Текст книги "Аристократия духа (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

В эту минуту в прихожей раздался шум, появилась миссис Ричардс с тремя своими подопечными и положила конец беседе. Кейтон не любил доступных девок – необходимость пользоваться второсортными женщинами унижала самолюбие, но голод не тётка. Его амбиции были скорее заносчивы, чем слепы, он понимал степень совершаемой им мерзости, однако, убеждал себя в том, что вынужден прибегать к этим девкам ради сохранения спокойствия и здоровья.

Увы, чтобы ни болтал под воздействием винных паров Райс, приведённые миссис Ричардс прелестницы были столь же недалеки, вульгарны, корыстны и мерзки, как и милашки из веселых домов. И также фальшиво смеялись они и также обожали грубые ласки, также бранились и вцеплялись друг другу в волосы по каждому пустяку. Они жадно набрасывались на еду, от них за версту разило дешевыми вонючими духами, их попытки выглядеть утончёнными аристократками смешили. Кейтон оглядел девиц в надежде выбрать, что получше, но тут же и рассмеялся про себя. С таким же успехом можно было бы метнуть жребий: одну, толстушку Нэнси, пару дней назад кто-то наградил хорошим фингалом под глазом, худышка Китти, видимо, вообще не была знакома с расческой, и её каштановая грива давно сбилась в колтун, а жгучая брюнетка Молли, хоть и была причесана и не имела синяков на физиономии, обладала пронзительно-визгливым голосом и говорила на невообразимо вульгарном диалекте.

Выбирать было не из чего, и Кейтон предпочёл положиться на случай. При этом, и Энселм подлинно дивился этому обстоятельству, девицы никоим образом не выразили предпочтения кому-то из них троих, красота Райса нисколько не затронула их сердца, и Молли, вызывая отвращение вонючей эссенцией, которую считала духами, игриво прыгнула ему на колени. Кейтон вздохнул. Для шлюх он был вполне привлекателен.

Райс, не обременяя себя заботой о приятелях и не утруждая девиц обещанными ухаживаниями, опрокинул пышногрудую Нэнси на кровать и, задрав ей юбки, проявлял "все прелести любви и тонкость благородных чувств". Камэрон делал то же самое с Китти, но Кейтон никогда не мог обнажить тело при посторонних, и хотя софа рядом пустовала, предпочёл уединиться, затащив черноволосую Молли на кровать в спальне, соседней со столовой, куда доносились пьяные стоны кокоток в гостиной, но видно ничего не было. Здесь он брезгливо уткнул Молли лицом в подушку – слушать её у него не было сил. Методично принял меры предосторожности, коими никакая страсть никогда не заставила бы его пренебречь, и лишь после позволил себе ублажить похоть.

Кейтон был противен сам себе. Господи, до чего же омерзительна эта истасканная девка! Кто вчера пользовался ею? Юная горничная из гостиницы, как же... держи карман шире! Стараясь не глядеть на Молли, Кейтон отвалился на кушетке и уставился в стену. Он вспомнил, как в одном из старинных фолиантов прочёл, что "плотский разврат губителен для души и тела и мерзок пред Богом. У развратника притупляется память, теряется способность к размышлениям, появляется страшное малодушие. Ни геройства, ни самоотвержения не ожидайте от такого человека, он весь делается плоть и кровь..." "Omnis cogitation libidinosa cerebrum inficit...." – вторил этому средневековый автор. "Волнение похоти развращает ум незлобивый", утверждал и премудрый Соломон. Существование взаимосвязи между умом и склонностью к блуду проступало и в том, что слово "целомудрие", обозначавшее неповрежденную мудрость, издавна употреблялось для обозначения телесной непорочности, потеря которой влекла за собой разорванность мышления...

Сам Энселм тогда, помнится, посмеялся над этим. На нём самом блуд следа не оставил. Правда, блудить удавалось редко: он не любил потаскух и прибегал к их услугам, когда уже совершенно не мог выносить муки плоти, но на самих шлюхах неожиданно для себя самого этот закон проследил. Все они были страстны, но вовсе не телесно: они кипели внутренне, в один миг переходили от мрачного молчания к безумной радости, от почти аристократической вежливости к площадной брани, были глупы и суеверны, часами гадали себе на картах, пытаясь узнать будущее. Словно оно у них было...

