Текст книги "Молох морали (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– У вас нет сердца. Вы – не человек,– зло бросил в лицо Нальянову Дибич.

– Я уже говорил вам, чувствительность – не преимущество, а слабость духа – не достоинство. Идите спать, вы же с ног валитесь.

Дибич неожиданно точно ощутил вязкую сонливость и тянущую боль в сердце. Он подумал, что спорить с "холодным идолом морали" бессмысленно, пошёл к себе в комнату и, едва прилёг, провалился в сон.

За окном совсем стемнело. В третий раз за день полил дождь, на сей раз – затяжной и сильный. Юлиан заставил брата выпить ещё один бокал коньяку, Лидия Витольдовна, вернувшись со двора, со злостью захлопнула двери.

– Совсем помешалась Надька, ей-Богу! Кричит, что это всё из-за тебя, Жюль. Как так можно? – С Надеждой Белецкой Лидия Чалокаева не ладила никогда, и истерические вопли княгини, её обвинения в адрес собственного обожаемого племянника не могла не воспринять в штыки.

– У неё горе, – меланхолично сказал Юлиан, наигрывая моцартовский "Реквием".

– А ты, что, племянницу её близко знал? – подозрительно спросила тётка.

Юлиан поднял глаза и лучезарно улыбнулся.

– Нет, близко не знал.

– А эту... шевандинскую девицу?

– Эту знал, – рассмеялся Нальянов.

Валериан покачал головой. Глаза тётки блеснули.

– А что же она в смерти этой Анастасии тебя не обвиняет, а в смерти её Ленки, получается, ты виноват? Кричит, что ты её с ума свёл? Ловеласом обозвала...

– Она не так уж и не права, – пальцы Юлиана, пробежав по клавишам, вызвали к жизни кривляющуюся мелодию чардаша. – Ловелас не тот, в ком женщины пробуждают страсть, а тот, кто пробуждает страсть в женщинах. Это мужчина, которому женщина не может и не хочет сопротивляться. Но мужчина охладевает к женщине, которая слишком сильно его любит и не ценит тех, кто не сопротивляется. Видимо, с сердечными чувствами дело обстоит как с благодеяниями: кто не в состоянии отплатить за них, становится неблагодарным. Но в смерти Климентьевой я неповинен ни сном, ни духом. А где Вельчевский?

– С врачом и телом уехали.

Чалокаева села рядом с Юлианом. Тон её изменился, она успокоилась, но казалась напряжённой.

– Юля, Валье, а кто девок убил-то?

Нальянов посмотрел тётке в глаза и улыбнулся. Ответил серьёзно.

– Когда появится Вельчевский – я, возможно, буду это знать.

– Но это мужчина? Кто-то из этой публики?

– Да, это из этой публики, что до того, кто именно... Женщины способны на всё, мужчины – на всё остальное, так что, тётушка, подождите немного. У истины есть дурацкое свойство, общее с дерьмом. Она всегда всплывает. Эту же мысль, кстати, выразил и наш Господь, но в более пристойной форме, сказав, что всё тайное всегда становится явным.

Лидия Витольдовна усмехнулась и вышла.

– Ты уже что-то понял, Жюль? – Валериан, хоть и выпил полбутылки коньяку, слова произносил отчётливо.

– Как ни странно, наоборот. Я кое-что перестал понимать. Чёрт бы подрал нашего дорогого Андрэ с его блудными забавами. Если бы не он, я бы уже разобрался.

– Ты полагаешь, что убийца действовал из ревности?

– Меня сбивает блудная ночка Дибича, – пояснил Юлиан. – Он спутал мне все карты. Спросить напрямую, есть ли у него привычка оставлять на плечах и заднице девиц царапины, я не могу – воспитание не позволяет. Но Вельчевский завтра это спросить будет обязан. – Нальянов плесканул себе коньяка на дно бокала и озабоченно продолжил. – Но мой дорогой Андре и солжёт, дорого не возьмёт, к тому же, он дипломат: умение лгать входит в набор его профессиональных навыков. Жаль, нервишки у него слабые – сегодня они его подвели. В любом случае, всё сводится теперь к одному – была ли Шевандина изнасилована убийцей? Если да – всё становится ясным как божий день, и можно посылать Вельчевского за парочкой наручников и арестовать мерзавцев. Если нет – надо будет думать снова.

