Текст книги "Молох морали (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Потом счастье медленно погасло, растворилось в тревожном беспокойстве. Он опять мыслил отчётливо, как часовой механизм. Снова вскинул ружье, зажав под мышкой приклад, перегнул ствол пополам. Пуля была на месте, но, щёлкнув затвором, он все же понюхал и дуло. Пахло чистой воронёной сталью.

– Я не стрелял, нет. Она упала от испуга, я не стрелял. Не стрелял. – Он помолчал и с силой продолжил, – но выстрелил бы, сделай она хотя бы один шаг ко мне. Я мог протянуть ей руку, мог дать схватиться за приклад. Но никогда бы не сделал этого. Я не хотел, чтобы она жила.

– Что было потом?

Он понимал, что выстрелил он или просто вскинул ружье, напугав утонувшую, – она погибла по его вине. Отказ помочь усугублял вину. Но это понимание не обременило его, а лишь породило мрачное злорадство. Он пошёл вдоль реки назад, по течению, остановился у запруды, положил ружье, разделся и, дрожа, вошёл в воду. Она пахла свежей тиной. Окунулся с головой, вспомнив иорданское купание в проруби на Крещение. Мужики и парни покрякивали и погружались с головой, ему же отец не позволил, но обещал, что на будущий год разрешит. Он омывал себя в лесной речушке, как в Иордани, но, представив как утопленница, обернувшись русалкой, утаскивает его в бурую тину, поплыл к берегу.

Потом он долго сидел на скамье в парке. В него медленно входило нечто ледяное и гнетущее. Он – убийца? Откуда-то всплыло тягостное слово "палач", он взвесил та губах его кровянисто-солоноватую тяжесть. Ему по-прежнему не было жаль её. Палач – не убийца, он исполнитель приговора. Последняя судебная инстанция, только и всего. Но кто вынес ей приговор? Никто. Ни суд человеческий, ни суд Божий. Это он приговорил её к смерти. Но кто поставил его судить? Мысли его путались.

Через два часа, найдя кухарку и сказав, что после завтрака уезжает, велел запрягать. Старуха сонно покрутила головой, посетовала, что он так рано едет, спросила, где Нина Ильинична? Он пожал плечами. Он не считал, что солгал, разве он знал, где она? Острое и болезненное ощущение осквернённости прошло, восторженное минутное счастье возмездия растаяло, ощущение вины тоже ушло, уступив место ледяному бесстрастию. Он последний раз окинул глазами зал с лепниной потолка и изящными креслами, рояль и диван, освещённый утренним солнцем, и даже не поморщился.

Казалось, долги уплачены.

Но обратный путь под скрип рессор тарантаса снова смутил его. Он, сын тайного советника полиции, был умён. Отец говорил, что он родился умным. "Эту" может вынести течением на отмель уже сегодня. Кто видел, точнее, кто мог видеть в предрассветный час его, идущего к омуту? Случайный пастух? Сосед по имению? Дачник?

Что делать? Рассказать отцу правду? Как? Это убьёт его – особенно, когда он узнает о Валье. Сам он не мог предать Валериана – тот ничего не сказал о случившемся даже ему. Просто сказать, что видел, как несчастная Нина Ильинична оступилась на мостках, а он пытался помочь, но не смог? Почему же он сразу не поднял людей? Нет. Всё вздор. На омуте никого быть не могло. Даже если его и видели идущим в лесок – ну, и что с того? Они могли сто раз разминуться. Недоказуемо. Выстрела не было – он не стрелял, снова уверил он себя, а уж спасать эту ларву и вовсе было смешно.

Тут Юлиан снова брезгливо поморщился. А почему он оправдывается? Он, читая десятки уголовных дел, верил в возмездие. Снова вспомнив произошедшее накануне, содрогнулся. В памяти всплыл и горячечный бред Валье. "Анафема". "Эта" должна была быть судима – вот и предстала перед Божьим судом, ибо перед человеческим предстать не могла. Пусть он палач, пусть убийца, только сотворённое мерзавкой над братом заслуживало смерти. Он ощутил себя прокурором. "Виновна", вынес он вердикт. Наказание просто предшествовало приговору.