Среди тех, кто посвящал себя этому ремеслу, попадались практичные и хладнокровные бестии, но никогда не встречались умные. Вот и Молли, раскинувшись на постели после первого порыва его страсти, постоянно что-то болтала, без конца щебетала о чём-то совершенно пустом, давно оглохнув от своих бесконечных слов. Она меняла свои взгляды каждые пять минут, заодно меняла и настроение, постоянно лгала. Ни одной из них, Кейтон знал это, нельзя было верить. Впрочем, он никогда и не разговаривал с ними. О чём было говорить?

Когда шум кутежа смолк, и город за окнами погрузился во тьму, освещаемую только фонарями, Кейтон со злостью понял, что уснуть не сможет. Нынешний разгул оплатил Райс, но Энселм предпочёл бы заплатить по счетам сводни сам и вдвойне, только бы купить несколько часов сна...

Глава 3. "Женщины считаются особами, уступающими в уме мужчинам,

но ни одна из них никогда не была такой дурой, чтобы,

подобно мужской половине человечества, предпочесть

смазливое личико или красивую фигуру истинным достоинствам ума и души..."

Бессонница стала в последний год кошмаром Кейтона. В нём была глубоко укоренена привычка к внутренним беседам с собой, ибо он, к несчастью, был человеком мысли и не умел отрешаться от них. Но хуже было странное свойство ночи, издевавшейся над ним: она лишала его иллюзий и ложных смыслов, делала подлинным аристократом духа, истинным патрицием... Вспоминая только что использованную им девку, Кейтон корчился от отвращения к себе, осуждая уже не потакание похоти, но недостаток самоуважения. Отправив Молли на софу в зал, с досадой обнаружил, что её дешевыми духами провонялась постель. Он ненавидел тяжелый запах пачулей и сандала, и распахнул окно. Но ничего не помогало, мерзкий запах тяготил и вызывал тошноту. Похотливые пристрастия, воистину, подобны светлякам над болотом: обманут, заведут в трясину, и исчезнут... Господи, ну что он делает?

Энселм не понимал себя. Он всегда презирал слабости – свои и чужие, но был страстен, покорялся вспышкам плотского влечения, и с годами становился все менее управляем для самого себя. Кейтон хотел считать себя сильным человеком, но почему самый ничтожный повод мог ему испортить настроение?. Он был безжалостен ко всем, в ком видел врагов, но кто бы знал, какую уязвимость и застенчивость скрывали его воля и твердость...

При этом Энселм кое-чего не понимал и в других. Ладно, он, урод, вынужден довольствоваться дешёвкой. Приличные девицы, если были достаточно хорошо воспитаны, делали вид, что не находят ничего ужасного в его безобразии, но он знал, что ни одна из этих заносчивых красавиц никогда не предпочтёт его другому – пока есть хоть какой-то выбор. Но что заставляет вылизывать эти помойные ямы Райса и Камэрона? Они-то могут рассчитывать на внимание лучших женщин! Изумляло и бесстыдство приятелей. Кейтон был замкнут и стеснителен, и совершать то, что делали дружки на глазах у него и друг у друга – просто не мог.

В чёрном зеркале ночи отражался человек, понимающий достаточно скверные вещи. Он – урод и ничтожество, его дружки – блудливые негодяи, мир – бездонная клоака мерзости...

Он заметил взгляд, которым обменялись Клиффорд и Джастин, когда Камэрон спросил о его женитьбе, и истолковал его правильно. Оба они были невысокого мнения о нём, считали уродом и полагали, что не ему рассуждать о красоте светских девиц. Надо полагать, между собой они постоянно смеются над его безобразием. Кейтон почувствовал, что в глазах темнеет, а в душе закипает злость. Впрочем, чем они отличаются от остальных? Тот же Ренн так подчеркнуто внимателен – не потому ли, что просто свысока жалеет его?