Валериан быстро вскинул глаза на брата.

– Я правильно понял, Жюль? Ты считаешь, что убийц... двое?

– Да, – уверенно кивнул Юлиан, – и они даже не соучастники.

Валериан напрягся. На его переносице снова проступила поперечная морщина.

– То есть второе убийство никак не связано с первым?

Юлиан закусил губу и ненадолго задумался.

– Связано. В том смысле, что не будь первого, не было бы и второго. Но убийца Шевандиной, я думаю, сегодня имел повод здорово удивиться.

Валериан потёр виски.

– Чёртов коньяк, я много выпил, туманит голову. На каком основании ты полагаешь, что это не один человек? Обе девицы молоды, хороши собой. Мне даже показалось, что в действиях убийцы в обоих случаях сквозит какое-то безумие, почти отчаяние.

– Правильно, мой мальчик. Я тоже заметил. Только отчаяние совсем не одинаковое.

– Ты уверен?

– Хм...

– Конечно, он ни в чём не уверен. – Дибич стоял на пороге гостиной. Он прекрасно слышал разговор братьев. Полчаса назад он проснулся. Подслушанный разговор вывел Дибича из себя. – И что вы хотите от меня услышать? Причём тут моя правдивость? Вы просто умничаете и набиваете себе цену, вот и всё.

Нальянов ничуть не рассердился.

– Иногда я это делаю, – согласился Юлиан, – но не перед Валье, уверяю вас. Ну, а так как я не подозревал о вашем присутствии, то нелепо думать, чтобы я актёрствовал перед собой.

– Тогда с чего вы решили, что моё свидание с Шевандиной имеет отношение к преступлению?

– О! – махнул рукой Нальянов. – Тут, скажу честно, дорогой Андрэ, мы делим ответственность пополам. И мне придётся покаяться перед вами. Вы поступили как обычный подлец, решили обманом заманить и соблазнить девицу, в которую были влюблены, и подсунули ей записку, подписанную моим именем. Я не любил мадемуазель Климентьеву, но как сказал один остроумный француз: "Пусть нет любви, зачем же ненавидеть?" Я не желал девушке зла, при этом считал, что связь с таким подлецом, как вы, счастья никому не принесёт: когда она поймёт, что обманута, да ещё вами, она, я уверен, наложила бы на себя руки ещё быстрей, чем после связи со мной. В таких случаях во мне проступает "холодный идол морали": мне захотелось помочь бедняжке и спасти её от вас. Но я тоже подлец, и не брезгую подлыми методами. Я переложил записку в шляпку своей бывшей любовницы, хоть, признаюсь, хотел подсунуть её кому-нибудь из эмансипированных особ, да не получилось.

Дибич стоял с открытым ртом посреди комнаты и не мог выговорить ни слова.

– Именно этим, кстати, объясняется и моя великодушная готовность помочь вам выбраться из западни, в которую вас загнала ваша блудная похоть, – спокойно продолжал Нальянов. – Аморально подписываться чужим именем и выдавать себя за другого, аморально обманывать непорочных, но подлог письма тоже неправеден. Хороши мы с вами, нечего сказать. Хотя, если задуматься, раз письмо было подписано моим именем, следовательно, у меня было и некоторое моральное право решать, кому его адресовать, – глаза Нальянова насмешливо блеснули. – Теперь я отвечу на ваш вопрос. Почему я говорю, что вы смешали полиции карты? Потому что о визите Анастасии стало известно Ванде Галчинской, которая выследила её, а так как нигилистка считала, что приходила она не к вам, а ко мне, то из ревности и обиды за высказанное Настей им с Мари пренебрежение, она рассказала о ночном вояже Шевандиной всем гостям Ростоцкого. Точнее – своей подружке Тузиковой, Левашову и Елизавете Шевандиной. Лизавета закатила скандал Анастасии, их слышал Гейзенберг, потом от Левашова всё узнали Харитонов, Климентьева и Анна Шевандина. А Лизавета, видимо, рассказала всё жениху и его братцу. В итоге, на пикнике мы попали не просто в гадюшник, как я вам сказал раньше, а в растревоженный террариум.

