке с полосатыми брюками промелькнул в свете лампы, исходящем от соседнего столика. Оттуда послышался мужской голос, по-французски рассказывавший старый анекдот, и игривый, немного глупый женский смех. Оркестр играл сонно и медленно, ароматы мяса и тонких специй, витавшие в воздухе, одновременно возбуждали и усыпляли.

– Ты уверен, Жюль? – растерянно проронил Валериан, отправляя всё же грибок в рот, убеждённый, впрочем, что брат ошибиться не мог.

– Да. Сколько у вас человек?

Младший Нальянов вздохнул, плечи его понуро поникли.

– Вообще-то, считая тайных агентов, до чёрта, но на совещаниях по обыскам шесть человек. Но это едва ли кто из высших чинов, – скривил он губы, – я скорее отца заподозрю. Это, вероятнее всего, пользующийся доверием кого-то из них мелкий прихвостень, – убито предположил Валериан. – Из контролёров трое, Каримов, Зборовский и Чаянов. Это мои люди. – Его лицо зримо потемнело. Да, братец, что и говорить, огорчил его. Ох, огорчил.

Некоторое время оба молчали, прикончив первое блюдо.

– Если тебе нужен мой совет, Валье, – пригубив вина, продолжил Юлиан, – то начни с трупа Вергольда. Его пора обнаружить. – Валериан кивнул, соглашаясь. – Дальше – похороны, кто-то из этой шелухи неминуемо там мелькнёт, сердце чует. Одновременно проследи путь бумаг с датами обысков. Подсунь ложную бумагу с ложными датами, посмотри – где и через кого всплывёт? Тюфяк и Художник пусть настороже будут.

Валериан кивнул – эти мысли пришли уже и в его голову.

– А ты... ты не мог бы сам взяться за эту Ванду? Я-то официально в уголовном ведомстве, да и убийство Мейснер надо закончить – репортёришки каждый день досаждают.

– Не знаю, подумаю. Париж, в принципе, пока подождёт.

Валериан улыбнулся. То, что брат готов был помочь – снимало большое бремя с души. Ведь рассказанное Юлианом потому и отяготило, что совпало с его собственными подозрениями, и опереться в такую минуту на того, кому беззаветно веришь – было большим облегчением.

– А что девица? – поинтересовался он, – попка и в самом деле круглая?

– Обыкновенная мечтательная дурочка, – не отвечая на последнюю реплику брата, махнул рукой Юлиан, – я дал ей денег и посоветовал убраться из Питера. Сумеет – её счастье.

– А нет ли резона...

– Сделать из неё наблюдателя? – подхватил, усмехнувшись, Юлиан и покачал головой, – нет, девка недалёкая, несмотря на блудную жизнь, довольно чистенькая. Ни ума, ни воли, оттого и ищет идеалов. Впрочем, сила бабская, она, Валерочка, в дурости и свершается, так что ничего страшного. Но осведомитель дураком быть не должен. Я на неё и гривенника не поставлю.