Чёрная плесень осознания собственной ущербности давно исказила душу Кейтона, в ней угнездились дурная подозрительность и угнетающая мнительность. Перекошенная душа коверкала и достоинства – его сильный ум все больше озлоблялся. Он не солгал в работе, сданной Гритэму, ибо подлинно ощущал в себе поминутно сменяющие друг друга помыслы. Кейтон творил мерзости и услаждался ими, но спустя часы уже не мог понять, что заставляло его пасть столь низко?

Беда его была в глубине духа – именно этим он и отличался от своих распутных дружков, едва ли, впрочем, это сознавая. Ночь измывалась над ним до четвертого часа утра, пробуждая потаённое стремление к чему-то болезненному, тронутому порчей, потустороннему... Там, у бессонного рубежа, за угаром разврата и странного паралича духа, сумеречный ум видел симптомы болезни души, загнивание чувств, угасание душевного жара, напоминал, как живучи в памяти былые невзгоды, унижения, обиды, как губителен обман дурманящих зелий и напитков, к коим он прибегал, чтобы смягчить боль...

Неожиданно где-то на грани полусна ему вдруг вспомнился покойный брат. Льюис приехал в тот год на каникулы из Мертона. Ему, Энселму, было тогда десять. Брат был для него воплощением ума и силы, он боготворил его. Как-то Энселм стал невольным свидетелем разговора между Льюисом и его грумом Джоном Керби. Последний восхищённо описывал какого-то предприимчивого пройдоху Чарли, который, если в навозную кучу упрятать десять фунтов, способен руками перетереть навоз – но найти купюру! Такой своего не упустит!

В ответ брат мягко улыбнулся.

–Умение в поисках десяти фунтов испачкать руки в дерьме – свидетельство не достоинства, но ничтожества души, Джон.

Керби подобострастно усмехнулся.

–Это для вас, милорд. А нашему брату аристократические замашки не по карману.

–Искать купюры в дерьме – действительно не аристократично, Керби, но и грум может быть аристократом, если не захочет стать на колени и копаться в навозе. Даже за десять фунтов. Аристократичность – это самоуважение и благородство...

Энселм намертво запомнил тогда эти слова, они впечатались в память и, как кислота, вытравивили многие его мнения. С тех пор он стал странно безразличен к деньгам, никогда не клянчил их у отца и свёл свои прихоти к мизеру. Он не наклонился бы и за тысячей фунтов, лежи они просто на обочине дороги.

Но если аристократичность есть самоуважение, то надо очень своеобразно понимать её, чтобы пользоваться подобными Молли. Разве это не аналог дерьма? Кейтон снова пытался оправдать себя и плотским голодом, и уродством, но в воображении невольно продолжал диалог с братом, мысленно представляя, что сказал бы на это Льюис. "Любой искус, который заставляет пренебречь уважением к себе – он плебейский, мой мальчик, а любые оправдания неуважения к себе столь жалки и смешны... "

Да. The cat shuts its eyes when stealing cream. Но Кейтон не умел лгать самому себе.

Сам Льюис был удивительным человеком – это Энселм стал понимать только сейчас. Жаль, брат умер столь безвременно. Он и вправду многому научил его, причём, лучшему в нём. В начале тех времён, когда душа Энселма начала волноваться присутствием женщин, и на белых листах стали появляться ножки и бюсты, тесня стихи, и плоть тяготила его, именно брат мог бы остановить его у той грани чистоты, которую он столь бездумно преодолел – и сколь был разочарован смрадом притонов и вульгарностью потаскух. Теперь Кейтон пытался уверить себя, что восстание плоти ещё не есть торжество гениталий над разумом, а суть причуды восприятия душой нежных запахов и томных изгибов женских талий, тонких запястий и хрупких ножек, в нём скорее сила, чем вина. Задыхаясь прикосновеньями губ к сакральным членам, обезумев белизною разъятых ног, где услышать тихий упрёк совести, когда дышит дыханьем твоим безумие?

Но он снова покачал головой в тягостной бессоннице. Не лги, распутник, не лги себе. Липкий страх подцепить что-то от одной из этих жриц любви всегда был в нём – и никакое желание было над ним не властно.