Дибич, потрясённый и уничтоженный, сел, точнее, нащупал бедром диван и присел на подлокотник.

– Господи...

– Рад, что начинаете кое-что понимать, но не думаю, что вы всё понимаете до конца. Дело в том, что ваша ночная гостья была особой вам под стать. Распутная и подловатая, она, однако, умела сохранять "в подлости маску благородства". В неё в итоге был влюблён Илларион Харитонов, видевший в ней воплощение своих грёз об истинной женственности. Не будем обсуждать степень глупости подобных иллюзий, но их крушение болезненно. Узнав о том, что она приходила ночью ко мне – он стал невменяемым. На меня у него рука бы никогда не поднялась – кишка тонка, а на Анастасию... вполне.

– Илларион – убийца? – губы Дибича не слушались его.

Нальянов усмехнулся

– Это только по логике. Но логика глупа. Мотивы могли быть и ещё у некоторых. И ведь не менее озлоблены были девицы. Теперь Анастасию ревновали Елена Климентьева, сестрица-Аннушка и Ванда с Мари, да и Лизавета, хоть и не столько из ревности, сколько из зависти, – все они готовы были удушить мерзавку.

– Но как же... Елена не могла...

–Убить Анастасию? Да, она была леди, признаю. И если бы мы точно знали, было ли насилие, мы могли бы уверенно исключить всех женщин. Под подозрением остались бы двое-трое мужчин. Так что, как видите, я вас вовсе не мистифицировал. Но тут есть иная сложность. Осмотрев тело Шевандиной, сможете ли вы понять, что оставлено вами, а что – нет? Как я понимаю, в вашей спальне не горел даже камин, вы опасались, что вас узнают. В итоге, что мы имеем?

Дибич вздохнул. Мутное чувство тошноты расползалось в нём и убивало все прочие ощущения.

– Я... посмотрю, постараюсь. Но вы сказали, что Елену убил кто-то другой?

Нальянов кивнул.

– Это предположение, но в данном случае врач не увидел никаких следов насилия.

– Значит, убийца – женщина? Но кому... зачем?

Юлиан вздохнул.

– Ох уж эта логика, – он снова глотнул коньяку, – если нет следов изнасилования, значит, убийце нужно было не скрыть следы иного преступления, а ему нужна была именно смерть жертвы. Но я вас уверяю, мой дорогой Андрэ, что если бы не смерть Анастасии Шевандиной – мадемуазель Климентьева была бы жива. И я вас вовсе не мистифицирую.

Глава 19. Математика преступления.

Роль предусмотрительного человека весьма печальна:

он огорчает друзей, предсказывая им беды,

которые они навлекают на себя своей неосторожностью;

ему не верят, а когда беда все-таки приходит,

эти же самые друзья злятся на него за то, что он её предсказал.

Н. Шамфор

Непробиваемая уверенность и ледяной тон «холодного идола морали» вначале просто убили способность Дибича возражать. Он даже не пытался оспаривать выводы Нальянова. Оказалось, Юлиан знал куда больше, чем предполагал Дибич, оттого-то вся открывшаяся вдруг картина предстала перед Андреем Данилович в самом неприглядном свете. Он был подавлен и удручён. Даже то, что Нальянов мастерски обыграл его в ситуации с запиской, не столько унижало, сколько подавляло молниеносностью соображения и действий проклятого моралиста. Да и вся цепь рассуждений Юлиана вмиг свела все разрозненные факты воедино.

– Я не бросил бы её, – непонятно почему, именно эта мысль из всего сказанного Нальяновым, задела Дибича больнее всего. – Я любил Елену, и не ославил бы и не бросил.

Нальянов не спорил.

– А я вас в подобном намерении и не обвинял. Но в подлости – истиной подлости – всегда скрыт дьявол, дорогой Андрэ, а дьявол – это всего лишь себялюбие. Человек уподобляется дьяволу не тогда, когда начинает убивать, но когда начинает любить себя больше, чем Бога. Именно в этом ведь – исконный дьявольский грех. Даже сейчас, уверяя меня, что не предали бы мадемуазель, вы ни на минуту не задумались о ней самой, о её склонностях, душевном покое и счастье. Поэтому-то вас и зовут подлецом. Такие как вы – чёрные омуты бытия, поглощающие всё, до чего вам удаётся дотянуться.