Юлиан ничего не сказал отцу.

...Тело нашли только через четыре дня – в речном затоне в полуверсте от Чёртова омута. Кухарка смутно помнила, что Нина Ильинична утром в воскресение куда-то ушла, она подумала – не в церковь ли? Молодой барин утром около десяти уехали. После Нина Ильинична не возвращалась. А оказывается, такая беда! Наверное, ногу свело, поскользнулась на мостках, бедняжка.

Юлиана не обеспокоили, отец довольствовался его словами, что он прогулялся в лесу, потом вернулся и уехал. Его, оказывается, точно видели – Егор Савинков, пожилой дачник, заприметил его, идущего через мостки в лес. Но погибшую тот не видел.

Сам Юлиан видел потрясение Валье при этом известии. Несчастный отрок побледнел и долго молчал, беззвучно шевеля губами. К вечеру этого дня Юлиан поймал на себе задумчивый взгляд брата, но только на следующее утро, когда Валериану разрешили наконец пойти в гимназию, и Юлиан провожал его, тот осторожно спросил:

– Ты... эту... эту... женщину... погибшую... ты видел её в имении?

Юлиан вздохнул, глядя на осунувшееся лицо брата. Он любил брата. Любил трепетно, почти страстно. Мать не интересовалась сыновьями, несколько раз при входе его в комнаты она отскакивала от их гувернёра с тем же выражением, что было на лице Нины... Теперь он осмыслил это и зло скрипел зубами.

Как-то в отцовском кабинете мальчишки нашли на столе уголовное дело. Юлиан читал с восторгом и интересом, Валериан же проронил, что все эти убийцы – удивительно неумные, они не боятся Бога. И вот теперь тринадцатилетний Валериан, ставший жертвой растления похотливой твари, спрашивал его, убийцу, о той, что погубила его чистоту. Юлиан смотрел на брата безучастно и спокойно.

– Видел. Она погибла. Забудь о ней.

Валериан судорожно вздохнул, обжёг его взглядом, но снова ничего не сказал.

...Монах долго молчал, потом спросил.

– И сожалений у вас нет?

– Я не хотел знать, где её надгробие. Узнал бы – помочился на могилу. – Взгляд Нальянова налился вялой тоской. – Я пытался уверить себя, что случившееся было в чем-то промыслительно. Эта женщина остановила меня и брата перед стезями распутными, но в итоге Валериан стал калекой. У него необычная память, и, конечно же, он не смог забыть пережитого. Хладнокровие прячет искаженность души и отвращение к плотскому – только так он смог откупиться от прошлого. Он разгадывает полицейские ребусы, занимает ум головоломками преступлений, как несчастный Кай складывал из льдинок слово "вечность". Я же... Да, я убийца. Душа мертва, и не распутство этой Нины убило меня, а желание её смерти. Я стал подлинным выродком. Валериан не выносит женщин. Я не могу любить. Любая связь с женщиной начинает мучительно тяготить после первой же ночи, во мне поднимается злоба. Любая из них Нина – точнее, становится ею после первого же соития.

– Вас можно пожалеть... Почему вы назвали себя выродком? Ваша душевная боль может быть уврачёвана, поверьте... Христос...

– Вы не дослушали, – перебил Нальянов, он сжал зубы и на скулах его обозначился румянец, – я ещё исповедоваться не начал. Мои детские воспоминания – давно в прошлом. Потом... потом был скандал с матерью. Меня обвиняют, что я был её палачом. Каюсь, был. Когда я понял, что она бросала нас вдвоём с Валье только для того, чтобы самой валиться под конюха – эта мысль переворачивала душу, точно Нина улыбалась мне с того света. Я не мог видеть мать, и боль отца... я каюсь. Я был непомерно жесток. – Он рассказал о смерти матери. – Когда мать умерла, приняв снотворное, я считал себя правым, но теперь ... я каюсь.

– Простите, Юлиан, а Бога-то вы тогда вспомнили? Таким, как вы, трудно верить.

– Да, Спаситель нужнее слабым, – исповедник твёрдо кивнул. – Но я всегда понимал, что если над таким, как я, не поставить силы, меня превосходящей, я такого натворю...