В памяти всплыл ещё один эпизод, когда слова брата зацепили его, коснувшись души. В четырнадцать лет он уже не молился, вняв в Вестминстере нескольким кощунственным пассажам дружков. Льюис тогда спросил его, почему он не ходит к службе? Энселм ответил, что глупо верить в то, чего нет, про себя же подумал, если бы справедливый Бог существовал – Он не сделал бы его уродом.

–Мальчик мой, ты – дворянин, – услышал он тогда. – Бунты – это удел рабов. Дворянство никогда не бунтует, тем более против Бога – высшей Любви и высшего Благородства. Ты можешь проклинать – но только свои страсти, ненавидеть – но только свои грехи, презирать – но только своё несовершенство. Никогда не отрицай Бога – это безумие ослеплённого. Никогда не возвышай голос против Него – это озлобленное лакейство. Никогда не гневи Бога и блюди заповеди Его – это принцип разума. Люби Бога – это уже патрицианство духа. Это свобода.

Кейтон запомнил и это, старался ходить в Мертоне к службе, молился, как мог, и никогда не высказывался атеистически, хоть и поныне многого не понимал. "Высшая любовь и высшее благородство... " Он знал, что никогда не сможет уразуметь заповедь о любви. Она не вмещалась в него. Любовь к Богу была абстракцией – он не чувствовал Его присутствия в своей жизни и не мог, не умел и не хотел любить ближнего. Принцип же свободы, над которым он весьма мало размышлял, был для него требованием равенства с лучшими и желанием, чтобы его оставили в покое.

Часы аббатства отбили четыре утра. Кейтон застонал.

Потом в голове его замелькали воспоминания прошлых лет, какие-то школьные потасовки, всякие вздорные пустяки, но сна не было. Кейтон смутно слышал, как матушка Ричардс, споря в коридоре с Рейсом, увела полупроснувшихся девок, потом вернулся Клиффорд, задев на столе бутыль с вином и опрокинув её в блюдо с жареной свининой, громко храпел Камэрон – потом Кейтон перестал различать звуки.

Проснулся он за час до полудня – и заторопился к тётке. Придя домой, первым делом велел наносить воды в ванную – Энселму казалось, что иначе ему не избавиться от душного смрада дешёвых духов. Ему не понравился тёткин взгляд, которым она окинула его по возвращении, в нём ему померещились насмешливая издёвка, казалось, леди Кейтон прекрасно поняла, какой долг и куда призвал его в эту ночь. Кейтон сказал себе, что это фантомы больной совести, сам посмеялся сказанному, но чувствовал себя гадко. Остаток дня отмокал в ванной, стараясь даже мельком не увидеть себя в зеркалах, читал, а вечером сопровождал тётку в театр.

Сидя в ложе на скучнейшей пьесе, поинтересовался у леди Эмили:

–А что, тётя, зимний сезон был удачен? Я слышал, много шума наделала мисс Вейзи? Она и вправду хороша?

Леди Кейтон нахмурилась.

–Извини, малыш, мне не двадцать лет, чтобы обращать внимание на пустяки. Вся эта суета меня давно не занимает. Но одна красавица была, помню точно. Та, что родня леди Блэквуд. Была и красавица Кетти Митчелл, та тут же замуж выскочила. Что до этой Джоан... В мои годы яркое рябит в глазах, ему предпочитаешь красоту истинную. Она не показалась мне хорошенькой.

Хотя Кейтон в разговорах всегда отзывался о родне небрежно, подшучивал и над тёткой, в глубине души он любил леди Эмили. Суждения старухи, как он замечал неоднократно, были глубоки и безошибочны, и теперь Энселм удивился, что она не находит даже хорошенькой девицу, о красоте которой он был столь наслышан от Камэрона. Было очевидно, что только сам увидя мисс Вейзи, он сможет сформулировать верное суждение.

Между тем тётка продолжила.

–Отец хотел, чтобы ты женился.

Энселм ухмыльнулся. Он не стыдился тётки и высказался откровенно.