– А сами вы – безупречны?

– Двинете мне в упрёк слова старой графини Клейнмихель? – мгновенно перехватил его мысль Нальянов. – Не получится. Не суйте нос в чужие семейные дела, боком выйдет. – Он явно начал злиться, к тому же сидевший всё это время в молчании Валериан, казавшийся уснувшим в полусонной летаргии, неожиданно поднялся и бросил на Дибича пугающе злобный взгляд. Оба брата сейчас казались почти близнецами, их плечи сошлись и кулаки сжались.

Дибич торопливо отступил и поспешно вышел из комнаты.

Валериан подошёл к окну и распахнул раму. В залу ворвалось прохладное дыхание ветра, шум древесных крон и освежающий запах дождя. Юлиан, тут же забыв про Дибича, закинул руки за голову и откинулся на кушетке.

Младший Нальянов несколько минут прислушивался к шуму дождя за окном, потом обернулся к брату:

– Этого подлеца послать бы подальше. Что тебя с ним связывает? Зачем ты пригласил его в дом?

– Я не приглашал, – Юлиан пожал плечами. – Случайное знакомство. Что до прощания с моим дорогим Андрэ, – Он зевнул, – то оно воспоследует само собой. Подлец не любит, когда его называют подлецом. – Он поднялся, задумчиво прошёлся по комнате. – Что за напасть? Почему так вдруг захотелось жареной рыбки? Завтра после ареста этих мерзавцев, – на рыбалку. Хочу поймать сазана. Я у Висконтиева моста местечко присмотрел, там должно отменно клевать.

Валериан только улыбнулся.

Утро среды было омрачено горестными воплями Надежды Белецкой, страшными и надрывными. Все ждали, пока привезут с похоронной конторы гробы, все были собраны к отъезду.

Нальяновы с Дибичем ушли в полицейское управление к Вельчевскому. Андрей Данилович провёл ужасную ночь, и сейчас чувствовал себя совершенно разбитым. Слова Нальянова, сожаление об Элен, понимание, что он совершил что-то страшное и непоправимое, совершенно изнурили его. Предстоящее ему испытание, унизительное и постыдное, тоже безмерно тяготило, но отказаться он не мог. И не из-за страха, что Нальянов расскажет всё о записке, скорее, в нём проснулось желание хоть чем-то искупить свою вину, иметь возможность сказать – хотя бы себе, – что сделал всё, что мог. Елене уже ничто не могло помочь, но хотя бы найти убийцу. Это был пустяк, жалкий паллиатив, но Андрей Данилович верил, что узнанное имя убийцы Елены поможет ему прийти в себя, даст выход той боли и безысходности, что поселилась в душе.

К его безмерному облегчению, его оставили с телом Анастасии наедине. Никто не торопил его и не беспокоил. Он видел в окно, как Юлиан сел с Вельчевским на скамье возле полицейского управления и что-то долго говорил ему. Вениамин Осипович молча кивал. Валериан куда-то ушёл, но вскоре вернулся, к удивлению Вельчевского, с ведром, болотниками и двумя удочками.

Дибич тупо разглядывал тело той, что ещё в ночь на воскресение согревало его плоть, которое он принимал за тело любимой. Вода смыла с него все следы и запахи, грудь была тверда и неподвижна, как мрамор, ласкавшие его руки казались ледяными, на шее Анастасии багровели тёмные пятна от пальцев убийцы.

Тяжёлый запах камфары и формалина давил на виски. То, на что намекал Нальянов, было вздором, Дибич не любил грубостей и не оставлял на телах любимых "знаков страсти", и сейчас искал следы чужих рук. Как он понимал, следы рук Харитонова, ведь Нальянов прозрачно намекнул ему на вину Иллариона.

Он нашёл их, когда санитары перевернули тело, и сразу поспешил выйти на свежий воздух. Ему было всё равно, что подписывает приговор Харитонову, хоть лысеющая голова Иллариона, стёкла его круглых очков и растерянные голубые глаза как-то не вязались в его голове с убийством. Рохля ведь, подумал он как-то отрешённо.