Монах молчал. Его исповедник был наделён таким умом, что и сам мог понять, что с ним.

–На слабость духа тут ничего не спишешь. Но, может, просто ... показаться врачу. Это надлом...

–Не люблю врачей, – вяло откликнулся его исповедник. – Латынь мёртвый язык ещё и потому, что чем больше на нем разговаривают врачи, тем меньше шансов у пациента остаться в живых. Но я знаю латынь. У меня – устойчивая психика.

–Что есть устойчивая психика?

–Это когда жизнь, пиная вас, ломает себе ногу, – не задумываясь, ответил Нальянов.

– А то, в чём вас обвиняют? Связи с женщинами?

– Ни одной связи с женщинами у меня никогда не было, Агафангел, – Нальянов, казалось, хотел отмахнуться от вопроса. – Я проклят, понимаете? Все девицы и женщины – алчут связи со мной, как мотыльки ищут свечного пламени. Если пламя закрыто от них стеклом – они умирают от тоски по его сиянию, а если открыто – опаляют крылья и гибнут. Но свечному пламени нет дела до мотыльков. В определениях же я точен. С недавних пор я стал замечать, что нарочито стараюсь ... влюбить в себя женщину, довести её до безрассудства и погубить. Тем более что для этого мне ничего делать не надо. Но я стал чувствовать, что мне нравится это. Я наслаждаюсь её гибелью. Я стоял над удушенной Анастасией Шевандиной и наслаждался. То мгновение, когда я возвышался над Чёртовым Омутом, вернулось, я ощутил... я снова ощущал эту мощь... Нечеловеческую. Дьявольскую. – Голова исповедника согнулась почти до аналоя. – Я болен, болен, болен, – прошептал он. – Валье говорит, что я сатанею. В Париже я почти бездумно убил человека. Это был предатель, по вине которого погибли наши люди, и я хладнокровно уничтожил его. Валье испугался. Но где я неправ? Что не так? Иуда должен повеситься сам? Мы же потеряем империю! Расползается крамола, чёрная ересь, отравляет души... А мы? Либеральничаем и заигрываем с дурью, когда нужны костры инквизиции и трибуналы. Ведь эти же осоргины, дорвавшись до власти, нас не помилуют, уверяю вас. Ни вас, отче, ни меня.

–Из душ уходит Христос, – мрачно кивнул монах. – И остаётся нам дом наш пуст. Но вы должны думать не об империи, а о своей душе. Вы только страшно укрепились в испытании, которое любого сломало бы, но сила ваша теперь ломает вас самого. И сломает, если не опомнитесь. Помните о Христе, поминутно помните. Ваша человечность спасена будет только в Духе Святом.

Он ничего не добавил, лишь накрыл голову Нальянова епитрахилью. "Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатью и щедротами Своего человеколюбия да простит ти чадо Юлиане, и аз недостойный иерей Его властью мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь".

Эпилог.

Месяц спустя.

Иногда человек погибает

при попытке бегства от себя самого.

Неизвестный автор

Петербург среди резких смен приносимого порывами ветра дождя в неизменно солоновато-дымном воздухе сиял как мимолётная улыбка. Искривлённые вечерние лучи оттеняли золочёный узор портьер. В столовой дома на Невском сидели братья Нальяновы. Старший уже позавтракал. Лакей внёс десерт и вино. Окна были распахнуты, ветер чуть покачивал тяжёлую портьеру. Валериан Нальянов отложил газету и обернулся к брату.

– Есть новости, Жюль.

Юлиан сидел с гитарой на оттоманке и наигрывал итальянскую песенку.

– О Семенове? Или по делу Винера?

Валериан покачал головой.

– Нет, это по павловскому делу, помнишь?

– А... Осоргин и Девятилевич? Приговор вынесен?

– Нет ещё. Это о Дибиче. Помнишь его?

– А, мой дорогой Андрэ, – задумчиво кивнул Юлиан. – Он уехал в Париж, не прощаясь. Впрочем, я на него не в обиде. Что он мог бы сказать мне на прощание? Но прислал мне письмо. А что за новости-то?