–С моей внешностью, амбициями, родом и умом, тетушка, трудно найти невесту. Фамильное достоинство требует, а ум дает право претендовать на самое лучшее, внешность же велит довольствоваться тем, от чего откажутся все остальные, но самолюбие не хочет... да и едва ли захочет смириться с этим...

Глаза леди Эмили зло блеснули. В голосе старухи проступило нечто странное, показавшееся Кейтону средним между сочувствием и глумлением.

–Ты молод, дорогой племянничек, вот и несёшь ерунду. Женщины считаются особами, уступающими в уме мужчинам, но ни одна из них никогда не была такой дурой, чтобы, подобно мужской половине человечества, предпочесть смазливое личико или красивую фигуру истинным достоинствам ума и души. Если ты обладаешь этими достоинствами... – тётка снова бросила на него тот иронично-понимающий взгляд, что так смутил его днём – достойная девица отыщется. Если же нет – не обессудь. А лицо мужчины, – теперь она окинула племянника прямым и оценивающим взором, – должно нести печать мужества, и ничего больше. Этого у тебя в избытке.

Энселм вздохнул. С одной стороны, воззрения леди Эмили казались успокаивающе правильными, он и вправду знавал тех, кто, отдав предпочтение пышной груди и красивым глазам, в итоге оказались мужьями недалёких дурочек, но, с другой стороны, он никогда не видел в глазах смотрящих на него девиц ничего, кроме равнодушия или отвращения, разве что скрытых воспитанием.

Да и обладает ли он, пришла вдруг ему в голову наипротивнейшая мысль, истинным достоинством ума и души?

Глава 4. "Требовать от красоты ещё и ума – значит притязать на совершенство,

а это в наше время неразумно ..."

Гостиная в доме, снимаемом милордом Ренном, была уютна и просторна, стены, обитые бледно-желтым штофом, словно крашеные желтой охрой, контрастировали с тёмными эбеновыми панелями, поверх которых были развешены гравюры в таких же тёмных рамках. Сейчас по эстампам скользил последний солнечный луч, бледный и почти бесцветный, рассыпаясь едва заметными искрами по лаковой поверхности рам.

Мисс Мелани Хилл, та самая особа, что при первой встрече напомнила Кейтону рыженького котёнка, молча следила за своей подругой Эбигейл Сомервилл, которая, отвечая просьбе подруг, зажгла свечи и опустилась с книгой на диван, сама же Мелани сидела у окна в кресле и то и дело бросала недовольный взгляд за окно, где медленно смеркалось.

–Если на то пошло, я вообще не помню, чтобы она хоть раз куда-нибудь пришла вовремя. Но если небольшое опоздание на светский раут вполне допустимо, то почему нужно заставлять ждать подруг? – Мелани не скрывала раздражения. – Из-за неё мы не попали в лавку Шеффилда, а теперь и вовсе идти поздно. Это просто неуважение, дурное воспитание и нежелание считаться ни с кем, кроме себя.

Ей никто не возразил. Сидящие вокруг девицы были согласны с мисс Хилл, а промолчали лишь потому, что были заняты. Одна из них, мисс Рейчел Ренн, была одета этим вечером куда роскошнее, чем два дня назад, и голубое шелковое платье подчеркивало цвет ее глаз, белизну кожи и безупречный овал красивого лица. Она осторожно нанизывала на нитку аккуратно вырезанные лепестки из тонкой кисеи розового цвета, собирая их в цветок, коим намеревалась украсить шляпку. Ей помогала мисс Энн Тиралл, миловидная кареглазая особа. Правда, помощь заключалась в том, что девица держала шляпку и давала советы. Цветок наконец был готов, к нему добавили три крохотных листика, сшитых из зеленого бархата, и мисс Ренн несколько секунд с восторгом любовалась своей работой. Просто прелесть.

Меж тем Энн, тоже одобрительно кивнув, ответила на тираду Мелани, хоть и обратилась к мисс Ренн.