Дибич вышел из мертвецкой, подошёл к Нальяновым и Вельчевскому. По глазам полицейского понял, что о записке и всём прочем тот уже знает.

– Я думаю, да, её ноги оцарапаны. В ночь на воскресение этого не было, – Дибич не поднимал глаз на Нальянова, смотрел на угол скамьи, окрашенной синей краской. – Но кто убил Елену? Ведь не Харитонов же?

– Нет, дорогой Андрэ, – это обращение, которого он так добивался от Нальянова, теперь резало ему слух. – Мне больно вам это говорить... но...

– Вам? Больно? – едва не взвизгнул Дибич. – Вы... палач. Палачу ничего не больно. Перестаньте издеваться. И что мне за дело...

– До моей боли или до того, кто убил Анастасию? – Нальянов вздохнул. – Но вам до этого дело будет, уверяю вас. – Он тяжело вздохнул и уверенно проронил, – боюсь, Анастасию Шевандину убил ваш кузен Сергей Осоргин.

– Что? – оторопел Дибич, – вы же утверждали, что Илларион...

– Я не утверждал, а предполагал, что это могли сделать двое. Левашову и Деветилевичу смерть Анастасии не к чему, оба были когда-то её любовниками, но что с того? Гейзенберг и Харитонов не могли оставить на шее жертвы отпечатки ногтей, остаются двое Осоргиных, но вашего старшего кузена я особо не подозревал: зачем ему идти на скандал, убивая сестру невесты? А младшему Осоргину она нравилась. Когда же он в воскресение утром узнал, что девица вполне доступна, он попытался заявить на неё свои права в кустах ракитника, а встретив отказ, просто придушил её.

– Господи, Сергей... Этого не может быть, он же не сумасшедший!

– Думаю, что он им стал. Его дружок по партии, третьего дня арестованный, рассказал, что ваш кузен был назначен первым метальщиком в подготовленном покушении на одного высокопоставленного чиновника. Собственно, и чиновник-то этот им не пойми зачем был нужен. Но ваш братец, я полагаю, немного... потерял себя. Это бывает в преддверии смерти. Это была истерика, глупый жест отчаяния. А может, это надо узнать, он просто пытался... пройти по иному делу. От дружков он теперь надёжно спрячется лет на семь... Это лучше петли в Петропавловке.

– Но Елена! Какое отношение она имела ко всему этому? Вы сказали, что эти убийства связаны!

– Не говорил, – покачал головой Юлиан. – Я сказал, что первое убийство спровоцировало второе. Всё просто. Когда из вод Славянки выловили труп Анастасии Шевандиной, я ругался, вы перенервничали, Ростоцкому стало дурно, девицы испугались, Харитонов был ошеломлён и убит, но в одной из мужских голов труп на берегу породил весьма подлые мысли, что свидетельствует, кстати, о том, что не мы с вами одни мерзавцы, и градации подлости весьма многообразны. Так вот, в голову его закралась мысль, что недурно воспользоваться этой смертью, чтобы наладить свои дела. Проще сказать, подлец решил сыграть маньяка, рассчитывая, что второе убийство повесят на того, кто совершил первое. Убить же ему было необходимо именно Елену Климентьеву, наследницу двухсоттысячного состояния. В случае её смерти до совершеннолетия наследником становился именно он.

– Деветилевич!

– Верно. Он понял, что Елена никогда не выйдет за него замуж. Между тем видел её влюблённость в меня, подмечал и ваши очарованные взгляды в её сторону. Я уточнил у Белецкого, до совершеннолетия ей оставалось только три недели. Естественно, когда кузен пригласил её прогуляться по парку, чтобы поговорить об убийстве Шевандиной, Елена ничего не заподозрила. Он же привёл её на мост нашего пруда и быстро затянул шарф у неё на шее. Всё, что оставалось, столкнуть тело вниз. Дальше – он чувствовал себя в полной безопасности, полагая, что убийство спишут на того, кто убил Шевандину.

– Подлец, – зарычал Дибич, – какой подлец... Аристарх... Он не убежит?

– Нет, за ним следят.

Дибич, почувствовав, что ноги совсем не держат, опустился на лавку. Чудовищное открытие лишило его последних сил. Нальянов же и вовсе поразил его. Он сказал Вельчевскому, что в конце недели уедет в Петербург, а пока направился с Валерианом на рыбалку. Дибич проводил обоих недоумевающим взглядом, потом махнул рукой и побрёл к чалокаевскому дому.