– Тут в русской газете в Париже...

Лицо Юлиана чуть заметно напряглось.

–... Он пустил себе пулю в лоб.

Юлиан Нальянов тяжело вздохнул и сжал гриф гитары. Брови его сошлись на переносице. Он поднялся и взял у брата газету. В короткой заметке сообщалось, что сын известного дипломата покончил с собой выстрелом в висок. На столе осталось множество бумаг со стихами. Ни одно так и не было закончено. Записки, объясняющей его поступок, самоубийца не оставил.

– Значит, он всё-таки понял, – странным тоном проронил Юлиан.

– Что именно?

– Самоубийство – попытка через смерть изменить жизнь, значит, он понял, что в его жизни что-то было не так.

– А что он тебе написал?

Юлиан снова вздохнул, потянулся к блокноту и вынул из него свёрнутый пополам листок, заложенный между страниц.

– Вот оно. "Две ночи без сна или дурные сны.

Это в последний раз.

Звёзд небесных не жаждем мы, -

Свет их волнует нас.

Нездешней дорогой уйду с перепутья.

Не стоит будить память о чёрной минуте.

Кану зыбкою дрожью звезды на восходе.

В Старой Сильвии, средь беззвучных мелодий.

Руки Офелии – потоками слёз,

Йорик сам виноват – остался не у дел.

Я не любил звёзд

Я любил

Их свет

На воде..."

–Неплохо, кстати, – оценил Валериан. – Тебе его не жаль?

–Жаль, – кивнул Юлиан. – В этом гадюшнике Андрэ был всё-таки лучшим. У него была душа и иногда она проступала. Ему не хватало Бога, но Бог не находит тех, кто не ищет Его, а он искал идолов и потому был бесплоден. Он говорил, что не может закончить ни одного стиха. Но это стихотворение вполне закончено. Стало быть, кое-что из задуманного у него получилось.

Валериан поднял глаза на брата.

– Это самая безжалостная эпитафия из всех, какие я только слышал, Жюль.

– Я говорил ему, что сентиментальность – не преимущество, а слабость духа – не достоинство. – Он опустил голову и задумался. Потом проронил. – Боже, я же обещал монаху... А Христос простит его? – повернулся он к брату.

– Нет. – Валериан метнул в него быстрый взгляд. – Самоубийца проклят.

Юлиан усмехнулся.

– Агафангел сказал, что моя человечность спасётся Духом Божьим. Я обещал ему помнить о Христе во все дни жизни моей. Как говорят католики, "подражать Христу". Но если Господь не простит моего дорогого Андрэ, то нужно ли мне быть милосерднее Господа? – Юлиан уставился в потолок. – Надо же, а я ведь почти простил и даже пожалел нашего поэта. Обычно я грешил излишней жестокостью, теперь же впал в преступное милосердие. – Он помолчал с минуту, потом задумчиво проронил. – Нет, я снова не прав. Выразить о нём сожаление – не будет грехом. Как ты думаешь, Валье?

Любовь есть цветок на краю бездны (фр.)

Славянская душа (фр.)

Я нарядился клошаром, выследил его ночью у дома его любовницы, оглушил тростью и спустил в канализационный люк возле отеля Клиссон. Счёт закрыт (фр.)

Я не ухаживал за ней, но она приняла мои ухаживания (фр.)

Давайте оставим красивых женщин людям без воображения (фр.)

Ящерка, ящерка любви

Опять ускользнула, опять,

только хвост у меня остался...

Но за ним-то я и гонялся!

«Тот, кто не может сказать вам о своей любви при всех, готов сегодня ночью открыть вам тайну своего сердца. Поднимитесь через чёрный ход под ивой на второй этаж после полуночи. Мы будем одни. Ю.Н» (фр.)

Париж – лучший из городов, город мечты и любви (фр.)

Весь квартал спал, в раскрытое окно не доносилось никаких звуков, кроме бешеного мяуканья кошек.(фр.)

Боль украшает только женское сердце (фр.)

Прелестная Офелия! О, нимфа! Грехи мои в молитвах помяни! (англ.)

1