–Это не мое дело, Рейчел, – заметила она, прикладывая цветок к шляпке Рейчел, – но с Джоан действительно стоит поговорить. Недостатки её воспитания уже просто бросаются в глаза. Она рано осиротела, воспитывалась не в лучшем обществе, это можно понять, но в ней порой проступает что-то столь высокомерное и наглое, что, если не вразумить глупышку, от неё скоро отвернутся все знакомые. А с того бала, когда её пригласил племянник милорда Комптона, она стала вовсе неуправляемой. Леди Эллисон сказала мне, что она просто нагла, милорд Комптон назвал её "бедной сироткой", но таком тоном, что у меня мороз по коже пошёл, а милорд Беркли тихо обронил, что требовать от красоты ещё и ума – значит притязать на совершенство, а это-де в наше время неразумно. Милорд Дарлингтон тихо пошутил, что природа наградила её красотой в надежде, что поумнеет она сама, и жаль, что не все надежды оправдываются. Каково слышать такое?

Мисс Хилл утвердительно кивнула, а Рейчел поморщилась, но было непонятно, то от слов Энн – то ли от усилия, вызванного протыканием шляпки иглой и закреплением на ней цветка.

–Что толку в разговорах с той, – наконец ответила она, – кто ничего не хочет слышать и ничего не намерена понимать? Разве мало мы с ней говорили? К тому же, брату она не нравится, Альберт вообще против того, чтобы мы приглашали её. – Она вынула иглу, протащила за ней нить и снова вонзила иголку в цветок. – Но вот наша Эбигейл утверждает, что она не виновата, просто обстоятельства сложились для неё столь печально.

Сама Эбигейл читала, и на упоминание своего имени не откликнулась.

–Причём тут печальные обстоятельства? – живо возразила Энн Тиралл, – Эбигейл и Эрнест тоже сироты, но оба воспитаны безупречно. К чему оправдывать Джоан в том, что является её недостатком? Ведь в итоге самоуверенность и неразумие рано или поздно доведут её до беды!

–Ну, что ты всё пророчишь беды, Энн? – Рейчел снова поморщилась. Ей явно не нравился этот разговор, – она привлекательна, скоро выйдет замуж, всё может быть хорошо.

В разговор снова вмешалась мисс Хилл. Она вздохнула и покачала головой.

–Не тешь себя иллюзиями, Рейчел. Энн права. Джоан в ослеплении от своей привлекательности уже сейчас наделала столько ошибок, что любая следующая может стать роковой. Надо попытаться поговорить с ней.

Сидящая по левую руку от мисс Ренн мисс Эбигейл Сомервилл, двоюродная сестра мисс Ренн, всё это время не принимала участия в беседе и не помогала кузине, но была погружена в чтение небольшого томика в дорогом кожаном переплете. Синеглазая Эбигейл напоминала статуэтку Антонио Кановы, в глазах ценителя проступал подлинный шедевр изящества, но эпоха изящества, увы, давно миновала, подлинных ценителей становилось все меньше, и потому Эбигейл с ее нежными чертами несколько терялась на фоне своих менее утончённых, но более ярких подруг. К тому же она не любила привлекать к себе внимание.

Мисс же Хилл не отличалась красотой, но в ней был избыток той прелести, за которую многие отдадут и красоту. Милейшее округлое личико с карими глазами, волосы цвета имбиря и симпатичнейшие веснушки, кои она сама ненавидела, полноватый, но изящный стан, кокетливая игривость и здравомыслие вдобавок к весьма солидному приданому – всё это весьма нравилось молодым людям, и мисс Мелани, будучи особой живой и общительной, пользовалась успехом куда большим, нежели её подруги. Последние два часа Мелани ждала Джоан Вейзи, та обещала прийти к пяти, но, как всегда, опаздывала. Меж тем мисс Сомервилл закончила чтение и закрыла книгу.

– Ну и как этот новомодный немецкий шедевр, Эбигейл? Ты одна способна оценить его до того, как появится перевод, – мисс Ренн с улыбкой полюбовалась на свою работу, цветок украшал и преображал шляпку, – говорят, автор был подлинно гений?

Мисс Эбигейл задумчиво смотрела в камин. Ее синие глаза казались сейчас почти чёрными.