Аресты наделали в Павловске и Петербурге много шума. Нальяновы совсем не желали, чтобы их имена мелькали в деле, и честь раскрытия преступления досталась Вениамину Вельчевскому. Белецкая, до того проклинавшая любовь племянницы к ненавистному Нальянову, узнав об аресте своего племянника, упала в обморок, Белецкому тоже стало дурно. Несколько дней Надежда Андреевна провела в чалокаевской летней резиденции: врачи запретили ей вставать с постели. Лидия Чалокаева, надо заметить, проявила к несчастной истинно христианское сострадание, ревностно заботясь о ней.

При аресте Аристарха оторопел даже Левашов: Павлуше и в голову не приходило, на что мог решиться его дружок. Арест Сергея Осоргина тоже поразил всех, впрочем, куда меньше, чем арест Аристарха, однако взятие его под стражу мало что изменило в планах семейства: Елизавета всё равно не отказалась выйти замуж за брата убийцы своей сестры.

При этом во время следствия выплыло то дурацкое обстоятельство, которое было подмечено во время следствия братьями Нальяновыми и обозначено ими как "отчаяние". Оказалось, что в печерниковском притоне Сергею не посчастливилось: он по неосторожности подхватил заразу. Двойное отчаяние от необходимости идти на смерть усугубилось отчаянием дурной болезни и, как выразился после Юлиан, отшибло у бедняги последние мозги, и именно отсюда последовала сумбурная глупость его поступка, совсем не продуманного, а совершенного в припадке отчаяния. Он не видел себя в мыслях сгнившим сифилитиком, ибо понимал, что не выживет, будучи первым метальщиком, но мысль, что ему никогда уже не жить, не целовать женщин и даже не работать в ненавистном министерстве путей сообщения, убивала его. Встретив недалеко от моста Анастасию, он попытался овладеть ею, тем более что, как понял Осоргин, никому не отказывала, но девка взвизгнула и обозвала его бранным словом. Взбешённый Сергей бездумно зажал ей горло, а поняв, что ненароком придушил дурочку, всё равно полакомился, полагая, что последний раз в жизни.

Что касается Дибича, то он сразу после ареста Осоргина и Деветилевича уехал. Сначала в Петербург, потом, как говорили, в Париж. Через несколько дней чалокаевская резиденция опустела, увезли Белецкую, с ней в город возвратилась и Лидия Чалокаева. В доме остались только братья Нальяновы, помахавшие вслед тёткиным рысакам. Потом Валериан с задумчивым видом отошёл от окна. Юлиан бросил исподлобья быстрый взгляд на брата.

– Что с тобой, мальчик мой?

– Знаешь, я подумал, что ты в чём-то и прав, – Валериан поёжился, словно его морозило. – Полтора десятка человек... Обычная толпа любого дома. Эмансипированные нигилистки, проповедующие свободу нравов, но с готовностью поливающие грязью особу, пойманную ими на этой самой свободе. Революционер-сифилитик с уголовными замашками, его братец, с революционными убеждениями и любовью к народу, ведущий под венец десять тысяч приданого, светские львы, чьи интересы не идут дальше денег и сплетен, и готовые при надобности денег до зарезу – бездумно зарезать. Сестры, не могущие, прожив вместе под одной крышей двадцать лет, сказать о своей сестре ничего, кроме того, что она любила курагу, и проповедники нового устройства мира, не умеющие устроить на носу свои собственные на носу и научиться тщательно застёгивать ширинку на штанах. И наконец, поэт, элита нации, хладнокровно заманивающий к себе на ночь девицу, прикрываясь именем соперника...

– Великолепный анализ, Валье, – кивнул Юлиан. – И что?

– И эта страна мнит, что способна указать свет миру? Что именно на неё-де направлен таинственный перст Божий – указать дорогу к свету?

Нальянов расхохотался, но ничего не ответил брату.

Через минуту поднялся.

–Ты куда-то собрался? – Валериан повернулся к Юлиану.

– Да, я на пару часов. Договорился о встрече.

Глава 20. Исповедь.