–...Здесь говорится об искусительной возможности вернуть время, прожить его заново... Герой – мудрец и книжник Фауст, считает, что прожил жизнь впустую, накапливая знания, но свою новую, данную дьяволом молодость тратит как последний глупец – на разврат, на пустые интриги, на придворные аферы, на путешествия за химерой и блуждания по краям фантасмагорий, он губит души, ищет прекрасную Елену и пытается отнять у моря клочок затопляемой приливом суши... И в итоге за эту суетность, по мысли автора, он прощён Богом. Гёте называет это ... "исканиями, стремлениями". Идея... какая-то перекошенная. Слова-то высоки, но им не веришь, ибо суета слишком уж проступает... Ослепший Фауст в предпоследнем действии ликует – он слышит, как работают каменщики, ему мнится, что идет стройка, дьявол же смеется: "это не траншею роют, а могилу... " Это и есть конец. Зря автор написал последний акт. Если такие люди спасаются – можно перестать верить в Бога.

Мисс Ренн, мисс Тиралл и мисс Хилл молча переглянулись. Эбигейл часто пугала подруг странным направлением ума. Надо сказать, что подлинной близости у мисс Сомервилл с сестрой и подругами не было – но не потому, что они сторонились её. Совсем нет. Всё девицы без возражений признавали умственное превосходство Эбигейл, все были высочайшего мнения о её внешности и душевных качествах, считая её подлинным совершенством, но всем им казалось, что Эбигейл слегка "не от мира сего". Девица не любила изящные безделушки, её не занимали светские сплетни, она не интересовалась любовными романами. Подруги Эбигейл не были пустышками, но даже им казалось, что она судит обо всём с излишней строгостью. Именно поэтому девицы предпочитали делиться друг с другом подробностями своих любовных увлечений и рассказами о молодых людях, которые вызывали их интерес, к Эбигейл же обращались только тогда, когда хотели услышать верное суждение по вопросам более сложным, нежели повседневные.

Но тут мисс Рейчел торопливо поднялась, заметив, что у порога стоит высокий черноволосый смуглый юноша, которого брат по приезде представил ей как своего друга, но о котором не доложили, ибо мисс Хилл отправила лакея за лентами в лавку.

–Мистер Кейтон? Как мы вам рады! Альберт скоро придёт, его увёл поверенный по имению, – это ненадолго. Это мисс Мелани Хилл, вы уже знакомы, Энн, Эбигейл, позвольте представить вам друга и сокурсника моего брата – мистера Энселма Кейтона, это моя кузина, мистер Кейтон, Эбигейл Сомервилл, а это Энн Тиралл, моя подруга.

Кейтон, который последние несколько минут до того стоял у порога, невольно слышал слова мисс Сомервилл. Он помнил приглашение Ренна, полдня колебался, но потом решил всё же зайти, просто оттого, что хотелось избыть в самом себе дурную память позапрошлой ночи, перебить её свежими впечатлениями. Родня Ренна приняла его по приезде радушно, а больше, кроме Бювета, пойти было некуда.

Сейчас он, пытаясь скрыть неловкость первых минут знакомства, поспешно сказал мисс Сомервилл, что тоже читал эту поэму и согласен с её суждением. Если человек добровольно заключил договор с дьяволом – со стороны Бога не по-джентльменски вмешиваться в сделки третьих лиц. Его голос, вначале звучавший от волнения несколько глухо и сбивчиво, выровнялся, постепенно утратил принужденность, став мелодичным и приятным.

Эбигейл, на минуту смущённо опустив глаза, улыбнулась и ответила, что, возможно, Гёте ставит божественное милосердие выше справедливости, но это почему-то не кажется ни справедливым, ни милосердным. Можно понять, почему прощена Маргарита, но как простить того, кто погубил её? Сама она с интересом рассматривала вошедшего молодого человека, чей образ удивительно совпал в её воображении с обликом того, о ком она только что читала. Смуглое горбоносое лицо мистера Кейтона подлинно несло печать чего-то мефистофелевского, глаза казались туманными и печальными, они манили и отталкивали одновременно, красивым он не был, но высокий лоб незнакомца говорил об уме, а голос был завораживающим. Кейтон же, заметив, сколь внимательно его разглядывают, снова смутился и опустил глаза. Он не любил внимания к себе, пристальные взгляды смущали и нервировали его.