Люди не смогли даже выдумать

восьмого смертного греха.

Теофиль Готье

В ночном небе серебристый диск луны отдавал по краям золотистой желтизной. Юлиан шёл медленно, иногда оглядывался, хоть знал дорогу. У собора остановился. На паперти сидел нищий, раскачивающий головой и бормочущий, что Антихрист уже народился. Нальянов что-то бросил ему в чашку, вздохнул и прошёл в притвор. Человек в чёрном подряснике ждал его, Нальянов отметил мягкий овал лица и глаза Агафангела, сильно увеличенные стёклами круглых очков в тонкой оправе. Монах подошёл к аналою с крестом и Евангелием. Нальянов стал рядом и, отвернувшись, тяжело озирал лик Христа. Долго молчал. Агафангел не торопил, отчего-то временами тревожно вглядываясь в мрачное лицо Нальянова. Агафангела снова поразили глаза исповедника – смарагдовые, тяжёлые, умные.

Юлиан начал рассказывать, поразившись, как услужлива память. А ведь все эти годы он так хотел забыть. Но нет, события былого отпечатались в нем, как в известняке – отпечаток древней раковины диковинного трилобита.

...Это было пятнадцать лет назад. В тот вечер его брат неожиданно вернулся от их тётки, Лидии Чалокаевой, из Павловска, на день раньше. Совсем ещё отрок в свои тринадцать, Валериан поразил тогда Юлиана запавшими глазами и почти чахоточным румянцем. Встревожился и отец, был вызван доктор, и опасения сбылись: к утру мальчик метался в жару. Мать была в Петергофе, и не приехала, написав, что приболела. Юлиан стирал пот, струившийся по вискам брата, поил его мутными снадобьями, и порой в ночи ловил непонятные своей путаной горестью стенания больного в горячечном бреду. Именно из них он понял, что с братом в чалокаевском имении что-то произошло, Валериан был точно запуган домовым, просил о пощаде, порой просто плакал во сне.

Через пару недель недуг отступил, Юлиан, дежуривший у постели брата ночами, валился с ног от усталости. Отец сам предложил ему провести выходные в имении сестры, Валериан смотрел на него огромными испуганными глазами, просил не бросать его, но отец приказал Юлиану ехать.

...Он приехал после Пасхи, в том году – майской. В доме была только компаньонка тётки, её приживалка Нина Соловкина, бывшая Чалокаевой родней по мужу. Юлиану она не нравилась, совсем ещё юный, в свои пятнадцать он видел многое, не подмечаемое другими, и в Нине его раздражали манерничанье, раболепие перед тёткой, вечная льстивость. Девица лет тридцати была даже красива, но отталкивали болезненная полнота груди и огромных широких бёдер. Она, странно поводя глазами, спросила, вызвать ли кухарку, что барин будет на обед и ужин? Юлиан обронил, что ему всё равно, он приехал только на выходные, что есть, то пусть и подадут, и ушёл к себе. Немного читал, спал, вечером вышел прогуляться. Вернувшись, был рад поданному ужину, ломтям сочного мяса и пряной ароматной медовухе. Нина пододвигала ему лучшие куски, но её томный, чего-то ищущий взгляд был неприятен.

...Юлиан помнил, что неожиданно голова странно закружилась, пришла вязкая, как цепляющая за ноги сорная трава, слабость. Он смог подняться и доползти до дивана и тут почувствовал чью-то потную руку, скользнувшую в его сокровенное место. Юлиана сотрясла внутренняя дрожь, он понимал, что чем-то опоён, но сопротивляться не мог. Помнил, как её полное, словно мучное тесто, тело заглатывало его, мерзостно чавкало и давилось им, жгло ощущение страшной, непоправимой катастрофы, слитой со смертной тоской, чувство чего-то ужасного, преступного, постыдного, но всё же сладостного. Потом все погасло.