– Возможно, мисс Сомервилл, Гёте смотрит на своего героя как на самого себя, а себе мы склонны прощать то, что не простили бы другим. Герой ищет не высшей истины, но земных благ, не Бога, но прекрасную Елену...

Она улыбнулась, слегка пожав плечами.

– Но ведь всё равно не находит, или обретя, теряет. Человек, которого не волнует ни честь, ни Истина, страшен, и как можно было спасать его? – Мисс Сомервилл предложила ему сесть и сама опустилась на диван. – Для кого честь пустяк, для того и все остальное ничтожно... – тихо проронила она.

Кейтон почти не поднимал глаз, разглядывая кресла, на спинках которых красовался орнамент с виноградными листьями, как на лестничных перилах в старинных особняках, но теперь, вскинув голову, бросил мимолетный взгляд на собеседницу. Её суждение было ригористичным и болезненно для него перекликалось с событиями ночи у Клиффорда.

Он с усилием улыбнулся.

–Это приводит нас к далёким от литературы вопросам, мисс Сомервилл. Мне самому показалось, что в своём герое Гёте изобразил, скорее, свои грёзы о несбыточном, а так как он был весьма умён, то понимал, что итог несбыточного – "Man spricht, wie man mir Nachtricht gab, von keinem Graben, doch vom Grab..." А финал в раю – самооправдание в мечтах, только и всего.

–Это искусительная книга...

Кейтон рассмеялся.

–Не помню, кто это сказал, мисс Сомервилл, но подлинно искусительны не толстые тома в дорогих кожаных переплетах, а дешёвые книжонки по два пенса...

–Книжонки по два пенса искусительны для черни, её вообще легко искусить, низость её мышления диктуется низменностью её устремлений, но лживость подлинного таланта особенно опасна – и не для черни...

Энселм снова согласился.

–Да. Говорок Мефистофеля весьма отчетливо слышится на этих страницах, и возможно, он отравил ядом своего дьявольского красноречия и самого автора. К несчастью, Мефистофель получился весьма обаятельным, я, помнится, даже влюбился в его остроты. Он должен был по исходному сюжету, заимствованному ещё у Марло, погубить Фауста, но беда в том, что он просто затмил его по ходу действия. Не знаю, как вам, а мне неинтересен был Фауст с его нелепыми метаниями и глупыми поисками, и судьба его, хоть по замыслу автора он воплощает человечество, была мне глубоко безразлична. А это значит – Мефистофель победил.

–И вас это радует?

–Скорее смешит, мисс Сомервилл. Но это же свидетельствует и о вашей правоте. Как ни вытаскивай Гёте своего героя из ада, – мы все равно чувствуем, что ему там самое место, и сочувствуем чёрту. И весь замысел творца поэмы – летит ко всем чертям...– все это время Кейтон, изредка бросая взгляд на собеседницу, тут же отводил глаза. Мисс Сомервилл продолжала смотреть на него слишком пристально, и это раздражало его.

Тут двери снова распахнулись и вошли Альберт Ренн и Гордон Тиралл, брат Энн. Гостиная сразу наполнилась голосами. Ренн обрадовался Кейтону, приветствовал его тепло и искренне. Мистер Тиралл, с которым Кейтона тут же познакомили, оказался чуть полноватым молодым человеком с приятной улыбкой на округлом лице. От него веяло покоем и силой, той апатичной уверенностью в себе, которая свойственна людям, не имеющим нужды в самоутверждении. Он вежливо и спокойно поклонился, рассматривая Энселма взглядом безмятежным, но твёрдым. Они обменялись несколькими словами приветствия, и в эту минуту появился и пропавший из прихожей лакей и было наконец доложено и о прибытии с двухчасовым опозданием мисс Вейзи, и девица, о которой Кейтон был столь наслышан, появилась на пороге.