Тягучий хмель, отпустивший к утру, оставил в Юлиане мутную головную боль и кристальную ясность понимания произошедшего. До этого он был чист, но наивным не был никогда. Молнией озарила догадка: то же самое "она" сделала с братом. От этого понимания Юлиан оцепенел, пальцы мелко задрожали, в глазах померкло. Его брат, чистый ангел, осквернён этой распутной тварью? О себе Юлиан не думал, но она сделала "это" с Валье? Бред брата стал понятен ему. Юлиан поднялся на ноги, содрогнулся при виде своего осквернённого белья и тела, торопливо застегнулся, схватил со стены отцовскую винтовку и, спустившись к реке, побрёл против течения. Дошёл до Чёртова омута, тёмного водоворота, движимого встречным течением, через который были переброшены шаткие мостки, миновал их и углубился в лесок. Здесь опустился на поваленный ствол старой берёзы и разрыдался – отчаянно и горько. Почему Валериан не рассказал ему обо всём? Почему не доверился? Юлиан понимал причины, и всё же сожалел о стыдливой застенчивости несчастного мальчонки. Если бы он знал...

Свалившееся на него было намного тяжелее того, что он мог понести в свои пятнадцать, что же говорить о Валье, Господи? Юлиан ощутил страшную беспомощность. При воспоминании о сожравшем его мучнистом теле к горлу подкатывала тошнота, он мотал головой и дышал ртом. Неожиданно вспомнил, как его преподаватель в гимназии, Аполлон Афиногенов, глядя на него, с улыбкой проронил, что они с братцем – будущие соблазнители. "Почему?", изумился Юлиан, для которого в этом слове заключался какой-то до конца не ясный, но гадкий смысл. "Таким, как вы, женщины не отказывают. Просто не могут. Да и не хотят..." Тогда это взволновало Юлиана, сердце забилось, пересохли губы. Весь внутренне трепеща, он представил себе юную красавицу, принимающую его приглашение на танец, кружение вальса, её губы... Вечером долго рассматривал в зеркале рослого юношу с царственными глазами и улыбался.

Теперь от слов Афиногенова тошнило. Он ничего у "этой" не просил. Ему не отказывали – его не спрашивали.

Юлиан предался мутным размышлениям. Сказать отцу? Это было немыслимо. Пожаловаться тётке – ещё большая нелепость. "Эта" прекрасно понимает, что он никому ничего не скажет. При новой мысли о Валье Юлиана начало знобить. Что с ним теперь будет?

Неожиданно где-то в деревьях за мостом раздался голос, и он вскочил. Это был голос "этой". Она, то ли встревоженная его исчезновением, то ли движимая всё той же полночной похотью, искала его. Вот она появилась хлипких мостках, увидела его. Их разделяло два десятка шагов. Юлиан не хотел, чтобы она их преодолела. Она не подойдёт к нему. Он резко дёрнул ремень винтовки и сжал лаковый приклад, в прорези мушки показалось жирное тело, его ударила волна странного возбуждения, но не юношеского возбуждения плоти, испытанного ночью, а лихорадочной взвинченности всего тела, возбуждения охотника, увидевшего тигра.

...Нальянов умолк. Его рассказ прервался. Монах, стоявший рядом в каменном молчании, пошевелился.

– Вы стреляли?

Нальянов утомлённо потёр лицо рукой.

...Она, видя его лицо и позу, вздрогнула, сдвинулась с мостков, и вдруг, нелепо взмахнула руками, исчезла. Небольшой уступ закрывал от Юлиана омут, он опустил ружье, медленно на ватных ногах миновал несколько саженей, отделявших его от берега, и видел, как дебелое тело и мокрый хвост пепельных волос мелькали в стремнине. В Чёртовом омуте дно немереное – это Юлиан слышал от местных. Вдруг из воды появилось её мокрое страшно перекошенное лицо наполовину закрытое волосами, трепещущая рука пыталась схватить бревно мостовой опоры. Окаменев, Юлиан смотрел на руку, которую отделяло от приклада десять дюймов. Тело исчезло под водой только несколько минут спустя, последней мелькнула в воде рука с судорожно растопыренными пальцами. Юлиан поднял глаза к небу, и его ослепила вспышка на востоке.

Встало солнце. Неразрешимое и смрадное бремя, неожиданно вошедшее в его жизнь и исказившее её, так же неожиданно и исчезло. Он стоял недвижим, словно околдован странным чувством силы и ликования, ощущением невесомой лёгкости полёта и полного самозабвения. На миг ему показалось, что он вознесён над землёй и абсолютно счастлив.